Червь
1.
С самых первых секунд в центре я чувствую себя кастрированным. Белая плитка, которой покрыты улицы, так надраена, что глядя на нее, можно увидеть отражение розовых, продолговатых, напоминающих вибраторы небоскребов. Запах стеклоочистителя щиплет мои покрасневшие глаза. На бесконечной улице я – единственный, кто не носит очки.
Афиши изображают нескончаемую череду модных сейчас невозможно смазливых, одинаковых и женоподобных мальчишек, чьи банальные клички уже завтра не смогут вспомнить их преданные фанаты. Они поют гимн нашему режиму с верхушек небоскребов, и им суждено рухнуть оттуда, чтобы размазаться о блестящую белую плитку. На секунду мне кажется, что запах, больше напоминающий биотуалет, чем мегаполис стоит здесь из-за того, что местные услужливо-улыбчивые уборщики постоянно оттирают угасших знаменитостей от улиц вечного города. Во мне теплится надежда увидеть себя на этих афишах, но не в бело-розовом трико. И вряд ли мой страх перед самой страшной системой в мире, так и не пролившей ни капли человеческой крови, будет сильнее моего желания творить мою музыку.
Спрашивать прохожих, как пройти к агентству “Luna”, бесполезно. Я иду незамеченный, окруженный триллионами камер. Ориентируясь по мигающим неоновым указателям, я наконец нахожу нужное мне здание. Надо чаще бывать в городе. Слова песен тонкой шелковой ниточкой сшиваются в песни.
“Это тирания розового, детка”
Передо мной настоящий памятник нашей власти. Огромный, упирающийся в небо, как пирамида, розовый член. Перед входом висят, искусственно имитируя изгибы естественной природы, металлические скелеты и каркасы, с нацепленными поверх тканями. Я долго стою, всматриваясь в чудо неживой природы, призванное изобразить бабочек. Ненавижу бабочек. Как по мне, они – то же самое, что гусеницы, только с разноцветными крыльями.
Даже вход выполнен в виде этой твари. Голова увенчана короной, на животе красуется огромное “Т”. Нижние крылья открываются, как двери, на верхних, с аккуратными завитушками написаны слоганы
“Это – последняя форма”
“Мы достигли вершины”
2.
Я вхожу в одно из крыльев, мысленно улыбаясь тому, что у бабочки в животе люди. Узнаю у терминала, как добраться до кабинета мистера Хендриксена и сажусь в лифт. Он весь состоит из зеркал и освещен пронзительно-ярким, операционным светом. Смотреть на свое отражение без очков невозможно, и я закрываю глаза.
Мне кажется, что лифт едет целую вечность. Наверное, никто из этих людей снизу не знает, как выглядят верхушки небоскребов. Может быть, они правда сделаны в виде головок.
Моя остановка. Я делаю глубокий вдох. Я делаю это ради музыки. Меня ждет встреча с розовым дьяволом, и я собираюсь подписать с ним контракт, не продав душу.
Накачанные какой-то дрянью, раздутые, как перезрелый виноград и, кажется, готовые вот-вот лопнуть, губы секретарши раздвигаются, демонстрируя мне такие белые зубы, будто они сделаны из уличной плитки.
- Он ждет вас, мистер Лоуренс.
Кокон
3
Свет операционной опасен для глаз, поэтому они дают мне очки. Я надеваю голубой халат, укутывающий меня, как кокон, прохожу внутрь и ложусь на стол. За этот день, который тянулся в этом городе дольше, чем вся моя жизнь, я стал привыкать к их улыбкам. Все они умиленно улыбаются, когда видят меня, словно я новичок в церкви, и не знаю, как мне вести себя на богослужении.
-Располагайтесь.
-Спасибо.
Они все смотрят на меня.
-Я получила эскиз от мистера Хендриксена. Вам общий наркоз, или хотите остаться в сознании?
-Я эмм.. лучше общий.
Готов поклясться, что вижу улыбку у каждого из них. Будто они те уборщики, отскребающие людей с белоснежных плит.
-Хорошо. В первый раз я тоже боялась смотреть, а потом мне даже стало нравиться.
-А сколько раз вы...
Чему они все так рады?
- И не вспомнить уже. Я начала с 16, когда технологии только стали распространяться.
- А сейчас вам…
Считайте от 10 до 1.
10, 9, 8...
Полная милосердия и отвращения улыбка растворяется в воздухе
7,6
Машина реинкарнации
4
Его тонкие, бледные, как черви пальцы скользят по горлышку бутылки.
- Это вино 1966 года. Сейчас такое стоит не одну сотню тысяч.
Его розовые глаза окаймлены голубой линией, похожей на колючую проволоку. Когда я смотрю в них, все песни, которые я сочинил по дороге, рассыпаются в мелкую труху. Значит ли это, что они уже были гнилыми?
- Сотрудничество обещает обоюдную выгоду. Наш контракт принесет вам большие деньги. Но только вам. Ваши коллеги не кажутся мне подходящим капиталовложением. Они не ровня Вашему таланту.
Вино растворяется в моем рту, оставляя восхитительное послевкусие. Этот благоухающий аромат так хорош, что мне кажется, будто я слишком прост для него и не могу постичь всю его прелесть, или, как говорит Хендриксен, его букет. На секунду мне кажется, что все, что я пил до этого, лишило меня способностей почувствовать вкус этого вина. Я вижу свой язык высушенным отростком, неспособным отличить нектар от выгребной ямы. Словно признав себя виновным за какое-то преступление, я даю себе клятву измениться перед розово-голубым взором. Мне кажется, что это вино -- предвестник счастливых дней моей жизни. Дней, когда я смогу пить это вино сутками. Эти дни оговорены в контракте.
- Так же мы пересмотрим ваш образ, мистер Лоуренс. Ваша музыка необычна, но, как и все должна идти в ногу со временем. Соответствовать современным нормам. Завтра мы зайдем к моему знакомому модельеру, а на послезавтра запишем вас на небольшую пластическую операцию, которая поможет нам подкорректировать ваш стиль. Вернее, даже лучше сначала зайдем к хирургу. Удобнее будет подогнать костюм под новую внешность. Не будет путаницы.
Его губы растягиваются в доброжелательной и располагающей к себе улыбке. Левая губа немного проваливается, и за белизной безупречных зубов я вижу черную пустоту, в которой едва различимы металлические палочки, которые поддерживают его небо, как каркасы при входе поддерживают бабочек.
- Какие девушки нравятся вам, мистер Лоуренс? У нас есть любые.
Стон, срывающийся с ее губ, звучит так неестественно, будто записан заранее. И даже сейчас я не могу укрыться от розово-голубого взгляда, обжигающего меня, как огонь
- Мы превратим вас в бабочку, мистер Лоуренс.
Сочувствующая улыбка проститутки сливается с одухотворенной
медсестры, когда мои глаза открываются, оглушая меня скрежетом рвущейся резины.
Готовьтесь к запланированной реинкарнации.
Бабочка
5.
Не мои белые волосы развеваются на искусственном ветру, дующем на сцену. Не мое, натянутое, как презерватив лицо, обнажает не мои белые зубы, сделанные из уличной плитки, когда не я не своим голосом взываю к розовому пятну одинаковых существ, заполонивших зал.
Не мои песни заставляют не мою публику визжать и вздымать вверх не свои руки. Не мои ноги уносят неменя за сцену под крики: «бис», в которых я слышу: «распни».
Мы все не принадлежим себе. Наша одежда. Наши мысли. Даже наши тела. Все – не наше. Мы не можем ничего сделать, потому что наши тела - собственность хирургов. Нам нечего заявить, потому что наши мозги - собственность компаний по производству бабочек. Физически нас не существует, духовно мы сломлены. Даже протест теперь – часть системы. Даже то, что я сейчас сделаю.
Все это – часть системы бабочек
6
Я возвращаюсь из-за сцены без гитары. Вместо нее у меня в руках нож. Самый обычный нож. По ту сторону занавеса их полно. Охрана будет здесь через минуту. Они бегут только для того, чтобы зрителю было интересно смотреть. Незнакомый мне голос вырывается из моей груди:
- Вы рождены бабочками. Пропустив целую стадию развития, вы не цените свои крылья, и ненавидите тех, у кого их нет. Вам суждено отстоять короткую очередь до прожектора, заменившего вам огонь своим холодным, обжигающим, как химический ожог светом, чтобы сгореть в нем и рухнуть в бесконечную розово-белую пропасть. Так приготовьтесь к незапланированной реинкарнации!
Нож скользит по моему эластичному, резиновому горлу и вспышка последней моей собственности ливнем ложится на выдраенный дочиста пол. Со мной умирает рок.
Слова песни, забытой с глотком вина 1966 года, напоминающего мою кровь, испортившую расцветку зала, складываются в моем гаснущем разуме.
“Это тирания розового, детка.”