Истории этой почти четверть века. В эти самые дни, в феврале, исполняется 24.
Первые месяцы эмиграции. Первые опыты, горькие и - вот такие, как сейчас расскажу.
Февраль. Снег в Иерусалиме, мокрый снег. Там где у нас, в городах моей юности, посреди тротуаров ледяные дорожки, здесь - лужи студеные. Ветер сквозной. Надписи на указателях все незнакомые, иероглифы пока нечитаемые. Ищу латиницу, она за два месяца стала родной.
Камни здесь неровные - здесь вообще небрежный мир.
Позже я научусь видеть его теплоту,
а сама стану такой же левантийски-небрежной.
Пока меня потрясают опоздания на полчаса, невыполнимые обещания
и вся эта "легкость в мыслях необыкновенная".
Меня пригласили на собеседование, я претендент на стипендию Фонда Шапиро. В пестрой папке - бумаги о высшем образовании и аспирантуре. Мне их перевели бесплатно и заверили синей печатью...
Через несколько лет, добравшись до измятой пестрой папки,
бОльшую часть этих бумаг выброшу,
потому что перевод... ну, скажем, не вполне адекватен...
Но пока я полна пиетета и папочку нежно прижимаю к груди, прячу от мороси.
Я - дремучий провинциал, в Иерусалиме впервые, ничего здесь не знаю. Карты нет, только адрес. Плутаю по неровным камням. Спотыкаюсь - и правой ногой чувствую рельеф лужи, с колючими камешками на дне. Просил-просил башмак каши и пропал, не дождавшись... Не подавая вида, иду босиком по мокрому снегу - я же советский человек. Главная забота - чтоб никто не понял, что от башмака на мне только верхняя часть, с красивой строчкой и шнурками в тон. Фокус моих тревог смещен вправо вниз. Может, поэтому бестрепетно отвечаю на вопросы, популярно излагаю суть дипломной работы и еще популярнее - перипетии аспирантских изысканий. Вежливо прощаюсь, и когда поворачиваюсь к двери, подлый башмак прокручивается и подставляет мне ножку.
Комиссия содрогается. Меня призывают к ответу.
Что им говорить?
Что мы вчетвером, с двухлетним сынишкой и родителями, живем как птицы небесные?
Что багаж придет только осенью?
Что моего размера обуви не существует в природе?
Утешала себя мыслью: еду на край света, но - согреюсь и обуюсь...
Приехала...
Быстро прощаюсь и пытаюсь удрать. Как бы не так. Со мной отряжают секретаршу, бойкую даму с перстнями - по два на каждом пальце, даже на большом...
Я думала, старик Тропинин заливал,
не мог Пушкин так нацепить перстень, да еще на правую, рабочую руку.
Но - все возможно в этом лучшем из миров.
Меня впихивают в фордик, ровесник однофамильца, и куда-то везут. Тепло, сухо, главное - не уснуть. Я встала задолго до рассвета, чтобы из галилейской глухомани поспеть на комиссию к десяти. Ехала на перекладных, час плутала по снежку...
-- Ирэна, - трогает за плечо секретарша, - проснись, приехали.
Как я ее, собственно, понимаю? На каком языке мы общаемся? Ничего не помню. 24 года позади.
Спуск в полуподвальчик. Странная лавочка, полки с обувными коробками, одежки какие-то. Тут же - свечи, книжки, бархатные мешки. Религиозные мужчины носят в таких тфиллин, длинные кожаные ремешки. Я о них читала у Бабеля, там они назывались филактерии.
Всегда смущаюсь, когда называю свой размер.
-- Не может быть, - распахивает глаза продавец.
Приходится показывать.
До чего люди одинаковы - везде, где ни пришлось побывать,
на александрийском базаре, в лондонском Макс-и-Спенсер,
в Трастевере, питерском пассаже или венском универмаге, -
у всех лица становится одинаково умильными, и улыбки при этом глупейшие,
и никто еще не удержался от шуточки.
Стандартное мышление. Книжные обзывашки.
Золушка я. Попелюшка. Синдерелла. И хватит об этом.
Пыльный мужик в ермолке набекрень, с растрепанной бородой. Бормочет, смотрит насквозь, протягивает две коробки... О господи... Точно, как раз по мне, белые башмаки - и такие же черные, мягкая кожа. Левый примеряю, правый - стесняюсь. Носок мокрый, и лапа в нем наверняка красная, как у гуся.
С моей (моей!) секретаршей говорит непонятно, ко мне обращается на идиш.
Я не предполагала, что смогу поддерживать беседу на этом домашнем
"чтобы-дети-не-поняли" языке бабушки и мамы.
Ответить попыталась - слова застряли в горле.
Хрипло перешла на английский.
Он хмыкнул.
-- Молчи, - говорит мне, - я все вижу. Не обязательно примерять правый, левая нога больше...
Я выбрала белые, хотя оба - и бородач, и секретарша, уговаривали меня взять черные тоже.
-- У меня только две ноги, - грубо и твердо ответила я, - если вы это заметили, - и мне нечем платить...
Денег у меня копейка в копейку (агора в агору, если по-нашему) на обратный путь. Если их хватит на покупку, предстоит добираться до дому автостопом.
Они как-то странно сказали, что платить не нужно. Я не поняла объяснений.
Сейчас можно только догадываться, что это был за подвальчик.
Может, склад для нуждающихся.
У нас в городке есть такой Фонд Милосердия -
там раздают еду,
и если у кого-то заведется лишний холодильник, шкаф или стиралка,
или ребенок вырос из новенькой целой одежки,-
мы отдаем туда.
Кому нужно - придет и возьмет.
Хозяева лавочек передают туда новые вещи (думаю, из залежавшегося товара).
-- А чем я смогу Вам ответить? - все так же хрипло спросила я, - я не принимаю подаяния по вторникам.
Был вторник, странный день, когда все лавки закрываются в полдень.
Бог, когда творил мир, устал к полудню вторника и прервал труды до среды.
Поэтому все бездельники нашей страны закрывают конторы,
ибо считают себя подобием Творца.
Держа в руках мои (мои?) башмаки - белые, новые, со шнурками, увязанными в пышные узлы, с папиросной бумагой внутри, с большими буквами на белой коробке, - бородатый тип ответил (по-английски? на идиш? ведь не может быть, чтобы на иврите - я бы ни слова не поняла).
Он сказал:
-- Это не подаяние. Конечно, ты должна, но не мне. Когда-нибудь ты увидишь человека, которому нужно помочь. И отдашь долг.
Он заставил меня высушить носок в подсобке. Потому что я категорически отказалась от пары новых, махровых, теплых, как мечта о лете.
Потом угостил кофе, таким крепким, что я враз проснулась и весь многочасовый обратный путь не сомкнула глаз.
Тогда-то я и рассмотрела Страну -
в окна старого форда, автобусов, поезда
и последнего, ночного автобуса, с клекотом ползущего в наши горы.
Не помню, как его звали. Возможно, нас не познакомили.
Не помню лица секретарши, только дикую коллекцию перстней.
Не представляю, где находилась гостеприимная лавочка. В полдень над ней опустили узорную решетку, и заперли на странного вида замок, ключом почти в мой рост.
К лету мне выделили стипендию из фонда Шапиро - первую "порцию". За второй я не стала обращаться, потому что начала работать всерьез, и даже платить налоги, чем гордилась.
Башмаки служили почти двадцать лет. Когда они распались - полностью и окончательно, - я вытащила шнурки и припрятала на память.
Когда помогаешь кому-то, намного легче, если тебя не знают.
Но случается - нет выхода.
-- Как я могу отблагодарить тебя? - спросит человек.
Мне есть чем ответить, меня научили.