Её привезли в палату поздно вечером, когда мы ещё не спали, а занимались нехитрыми больничными делами.
Две санитарки лoвкими, за годы работы не одну тысячу раз повторенными движениями сгрузили худенькое тело на соседнюю с моей койку, положили вещи на тумбочку и удалились.
Бледная, даже серая от потери крови девушка, с тонкими прозрачными линиями лица. Длинные руки с ниточками вен беспомощно метались по одеялу, время от времени она стонала, отходя от наркоза. Было жалко её, и я с облегчением подумала, что моя операция уже позади, и нет той острой боли, и скоро - так хочется надеяться!- выписка.
Лишь Лена, полная женщина с бесформенным невыразительным лицом, операцию которой все откладывали, тяжело вздохнула и сказала:
- Наверно, по скорой привезли, потому что плановую вряд ли назначили бы так поздно.
Кто-то кивнул, кто-то промолчал. Вдруг в тишине резко зазвонил телефон, положенный на тумбочку возле девушки. Я посмотрела на дисплей, прочитала: «Владимир, директор», но отвечать не стала, решив, что соседка сама потом обяснится с начальником.
Незнакомый нам Владимир звонил ещё несколько раз, затем смолк, зато стали трезвонить какие-то Ксюши, Катюши, и почему-то захотелось, чтоб соседка скорей очнулась – просто потому, что наступила ночь, а они не умолкали. Вдруг она открыла глаза и попросила пить.
- Нельзя, девочка, потерпи, - это Галя, доброй души женщина лет пятидесяти. Подошла к ней, смочила губы водой:
- Как зовут тебя?
- Настя... Боже, как у меня всё болит. И жутко хочется есть.
Мы переглянулись. Надо же, только после операции, а ей есть хочется! Но нужно было потерпеть до утра. Настя набрала пару номеров, сообщила, что в больнице, и снова погрузилась в целительный сон.
Утром те, кто смог, сходил на завтрак, а Насте принесли в чашке какой-то баланды серого цвета, сказав, что это жидкая овсянка, другого ей пока нельзя. Понюхав малоаппетитное месиво, она вздохнула, но голод был силён, и пришлось есть то, что предложили.
С огромным трудом, просто усилием воли Настя смогла подтянуть туловище к изголовью кровати и принять удобное положение, но от проделанных усилий и потерянной энергии руки очень дрожали, и чашка со странным месивом в её руке ходила ходуном так, что больно было смотреть. Когда я предложила свою помощь, девушка с благодарностью посмотрела на меня и сказала:
- Господи, никогда бы не подумала, что меня будут кормить с ложечки, как маленькую.
На что я ответила:
- Знаешь, ещё совсем недавно я кормила так своего сына, и тогда мне не могло прийти в голову, что аналогичным образом я буду кормить такую большую девочку, как ты.
Мы обе улыбнулись. Со стороны картинка выглядела, наверно, дико, но условиях больницы такое кормление было делом обычным. Да и не только это. Женщины водили друг друга в туалет, помогали одеть нижнее бельё, выносили утки, не выражая и тени брезгливости. Оказывали помощь своей ближней просто так, потому что прекрасно понимали, что в роли беспомощной может оказаться любая из нас.
Когда меня определяли в палату, то спросили, в какую я хочу: в общую или отдельную, на которую я могла претендовать с полным правом, так как ложилась в больницу на платной основе. Ни секунды не раздумывая, я выбрала общую палату. Там, где люди вместе, не бывает своего горя в чистом виде, потому что оно растворяется в горе и проблемах рядом с тобой находящихся, а оттого становится его уменьшенной, побледневшей копией.
После завтрака Настя снова обессиленно рухнула в постель. Через пару минут к ней подошла медсестра и установила аппарат с капельницей, в которой был физраствор. Девушка подставила ей руку, проследила за молниеносными манипуляциями, и спросила:
- А это для чего?
- Чтоб силушку твою потерянную восстановить, деточка, - ответила ей пожилая медсестра с усталым после ночного дежурства лицом, поправила тонкую трубочку и удалилась.
Настя задумалась о чём-то, глядя в окно, затем посмотрела на меня и сказала:
- Я тут подумала... Вы только не смейтесь, хорошо? Когда со мной это вчера приключилось - внезапно, как гром среди ясного неба - кровь хлынула, я от боли потеряла сознание, а потом очнулась, когда меня уже везла скорая, мне было совсем даже не страшно, ну ни чуточки. А страшно стало в другом месте. Когда меня уже осмотрел в приёмном покое врач, и выяснилось, что срочно нужно на операцию, и послали за хирургом, я стояла в переходе между двумя корпусами - может, видели, там всё в таких огромных окнах?
Так вот. Я смотрю, как по стеклам текут капли дождя, вокруг мрачно, промозгло как-то. И на этом сером фоне стою я, одинокая, молодая, в какой-то больничной сорочке с огромным разрезом, в пустом коридоре, а мимо пробегают по своим делам хирурги, а ведь они все мужчины, и далеко не старые! - и все смотрят будто сквозь меня.
Я так привыкла к обилию мужского внимания, что, оказавшись в такой ситуации, просто растерялась, и даже заплакала от обиды, от такой несправедливости жизни. Какой-то седой старичок подошёл ко мне и спросил: «Что, милая, боишься? Не волнуйся, всё будет хорошо, сделаем укольчик, ты поспишь, а проснёшься, всё будет уже позади».
Если бы он узнал, отчего я плачу, он бы посчитал меня сумасшедшей. Вот такая история.
Я спросила:
- А сколько тебе лет?
- Через месяц двадцать два стукнет.
«Какая молоденькая!» - подумалось мне.
Что я могла ответить Насте? У неё впереди, как бы банально это ни звучало, ещё вся жизнь. И в ней будет много всего того, чего ещё никогда не было. Случится такое, чему она будет радоваться или от чего будет печалиться, бесконечно удивляться или восхищаться, но самое главное, что в ней есть, и что я хотела бы, чтобы осталось: желание жить, любить, быть желанной.
Ведь ей и хотелось быть именно такой, буквально за пять минут до тяжелейшей операции - быть Женщиной...