Светлана Николаевна для меня, тетя Света для моего папы, Светик, Светуля, иногда Светлана для бабушки с дедушкой. Надо же, я никогда не знала ее фамилии, хотя знакома с ней была со своего рождения. Прекрасно помню, как она идет по узкой, почти заросшей травой солнечной тропинке, что петляет между берез, сосен и декоративных папоротников на наших июльских шести сотках. Идет не спеша, задумчиво опустив прозрачные, чуть водянистые, капельку на выкате серо-голубые глаза. В белоснежных, с тоненькой как пергамент кожей, руках неизменная маленькая холщовая авоська, сама вся в чем-то темном, брючном, на плечи всегда на всякий случай наброшена и так никогда и не надета вязаная кофточка на трех пуговицах. Мягкие вельветовые туфли цвета темной ржавчины на толстой каучуковой подметке с рыжими шнурками почему-то ассоциируются у нас, детей, с далекими и загадочными индейцами. Мы в них уже, конечно, не играем (не модно), но о существовании знаем и всякий раз при появлении Светланы Николаевны в этих ее туфлях убеждаемся - индейцы существуют, совершенно точно.
Мне восемь. Я осторожно, затаив дыхание, наблюдаю за ней с соседского “запущенного”, как говорят взрослые, участка. От нашего опрятного, но малопригодного для веселых приключений, его отделяет живая изгородь из молодых разросшихся елок, осинок, кустов ароматного жасмина, черники и дикой малины. Идти, конечно, уже пора, но совсем не хочется. Так что я до последнего тяну время. Знаю, что сейчас бабушка тихонько поприветствует подругу и крикнет мне в никуда: Риша-а-а-а, домой! И это “Риша-а-а-а, домой” никак нельзя будет связать ни с бабушкиными пышными чуть кисловатыми блинчиками на совхозной сметане, ни с долгожданным субботним приездом из города родителей. Час английского языка. Подумать только, целый час! В детстве время тянется очень медленно.
Будучи первоклассным преподавателем немецкого с многолетним стажем, на слишком долгих для нее летних каникулах Светлана Николаевна с удовольствием репетиторствует по всей дачной округе. Со мной занимается знакомым, но не близким ей английским, с соседским мальчиком Костей подтягивает свою любимую немецкую грамматику. Приносит много старых, пахнущих теплой чердачной пылью книг, показывает картинки, объясняет долго и терпеливо, не обращая внимания на отсутствие интереса у своих томящихся учеников. Для меня маленькой она - мисс Эндрю в исполнении Олега Табакова: “Друзья мои! Мне кажется, что обои в доме возмутительно пестрые. Это не прилично для добропорядочного английского дома иметь такие обои.” Конечно, я не признаюсь взрослым в этой ассоциации. Конечно, у Табакова противница Мэри Поппинс получилась ну совсем уж злая. Конечно, Светлана Николаевна не такая, она скорее вежливая и подчеркнуто нейтральная. И, конечно, я ее недолюбливаю. Не за уроки английского, не за усыпляющие интонации и не за одинаковые рассказы о бесчисленных поездках в Германию из которых она всегда, из года в год, привозит мне марки (а ведь я их не собираю). Детская интуиция безошибочно подсказывает мне, что Светлана Николаевна, хоть и педагог, детей на самом деле не любит. А не любит потому что никак не может их, то есть, нас, понять.
Я выросла и прекратила ездить на старую дачу. Мы с ней стали встречаться совсем редко, по особым случаям - на бабушкиных именинах и дне рождения дедушки. Оба праздника ежегодно отмечались в один февральский день. Каждый год в конце зимы я наблюдала за тем, как она тихонько, почти незаметно стареет. Строгий учительский сарафан стал выдавать пожилую полноту, на тонких губах проступила неуместно красная помада, на выцветших бровях - угольно-черный карандаш. Аккуратный, по-военному коротенький немного чопорный старомодный боб, когда-то пышный, поредел, поседел и подвергся домашнему окрашиванию сначала в желтый, а потом в бледно-рыжий. Голос все тот же и те же давние истории о незабываемых путешествиях в далекую Германию и близкую, но все-таки хорошую недорогую Болгарию. Иногда она все еще приносила мне марки, но уже не свеженькие хрустящие, а немного обтрепанные, со старых конвертов, в которых когда-то отправлялись дорогие сердцу письма. Я радовалась, потому что так положено, и уже почти не вспоминала боевую мисс Эндрю.
Однажды зимой бабушка попросила меня забрать Светлану Николаевну из больницы. У подруги детства случилось сильное воспаление, из-за которого в итоге она потеряла глаз. Никого не оказалось рядом (да и не рядом, просто - никого не оказалось), только я - в неловком замешательстве, и бабушка с твердой дистанционной поддержкой. О чем говорить с человеком без глаза и надежды? Могу ли я помочь? Почти весь путь от Учебного переулка до набережной Фонтанки мы тогда проделали в тишине. Помню как я удивилась, когда она пригласила меня к себе домой, в небольшую двухкомнатную квартирку с высокими потолками и видом на реку, которым, как мне показалось, давно никто не пользовался. Тусклый свет, узкий темный коридор, стены окрашенные в темно-зеленый, как в фильмах про Сталина и Хрущева, множество газетных подшивок и стопки книг повсюду, даже на потрескавшемся сером паркетном полу.
- Так я живу. Ты ведь никогда у меня не была?
- Никогда.
- Ну вот, как видишь, ничего особенного.
- У Вас много книг!
- Книги? Да, это все, что осталось после родителей. Вот и вся жизнь.
- Вам что-нибудь еще нужно? Если хотите, я схожу в магазин.
- Нет, ничего. Не беспокойся, я прилягу, устала.
Я уехала и почти забыла о случившемся, а через несколько месяцев узнала, что Светлана Николаевна умерла. “Скончалась”, как немного торжественно сообщила мне бабушка. И ничего не осталось, только квартира в кирпичном доме с вековой историей и половинка летней дачи - впридачу полцарства на нескольких сотках. Но и это немногое было по завещанию разделено между двумя близкими подругами и коллегой по работе, а после продано.
- Неужели никаких родственников? Даже самых дальних?, - бесцеремонно удивляюсь в слух.
- Нет, никого. Хотя…,- бабушка на секунду задумывается - Она никогда не говорила, может кто-то и был. Но в завещании только мы с Ниной Евгеньевной и какая-то женщина, тоже преподаватель из Политеха, я ее не знаю, никогда не видела.
- То есть она всю жизнь прожила одна?
- Да. Хотя не совсем…, - бабушка просто обожает говорить загадками, а я люблю в ней эту черту. Знаю, что расскажет, но не знаю, когда и как. Мы пьем крепкий чай из когда-то казавшихся мне огромными кобальтовых чашек с золотой паутинкой орнамента, на столе торшер, пахнет капустным пирогом, а за окном все темно-синее в надвигающихся зимних сумерках.
- Был у нее мужчина. Такой…Геннадий. Нина его всегда называла гадом, не зря, надо сказать. Он приходил на похороны, долго стоял, ушел, по-моему, последним. Ты знаешь, видный, на нашего дедушку чем-то похож, только очень ухоженный, следит за собой. В молодости я его не знала, мы познакомились значительно позже. Наверное, когда-то он был красивым. Только я все равно не понимаю, что она в нем нашла.
- Любила его?, - со всех сил пытаюсь представить, нарисовать себе воображаемыми цветными карандашами обязательно веселую картину светланиной любви. Вот она, совсем молодая, отглаживает легкую шифоновую юбку, расцвеченную нежными кремовыми не то тюльпанами, не то ирисами. Вот аккуратно зачесывает на бок короткие волны русых волос, волнительно глядя в маленькое круглое зеркальце. Вот уже бежит в новеньких босоножках по майскому переулку, спеша на желанное, много раз виденное во сне и теперь наконец происходящее взаправду свидание. А вот Геннадий, смуглолицый брюнет с пронзительным улыбающимся синим взглядом, переминаясь с ноги на ногу, рассеянно перебирает душистые сиреневые ветки. Девушка опаздывает, мужчина, как полагается, ждет.
- Ой, что ты! Безумно! Только его одного и любила.
- И других кавалеров (бабушка очень любит это слово, так что я немного нажимаю на него, чтобы ее порадовать) у нее не было?
- Почему же не было? Был один. Володя Попов, мой однокурсник. Совершенно невзрачный парень, ну прямо вообще ничего особенного: ни внешности, ни талантов, но человек хороший. Мы в университетские годы были дружны. Они со Светланой познакомились на вечере, из тех, что регулярно устраивались у нас на Физическом факультете. Туда можно было приходить с друзьями, я иногда звала ее с собой. У нас одни парни учились, а Света поступила в Институт Иностранных Языков, его теперь уже нет, да и тогда он считался заштатным ВУЗом. Готовили там переводчиков и преподавателей английского-немецкого языков, на потоке, сама понимаешь, одни барышни, мужского внимания дефицит. В один из наших вечеров к ней подошел Володя. Это было, кажется, на первом курсе. Так они сдружились, он красиво ухаживал, надо отдать должное.
- Так что же она за него замуж не вышла?
- Тогда ведь не принято было студентами женится, надо было сначала окончить, потом распределение, начало карьеры, как теперь говорят, и только потом семья. Светлана по окончании Института очень быстро уехала в Восточную Германию. Помню, мне сказала, что улетает на четыре года только за день до рейса. Володю и вовсе не предупредила, как он потом признался, только туманно намекнула, что ее долго не будет.
- Ее туда на работу отправили?
- Можно, наверное, и так сказать. Мы про это не говорили, она мне даже не писала.
- И ты не огорчилась, что подруга уехала?
- А чего огорчаться? У меня своих забот полно было. И потом, не забывай, время было другое, тебе это сейчас трудно понять, а тогда вопросов друг другу не задавали - уехал человек, значит так кому-то надо, и не обязательно ему самому…Уже после, много лет спустя, она обмолвилась, что имела отношение к секретной службе. Как я поняла, это было связано с НКВД.
- Так она была шпионкой?, - с восторгом получаю еще один уверенный мотив для красочных фантазий о той, чью молодость не застала.
- Нет, думаю, шпионкой в обычном смысле этого слова она не была. Что-то такое, может, и мелькало между строк, но я не уверена. Скорее она работала кем-то вроде стратегического переводчика…не знаю. А ты, наверное, сразу вспомнила “17 мгновений весны”?
- Точно.
- Ну ты даешь! Светлана родилась в 33-м году, Штирлиц годился ей в отцы!, - бабушка возмущается с добродушной улыбкой, а вспоминает с нескрываемым удовольствием. Знакомые милые ноты заново рождают долгую, ненаглядную, совсем еще не позабытую, любимую симфонию - то мелодичную, почти робкую, то неожиданно оглушительную.
- Что же случилось с Володей?
- Володя не стал ждать. Когда Светлана Николаевна (иногда при мне и папе бабушка с легкой снисходительностью называет своих подруг по имени отчеству, как будто мы еще маленькие и можем понять только привычную взрослую “Светлану Николаевну”, а всегда молодую для старшего поколения “Свету”, скорее всего, не признаем) вернулась, он уже был женат. Больше они не общались. Не знаю…, - бабушка склонила голову чуть набок, смотрит куда-то поверх чашки, время от времени немного прищуриваясь как от яркого света. В кухне послеобеденный полумрак питерской зимы. Она кивает, соглашаясь не со мной, но с невидимым собеседником. Я вижу, что рассказ продолжается не вслух. Так тихонько мы сидим несколько минут. Бабушка про себя вспоминая что-то, я - пытаясь оживить не свое прошлое.
- Не могу сказать, что она переживала. С головой ушла в свою специальность - день и ночь пропадала в библиотеке, читала все, что попадалось под руку, лишь бы на немецком. Николай Васильевич, ее отец, тогда был главным энергетиком на Кировском заводе. Какой красавец, ты не представляешь! Высокий, широкоплечий, глаза черные, волосы как смоль, а голос…ну это надо было слышать, даже мужчины уважительно смолкали, когда он начинал говорить, прекрасно пел, на всех торжествах. Женщины за ним так и бегали. Светланина мать, Анна Ивановна, каждый день как по расписанию приходила к ним на завод - забирать мужа домой, чтобы кто-нибудь другой случайно не прихватил с собой. Ни одного дня не пропустила: дождь, снег, мороз - все было нипочем. Даже когда сильно заболела, до последнего ходила. Она, надо сказать, красавицей не была, разве что в молодости, да и то скорее интересной. Но хозяйка была потрясающая! Любила принимать гостей безумно. Ой, что ты! До своей болезни устраивала праздники совершенно небывалого размаха. Отмечали дни рождения, новый год, 7 ноября, иногда гости приходили и без повода. Собирались родственники, коллеги, светины одноклассники, знакомые по отпуску, соседская детвора, все наедались до отвала и с пустыми руками никто не уходил. Три-четыре пирога, огромный домашний торт с кремовыми розами как из “Метрополя”, а какие салаты! До сих пор не понимаю, откуда она брала рецепты и, главное, продукты - для того времени ведь почти все было дефицитом, а она умудрялась доставать. Загадка.
Так вот, Николай Васильевич Свету устроил к себе на завод, по-моему, библиотекарем и по совместительству переводчиком. А Геннадий этот на том же заводе служил инженером. Нам всем тогда было не больше двадцати семи. Однако он уже успел стать отцом и почти сразу развестись с первой женой. Со Светланой у них с первых дней случился роман. Для нее головокружительный. Она не афишировала, рассказывала урывками, да и вообще со мной в ту пору общалась мало. Но было видно, что отношения эти для нее важны.
- Ба, так они жили вместе?
- Что ты! Конечно, нет.
После этого ударного “конечно” меня немедленно настигает глупость собственного вопроса - жили вместе в конце 50-ых, какая муха меня укусила? Бабушке очевидно, что спрашивая ерунду, я отдаю себе в этом отчет (“конечно”), а потому она спокойно продолжает:
- Они проводили много времени вдвоем: ходили в театр, на выставки и открытые лекции, ездили за город на прогулки. И потом не забывай, что они вместе работали - для серьезных отношений по тем временам этого было достаточно. Этот роман, вернее эта его глава, занял почти десять лет жизни. Потом Геннадий женился на другой.
- Как это? - вот и поблекла, вытянулась и пошла расходится по швам тонкая шифоновая юбка, увяли не то ирисы, не то тюльпаны, ее украшавшие. Каблук на венгерских босоножках отлетел, починить не удалось, босоножки списали со счетов. Зеркальце не разбилось, но от времени помутнело, отражение его хозяйки перестало сиять простодушием молодости. Книги на любимом-ненаглядном немецком, когда-то манившие брызгами дальних странствий, в один миг пожелтели и стали пахнуть старой замшелой сыростью. Марки на конвертах осыпались, так и не будучи отосланными важному адресату. Помада размазалась незаметно. Из сумочки запахло лекарствами. Не срослось, не сложилось. Ну вот. А как хотелось, как отчаянно желалось хорошего конца. “Счастливо” скомкалось, осталось только безнадежное “долго”. Жалко.
- Ну вот так. Оказалось, что у него помимо Светланы была другая, женщина с двумя сыновьями от первого брака. И, вроде бы, Света о ней что-то такое знала, но значения сопернице не придавала. Наверное, надеялась на благополучную развязку. А он сделал выбор не в ее пользу. Да, она тогда переживала страшно - из дому почти не выходила, ни с кем не хотела видеться. Затем уволилась с завода, перешла на должность младшего преподавателя в Политехнический институт, стала работать по своей специальности и очень быстро освоилась в новой роли. Я видела, что работа заменила ей все. Она только и говорила, что о своих студентах. Постоянно с ними засиживалась, работала сверхурочно, всех хотела заинтересовать предметом, нерадивых - подтянуть, успевающих - вдохновить. Я думаю, что студенты ее по-своему любили, уважали - это точно. Они стали ей временной семьей, с постоянно меняющимся составом: кого-то отчисляли, кто-то восстанавливался, многие выпускались и больше не возвращались, были те, кто и по окончании поддерживали со Светланой отношения. Трудности, конечно, случались. Так, она никогда не могла найти общего языка с заведующим кафедрой. Ему очень нравилось внедрять новшества в систему преподавания, Свете эти прогрессивные вещи давались с трудом. По натуре она, наверное, всегда была консерватором, человеком старых взглядов. С заведующим они конфликтовали. Она часто об этом рассказывала, жаловалась, но из института уходить категорически не хотела - жила этой работой. Каникулы для нее были настоящей мукой. На зимних она пропадала на кафедре - каждый день занималась с “должниками”. На летних тоже постоянно старалась ездить в институт: то на пересдачу, то за новым учебным планом. Даже обижалась, когда ее отправляли в заслуженный отпуск, который у всех преподавателей длился аж два месяца - июль и август.
- Так вот почему на каникулах она подрабатывала репетитором?
- Да, по-этому. Ты знаешь, она ведь почти всегда занималась с соседскими ребятами бесплатно. От денег отказывалась, иногда дело чуть до слез не доходило. Совсем посторонние, ей, конечно, платили, но таких было немного. Деньги она откладывала на путешествия. Зимой иногда ездила в Германию - там у нее по молодости осталось много друзей, немцев. Раз в год, в августе, на десять дней отправлялась в Болгарию, ну это уже в пожилом возрасте, по совету врачей. Зарплата у нее всегда была скромная, так что она привыкла к экономии. В Болгарию, например, ездила на автобусе - самолет был не по карману.
- А что Геннадий?
- Геннадий? - бабушка переспрашивает немного растерянно, успела позабыть о главном герое жизни близкой подруги. - Он не долго прожил со второй женой. Через несколько лет после свадьбы она собрала необходимые документы и иммигрировала в Германию, где, как оказалось, жили ее родственники. Ирония судьбы, представляешь. Соперница получила и мужчину и страну.
Общих детей у них, по-моему, не было, а своих сыновей она, разумеется, забрала с собой. Геннадий с ними не поехал. Точно не знаю, почему. Я слышала, что не смог официально подтвердить свою немецкую кровь. А может просто не захотел. Остался в Ленинграде один. Быстро заскучал. Наверное, потому стал иногда звонить Свете. Они возобновили общение. Сначала просто дружили, изредка созванивались. Потом стали тайком от всех встречаться. Она не то чтобы простила. Наверное, и зла на него толком никогда не держала. - бабушка как-то разочарованно махнула рукой, подразумевая, что зло следовало бы схватить и держать как можно крепче.
- В 80-ом году умер светин отец Николай Васильевич. Мать, Анна Ивановна, скончалась от болезни давным-давно, не дожила до седых волос. Ты знаешь, он в ней души не чаял и почти всю жизнь после ее ухода на женщин не смотрел, но под конец все-таки не выдержал, да. Ничего удивительного, и не такое бывает. У Николая Васильевича был старший брат. Большую часть жизни он проработал на каком-то крупном оборонном предприятии на севере страны. А уже в пожилом возрасте перебрался вместе с супругой поближе к родственникам в Ленинград, где скончался. Вот тогда этот роман и случился. Николай Васильевич как мог поддерживал вдову брата и незаметно влюбился. Надо сказать, она была очень красивой женщиной, намного моложе него, думаю, лет на двадцать. Светлана изо всех сил противилась этим отношениям. Очень злилась! Испробовала все способы, чтобы их прекратить. По началу говорила, что отец предал Анну Ивановну и собственного брата, бойкотировала его молчанием, могла неделю не проронить ни слова, а ведь они с Николаем Васильевичем жили под одной крышей. Потом стала откровенно указывать на возраст, ему тогда было уже около семидесяти. Когда и это не помогло, обвинила вдову в корыстолюбии - попыталась внушить отцу, что та с ним только ради жилплощади. Ты знаешь, Светлана Николаевна с возрастом стала очень мнительной и, похоже, сама верила в эту выдуманную историю. Изводила себя, не давала покоя отцу, мучила унизительными телефонными скандалами его возлюбленную, которая в их доме даже не появлялась. Это был тот случай, когда один в поле воин, только воевать ему не с кем. Николай Васильевич любил дочь и конфликта не поддерживал, терпел, сглаживал острые углы, постоянно шел на мировую. Конечно, когда вскоре он ушел - не выдержало сердце - никакого раздела имущества не последовало.
Света осталась одна, но с наследством. Правда это одиночество долго не продлилось. Из своей однокомнатной квартирки Геннадий очень быстро перевез к ней почти все вещи, прихватил даже любимый журнальный столик: уродливый такой, лакированный, на тонких круглых ножках, как-будто из ценных пород, но по-моему из ДСП, с нарисованной на столешнице шахматной доской. Редкая безвкусица! Я как-то была у них, она по началу часто приглашала - хотела засвидетельствовать свое счастье что ли. К тому моменту Светлане Николаевне было уже…- бабушка прикидывает в уме, - за пятьдесят, но личной жизни это не мешало - она даже выглядеть стала моложе и свежее.
- Значит, не такой уж он и гад, каким его считает Нина Евгеньевна? Просто поздно понял..?
- Нет, гад, еще какой гад, - убежденно дважды кивает, как-будто ставит точки в этом коротком предложении, бабушка. - Столько нервов, столько времени на него было истрачено. Все в пустую. Видишь ли, я его едва знала: пару раз ездили вместе в электричке с дачи, в гостях была у них как-то, а так в основном только по рассказам. Не могу толком судить, какой он человек. Если бы меня попросили дать ему характеристику, например, для работы, у меня бы не получилось, нет. Может, наверное, статься что он добрый, отзывчивый, начитанный, может, опытный и ответственный инженер, прекрасный конструктор - всего этого я не знаю. А что по отношению к Светлане он гад, могу сказать точно.
Представь, она никогда не умела готовить. Даже яичницы не могла пожарить или картошки сварить - просто не знала, как это делается. Я сначала удивлялась: как же так, Анна Ивановна была такой чудесной хозяйкой, а дочка едва справляется с газовой плитой. Потом поняла - Света привыкла, что все домашнее происходит вокруг нее само-собой и даже не думала перенять навык. Ватрушки пеклись, щи варились, капуста квасилась, грибы сушились и жарились, банки с вареньем закатывались и отправлялись на антресоль. Светлане не было еще и тридцати, когда Анна Ивановна скоропостижно скончалась. Научить дочь хозяйствовать она не успела. Но, когда Геннадий, переехал к ней на Фонтанку, Светлана стала живо интересоваться готовкой. Звонила мне по три раза на день, записывала под диктовку рецепты и комментарии: что такое треска по-польски, как делать начинку для яблочного пирога, как раскатывать слоеное тесто. До этого она покупала винегрет в кулинарии и варила себе макароны, часто забывая их посолить. А теперь решила стать хорошей хозяйкой. Но, честно сказать, это было не ее. Получалось из рук вон плохо. Однажды, она угощала меня домашним рассольником. Есть его было невозможно: картошка полусырая, огурцов и соли слишком много, мясо, ну совершенно резиновое. Абсолютно несъедобный суп. Очень обиделась, когда я отказалась от добавки, и вскоре бросила свои попытки приготовить что-нибудь вкусное. Геннадий, как я поняла, ее никогда не поддерживал - ему хотелось сытой жизни и не хотелось при этом быть участником неудачных кулинарных экспериментов. Может быть, из этой идеи и вышло бы что-нибудь путное, но Свете не хватило терпения, а вдохновение быстро иссякло, потому что его некому было подпитывать.
И вот однажды вечером она, как всегда довольно поздно, вернулась из института и обнаружила квартиру полупустой. Геннадий собрал и одним днем вывез все свои вещи. В качестве напоминания почему-то решил оставить любимый журнальный столик. Уж не знаю, то ли он ему разонравился, то ли это был прощальный подарок от всего сердца, а может просто позабыл в спешке. Светлана потом поставила этот уродливый столик в прихожую, так что он один всегда ее и провожал и встречал. С Геннадием они не прожили вместе и десяти лет. Он бросил ее ради молоденькой женщины, которая по светиным рассказам, обладала восхитительной внешностью, работала врачом и умела готовить.
- Как Светлана Николаевна об этом узнала?
- Очень просто. Геннадий ей сам все рассказал, по телефону. До самого конца он продолжал ей звонить и всегда охотно делился новостями. Однако, когда она заболела, в больницу к ней ни разу так и не приехал. Я удивилась, что он пришел на похороны, да еще и пробыл так долго. До сих пор он живет с той женщиной, доктором.
- Ба, а какая у нее была фамилия?
- Ты разве не знаешь?
- Нет, откуда?
- Действительно, наверное, я никогда ее не называла. Крячина. Светлана Николаевна Крячина.
Осталась только память. Как ее измеришь? Словами, запахами, милыми вещицами, потрескавшимися фотокарточками, вкусом варенья из черной смородины, солнечным августовским утром как когда-то в далеком году с непременным окончанием на “ом”, минутами последующих добрых историй.
Лакированный “шахматный” столик, слишком простой, чтобы считаться вульгарным. Куда он делся? Был продан симпатичной молчаливой паре за пятьдесят вместе с двухкомнатной квартирой на Фонтанке. Новые хозяева, наверное, грубой наждачной бумагой сняли с него немодный глянцевый лак. После, возможно, выкрасили в светло-лимонный или теплый сливочный, снова чуть-чуть пошкурили, подарили красивую творческую потертость свежей краске, подсушили и вскрыли привычным современному глазу матовым лаком. Ножки, может быть, даже затянули льном или обмотали джутовой веревкой для фактуры. Скорее всего, теперь после долгих пререканий “выбросить-давай оставим” он, омолодившийся, живет в большой гостиной с двумя окнами на круглый год серую реку. Честно поддерживает новенький светильник на тонкой ножке, льнет к мягкому бледно-фисташковому дивану, собирает книги в пестрых твердых переплетах и вспоминает былое, касаясь глянцевых, как когда-то он сам, журнальных обложек. Новая жизнь, старая память.
Февраль 2015