Назавтра папа, придя на обед, позвал нас с улицы домой. Он сказал, чтобы мы быстренько умылись и переоделись в чистое. Потом он взял меня на руки, и мы втроем вышли на улицу. Ядя шла рядом. Опять пришлось идти через весь город, к военкомату, где теперь проходила запись всех мужчин, кто по закону должен был быть призванным в армию.
Мы протоптались там по разным кабинетам почти весь день, но, как оказалось, не зря. Папу освободили от армии по закону: на руках у него — двое малолетних детей, и одна из них — инвалид. Инвалидом считалась я — из-за рахита.
Хотя у нас была мама, но она работала в соседнем городе Двинске в какой-то мудреной организации инструктором. А уехала она туда потому, что её «запилила», как сказала мне Ядя, бабушка, папина мама, с которой мы жили. Папа, говорила не раз бабушка, деньги зарабатывает, а мама их только тратит. И вообще она в дом голодранкой пришла. Мне вначале это слово было непонятно: выходит, её кто-то голой бил? Но Ядя мне все объяснила: мама из бедной семьи, её родители у евреев работают, а папа — из хорошей семьи, у них все мужчины — сапожники, у них всегда корка хлеба в доме. И наш папа тоже хороший сапожник.Он в маму влюбился и привёл в дом, хоть бабушка не хотела. Вот так. Мама и уехала в Двинск, нашла там работу.
Вообще-то бабушка была неправа: кто-то ведь должен был сидеть со мной, раз я такая маленькая и больная! Но для бабушки это не в счёт. А мы остались с папой, потому что мама связалась с какими-то коммунистами. Теперь она ждет нас где-то в Витебске, а мы туда так и не поехали.
Уже несколько дней над нашим городком, надрывно гудя, кружили самолеты. Мы их видели впервые. Появилось новое интересное занятие — первым угадать, чей самолет приближается: если русский — на борту звёздочка, если немецкий — крест.
Но однажды ночью всё переменилось. Нас разбудили в темноте, в спешном порядке одели и вывели во двор. У взрослых через плечо перекинуты узлы. Вот куда складывала бабушка вещи, догадалась я. Яде узел не дали — она несла меня. Ей что ни день приходилось носить меня на руках, если наша дружная уличная ватага бежала то на речку, чтобы покупаться или поиграть на рассыпчатом песке, то на лужок за домами, на который мы любили скатываться с пологой горки - кто через голову, а кто - лежа на боку. Скатываться боком и я могла — для этого ноги не нужны. Мне эта забава очень нравилась, а Яде приходилось по нескольку раз поднимать меня на взгорок, иначе я начинала реветь на всю округу.
Ночь была необычной — тревожной. Стоял почти непрерывный гул от самолетов, тёмными точками скользящих по осветлённому оранжево-кирпичному от далекого пожарища небу. Время от вр¬мени земля вздрагивала от взрывов, но эти звуки доносились издалека.
— Двинск бомбят, - почему-то шёпотом переговаривались взрослые. Гуськом, друг за другом — папа, бабушка, её младший сын, дядя Витя, а за ними Ядя со мной на закорках — пересекли мы нашу неширокую улицу, в темноте вошли в соседний двор к Олехно и направились в их огород.
Там между грядок темнело какое-то возвышение. Вот, оказывается, что рыли на огородах взрослые! Это была землянка, куда мы один за другим спустились через узкий лаз. На скамейках вдоль стен уже сидело человек десять, кто-то пристроился на узлах. Посредине стоял столб, а на нём, на длинном шесте, висела керосиновая лампа, тускло освещавшая всё пространство землянки. Люди, поздоровавшись с вновь пришедшими, спросили, что там, наверху, и снова угрюмо замолчали. Ребятишки сидели порознь, поэтому не переговаривались. Но спать не хотелось. Вот бы выйти наружу — что там творится? Все прислушивались: если взрывы приблизятся, значит, и наш город начали бомбить. Хотя бомбы пока падали далеко, но почему-то всякий раз земля как бы вздрагивала, а нам на головы из щелей между досок тонкими струйками беззвучно сыпалась земля. Хорошо, что нам повязали платки. Мы слушали-слушали, как ухают взрывы, и незаметно уснули.
Уже несколько ночей мы скрывались в землянке у Олехно. Зато днём было почти как до войны: светило солнце, взрослые как бы успокоились, а к самолетам мы быстро привыкли и не обращали на них внимания, тем более что игра на отгадывание — чей самолет? — уже отпала: в небе шныряли только самолеты с крестами.
С берега Двины, куда в один из солнечных дней мы вёе равно сбежали, несмотря на войну, было видно, что часть города затянута сизой дымкой. Это ветер принес дым пожаров из Двинска, до которого было не больше пятидесяти километров.
Ядя посадила меня на горячий песок, а сама побежала к воде, где девчонки, ее сверстницы, строили замки. Мальчишки с соседней улицы, с которыми мы дружили, сразу нырнули в воду, но от берега далеко не отплывали: всем известно, сколько людей, обманутых мелководьем, погубила в водоворотах коварная река.
Я в рассыпчатом песке выискивала мелкие блестяшки — кусочки слюды, которые сверкали в лучах солнца ярким прожектором. Мы эти блестяшки называли золотом, и в нашем детском кругу они шли вместо разменной монеты: на них можно было выменять даже какие-нибудь игрушки. Конечно, обменом занималась Ядя, мне отводилась роль собирателя.
Высокое солнце приветливо согревало спину, легкий ветерок доносил свежий запах речных трав, иногда вдруг знойно потягивало смолистым духом от сосен, что росли за оградой еврейского кладбища, порой его перебивал запах гари, который достиг и нашей стороны.
Было спокойно, только негромко плескалась о камни вода, да с весёлым щебетом над головой проносились стайки лесных пичуг. Правда, откуда-то издалека время от времени доносились глухие взрывы — то ближе, то дальше. Но мы, заигравшись, совсем забыли о войне. Да она пока нас не столько пугала, сколько будоражила ожиданием чего-то неизвестного.
Вдруг прямо из-под солнца, что к обеду стояло в зените, вынырнул небольшой самолет. Ребята и девчонки у реки галдели, обливая друг друга водой, и не слышали нарастающего звука. Первой увидела и услышала его я и от нечего делать засмотрелась на далекую маленькую точку. Но вскоре поняла, что самолет летит прямо на нас.
— Самолёт! — закричала я, но никто даже не взглянул в мою сторону. А самолёт рос на глазах, из маленького жука он уже стал похож на большую птицу. Он шёл прямо по руслу Двины, прямо нам!
— Самолёт! — еще громче закричала я и замахала руками. Страх стал подступать к горлу, перехватил его. Слава Богу, ребята тоже заметили самолет.
— Немцы! — взвизгнул кто-то, и в тот же момент всю ватагу как ветром сдуло с берега: кто-то спрятался за ближайший кустарник, кто-то успел подняться по косогору до каменной стены кладбища и залечь под ней, распластавшись в траве.
На песке, неподалеку от берега, осталась я одна. Ядя, со страху забыв про меня, тоже где-то схоронилась. А самолёт уже совсем рядом — огромный, как большой дом, а его крылья, казалось, почти цеплялись за оба берега сразу. Вот-вот он заденет меня своим чёрным крылом, и я останусь без головы!
Сквозь пальцы я даже видела лицо летчика: он смотрел прямо на меня! Я закричала, но крик слился с рёвом мотора пронесшегося надо мной самолёта. Меня он, конечно, не задел, но упругой воздушной струей почти вдавил в землю, а лицо залепило колючими песчинками, которые он взвихрил вокруг. И всё.
Сразу наступила тишина. Звук улетающей громады растаял быстрее, чем ребята осознали: опасность позади. Но все понимали, что самолёт в любую минуту может вернуться! Вдруг летчик заметил, как ребята сиганули на косогор? Не сговариваясь, мальчишки и девчонки развернулись и кинулись по домам.
Я осталась на берегу совсем одна! Показалось, что прошла вечность, пока с косогора ко мне скатилась Ядя, обхватила мою голову руками и расплакалась.
-Ирочка, только дома ничего не говори! Я тебе суп отдам, только никому не говори, — умоляла она сквозь слёзы.
Ядя подхватила меня под мышки, прижала к животу и, задыхаясь, подгоняемая страхом, — ведь мы остались на берегу совсем одни! — изо всех сил побежала вдоль кладбища догонять ребят. Я хотела ей сказать, чтобы не боялась, — не выдам её, но у меня пропал голос. Как будто я вдруг простудилась, нет, даже хуже: как будто у меня пропал язык. Я его даже рукой потрогала: язык был цел, но голоса не стало. Ядя бежала, всхлипывая и вытирая нос одной рукой, я тоже плакала — от страха, что останусь на всю жизнь немой.
Пока нас не было, на улице всё переменилось. Из домов высыпал народ, все молча глядели в сторону главной улицы. А по ней непрерывным потоком, натужно гудя, так как шли на подъём, двигались один за другим немецкие грузовики с непривычными квадратными кабинами, и над бортами кузовов покачивались головы в зеленых касках.
Машины шли от центра к окраине, мимо районной больницы, а там, дальше, сквозь наши грибные и ягодные боры, - на Москву. Иногда, перегоняя машины, мчались мотоциклетки, тогда можно было рассмотреть необычное обмундирование немецких солдат, высокие клинышки зелёных фуражек, которые почему-то напоминали мне задранные кверху носы каких-то диковинных и злых птиц.
Бабушка, увидев нас, влепила Яде подзатыльник и толкнула за калитку. В город вошли немцы, а нас где-то носит! Мы и сами были напуганы не меньше бабушки. Папу на обед не ждали: мастерская в центре города, а тут крутом немцы, от мастерской до нас, считай, полкилометра, мало ли что по дороге может случится! Вскоре бабушка обратила внимание на то, что я молчу, даже лоб пощупала, сердито уставилась на Ядю: «небось, перекупала?»
- Да мы вообще не купались, только в песке играли, — честно глядя бабушке в глаза, защищалась Ядя. — Это она, наверно, самолёта испугалась — он над нами пролетел.
А о том, что я осталась с самолетом один на один, — молчок. Ведь если б она сказала, то веник из крапивы сразу прошелся по ее спине. Зато Ядя долго водила ложкой по своей тарелке, а когда бабушка вышла, щи из щавеля, приправленные закрутившимися колечками копчёного сала, достались мне, правда, остывшие.
Ночью снова где-то шёл бой: взрывы звучали часто, и вся земля дрожала. Двинск то сдавали немцам, то отбивали снова. Но с той поры, как в город вошли немцы, мы ночевали дома. Лёжа в темноте на кровати и долго не смыкая глаз, мы гадали, что взорвалось — бомба или снаряд. В конце концов, засыпали, и сон легко и счастливо уносил нас в другой мир, где было всё просто и знакомо: солнце, наша улица, наши друзья.
После случая на берегу реки для нас слова «самолет, взрывы, бомбы, война» обрели вполне ощутимую реальность и вошли в нашу повседневную речь. Теперь дети, как и взрослые, встречаясь, говорили не про игрушки, а про то, где что взорвали или сожгли, куда откатилась война.
Продолжение следует