Все красивые свиньи одинаковы, а уж каждая некрасивая свинья – некрасива по-особенному…» – думал иногда Левтолстой, радуясь тому, какой изящной и значительной получилась мысль. Примешивалось, правда, к этой радости что-то… Смутное какое-то беспокойство, подспудное томленье духа. Словно глубоко, под внешней стройностью мысли, припрятана некая неправильность, изъян, тайный очажок хаоса в царстве вроде бы чистой гармонии.
Со всё ещё счастливой улыбкою Левтолстой вглядывался в лица прибежавших на мысль домочадцев, ища в них обидного, но обыденного , и оттого привычного, непонимания. Однако не находил, и это его тревожило. Домочадцы были подозрительно добры, и обращались к Левтолстою с пугающей любовью. Брали за руку, поправляли подушку, подносили, заботливо морща лбы, какое-то омерзительное питьё…
А уж супруга… Если остальные всё же выказывали хоть какое-то, хоть хроменькое, но чувство такта, то Сонина любовь выглядела безжалостно. Нет, прямо она не угрожала. Но что-то неуловимое в выражении Сониного лица, в прищуре, в уголках губ рисовало в воображении Левтолстоя подвалы инквизиции, с горчичными припарками, огненными банками, ипекакуанкой и смертоносным клистиром.
Как ни странно. но ужасаясь Сониным заботам, Левтолстой обретал даже некоторое успокоение.
– Эээ… -начинал он догадываться. – Да это энфлюэнца у меня! Недомогаю я , вот и всё! А жаль, жаль! Фраза-то какая хорошая придумалась, про свинью-то… Потом, как поправлюсь, надобно будет её отладить и записать.