Елена Супранова
Безымянные
Рассказ
– Эй, кому на Шамору?! Готовьтесь! Сейчас будет поворот. Какой вам ещё Артем?! Я же сказала, мы – в Тавричанку! Вот глухомань!..
Бойкая молодая кондукторша проталкивалась сквозь плотно стоящую стену пассажиров.
– Папаша, папаша! – окликнула она. – Да растолкайте там на заднем сиденье старичка безрукого! Что, пригрелись? – участливо спросила встрепенувшегося Трофима. – Вам выходить.
Высадив на остановке пассажиров, автобус, пофыркивая, покатил дальше по шоссе, и Трофим долго смотрел на снежную круговерть и дымный след за ним. Представляя путь, который предстояло пройти, он невольно приподнял плечо, попытался втиснуть в карман мокрую от снега и сразу озябшую руку; удивился, что рука не лезет в карман, постоял так, повздыхал. Потом нахлобучил кепку по самые глаза и решительным шагом направился домой.
Оставшиеся восемь километров по заснеженному шоссе теперь не казались ему таким уж большим расстоянием, потому что двадцать были позади – автобусом, оставалось всего ничего, по знакомой дороге. «Ишь, как ветрище крутит, – вздохнул он. – Подковало дорогу морозцем. Хоть бы не поскользнуться, не упасть!..»
Обгоняющие машины обдавали его снежной пылью, а он шагал и шагал, размахивая рукой и напевая любимую песню:
Забота у нас простая,
Забота наша такая…
Снег по обочине дороги был рыхлым, легкие, на тонкой подошве ботинки Трофима то и дело скользили. «Это ж надо: уезжал утром по теплу, а зима и застала в пути...» Почувствовал, что правая нога подмерзает, и сразу стало ясно – сбился носок и оголилась пятка; попробовал выудить его и подтянуть выше; не получилось. Отмахнулся: ничего, скоро дом.
Остановившись на перекрестке, Трофим потоптался, утрамбовывая снег. Теперь можно было и передохнуть. Он постоял недолго, переминаясь с ноги на ногу, потом свернул на Шаморскую дорогу – домой. По родной дороге, и вправду, легче шагалось с песней.
И снег, и ветер,
И звезд ночной полет…
Дойдя до следующей автобусной остановки, повертелся: а вдруг покажется какой-нибудь автобус, ведь такое бывало. Хотя и не стоило очень-то надеяться, но если Толька Просыпкин шоферит сегодня, то обязательно подберет. Трофим прервал песню, хмыкнул: Толька должен его подобрать. Да и как не подобрать, если на прошлой неделе Трофим ему часы-ходики починил?! А вот Иван Черемис – дудки! – ни за что не подберет. Он до сих пор в обиде на Трофима за Марусю. Да разве Трофим виноват, что Маруся его выбрала? Маруся-то досталась Трофиму… Досталась!.. Она сама его и выбрала.
Пускай нам с тобой обоим
Беда грозит за бедою…
Хотя Иван тоже подберет, но протащится, тормозя, метров сорок, чтоб Трофиму было потрудней. Да и не трудности это для Трофима, вовсе нет! Трудно было тогда…
Запахнув ворот пальто и застегнув на пуговицу, побрел дальше. Ему стало жарко, рука согрелась. Конечно, если б очередь двигалась быстрее, то он успел бы на рейсовый, это уж точно. А так, что ж…
И снег, и ветер,
И звезд ночной полет…
Он снова остановился для передышки уже возле дома Лащи;нских, повернулся к ветру спиной. «Ух, и справный домина!.. Сам-то в отъезде, а его Тонька, небось, толчется у печки. Хороша баба у Лащи;: и опрятна, и коса вокруг головы калачом, а вот детей нету…» Трофим раз сунулся к ней во двор за лопатой, это когда Иванов автобус застрял прошлой зимой, да только она такой крик подняла, так разошлась… Спрашивается, из-за чего?.. Так и не дала лопату. А ведь она Марусе сродственница, сестры они с Марусей по матери, значит, и ему, Трофиму ¬– наполовину родня.
Задумчивые ели вокруг дома принимали вал густого снега на лапы, они обреченно клонились к земле. «Так и я: валит и валит жизнь на мои плечи заботы, а я все скриплю… А вот не гнусь, нет!» – он удовлетворенно крякнул, распрямил плечи и прошел мимо дома.
Рядом притормозила машина. Трофим оглянулся: большая, черная, как есть иностранная, чего им приспичило? В машине было двое парней.
– Эй, мужик! Постой-ка! – окликнули его.
– Так вот он я: стою, – ответил Трофим и с любопытством всмотрелся в широкое лицо, высунувшегося в окошко. – Чего вам, ребятки?
– Дед, ты куда это по снегу чешешь, а? – не то подозрительно, не то заинтересованно спросил тот, щупая Трофима бегающими глазами.
– Так домой иду я, возвращаюсь из города к себе домой.
– А дом твой где? – брови широколицего взлетели вверх.
– Да еще кило;метров шесть шагать, – ответил встревожено Трофим, махнув рукой на дорогу. – На двадцать четвёртый, рейсовый я опоздал, вот и ждал нашего, с теплиц, да его не будет, точно. Просыпкин Толька на свадьбе у племянника – сегодня ж пятница, я сейчас только вспомнил, а Иван Черемис свой автобус недоремонтировал. Ремонтник, чтоб его!
– Гы-гы-гы, – засмеялись в машине. – А ну, дед, двигай сюда к нам!
– Так ведь мне далеконько шагать, – заволновался Трофим, – а уже темень подступает, не доберусь посветлу я, да и некогда мне. Чего вам, ребятки, надобно? Спрашивайте, а то тороплюсь я!..
– Да ладно тебе, Сурик, поехали! Вечно ты с выкрутасами, – раздался недовольный голос второго, сидящего за рулем.
– Ну! – погрознел Сурик, его подбородок подался вперед, он так свирепо шевельнулся, что под ним скрипнуло сиденье, ударил голосом: – Ты помни, на чьи гуляешь, Гусь!
Тот откинул пятернёй с глаз светлые волосы, засопел; покривив лицо в раздраженной улыбке, сжал крепко руль, закусил губу и отвернулся.
Сурик легко выкатился из машины: крупный, коротко стриженый в черной кожаной куртке. Он приподнял короткий воротник, с хрустом потянулся, потом неторопливо вытряхнул из пачки сигарету, чиркнул зажигалкой и весело сказал:
– Да, прохладно на улице, погода-то испортилась, ишь, морозу понагнала. Градусов десять будет, а дед? – спросил, подходя близко к Трофиму и обдавая дымом сигареты.
– Сам я утром радио не включал: вышел-то раненько, – живо откликнулся Трофим. – А в очереди бабы стрекотали, будто по радио передали, будет к вечеру четыре-пять с минусом. Морозец пал, так что чаще нос три! – он попробовал засмеяться. – Я ж и говорю: домой бы мне добраться побыстрей, а то начнет смеркаться скоро.
– Успеешь. А ну, дед, залазь к нам в машину!
Трофим понял, что отговориться не получится, но все же попробовал, бодрясь:
– Некогда мне, говорю вам, ребятки, дома меня жена ждет, М-Маруся, – добавил неуверенно, чуть заикаясь.
Его начала бить частая дрожь, стало одолевать беспокойное смятение. «Вот ведь как оно, как поворачивает…» – мелькнуло в мыслях, и он почувствовал, как сердце бухнуло и сжалось, еще раз…
– Залазь-залазь! – Большие руки цепко охватили Трофима и подтолкнули к машине. – А то: Маруся его, видите ли, ждет...
В машине был полумрак, из магнитофона раздавалась знакомая мелодия. Трофим сразу вспомнил, что точно такую любила напевать Маруся: «Малиновый звон на заре… »Вспомнив песню, он овладел собою, почувствовал, что в машине тепло, уселся удобней, пошире. Да, Маруся не одобрила бы его беспечности.
– Ну давай, рассказывай о своей жизни, пращур! Чего по дорогам на ночь глядя шатаешься? – спросил Сурик.
– По надобности был в городе, о пенсии разузнал, – ответил Трофим. – Мне, ребятки, шестьдесят шестой пойдет с декабря, а девчата наши с теплиц сказали, чтоб я ехал за перерасчетом пенсии – на повышение. Ведь как у них там придумано: кто пришел за пересчетом, тому повысят, а те, которые работают ещё, но не пришли – про них никто и не помнит даже. Мы, конечно, дисциплину понимаем, но уж так-то строго – к чему, а?
– Какая же сейчас твоя пенсия, трудяга однорукий? – спросил Сурик, и Трофиму в его голосе почудилась заинтересованность.
– Пересчитали её сегодня мне: три тысячи сто сорок восемь получать буду я. Но это только с января, за декабрь насчитать не успевают они там, говорят, что я сам сроки пропустил, на недельку б раньше пришел – тогда успели бы.
– Да-а... Гусь, а ты говоришь, не тормози, – Сурик возвысил голос и постучал по подголовнику кресла водителя. – Вот и не затормозил бы я, тебя послушавши, так и не узнали бы мы никогда, какая она такая пенсия у однорукого бывает, – сказал и заинтересованно снова повернулся к Трофиму. – Что, дедок, еще и работаешь на государство?
– Работаю помаленьку на теплице, плотничаю, от дома кило;метра четыре будет.
– Это одной-то рукой тюкаешь? – Сурик кивнул на пустой рукав, заправленный в карман, и покачал головой. – И большая твоя зарплата на теплице?
– Нам с Марусей хватает. Еще и Валентина, дочка, иногда подкидывает, хотя мы и сами ей, бывает, скапливаем. На майские она нам чайник электрический подарила, со свистком. Закипит он и весело так насвистывает. Ей-то труднее нашего: деток двое – Катюшка с Егоркой – да свекровь, лежачая с весны. Еще и Женька, муж дочкин, такой непутевый… Часто попивает он, хорошо, хоть не буйный, а то бы – беда! Был случай, потерял всю зарплату. А я думаю, прогулял – у них там ресторан рядом с домом, «Прохлада» называется, так он туда забегает. Но такое не так уж часто с ним приключается. Так-то он мужик нормальный!
– Ну, хватит тебе, Сурик, поехали, а то нам еще пилить и пилить!.. – нетерпеливо проговорил Гусь, пристукивая сжатыми кулаками по рулю.
– Вот тебе, рабочий класс, от нас, тоже трудяг, – три тысчонки. Бери-бери, дед, добавку и от нас! – Сурик протянул старику деньги.
Растерялся Трофим, не ожидал такого оборота, но руку все же протянул за деньгами.
– Так взял бы ... – рука дёрнулась взять. – Взял бы… – Он растерянно захлопал ресницами и машинально взял, дотронувшись до горячей руки дающего. – Но за что вы мне, ребятки, их даете? Не понял я вас сейчас, – вышел он наконец из оцепенения.
– Чё тут понимать?! Вот тебе деньги – мусор, – сказал Сурик и деловито добавил: – Ну, бери, что ли! Нам удача привалила, вот я и подумал… В Бога, однорукий, ты веришь?
– Верю. А как же не верить-то?.. Верю, и всегда верил.
– Руку-то на фронте потерял? – подал голос Гусь.
– Не-ет… Я ж в сороковом только родился, в войну мы с матерью перебивались на Смоленщине, я мало чего помню. А руку... Руку – да, потерял... Но это было уж после. Мать работала в МТС на тракторе, ну и меня – девать-то некуда – брала с собой в поле, – грустно улыбнулся Трофим и продолжил: – Бывало, сижу в кабине, гул стоит, мотор трясется, чуть ли не дыбится... Ну, выпросился по полю побродить, по невспаханному. А там еще с войны возле самой кромки у леска мина осталась. Вот и оторвало мне руку – левую. А все ж таки – не правую! Значит, Бог есть. Мне и мать всю жизнь про это говорила: повезло тебе, Трофим, с рукой-то. И Богородица любит меня, мама всегда так говорила, ну, что не дала мне тогда помереть, – глаза его благодарно сверкнули.
– Тогда на; тебе еще одну косую, раз пострадал через войну.
– Ты чё, Сурик, наше раздаёшь?! – вскипел водитель.
– Цыц, бродяга! Забыл, кто главное сделал? – прикрикнул на него Сурик; нависла тишина; и снова обратился к Трофиму: – Ну, значит, Бог тебя любит... А ты в церковь пойди, поставь свечку за нас, может он тебя и услышит. За нас давай помолись, мало ли чего с нами может случиться.
– Что ж, это можно, – согласился Трофим. – Только как вас зовут, ребятки, за кого просить буду Богородицу?
– За нас и помолись: за Сурика и Гуся.
Оторопел Трофим, сомкнул губы, в прищуре внимательно посмотрел на одного, на другого; его беспокойство нарастало, наконец, насмелился:
– Нет таких имен в святцах, я помню. Как нарекли вас, какими именами? В паспорте у вас что прописано? – стал настаивать он.
– Мы ж детдомовские. Меня всегда Суриком звали, а его – Гусем. А в паспорте... – Он повернулся к дружку: – Паспорт свой я получил уже после первой отсидки. А до этого в колонии для малолеток мотал срок. Как же в паспорте было?.. Нет, не вспомнить уже. Да и тот паспорт пробыл у меня не больше месяца – я ж снова на зону залетел. А потом, сколько их, этих ксив было…
– Как же это? Деток ваших как величать будут? Сынков-дочерей без отчеств не бывает, по отцу записывают детей в метрику. Или, может, тоже – по детдомам их?.. – сказал несмело Трофим и осёкся: как же это с языка сорвалось?.. – Не могу я взять, – осторожно прокашлялся в кулак, – и не обижайтесь, ребятки! Богородица знать должна, за кого я прошу, а без этого не можно мне брать... Она всех по именам знает. – Он вернул деньги Сурику, прерывисто вздохнул и взглянул через подернутое затейливым морозным узором стекло на дорогу; открыл дверцу, собираясь выйти из машины. – А так, без имени, нельзя…
Осторожно ступив на заснеженную дорогу, прикрыл неплотно дверцу машины, боясь стукнуть ею, потоптался, не решаясь отойти, подождал града убойных слов, рывка… Во рту пересохло, в голове было кружение и туман. Раздались удары в колокол, поплыли, собака взлаяла, и все смолкло. Сердце стучало перебойчато, потом ровнее, ровнее… Отлегло. Поймал ухом разговор за неплотно прикрытой дверцей.
– Ну, помню, в первом паспорте было: Коваль... Вот гад, свое имя забыл! – Да никто никогда меня по имени и не звал, все Сурик да Сурик, или по фамилии. Нет, Григорий Спиридонович, географ, называл меня еще Горошком…
– А мне однажды в детдоме посылку выдали, с мандаринами, – Гусь угрюмо вздохнул и налег грудью на руль. – На посылке так кудряво написано было химическим карандашом: Бессонову... Ещё имя и отчество… Все завитки буковок помню, а свое имя… Забыл, какое… Так мне ж тогда было-то всего ничего. Без обратного адреса посылка, написано лишь ¬– проездом. Я подумал: мать проезжала мимо и вспомнила. А так тоже... Воспиталы – только по фамилии. Из своих никто по имени и не звал, все только Гусем или Бесом.
Трофим слушал, чуть двигая бровями, потом приоткрыл шире дверцу и тихо сказал:
– Пойду я, ребятки, – он переступил ногами, – а то темнеет быстро, мне-то еще долгонько идти. Пора мне, говорю, домой путь править.
– Да ладно, поехали! – услышал Трофим последнее.
Захлопнулась дверь и машина стала разворачиваться, взвихривая снег.
Прислушиваясь к шуму машины, Трофим, быстро перебирая ногами, зашагал по обочине. От резкого ветра и колючего снега на глаза навернулись слезы. Он стал сокрушаться о том, что рано ушла из жизни его мать. Еще ему пронзительно стало жалко Марусю: обязательно она выскочит за дровишками без телогрейки на мороз, а так бы он их принес, и печку бы растопил, и за водой к колонке сходил пару раз, или даже три раза успел бы обернуться. А с утречка; еще можно было бы до завтрака тоже разика два-три сходить, наносить Марусе на стирку. Он вдруг вспомнил, что завтра суббота, а значит, Валентина с внучатами приедут, если зять Женька в запой не уйдет. А уйдет – тогда не приедут, жалко. «Может, в воскресенье уж махнуть к ним на Седа;нку. Маруся, конечно, пирогов настряпает с картошкой, капустой и сладких, с повидлом. А эти, в машине ихней...» Их тоже стало ему жалко: без матери выросли, детдомовские, по тюрьмам мытарились – что они видели… Зря отказался за них помолиться. Зря.
Он остановился. Подняв голову и морщась от бьющего снегом ветра, хлеставшего безжалостно по лицу и голой шее, стал молиться ввысь еле слышно, как умел: «Господи и Богородица Ты наша Матерь Божья! Вот я отказался сейчас помолиться за этих ребят, даже имен своих они не помнят, да Вы их знаете. Они, эти ребята, мне деньги давали, а за что? Не взял я, а ведь хотелось... Хотя не должен был захотеть взять ихние деньги: три тысячи да еще одна – немало. Подумал, каюсь, что дровишек можно бы прикупить, иль Марусе пальто новое справить, а то Валентине отдать добавкой на сапоги... О чем только не помечталось в одночасье!.. Ладно уж, решил, возьму, уважу, ведь просили же. А они – имена свои позабыли... Господь Ты наш и Богородица Милостивые! Прошу, значит, прощения за то, что отказал им. Конечно, я бы в церковь к Вам сходил, само собой, и свечку поставил, помолился, и все такое!.. Но Маруся не одобрила бы, если бы я без имени деньги взял. Взял бы – а за кого молиться бы стал, а? То-то же. Хотя Вы, Господь и Твоя Мать Богородица, всех знаете: и с именами которые и безымянных... Отказал я им. Но ведь подумал сейчас: пускай бы несли эти деньги в какое другое место, ну, хоть в детский дом казенный. Им туда надо бы, раз там их дом был, на своих названных братьев и сестер пускай бы потратились. Или уж я эти деньги взял бы, не обидел бы их, а потом сам, или вдвоем с Марусей отнесли их в какой детский дом. Поздно уж, они далеко теперь уехали…
Молюсь сейчас о них, еще и в церковь схожу, свечку от себя поставлю за них, без имени которые, теперь Вы, Милостивые, знаете, про кого я говорю. Как же я засомневался в том, что Вы, Господь и Твоя Мать Богородица, не помните о них, не знаете?! Ведь они их украли у кого, или деньги эти им легко достались, раз они их отдавали мне запросто. Вот сейчас бы я их взял да и отнес в детский дом, а сказал бы от... От кого бы сказал?.. Свои фамилии они, вроде, вспомнили. Ведь с фамилией же можно было!.. А детский дом… Там они, конечно же, обрадовались бы. Тогда, может, мы с Марусей к ним сами сходим, да отнесем деткам немного деньжат, ещё и пирожков. Я Марусе в стряпне тоже помогаю. Хоть и одна у меня рука, а приловчился-таки. Но это Маруся меня научила, она такая…»
Морщины на его лбу разгладились, лицо ожило, взгляд различил падающие снежинки, метнулся по деревьям, покрытым шапками первого снега. По шее тёк холодный пот и скатывался за воротник рубашки. Все обошлось… И словно вспышка: Маруся у стола месит тесто, коленкой уперлась в табурет, так явно запахло квашнёй. «Ты, Трофим? Накинь крюк, ведь я не закрывалась: тебя ждала. Вот и ты. А я решила: замешу квашню, пораньше встанем да быстренько пирожков наделаем. К нашим надо завтра поутру налаживаться. Подожди, руки оботру – помогу ботинки скинуть! Я тебе валенки согрела, сейчас подам…»
Отплыли последние отзвуки неурочного колокольного звона…
Он встряхнулся, смахнул с лица негнущимися пальцами липнущие снежинки, надвинул шапку глубже и, вздыхая, зашагал, чуть пристукивая для согрева примерзшей ногой, по дороге в ночь, где, казалось ему, светило окошко родного дома. Пройдя так с полкилометра, и, словно решив трудное дело, он снова запел любимую:
Забота у нас простая,
Забота наша такая...