Идет экзамен на военной кафедре одного из многочисленных технических вузов:
Студент (подходя с бланком экзаменационного билета в руках к столу, за которым сидит офицер). Товарищ преподаватель, разрешите приступить к ответам на указанные в билете вопросы?
Офицер. Приступайте.
Студент. Вопрос номер один: из чего сделан пистолет?
Офицер. Ваш ответ...
Студент (незаметно подглядывая в шпаргалку). Из железа.
Офицер (сверившись со своими записями). Правильно. Переходите к следующему вопросу.
Студент. Вопрос номер два: из чего сделан автомат?
Офицер. Ну и...
Студент (вновь глянув в шпаргалку, очень уверенно). Из железа.
Офицер (внимательно изучая собственный конспект). А вот и не-ве-е-ерно, товарищ студент (водит пальцем по строчкам.) Из то-го же ме-тал-ла.
Студент (возмущенно-заискивающе). Но ведь это одно и то же...
Офицер. ... Отставить! Учиться надо Родину защищать! Заберите зачетку.
Насквозь пропитанный множеством подобных студенческо-армейских анекдотов и легкомысленным (не скрою), весьма ироничным по молодости лет отношением к военным, к их службе, я ехал в стройбат. За плечами институт и два года работы по распределению в проектном институте, которые, однако, нисколько не подвигли райвоенкомат к предоставлению мне каких-либо льгот или освобождению от призыва, скорее — напротив.
Я, собственно, был почти уверен, что рано или поздно надеть погоны лейтенанта все же придется, но сам рапорта не подавал, затеяв с жизнью некую лотерею.
Теперь выпала моя карта. А как сложится партия длиною в два года, не возьмется предсказать, пожалуй, ни один даже умудренный игрок. Тем более, не зная партнеров, прикупа, козырей, да и самих правил игры.
Несмотря на это, хоть и не имея альтернативы, уезжал я с беспечной легкостью, свойственной возрасту, даже с каким-то азартом, с подспудным желанием испытать себя, что ли. Да и глупо было бы реагировать на результаты лотереи иначе.
О том, что на самом деле происходило в дальнейшем — мой рассказ. Одна только просьба: не стоит искать сходства фамилий, обликов, характеров описанных здесь персонажей с реально существующими людьми. Ибо по неофициальным данным (очень непроверенным, но, на мой взгляд, вполне вероятным) суммарный личный состав военно-строительных частей в иные годы достигал четверти, а то и трети от общей численности доблестных Вооруженных Сил нашей страны.
Уверен, что следующее далее описание крайне субъективно, узко по масштабам охвата. Но ведь поистине могучая громада армейской жизни скраивалась из отдельных лоскутков, и не думаю, что лоскутки эти столь уж принципиально различались между собой.
Тем не менее, я не претендую на глубокомысленные обобщения или оценки, боже упаси. В конечном счете, речь ведь не об армии, вернее — не только о ней. Да вы и сами скоро в этом убедитесь.
Итак, начало восьмидесятых. Стройбат на одной из промышленных окраин Казани.
часть 1
ТОВАРИЩИ ОФИЦЕРЫ И ПРАПОРЩИКИ
Первым явился азиатского вида лейтенант. Я сидел в медпункте, а он пришел на меня посмотреть. Как же его звали? Что-то не поддающееся запоминанию, разве что по слогам и многократно повторяя.
Когда он улыбался, зрачков не было видно совсем. Казалось — нет просвета между веками, а ведь смотрит, весело изучает, хохочет, сверкая белейшими зубами.
Вдруг, в одно мгновение, его глаза могли стать круглыми, будто вылезти из глубин черепной коробки — это когда он на короткое время становился серьезным. А потом глаза снова надолго прятались, вытягиваясь в струнку. Смешливый парень этот казах.
— Мне сказали, что новый офицер-двухгодичник прибыл. Ты откуда, друг?
Я сказал.
— Донский казак, — он как-будто посмаковал необычное для себя выражение, делая ударение почему-то на первой букве «о» в слове донской.
Я не стал объяснять, что Ростов, в общем, город не совсем казачий. Казак — так казак. Донский — так донский. Он — казах, я — казак, почти родственники.
— В какую же роту тебя определили?
— Не знаю. Я еще никого не видел.
— Наверное, к седому капитану, во вторую. Точно, там зама нет. Повезло тебе: молодая рота и Грибок - мужик нормальный, не то, что мой псих...
— Кто это?
— Командир мой — Лебедкин. Псих натуральный! Говорят, его из боевых частей выперли за то, что кого-то застрелил или ранил. А что — я верю, этот мог, сам убедишься! Ему оружие нельзя доверять, никак нельзя — бешеный! А в стройбате самое место. — Лейтенант опять округлил глаза. — У тебя в роте тоже идиотов достаточно. Особенно эти сволочи — прапорщики. Как же они нас, двухгодичников, ненавидят!
— За что?
— Ненавидят! Мы же молодые, после института. Что ты об армии знаешь? И я не хрена...
— Почему, на военной кафедре...
— Там все свои ребята, а здесь... Сволочи! Завидуют: по десять-пятнадцать лет отслужили, а получают меньше нашего. Куски поганые — это их так солдаты называют между собой, иногда даже вслух. И правильно! В твоей роте почти все такие, особенно старшина. Одна фамилия чего стоит — Голод! Ничего себе фамилия? — прапорщик Голод. Ну и гад же!
— А ты говорил — повезло.
— Кому — тебе? Это мне повезло, что через месяц увольняюсь. Я — «дедушка», а ты давай, друг, отдавай долг Родине. Донский казак, — он хлопнул меня по плечу и захохотал, сузив глаза-щелочки так, что ресницы, казалось, сцепились и переплелись хитрым замком. Смешливый парень...
Потом знакомиться зашел Гриша Фишман, тоже бывший студент. У него имелись слегка оттопыренные уши, ранние залысины и нелепые на еврейском лице висячие усы.
— Ты, главное, не очень старайся, не лезь на рожон, никому это не нужно — себе дороже. Бардак этот все равно не изменишь. Наплюй и не заводись. Что бы ни происходило — чихал ты на это! Послужишь с мое — поймешь.
Он с умным видом наставлял меня, будто до конца познал все секреты и премудрости здешнего бытия, наставлял с позиции многоопытного жизневеда или «стройбатоведа», что слегка коробило. Тоже мне — учитель, прослуживший полтора года. Говори-говори, Гриша. Я вижу, что ты это любишь, валяй. Послушаю, а там разберемся.
Последние полчаса мимо окон одно за другим проходили отделения солдат в рабочей одежде. Среди них выделялись сержанты, отутюженные и начищенные, некоторые в фуражках вместо пилоток, да еще непонятные личности, которые хоть и стояли в строю, но всем видом давали понять окружающим свою особость и значимость. По большей части это были черноволосые ребята достаточно крепкого телосложения. Но не только...
Солдаты шли не в ногу, скорее шаркали по асфальту, не переставая при этом болтать и не вынимая рук из карманов.
Прибыло подразделение побольше, очевидно — взвод. Да, тридцать три человека — наверняка, взвод. Его возглавлял прапорщик - какой-то неряшливый, полноватый, в пыльных сапогах. Точнее: он брел сзади, а когда колонна подошла к входу в здание — скомандовал разойтись.
Потом за стеной послышался грохот — это солдаты шумно поднимались по лестнице в свое помещение.
— Ваши пришли, — посмотрев в окно, сказал фельдшер Ваня. Я уже долго сидел в медпункте, и мы познакомились, - вернее, наши. Я ведь тоже ко второй роте приписан. А вы здесь будете жить, в медчасти?
— Кто его знает? Скажут...
— Первое время все лейтенанты здесь живут, пока жилье не получат. Вы семью будете перевозить?
— Нет, я один.
— Тогда тем более. Но общежитие быстро дают, не беспокойтесь. Да и этот скоро уезжает, лейтенант, как его... Тьфу, фамилию не выговорить... Тот, что недавно приходил, узкоглазый.
...Командир моей роты, капитан Грибков, действительно оказался седым. Не совсем, но седоватым и лысеющим. Сколько ему? Человек в форме всегда выглядит старше своих лет. Мне он тогда виделся почти пожилым. Наверное, за сорок? Позже я узнал, что ему исполнилось тридцать шесть.
В тот день он зашел ко мне после развода, познакомился, после чего повел представлять комбату. Грибков говорил с мягким украинским акцентом, был худощав, пожалуй, даже хрупок, не в пример комбату... Но обо всех по порядку.
Командир военно-строительного отряда, а попросту — стройбата, подполковник Литвинов занимал, казалось, полкабинета. Не потому, что кабинет был маленьким — вполне приличный кабинет, даже просторный. Но уж очень внушителен комбат. Вроде не гигант, а крупный во всем: начиная с массивной головы, грубо рубленого лица и заканчивая кувалдами-кулачищами, которые сейчас спокойно лежат на поверхности стола, и можно лишь предполагать, какую опасность они таят в себе, когда этот человек разгневан. Что и говорить — фигура!
Войдя на порог, капитан подчеркнуто взял под козырек:
— Товарищ подполковник, разрешите...
«Ну ладно, ребята! Видел я, какие у вас тут порядки», — мелькнула крамольная мысль.
— Проходите. Люда, позови Сафиуллина, — это командир секретарше, которая выглядывала из-за наших плеч. Потом, повернувшись ко мне:
— Значит — ростовский? Хм...
Я хотел ответить: «Так точно», но это прозвучало бы нелепо из уст человека, одетого в футболку с английской надписью на груди и вельветовые джинсы. Поэтому, я ограничился коротким «Да», затем добавил: «Закончил инженерно-строительный, два года назад».
— Ваш земляк, товарищ подполковник, — вставил Грибков.
— Земляки разные... Поглядим. Реза, — комбат обратился к вошедшему без стука немолодому прапорщику, — завтра оденешь лейтенанта… У тебя все есть?
— Есть кой-щто, поищим. Но на сыклад опять надо ехать. За прощлий год ище не полущиль... — тот забавно, по-татарски, коверкал слова, привнося много шипящих.
— Вот и поезжай. Возьмешь УАЗа, как раз... — подполковник уточнил мою фамилию по своим записям, — лейтенант поможет. Утром договоритесь.
— Есть, сделаем. Тогда, в восемь я тебя жду...
Комбат одернул прапорщика:
— Я сказал — завтра договоритесь. И потом — не тебя, а вас! Смотри, Реза...
— Щто вы, товарищ подполковник, просто вырвался. Разрешите идти?
— Вы им не позволяйте, — сказал командир, когда тот закрыл за собой дверь, — обнаглеют. Не забывайте про офицерские погоны. Тут некоторые дают себя унижать, а потом ноют по углам, особенно из ваших, из студентов. Молодые солдаты их посылают, срамота! Не всех, конечно. Есть — мужики.
— Хорава неплохо служит, — вмешался в разговор капитан.
— Нормально, без суеты. Вороной Володя, но он кадровый. Хотя, какая разница, все от человека зависит: дашь слабину, не сумеешь себя поставить — размажут, никто не поможет - ни я, ни командир роты, — он кивнул на Грибкова, — и рады бы... Так что, имей в виду — тут жизнь другая, чем в университетах.
Вообще, высшее образование было неким больным местом комбата. Он в свое время окончил только среднее военное училище, о чем свидетельствовал значок на кителе, как, впрочем, почти все кадровые офицеры отряда. Иногда у него прорывалось чапаевское: «Мы в академиях не учились!» Но это случалось крайне редко, да и то в порыве особого недовольства каким-нибудь обладателем заветного ромбика.
Подполковник когда-то был танкистом, и до сих пор носил в петлицах эмблемы своих любимых войск. Это было не по уставу, но я заметил, что изображение трактора, то бишь — строительных частей, не пользовалось популярностью у большинства офицеров. Даже солдаты старались тайком нацепить что-то другое: одни становились автомобилистами, другие — связистами. Кто-то относил себя к инженерным войскам, наиболее близким к нам по профилю, но более престижным. Чем им всем так не нравился этот симпатичный трактор? Стыдились? Видимо, просто срабатывало устоявшееся в обиходе неприятие, неоднозначное отношение к военным строителям: солдат — не солдат, офицер — не офицер.
Я никогда не считал зазорным носить свои знаки различия и принципиально прикрепил к петлицам «трактора», выданные мне Сафиуллиным. Кроме них я получил еще много всякого барахла, которое пока свалил тут же, в медпункте.
Среди прочего, мне было положено две пары сапог: хромовые и яловые. Хромовых в наличии не оказалось, правда, прапорщик обещал вскоре привезти. Я тогда не понимал разницы и надел яловые, хоть и без большого удовольствия после легких туфелек, но с каким-то новым чувством, ощущая себя в другом качестве.
Физические ощущения, как правило, влияют на психологию человека. Через некоторое время они как бы уходят, стираются, а попросту — становятся привычными. Психологические же изменения, случившись однажды, потом цепляются за наше сознание или подсознание, за то, что делает нас такими, какие мы есть.
Выйдя на улицу в новой форме, я, к своему ужасу, обнаружил, что сапожки-то мои изрядно поскрипывают, при каждом шаге издают до неприличия громкие, хрустящие звуки.
Особенно это стало заметно, когда на разводе комбат вызвал меня из строя к себе, чтобы представить отряду. Я шел по плацу под прицелом полутысячи пар насмешливых глаз, готовый в этот момент поменяться местами с любым из рядовых. Гипертрофированная скромность не по мне, но те несколько мгновений, ей-Богу, не были самыми приятными, среди прожитых ранее.
И вот, я рядом с командиром. Стою, повернувшись лицом к сотням людей, с которыми непредсказуемая судьба приготовила встречу, общение, совместную работу, наконец. Нет — службу, теперь надо говорить — службу.
Подполковник выступил коротко и емко:
— К нам для прохождения службы прибыл новый офицер, — указал звание и фамилию. — Он назначен заместителем командира второй роты. И еще одно: лейтенант прибыл из Ростова, стало быть — мой земляк. Наши могут за себя постоять, но хочу предупредить сразу — ежели какая-нибудь п..ла вздумает ему гадить, а на это вы мастера — будете иметь дело со мной. Все поняли? Лично со мной! Ясно? Не слышу...
В ответ раздалось нестройное «я-а-асно», шеренга оживилась, как мне показалось, благосклонно.
— Стать в строй!
Я уже значительно уверенней проделал обратный путь и занял свое место по левую руку от капитана Грибкова. Рядом стоял маленький симпатичный лейтенант, замполит. Мы только познакомились, он представился: «Ильдус» и сказал, что раньше преподавал в здешнем университете политэкономию.
Дальше началось нечто неожиданное, впрочем, только для меня, и лингвистически красочное.
Перед тем, как описывать эти события, я долго думал: что же изобрести такое, чтобы полнее передать всю сочность и колорит специфического языка, соблюдая при этом хотя бы минимум приличий? Опуская что-то, можно потерять суть, хотя далеко не все применявшиеся выражения несли чисто смысловую нагрузку, многие служили своеобразным украшением фраз, были по-своему изощренны и витиеваты. Сейчас пишут обо всем и по-всякому, даже упражняются в этом, но все же... Ладно, была не была — попробую... Сокращать, так уж все подряд.
Комбат приступил к разбору прошедшего дня. Начав спокойно, он переходил к более «горячим» темам, отчего его по природе далеко не шелестящий голос становился все насыщеннее, наполнялся новыми обертонами, казалось, проникал в самые отдаленные уголки микрорайона.
Следует сказать, что пятиэтажное стандартное здание, в котором размещался отряд, стояло в ряду таких же «типовушек» и отличалось лишь внутренней планировкой. К нему примыкал плац и небольшая спортивная площадка. Все это было окружено двухметровым деревянным забором и составляло территорию военно-строительного отряда.
За забором кипела обычная городская жизнь, и окна казармы выходили с правой стороны на расположенный в непосредственной близости жилой дом-малосемейку, а слева, чуть поодаль, за небольшим сквером виднелось заводское общежитие.
— ...Я скоро двадцать пять лет в армии, но такого никогда не слыхал, — подполковник еще добавил мощи, — чтоб гражданскому населению из окна показывать голую ж…у. И это доблестные воины Советской армии! Позор!!! С какой целью? Я вас, б...й, научу Родину любить!
Мамаши в соседнем доме испуганно выскакивали на балконы, заталкивая по квартирам своих чад, высыпавших поглазеть на бравых солдатиков. Они плотно прикрывали двери и, от греха, занавешивали окна, выходившие на плац.
Голос комбата крепчал и модулировал, переходя в рев:
— ...Форму позорите! Дежурный, на каком этаже ж…а торчала? Всю роту в еб...жку засажу! Всех, по очереди. А начну с сержантов! Ты какого х…а фуражку нацепил? В камеру, гаденыш! Дежурный, открывай! Ну и что, что забита? Тех отпустишь. И всех распороть к е...е матери, до единого. Затянулись, как г....ны.
Дело в том, что солдаты, или, как принято здесь говорить — военные строители, самостоятельно ушивали свои галифе, зауживали иногда до безобразия, и комбат время от времени начинал кампанию борьбы за соблюдение уставного порядка при ношении форменной одежды. А уже упоминавшаяся «е....жка» представляла собой не что иное, как тюремную камеру, устроенную тут же, в отряде, что категорически противоречило всем существующим законам, но, тем не менее, служило главным рычагом «воспитательной» работы. Об этом изобретении стройбатовского разума я подробнее потом еще расскажу. Пока же, комбат не унимался:
— Офицеры и прапорщики, ко мне!
Прозвучала команда, и мы, оставив подчиненных, подошли к нему, расположившись полукругом. Командир продолжал распекать теперь уже не так громко, но достаточно резко:
— Никто ни х..я не хотит ничего делать, а зарплату приходите получать исправно!
Сначала он выдал прапорщикам, потом отпустил их в строй, оставив только офицеров. Промыв мозги некоторым из стоявших рядом со мной, комбат приказал нам занять свои места и затем еще долго поучал командиров рот, глядя в асфальт и ковыряя его носком сапога.
Откровенно говоря, эта, принятая в армии, форма внушения мне нравилась: не наличием «высокохудожественных» выражений, хотя слушать их было забавно, а тем, что начальникам любого ранга никогда не предъявлялись претензии в присутствии их подчиненных. С одной стороны, это щадит самолюбие, и с другой — не разрушает существующую систему взаимоотношений — основу хоть какой-то воинской дисциплины. Некоторым гражданским руководителям не мешало бы придерживаться тех же принципов, ой как бы не помешало...
Развод закончился, но мои открытия продолжались.
Отряд поротно прошагал мимо командира с его штабом, после чего все разошлись по своим помещениям.
Каждая из рот занимала отдельный этаж здания, начиная со второго — на первом располагались штабные комнаты, в том числе и мое теперешнее жилище — медпункт. Наш этаж был третий.
Поднявшись к себе, все офицеры и прапорщики — подчиненные Грибкова — собрались в ротной канцелярии, всего семь человек: сам командир, я, замполит и прапорщики — три командира взвода да старшина. Ну что ж, любопытно познакомиться.
Я еще помнил душещипательные рассказы казаха о старшине с жуткой фамилией Голод и был настороже. Перед построением ко мне подходили какие-то офицеры: старший лейтенант, еще один лейтенант, пара прапорщиков, но сразу трудно было их запомнить и сориентироваться — кто есть кто и в каком качестве. Теперь была возможность присмотреться.
А Мишу Голода я сперва услышал. Проходя по коридору, пропахшему специфическим запахом, точнее — смесью запахов гуталина, пота и портянок, приправленной дуновениями из туалета, трудно было, даже сквозь шум сотни обитателей, не различить его резкий громоподобный голос, который доносился из-за дальней открытой двери. Позже я узнал, что там находилась кладовая роты, а проще — каптерка, где Миша был полновластным хозяином.
Когда он, не спеша, спрятав длинные руки за спину, двигался по коридору, вращая высоко поднятой головой, солдаты старались на всякий случай не попадаться ему на глаза, зыркающие из-под очков в тонкой золоченой оправе. Потому что вслед кому — нибудь проштрафившемуся или нарушающему порядок могла полететь подушка и даже табуретка. Не в голову или спину — для острастки.
Это сопровождалось парой-тройкой смачных фраз, извергнутых из Мишиной луженой глотки, которым позавидовал бы и комбат. Солдаты, пригнувшись, выскакивали из опасной зоны, кто с испугом, но большинство — похохатывая. Такая была манера общения, зачастую оправданная и далеко не самая зловредная.
Вообще, Голод поначалу мне показался похожим на эсэсовца, какими я их представлял: высокий, тощий, аккуратный, с прилизанными светлыми жидковатыми волосиками, весь прямой и строгий, как «стрелки» на его брюках, да еще эти поблескивающие очки... Он удивительным образом мог переключаться из одного состояния в другое, моментально заговорить иным языком — человечным, даже мягким, и ты понимал, что теперь маска снята, теперь он настоящий. А маска? — что ж, на то она и маска, она нужна, просто необходима, ведь Миша — старшина. И большинство окружающих, мне кажется, понимало его сущность, кто, естест¬венно, обладал таким желанием.
Значительно позже Миша поможет мне выкрутиться из одной непростой жизненной ситуации, именно он, хотя я не просил напрямую — только поделился. Но, почему то, именно с ним... И это было не случайно.
Пока же мы расселись за длинным столом в узенькой (с одним окном) канцелярии роты.
— Вы все слышали, — капитан облокотился на свой письменный стол, единственный в комнате, и привычным движением поправил седую прядь, закрыв от посторонних глаз наметившуюся лысину. Он почти никогда не повышал голоса, пожалуй, был слишком мягок, поэтому, очевидно, до сих пор ходил в командирах роты. Мне рассказывали потом, что занимавший раньше мою должность старший лейтенант — разбитной и красивый парень, кадровый военный, ушедший на повышение — фактически сам командовал ротой, оставив Грибкову функции зиц-председателя, что лишний раз доказывало правоту моего предположения.
— Мы сегодня вместе со старшиной провели осмотр тумбочек, — продолжал капитан, — неутешительная картина. Вы хоть когда-нибудь туда заглядываете?
— А как же, я позавчера только...
— Помолчи, заяц. У тебя во взводе хуже всего! — прервал старшина высокого молодого прапорщика, которого называл так по привычке еще со времен, когда тот служил у него солдатом.
Кстати, все прапорщики были местными и жили неподалеку. Каждый из них в свое время проходил срочную службу здесь же, в этом отряде.
— Какой я тебе заяц?!
— А кто? Заяц и есть — заяц!
— Голод, прекрати! — командир встал из-за стола. — А ты, Леонов, вместо того, чтоб обижаться, лучше бы взводом занялся. Твои и на работе болтаются, как г...о в проруби, и здесь...
— Товарищ капитан, честное слово позавчера все тумбочки перевернул. Все на месте было, клянусь!... кроме двух мыльниц, но я заставил купить.
— А полотенца? Ты хоть иногда во взвод заходишь?! — Миша наседал на своего бывшего подчиненного.
— Да иди ты...
— Хватит препираться! — не выдержал Грибков. — Вы уже как военные строители. Разорались...
Я однажды спросил у Голода, почему он называет Леонова зайцем? Тот в который раз повторил: «Заяц, он и есть — заяц! Когда солдатом был — слишком быстро, п...ла, бегал, я в него подушкой никак попасть не мог».
— Слушайте сюда! — капитан достал из кармана аккуратно сложенный вчетверо тетрадный листок, расправив его и начал монотонно читать: — Недостача на сегодняшний день: мыльницы — 35 штук, щетки зубные — 47, — он окинул собравшихся многозначительным взглядом и продолжал, — паста — 32 штуки, полотенец — 16.
— Я же только на прошлой неделе в каждый взвод по пять дополнительных полотенец выдал! Где они? — старшина раскипятился не на шутку: — Раков, у тебя восьми не хватает!
— Вот, а вы все заяц, заяц. Не разберутся...
— Миша, чего ты так разволновался? — вступил в разговор невозмутимый полноватый прапорщик, которого я видел накануне из окна. — Выдашь еще.
— А вот хрен тебе! Где я их возьму... рожу? Ему, как с гуся вода...
«Боже мой! — подумал я. — Что это за театр абсурда! Куда я вообще попал? Неужели требовалась столько лет учиться, затем работать, чтобы теперь заглядывать в разбитые солдатские тумбочки, пересчитывая замызганные щетки и мыльницы? Это, в конце концов, некрасиво. Неужели взрослые люди всерьез могут всем этим заниматься? Кошмар какой-то... Надо себя ущипнуть».
Так это воспринималось тогда, в первый день службы. Я отчетливо помню свои ощущения. Оценка происходившего потом изменилась, но те ощущения остались в памяти, может быть, для контраста, а может, просто потому, что были когда-то яркими.
Капитан, наконец, успокоил спорщиков:
— Старшина, надо выкручиваться. Сколько еще сможешь найти?
— Хрен его знает, пошукаем... Есть какое-то старье. Но — в последний раз, больше не приходите...
Открыв сейф, Грибков пересчитал имеющуюся наличность:
— Миш, закупи в лавке, чего недостает и раздай — из зарплаты вычтем.
— Там паста кончилась.
— Пошли дневального в магазин, на остановку. А вы, — командир посмотрел на других прапорщиков, — решайте: не хотите служить — к я....е матери! Хватит мне от комбата получать. Вот, седой уже, — он наклонил голову и похлопал себя по редкой пегой шевелюре.
Действительно, капитан был седым. Но у него была мечта — выбиться в старшие офицеры. Такое вот нехитрое желание.
Как-то раз, после очередного отпуска, Грибков поведал мне, что заезжал в свою деревню, на Полтавщину. Он когда-то в молодости был комсоргом небольшого колхоза, а затем по путевке того же комсомола поехал в военное училище.
«Я почти каждый год наведываюсь в родные места, — рассказывал «седой», — но как-то не приходилось появляться на людях в форме. Не приходилось, обычно ведь с юга возвращаешься или еще откуда. А тут — надел. Так представляешь, меня председатель встретил — мы с ним еще в школе учились — и... не узнал. Говорит: «Я думал, что ты прапорщик», — Грибков посмеялся без тени смущения, а я — капитан».
Верно, он скорее походил на прапорщика, но так хотел быть майором — скромный командир второй роты. Почти как в песне...
Когда его желание все же осуществилось, я был искренне рад. Но это случилось позже, а пока небольшой заседание закончилось, и все спустились вниз, оставив «воевать» лишь старшину, который в тот день был ответственным по роте. Ответственный — это когда в роте от подъема до отбоя, а сегодня по графику была очередь Голода.
По дороге меня догнал самый молодой из наших прапорщиков, шустрый такой, весь словно на пружинках. Я вспомнил: это он подходил ко мне перед построением, кажется — Ильдар. Да-да, я еще уточнил: на Э или И, а он ответил, что у татар — только на И и что Рязанов не их роду-племени.
— Ты что сейчас делаешь, пойдем хряпнем? У меня тут маманя в магазине энтим делом торгует, совсем рядом.
Я вспомнил наставления комбата и решил, что не стоит, во всяком случае - не теперь, следует осмотреться, да и в отряд потом надо возвращаться... Не стоит.
— Сегодня что-то не хочется. Нужно с формой разобраться: что там для чего и как — целую кучу Сафиуллин навалил.
— Ты что же, совсем ни-ни?
— Ну, почему... Потом когда-нибудь... — я перевел разговор на другую тему. — А ты здесь срочную служил?
— Не-а, я ж не заяц какой-то, я — в ракетных, на Урале, — Ильдар сказал это нарочно громко, видя, что к нам подходит Леонов.
— Ага, на фабрике импотентов, — не преминул ввернуть тот, приблизившись.
— Сам ты...
— ... Я-то на воздухе, здоровья набирался.
— Лучше бы мозгов набрался...
Мы попрощались, и они, не переставая пикироваться, видимо, больше по привычке, вместе направились домой, а может, заглянули в подсобку продовольственного магазина, где толстая татарка, мама Ильдара, оторвавшись от стойки с назойливыми покупателями, налила им по стаканчику, добавив пару огурцов из стоящей тут же початой банки.
Вернувшись в санчасть, я застал там еще одного офицера, который на разводе стоял не в общем строю, а чуть позади комбата, среди штабных. Это оказался хозяин моего пристанища, капитан Данович — врач отряда.
Вальяжный, неглупый, казалось, безразличный ко всему, пресыщенный, что ли — он был, пожалуй, даже красив - не молод, но с какой-то отметиной породы в облике. Некую усталость его внешности придавали иронично-грустные глаза. Трудно сказать, отчего утомился Данович. Во всяком случае, работы в отряде у него было немного и львиную долю ее выполняли фельдшер да санитар — солдаты, которые первыми встретили меня и приютили.
Может быть, он устал разгонять приходивших на прием военных строителей? Справедливости ради надо сказать, что многие из них действительно пытались «закосить» от работы. К несчастью, в число симулянтов зачастую попадали и не вполне здоровые ребята. К несчастью, но это случалось, и нередко.
Доктор же жил какой-то своей, судя по всему, противоречивой внутренней жизнью. Будучи человеком скрытным, он не выставлял на всеобщее обозрение личные переживания и эмоции, хотя существующее положение вещей, очевидно, его не устраивало. Отсюда и этот взгляд?
А еще у капитана была миниатюрная, но пышненькая и кокетливая жена Рита. Когда она в обтягивающем, подчеркивающем несомненные прелести наряде по каким-нибудь делам заходила к мужу, в отряде наблюдалось оживление, особенно среди солдат, которые одобрительно провожали ее оценивающими взглядами, да и возгласами, приписывая все мыслимые и немыслимые пороки. Говорили, что мой предшественник неоднократно прибегал на утренние построения в сапогах Дановича, когда тот был в отлучке или на дежурстве.
Мне показалось, Рите такая реакция даже нравилась. Она чувствовала себя вполне комфортно, с достоинством привнося ненадолго женское начало в этот островок сапожищ и мата.
Самого Дановича все окружающее будто бы не интересовало. Трудно судить, каким он был врачом, но повседневное ковыряние в вылезающих из-под портянок гнойниках явно не доставляло ему радости. Ковыряние — это громко сказано. Доктор лишь издали осматривал больного, после чего давал указание фельдшеру применить ту или иную мазь, наличие которых, впрочем, ограничивалось двумя-тремя наименованиями.
Невозмутимый внешне Данович все-таки со временем добился нового назначения и куда-то уехал, вероятно, попытавшись переменить свою карьеру или всю жизнь. А может быть, у него тоже была мечта? Надеюсь, теперь он немного повеселел.
На смену капитану прислали этакого увальня, выпускника военного факультета Куйбышевского мединститута, который поначалу с энтузиазмом планировал продолжить здесь свою вузовскую научную работу по лечению грибковых заболеваний. Вскоре его любимым занятием стало снятие проб в солдатской столовой. Потом, скорее всего, он тоже станет усталым, грустным и значительным, но пока он доволен — молодой еще.
Спустя несколько дней мне представилась возможность ближе познакомиться и с другими офицерами отряда. Где русские люди быстро узнают друг друга и находят общий язык? Правильно — за столом, во время трапезы и совместных возлияний.
Поводом послужил отчасти я сам: практичный малый — Гриша Фишман - предложил объединить усилия и финансы для того, чтобы по традиции отметить мое прибытие в часть, а заодно и его с казахом увольнение.
Приказ был уже в пути, отчего Гриша будто выпрямился, да и азиат почти не размежал век от радости. Я сдал требуемую сумму, а организацию оргии они взяли на себя.
И вот в назначенный день почти весь командный состав военно-строительного отряда собрался в единственном поблизости ресторане «Маяк», который и рестораном-то можно было назвать с большой натяжкой, но за неимением...
Пригласили всех, начиная с прапорщиков. Комбат прибыл на своем УАЗике вместе с замполитом. Водитель лихо подрулил к входу и остался ждать окончания пиршества, пожевывая вынесенный кем-то кусок курицы.
Замполит тоже достоин отдельного представления.
Майор слыл патологическим соней. На производстве он никогда не бывал, разве что пару раз после серьезных накачек командира, и на вечерние построения выходил из штаба, как правило, последним, потирая опухшие глаза да отметины на щеке, свидетельствующие о долгом, безмятежном отдыхе.
И еще он любил читать, всегда перелистывал что-нибудь: газету, журнал, книгу, календарь... — все, что под рукой или перед глазами. Казалось, смотреть на испещренные чем угодно листы бумаги ему приятнее, нежели на происходящее вне их пределов. Но еще лучше — положить уставшую от чтения голову на локоть, который опирается о крышку собственного стола в родном кабинете... Такой вот начитанный, можно сказать — образованный майор. А вдруг, у него было пониженное давление?
Зайдя изредка на ротные политзанятия, он слушал минут десять, после чего уходил, и можно было не сомневаться, что вечером на разводе он вяло повозмущается безобразной их подготовкой и проведением. Ну, что ж — поработал.
Вообще, майор всем своим видом не очень походил на военного человека. Большую часть времени он никого не трогал, при случае уединялся и был, пожалуй, одним из немногих офицеров, в любых ситуациях сохранявших невозмутимость, то ли присущую его характеру, то ли вытекающую из отношения к происходящему...
Тем временем, вечеринка, достигшая апогея, протекала на удивление пристойно. Правда, другие посетители ресторана на всякий случай старались расположиться подальше от оживленной компании военных, хоть и безоружных.
Я тщетно ждал новых открытий, взамен чего наблюдал обычный мужской выпивон, с традиционными среди коллег разговорами о работе.
Ближе к завершению посиделок комбат распрощался, прихватив с собой замполита, который почему-то не клевал носом, как обычно, а вместе со всеми в хорошем темпе раз за разом осушал свою рюмашку, даже разродился тостом и уезжать, по-моему, не рвался.
Уход командира добавил шума за нашим столом. Языки развязались, и разгоряченные выпитым офицеры еще усерднее стали приглашать к танцу присутствующих в зале дам, вызывая косые взгляды потенциальных соперников. Кстати, комбат и сам одобрительно относился к такого рода гусарству, посоветовав только не переусердствовать.
Сидевший рядом со мной капитан Лебедкин — командир узкоглазенького лейтенанта — вовсе не походил на психа, каким его описывали. Он, наклонясь к моему уху, что-то все время рассказывал и беззвучно смеялся.
Потом снова что-то рассказывал. Голос у него был приглушенный, поэтому я почти ничего не понимал, но из вежливости улыбался, когда капитан тряс головой после очередной шутки. Атмосфера царила нормальная, даже приятная, вполне товарищеская атмосфера.
А скандал разразился уже после окончания застолья, когда мы, дружно поднявшись, в приподнятом настроении покидали ресторан. Еще в дверях я услышал какой-то шум, потом крики и топот тяжелой обуви. В темноте слабо освещенной улицы метались силуэты, блеснула бляха солдатского ремня, затем раздался глухой шлепок, сопровождаемый отрывистым «У-ух!», и чья-то фигура нырнула в кусты, за ней — вторая.
— Ах ты, с...а! Держи его, справа, к тебе побежал! Ногу подставь!
Я, выходивший в числе последних, сразу не мог разобраться, что происходит, потому стоял вместе с несколькими офицерами, недоуменно наблюдая потасовку.
— Не лезь, спокойно, — капитан Лебедкин придержал меня за рукав, чуть отодвинув плечом.
Вдруг издалека донеслась трель милицейского свистка, а секундой позже из темноты кустарника появилась фигура замполита первой роты, старшего лейтенанта Володи Вороного. Он толкал перед собой здоровенного солдата, крепко держа его вывернутые за спиной руки. Следом в освещенный круг единственного уличного фонаря ступил прапорщик той же роты, который нес ремень схваченного бедолаги, потирая при этом ушибленной плечо. Прапорщик смачно приложился к солдатскому заду, услышав в отместку:
— Ах ты, кусок!..
— Молчи, с...а, убью!
Лебедкин подошел поближе:
— Наш?
— Из соседнего отряда. Еще двое сдернули. В конец оборзели: выхожу — стоят, усмехаются самовольщики. Нет, чтобы свалить потихоньку, сигаретку в зубы: «Старшина, дай прикурить». Ох...шие рожи! Ну, я им дал прикурить... Ремни сняли, хорошо Володя выскочил...
Вороной больно дернул задержанного, повернув его к свету:
— Фамилия?
— У-у, п...а!
— Это я знаю. Фамилия?
Внезапно появились два милиционера с рацией:
— Стоять!
— Сержант, тут...
— ... Я сказал — стоять!
— Вы как разговариваете? Я таких как ты... — начал заводиться Лебедкин.
— ... Спокойно, капитан, разберемся.
— Товарищ капитан.
— Ну — товарищ, — милиционер добавил в противно скрипящую рацию: — Две машины направляй, их здесь много.
Прибывшие патрульные машины отвезли нашу развеселую компанию к отделению, где мы выходить отказались, а капитан, как старший по званию, направился к дежурному. Через некоторое время подъехал комбат, которого, очевидно, вызвали из дома. Он хмуро глянул, проходя мимо, а когда вышел, буркнул:
— Свободны. На секунду нельзя оставить. И так комендатура на нас зубы точит, а вы... э-эх! Утром чтоб на развод не опаздывали! — хлопнул дверцей.
Такой вот выдался вечерок отдыха, впрочем, нисколько не омрачивший первых впечатлений от службы, которая тем временем затягивала, постепенно становясь привычной, но лишь постепенно, ибо потребовалось несколько месяцев, чтобы притереться, почувствовать людей, найти свое место и соответствующий постоянно меняющимся ситуациям стиль поведения.
Это, пожалуй, было самым непростым, как и всякая «живая» работа, тем более такая специфическая и ранее не знакомая. Остальное: распорядок, обязанности, другие повседневные нюансы я освоил довольно быстро, даже начал различать лица солдат и запоминать их фамилии.
А через каких-то полгода я уже знал практически каждого из обитателей этого замкнутого зеленым забором пространства, причем запросто мог определить их принадлежность к той или иной роте, иногда — взводу, знал большинство фамилий, во всяком случае — наиболее ярких фигур или навязчивых — бывали и такие.
Ежедневно после утреннего развода, который начинался в 7. 15., весь личный состав отряда отправлялся по рабочим местам, рассаживаясь в автобусы, присланные строительными органи¬зациями. Военные объекты в столице Татарии если и возводились, то без нашего участия, поэтому главным партнером и пользователем был гражданский трест «Казань¬химстрой», занимавшийся, соответственно названию, строительством и реконст¬рукцией объектов химической индустрии, столь развитой в этом городе.
Все офицеры и прапорщики, кроме старшин, которые оставались «на хозяйстве», должны были следовать вместе со своими подчиненными до мест их, так называемой, производст¬венной деятельности, где контролировать процесс внесения вклада в создание самой передовой отечественной экономики.
Задыхающиеся от нехватки рабочих рук и родимой безалаберности строители поручали военным самую грязную, неквалифицированную работу, от которой отказывались даже зэки. Ну, не могли они заставить зэков почти задаром разгребать что-то, зачищать оставленные работягами участки, ковыряться по колено (если не выше) в чавкающей жирной глине, то и дело перетаскивать что-нибудь с места на место, выполняя бестолковые, противоречащие друг другу команды — не могли.
Солдаты же, формально, сквозь зубы подчиняясь, платили той же монетой, по возможности норовя только обозначить свои действия, имитировать, как сказал Жванецкий «бурную деятельность всего организма, находящегося в состоянии запора».
Нет, что-то, конечно, делалось, часто — даже неплохо, но постоянное обжуливание со стороны задерганных прорабов и мастеров, относящихся к ребятам в форме, как к дармовой обслуге, не могло не привести к подобной реакции.
Так уж было заведено, привычно, и ломать сложившуюся систему, эту уродливую микромодель общества, казалось, ни к чему. А напрасно... Дальнейший опыт показал, что именно изменение качества труда и его оплаты, позволяет решить многие проблемы, находящиеся вроде бы вне сферы производства, проблемы взаимоотношений, основанных на доверии и пусть минимальном уважении. Ведь как без этого?
Большинство кадровых офицеров, а тем более прапорщиков, естественно, не обладало специальными техническими знаниями, чтобы бороться с беспределом матерых хозяев стройплощадки. А мы — двухгодичники с инженерным образованием — ощущали себя людьми временными, и нам ли было наводить порядок в этом мирке, который Фишман не без оснований называл бардаком.
Впрочем, дело далеко не в знаниях и даже не в ретивой требовательности. Что толку заставлять солдата закапывать канаву, если завтра потребуют отрывать её вновь и ничего к тому же не заплатят? Поэтому и офицеры, и прапорщики, вынужденные весь рабочий день торчать вместе со своими подчиненными, предпочитали, запершись в бытовке, дрыхнуть на жестких табуретках или, в лучшем случае, расписать пульку, если удавалось собраться втроем.
Поддержанием дисциплины занимались сержанты, а за технику безопасности отвечал мастер. Он получает за это зарплату, вот пусть и бегает.
Скука смертная! Но главное: солдаты все видели, и это, должно быть, не прибавляло командирам авторитета. Я, например, чувствовал себя просто дармоедом, даже когда выходил из бытовки и без дела слонялся по площадке, якобы наблюдая за работой. Ну, час послонялся, два... Возвращаешься на свое привычное место, пару бушлатов под голову и...
Когда приезжал с проверкой комбат, а это случалось два-три раза в неделю, в бытовку мчался заранее проинструктированный боец, который предупреждал об опасности. Я, как и другие, не раздумывая, выскакивал из своего убежища и лихо отдавал рапорт, после чего, всячески подчеркивая осведомленность в делах, водил его по стройке, демонстрируя добросовестную работу подразделения и испытывая при этом довольно гнусное ощущение.
Вскоре я заметил, что многие мои умудренные опытом коллеги, используя любую возможность, вдруг надолго исчезали, появляясь лишь к концу рабочего дня. Этому способствовало то обстоятельство, что каждая рота и даже взвод не были сконцентрированы в одном месте, а отделения работали на различных предприятиях, как правило, далеко друг от друга. Горя псевдожеланием проконтролировать трудовую доблесть всех своих подчиненных, бравые прапорщики, да и офицеры находили для себя более комфортабельные условия отдыха.
Справедливости ради надо отметить, что наш обычный рабочий день продолжался с семи утра до семи вечера при одном выходном в неделю. Не считая того, что пять-шесть раз в месяц приходилось быть ответственным по роте (а это с шести до двадцати двух) и три-четыре раза — дежурным по отряду, замечу — суточным дежурным. Так что сия вольность несколько приближала к Гражданскому Кодексу время проводимое нами на службе, во всяком случае — самооправдывалась. И когда я окончательно разобрался в тонкостях стройбатовского бытия, то с удовольствием присоединился к своим не слишком рьяным коллегам, иногда прямо после развода укатывая в общежитие, место в котором к тому времени уже получил.
Позже, будучи командиром роты и окончательно обнаглев, я частенько появлялся лишь перед вечерним построением, спрашивал сержантов о текущих делах и узнавал, где сегодня проводилась проверка. Сориентировавшись в полученной информации, я смело выходил на развод, всегда имея в запасе, что ответить на возможные претензии.
Кстати, их было немного. Боюсь показаться нескромным, но однажды комбат, прорабатывая кого-то из офицеров, кивнул на меня: «Этот хоть на производстве и не бывает, но там порядок, все работают, а у вас...»
Короче говоря, потихоньку-полегоньку моя армейская жизнь входила в определенную колею, потекла значительно быстрее, нежели раньше, месяц незаметно полетел за месяцем: первое, второе, третье дежурство — следующий, еще три — снова переворачивай календарь.
Вот уже уволились старослужащие и рота пополнилась робкими новобранцами. Вот моего командира Грибкова назначили начальником штаба батальона взамен получившего повышение майора Смирнова, который частенько говаривал, что его фамилия самая армейская. Ему оставалось служить два года, может быть — три, поэтому нужно было успеть заработать вторую звезду, заняв должность командира отряда в соседнем городе. Думаю, что Смирнову это удалось, несмотря на отсутствие левого глаза, чего я долго не замечал, пока мне не подсказали. Тогда стало ясно, почему он — «циклоп».
Вообще, многие наши офицеры имели какие-либо изъяны, что присуще этому роду войск (если его можно так всерьез называть). Комбат, например, прихрамывал. Кто-то рассказал, что он, будучи молоденьким танкистом, попал в передрягу, связанную с размещением наших ракет на Кубе, после чего смог продолжить службу только в наших «элитных» частях.
Трагедия человека, некогда бредившего армией?
Вероятно.
Упоминавшийся ранее капитан Лебедкин, кроме таких же, как у комбата, танков в петлицах, видимо, тоже имел в прошлом какую-то темную историю, изрядно долбанувшую по психике. Иначе откуда все эти слухи и временами странное поведение? Но все-таки он мне нравился. «А чего, — говорил, — оставайся, у тебя получится. Вырастешь, комбатом станешь, а может — в академию...» Я только посмеивался:
— Вот вы, к примеру. Сколько вам до дембеля?
— Семь, — без запинки отвечал капитан.
— Семь лет... А мне семь месяцев. Есть разница? Вы же все считаете, все офицеры. Я заметил. Так зачем мне все откладывать увольнение на столько лет? А если завтра пришлют какого-нибудь придурка командовать или меня переведут в Тмутаракань? На гражданке — не понравилось, написал заявление и вперед... От тебя зависит, а здесь...
— Наверное, ты прав, — он, задумавшись, глядел в одну точку: — Да, черт подери!..
Они будто ждали, что потом начнется какая-то другая жизнь, форма снята и вот она...
Я тоже тогда ждал, но оставалось совсем немного, совсем уже немного. Я был молод, обладал крепкой профессией, и дома оставалось все, что было прежней жизнью, к которой так хотелось вернуться. Но вернуться, а не начинать сызнова, разве что — немного подкорректировать.
Мне было, конечно же, проще чем им, и придумывать искусственные сложности не входило в мои планы. Однако, по прошествии времени тот период не видится таким уж бесполезным и глупо проведенным, скорее — наоборот.
Иногда мне кажется, что именно там было интересно. А ведь действительно — было интересно! К счастью — ненадолго, не успело наскучить. Зато впереди что-то заманчиво поблескивало, и это что-то соблазнительно приближалось, и ждать придется не семнадцать и даже не семь лет — всего каких-то несколько месяцев, а затем...
Но, я отвлекся. Итак, об изъянах.
Все мы не без них, дай бог, чтобы физические отсутствовали, хотя и другие не украшают. Что касается офицерского состава стройбата, то здесь переизбыток изъяносодержащих личностей, пожалуй, был закономерен. Ведь раньше училищ, готовивших военных специалистов этого профиля, не существовало. Было только одно — в Симферополе, которое выпускало замполитов. Именно это училище окончил Володя Вороной. Другие открылись позже, и к нам на практику приезжали оттуда курсанты — приятные неглупые ребята. Со временем они заменят старичков, они хорошо обучены и, надеюсь, знают, как наладить дело.
Тогда же стройбат использовали как некий отстойник: «На тебе Боже, что нам негоже». Кроме людей, чье состояние здоровья не позволяло продолжить службу в боевых частях, сюда попадали по разным причинам, но большинство — за очередной звездой. Звезды — это карьера, а как в армии без карьеры, впрочем, как и везде? Звезды же присваивают согласно занимаемой должности и при наличии выслуги лет. А что делать, если выслуга есть, а должность не светит? Точно — помучиться в стройбате, совсем немного, а тогда — вернуться и уж потом...
Застревали родимые, надо-о-олго застревали. Спрашивается: ну зачем танкистам, артиллеристам или десантникам нужен бывший (хоть и временно) офицер стройбата? Ответ, по-моему, ясен. Тем более, что идет постоянная подпитка молодыми честолюбивыми парнями, образованными и грамотными.
И еще вопросы: почему упустил заветную должность в своей родной части? Интриги? Командир — сволочь? Что ж, бывает и такое. Только странно... Послужи-ка пока в стройбате — там разберемся.
Но и это не беда, не все потеряно. Ты хотел карьеры? Кто же мешает — дерзай, пусть в стройбате, но покажи, на что способен, покажи, чего стоят твои амбиции!
...Все — сдулся шарик, судорожно тужился, пыхтел и сдулся.
К сожалению, таких шариков было немало. К сожалению для того организма, который зовется военно-строительным отрядом, потому что его составляют живые люди, очень молодые солдаты, почти дети. К сожалению и для самих шариков — по-своему несчастных офицеров, ведь это их судьба, другой не будет. Правда, они ее вершили сами, но все же, все же...
Откуда эта трагическая нотка? Нормальные мужики: пусть кто-то - выпивоха, кто-то странноват, кто-то соображает не слишком быстро — что с того? Нормальные офицеры, и несчастными совсем не кажутся — компанейские, веселые такие. Да, перегарчик на утреннем разводе бывает. Да, иногда и на вечернем. Но ведь не шатаются — лицо только порозовело, так мороз же...
А если серьезно — просто не сложилось, что тут поделаешь — не суждено, не получилось, не смогли. Точка.
Приходили новые, поначалу бравые служаки, уставники, поначалу — любо-дорого смотреть, думаешь: этот возьмется, этот боевой...
Только, когда появилась вакансия начальника штаба, назначили моего капитана Грибкова — милого, добрейшего дядьку, но далеко не самого блестящего офицера. Через шесть-семь месяцев он, наконец, сменил четыре малюсенькие звездочки на одну покрупнее и вышел к строю гордый, но слегка смущенный поздравлениями, которые посыпались даже от солдат.
А следующим летом, собираясь на отдых, Грибков аккуратно упакует в чемодан новенькую форму — он уже заказал в гарнизонном ателье. Аккуратность — это его, и исполнительность, а еще — порядочность. Штабная работа — как раз то, что надо такому добросовестному, пусть и не очень строгому человеку. А может он достиг большего — седой капи..., извините, майор?
Мне же, в связи со «сказочным» служебным взлетом командира роты, пришлось около года исполнять оставленные им обязанности командира 2-й роты — до самого увольнения. Все время нам обещали, грозились прислать замену, да так и не успели.
Власть не по мне, но командиром быть неплохо, ей-богу! Ответственность? Не без этого. Зато, сам себе хозяин. Не в смысле: захотел — отдохнул. День отдохнул, пять, десять, и все начинает валиться, причем — очень быстро, прямо на глазах. Ты и только ты должен обеспечить, чтобы не валилось, поработать головой, нервами, чем умеешь, но обеспечить порядок в подразделении, а тогда можешь в меру отдыхать. В меру, ибо все равно от повседневности, текучки не уйти, не спрятаться от забот и конфликтов, больших и крохотных проблем — не получится, ты рядом с людьми, ты за них в ответе.
Что-то мне удавалось, но речь не об этом. Я был лишь одним из довольно обширного племени стройбатовский двухгодичников. Поясню: это вчерашние студенты, получившие на военной кафедре своего вуза офицерское звание и призванные славными Вооруженными Силами именно на два года — отсюда и название. А так как по упомянутым выше причинам нехватка офицерских кадров наблюдалась все больше в военно-строительных частях, то и призывались, соответственно, почти все выпускники строительных вузов. Мои сокурсники раньше или позже, кажется, все прошли этот путь.
Не миновала сия участь и многих гуманитариев идеологического толка. Их задача — нести в солдатскую массу светлые идеи в качестве политработников. Нести, а не храпеть в бытовке, ведь большинство из них имело непосредственное отношение к самому передовому отряду трудящихся, что уже накладывает дополнительные... и так далее.
Двухгодичник — забавное название. Как распорядиться двумя годами собственной жизни? Каждый отвечал на этот вопрос по-своему. Кому-то было жаль себя-любимого, но почему-то не жаль двух растраченных лет, может быть, лучших, молодых, наиболее продуктивных лет, и он по десять раз на день, не уставая, высчитывал — сколько же осталось, сколько?.. И с остервенением зачеркивал числа на календаре, как тот казах с труднопроизносимым именем.
Других, давно вернувшихся домой, комбат до сих пор приводил в пример. Они уже переменились, возможно, забыли те годы, икая где-то при каждом упоминании. Переменились? Отчасти. Забыли? Не думаю. Впрочем, каждому из нас — отслуживших - есть, что вспомнить. Вот только как — с каким знаком? Что ты, в конечном итоге, приобрел для себя, ну хотя бы почерпнул? Если мало — может, сам не захотел?
Одни увольнялись, приходили новые — разные и из разных мест нашей, еще не подозревающей о скором разделе, страны. Были и местные ребята. А когда жителя Казани Фишмана заменил его же земляк Миша Тарасевич, то я подумал, что этой республике пора сменить название.
Еще один абориген служил замполитом нашей роты. Это он, Ильдус Нурутдинов, всегда стоял в строю слева от меня — тихий маленький преподаватель университета. Наверняка, студенты легко дурили его, раз это легко удавалось солдатам.
Он внешне не обижался и постоянно что-то писал, складывая листки в фуражку, отчего, когда надевал ее на голову, верх становился жестким, оттопыривался и шелестел при прикосновении. Не теряя связи со своей кафедрой, Ильдус с завидным упорством потихоньку продолжал работать над диссертацией, погружаясь в выдуманный, искусственный мир квазиэкономики.
Через пару месяцев после меня в отряд прибыл еще один выпускник нашего института Саша Веретенко, который заменил сына солнечного Казахстана. Заменил в роте и с честью продолжил неувядаемое дело «пофигизма».
Вообще, Саша родом из Ставропольского края, но в том году окончил наш ростовский вуз и прямиком попал сюда. Я учился двумя курсами старше, поэтому раньше его не знал, даже в лицо не помнил.
Пофигизм — мягкое слово, мы говорили иначе. А Саша посвятил ему себя без остатка, сам и сразу. Так и проболтался два года, экономя жизненные силы, то и дело бормоча под нос неведомо кому адресованные проклятия.
Экономил, когда сносил усмешки последних солдат? Или когда офицерское собрание, с подачи ротного и комбата, решило ходатайствовать о снятии звездочки с погон? Еще повезло, что приказ запоздал, не то ходить бы пофигисту под всеобщее улюлюканье с единственной пятиконечной на каждом плече.
Другой мой коллега из третьей роты Эмзари Хорава прослужил уже год и, как я успел заметить, пользовался всеобщей симпатией. Надо сказать — по заслугам. Мне тоже сразу понравился этот спокойный, остроумный грузин, вернее — менгрел, недавно покинувший стены Тбилисского политехнического.
Он говорил с приятным акцентом, не повышая голоса, но мог при необходимости «срезать» зарвавшегося, мягко так, не обидно. Если, к примеру, кто-то из солдат в его присутствии позволял себе шумно, играя на публику, возмущаться только что полученным поручением и громогласно извергать любимое «Зае....ли», Хорава с усмешечкой выдавал сакраментальное: «Пройдись-ка. Если би тебя зае...ли, ты би береминий ходил». После чего все хохотали, осознав нелепость сказанного, а самый шумный отправлялся выполнять задание, нисколько не обидевшись на лейтенанта. Он ведь тоже просто ляпнул, не имея в виду что-то конкретное, так — для красного словца и поддержания собственного статуса.
Хораве приходилось подолгу замещать командира роты, и он справлялся с этим весьма успешно, пожалуй, лучше своих начальников. А еще он успел «заделать» здесь ребенка. Во всяком случае, Светка, жившая неподалеку, утверждала, что именно он. Ее мамаша даже прибегала к комбату в надежде, что тот поможет ей стать тещей. Как пришла, так и ушла, только покрасневшая и плюющая сквозь зубы.
Когда Эмзари уехал, я изредка встречал Светку, гуляющую с коляской, да неловко было заглядывать. Говорят, девочка родилась с черными вьющимися волосиками. А ее не теряющая даром времени молодая мама вскоре закрутила с рослым курсантом, прибывшим к нам на практику — попрактиковала.
Чуть позже комбат представил мне — уже командиру роты — нового двухгодичника, невысокого сбитого парня из Воронежа, который до этого работал мастером на мясокомбинате. Хваткий оказался парень. Он посмотрел на наше житье-бытье, не долго думая, нашел нужные контакты и тут же организовал себе перевод, да не куда-нибудь, а на гарнизонный вещевой склад. Умеют же люди! И вакансия сразу нашлась...
Потом приехал киргизенок. Так я называл молоденького симпатичного уроженца города Ош, который привез с собой такую же юную «прищурившуюся» жену, только слегка кривоногую и блестевшую полным ртом презренного металла. Это великолепие ей вставляли, видимо, перед бракосочетанием, что состоялось незадолго до призыва муженька.
Гордый обладатель богатой жены был еще полон впечатлений от свадьбы, после которой, как он сам говорил, на неделю уединился с новобрачной, получая из-за закрытой двери лишь еду и напитки. Они за это время хорошо узнали друг друга — гиганты киргизского секса.
Комбат, очевидно памятуя о его среднеазиатском предшественнике, пристроил киргизенка в столовую, где тот командовал двумя поварихами (или они им) да пересчитывал мешки с картошкой, усердно отбраковывая подгнившую.
В политработники, как я уже заметил, попадали партийцы. А откуда им взяться среди студентов? Поэтому приходилось даже мобилизовывать комсомольских деятелей.
Удивительно? Но не все же из них нахрапистые — вот Коля Васильев и загремел. Розовощекий Коля у себя в Марийской республике был вожаком невысокого полета, можно сказать — комсомольская мелюзга. Да и характер подкачал. Как с таким характером поднимать массы?
Я иногда подшучивал:
— Коля, ты настоящий мариец?
— Не мариец, а мари, — упорно твердил тот.
— Нет, Коляша — вылитый мариец, без подмеса.
Он не обижался, а я и не стремился к этому, просто забавляясь словами. С ним, вообще, трудно было разругаться — открытый деревенский парень. И как его в комсомол занесло?
Хотя, пусть лучше такие как он, нежели матерые, с виду правильные лжепропагандисты, вроде замполита четвертой роты, который и во сне с нетерпением ждал возвращения в свой Чебоксарский райком. Дождался — уехал руководить.
Повторюсь, оно было разношестным — племя двухгодичников. Приехав в отряд, мы старались держаться вместе, словно обороняясь от враждебного мира. Потом, лучше узнав этот мир, мы сходились и с другими людьми, не переставая близко общаться между собой.
Нам нечего было делить, нас, несмотря на разницу характеров, темпераментов, многое объединяло — схожая судьба, что ли, коротенькая пока биография, последней строчкой которой у всех значился этот военно-строительный отряд.
Отслужив, мы разъезжались, чтобы расширить свою жизнь в пространстве и времени, а прапорщики, с которыми кто-то успел подружиться, оставались здесь. Это их дом, тут семья, работа... Надежды? А почему бы и нет? Зачем надежды связывать только с работой? Стабильность — это тоже немало. Неплохая по тем временам зарплата, немного нервная служба, но только с непривычки. Да, выслуга еще идет, опять же — пенсия не за горами. Жить надо, не витать в облаках, а просто жить на земле. Если кому-то так не нравится — пусть летит!..
Я не вижу ничего предосудительного, если так рассуждает нормальный, порядочный мужик с двумя либо тремя звездочками на бесполосных погонах, это его право. Среди тех, с кем пришлось столкнуться, многие были именно такими — нормальными и порядочными. Даже вечно подвыпивший, вороватый на вид хозяйственник Сафиуллин, который, построив стриженых новобранцев, долго ломая язык, учил их уму-разуму, а затем командовал:
— Теперь берем палатенса, идем баня, — и подгоняя какого-нибудь отставшего узбека: — Куда зевай, билат, морда неруски! Смотри — мытса културно.
Конечно, они не рвали от энтузиазма волосы, не изобретали рычага, способного что-то перевернуть. Да и так ли уж необходимо переворачивать? Может лучше честно и спокойно... Ведь все же двадцать пять лет — не шуточки.
Ба, совсем забыл еще об одном занятном чудаке. Как же это я!
Майор Илькив. Не встречал больше такой фамилии.
Он сразу наделал шороху в отряде. Приехал и начал не мешкая... Все сперва думали: клоун — не клоун этот новый зам по хозчасти — маленький, картавый, неряшливый «живчик»? Солдаты раньше других поняли, что с ним связываться — себе дороже. Он обычно встречал прибывших с работы около КПП, заранее приготовив огромный кухонный нож, и нещадно распарывал брюки. Умудрялся даже резать сапоги, если они были заглажены «гармошкой», и отрывать наклеенные для форсу каблуки. При неподчинении, он брызгал слюной и, подбегая к какому-нибудь здоровенному — на две головы выше себя — верзиле, орал снизу вверх:
— Пи...ныш, убери руку! Убери, секану... То-то, пи...ныш!
Солдаты старались обойти его стороной, а если попадались — удрученно посмеивались, оглядывая порезанную форму и вытирая гимнастерку: «Опять оплевал».
Майор чем-то был похож на известного теперь либерал-демократа, только пониже ростом и еще невнятнее.
На пару сантиметров выше «вымахал» другой яркий персонаж — старший лейтенант Абубакиров.
Представьте себе носатую под красным околышем, личность сорока трех лет от роду, щеголяющую с независимым видом и тремя звездочками на погонах.
Почему красный околыш, если у всех черные? А шут его знает — общевойсковик. Солдаты называли его «пожарником». Чихал он на всех, включая комбата, который безуспешно пытался переодеть его соответственно роду войск. Чихал и все тут! Кадрового замполита роты за какие-то дела исключают из партии — чихать! Переводят на другую, неидеологическую работу — нормально.
Заваливают нарядами — накося.., не выкуришь, руки коротки!
Ну и черт с тобой! Слоняйся, только не мозоль глаза. Пожарник...
Были и другие, всех и не упомнишь.
Один, тоже мой землячок, командовал первой ротой. Так он был рекордсменом, жаль — неофициальным. Не нашлось судьи, чтобы зафиксировать достижение. Кто сумеет легко, не задумываясь поместить между двадцатью словами повседневного рядового разговора тридцать четыре матерных? А он мог, я нарочно считал. Брал не качеством, а интенсивностью наполнения. При этом мог говорить вам что-то доброе, поддерживать или утешать. Но и ему было иногда нелегко, особенно, когда надо объясняться с комбатом: он выдавливал из себя два слова, судорожно хватал ртом воздух, еще три... Нет, это невыносимо!.. Снова глубокий вдох, и... фраза закончена.
Вдох-выдох, день, неделя, год, еще один — вот подошло время и мне закатывать офицерам «отвальную».
Мы тогда, за несколько дней до приказа, собрались на чудном тихом озере. Я здесь раньше не бывал, а ведь совсем рядом. Почему же не приезжал сюда? Не знал, что такая красота совсем близко. Наверное, еще многое упустил — не увидел, не разглядел...
Все, как водится, выпивали, плескались в воде, а комбат, прохаживаясь вдоль берега в майке, время от времени покрикивал:
— Тащи его на берег! Смотри, потонет ухарь...
Потом присел рядом со мной:
— Уезжаешь... Ты это... можешь рапорт напишешь? Еще не поздно. А чего, очередное звание сразу присвоят — должность-то капитанская, а там...
— Товарищ подполковник, вы... в театре давно были? А на концерте?
Он удивленно посмотрел на меня, потом снова повернулся к озеру:
— Красиво здесь. Хорошо, что вытащил сюда... А лето скоро закончится, — помолчал. — Знаешь, все же... поезжай. Так, подумаешь... Я ведь и в кино-то бываю только с солдатами, хм, в нашем клубе. Верно — поезжай...
...До аэропорта очень далеко, а еще вещи толком не собраны — надо поспешить. В день отъезда, как на грех, приехала высокая комиссия во главе с начальником управления. Поэтому комбат с утра заперся с ним в кабинете, а затем уехал куда-то. Я конечно, по традиции успел напоследок угостить своих мужиков — слегка, на скорую руку. А, уже прощаясь, передал Грибкову пару большущих, припасенных для командира бутылок водки.
— Не волнуйся, — сказал майор, — документы я вышлю. Как будут готовы — сразу же. Ну, давай...
А еще через неделю я получил заказное письмо, в которое пунктуальный начальник штаба вложил аккуратнейше отпечатанные документы и небольшую записочку, где сообщал, что все, оставленное мною, использовано по назначению.
«Эти комиссии, — писал Грибков, — сильно бьют по печени, поэтому твои подарки пришлись кстати. Утром комбат проводил полковника, и мы немного посидели в нашей столовой. Помнишь еще? Он жалел, что не удалось проститься, и передавал привет. Вот — передаю».
Содержимое пакета было мне крайне необходимо, записка же осталась почти незамеченной. Через неделю по возвращении я, хоть мысленно еще и находился там, с этими людьми, никак не мог нарадоваться новым встречам, новым встречам со старым, вернее — прошлым. Но это некогда привычное прошлое теперь преобразуется, оно неизбежно изменится вместе со мной. Захочу я того или нет.
А я хотел.
Но речь вовсе не о моей персоне, которая упомянута лишь ради сколь-нибудь внятного завершения первой части цикла. По этой же причине пришлось, быть может, неловко перенестись в самый конец описываемых событий. А ведь повествование будет продолжено, разумеется, для тех, кому оно еще не наскучило.
Продолжение следует.