Domaine William Fevre, Chablis Grand Cru Bougros «Cote Bouguerots». Нынешние мои предпочтения меня, безусловно, удивили бы, взгляни я на них собственными глазами лет пять назад. Ингода мне кажется, что большую часть моего рациона составляет белое сухое шардоне. Честно говоря, я затрудняюсь припомнить, когда это мне приходилось обходиться без него больше недели. Нет, конечно же речь не идет об винном алкоголизме. Скорее, я нашел свою вкусовую нишу, в которой мне комфортно и хорошо, и которую, что немаловажно, я могу себе позволить. Без пауз и перерывов, без накоплений и долгов.
Деньги... деньги... деньги... бумажки. Пестрые, разноцветные. Прямые и изломанные, согнутые и мятые. Совсем новые, или уже ощутимо потрепанные. Нет им числа. Серьезно, я даже не пробовал подсчитать собственные капиталы. Я понятия не имею, сколько еще денег лежит на моем банковском счете. В этом смысле я нисколько не похож на тех олигархов, которые зарабатывали свои деньги... любым путем. Я напоминаю молодого авантюриста, сорвавшего большой куш, и с опьяняющей радости бросившегося познавать все невиданные прелести жизни. Мало того, я таковым и являюсь, за одним, пожалуй, исключением: никакой радости. Эти проклятые фантики мне дорого обошлись. А самое главное - я их совершенно не желал получить.
Мою мать я очень любил. До самой ее смерти, которая пришлась на третий год моего преподавания в университете. На тот момент мне было под тридцать. Такое событие не прошло незамеченным в кругу близких лиц, не говоря уж о семье. Сказать, что я расстроился - значит ничего не сказать. И нет, я не был подавлен. Я был уничтожен и распылен в море отчаяния. Слишком тяжело мне, домашнему мальчику было сопоставить представление собственных о вечных родителях и факт их конечности. Часто так бывает, что понимаешь неизбежность, но в душе пригрета надежда. Даже если она абсурдна, она может жить там до момента полного её краха. Как наивное дитя я до последнего момента верил, что все это мне приснилось, что известие было ложью, что у меня крыша в отпуске, наконец.
Из гроба она не встала, хотя даже такое я бы воспринял сразу как данность, а не как чудо воскрешения или таинство некромантии. В течении следующих двух лет я свыкся. Работать я не бросал не из-за денег или места, просто любая деятельность была мне необходима для борьбы с депрессией, из которой, как мне казалось, я уже никогда не выйду. Преподавание превратилось для меня в чистый формализм, который я с дотошной скрупулезностью выполнял.
Рома неизменно сопровождал меня в моем горе и поддерживал изо всех сил. Он давным-давно был лучшим другом, который не только поможет в любой ситуации, но и будет воспринимать это как собственную потребность. Образно - я держался за него, как за костыль держится хромой, а он, как ментальный целитель, лечил мою душу. Все остальные люди, не считая отца, стали проходными и забывались один за другим.
Тут вспоминается фраза «ничто не вечно», и для нее нашлось место в моем сказе.
Спокойствие и радость вернулись. Чувствуя момент, когда прошлое стало и для тебя таковым, мы с отцом однажды на мой день рождения посетили пивной бар, где оба упились вусмерть от того, что очень давно никто из нас не пил. Утром в каком-то киоске после покупки минералки вместо сдачи нам всучили лотерейный билет, а неделю спустя, за завтраком отец случайно увидел в газете, что, по результатам розыгрыша, номер нашего билета ухватил десять миллионов рублей. До сих пор помню его реакцию - он взялся за сердце, помолчал с минуту и тихо сказал: «Жаль, Кира не застала».
В тот момент я честно признался, что мне все равно, как он с ними поступит. Я действительно не испытывал острой нужды в деньгах и теперь, выйдя из депрессии, планировал заработать собственный капитал без внешней помощи. Теперь я рассуждаю, что бы было, если бы я предложил их потратить? К примеру на жилье, на бизнес, на что-либо ещё. Теперь мне этого не узнать, потому как отец выкупил контрольный пакет акций какой-то полузагнувшейся фирмы, которая, всего через неделю пошла на неоправданный риск. Все акции почти обесценились, и для ослабевшего здоровья и растраченных нервов отца это стало очередным ударом. Ранее он уже переносил инфаркт, и тут его подстерёг второй. О злой дух иронии - гори в аду! Через очередную неделю, когда он только-только пришел в себя, ему позвонил один из родственников и радостно сообщил, что та фирма после предпринятой операции открыла на выкупленной территории месторождение нефти, и ее акции подскочили в цене почти в тысячу раз. Такого известия мой отец не пережил. До этого момента я не догадывался, что люди могут умереть от радости.
Не знаю. Похоже у меня латентно-инфантильные представления о смерти. Узнав оба известия сразу, я всего лишь сказал: «Жаль, что Артур не застал», и ушел. Сам не помню, откуда и куда, но очнулся я в лесу, недалеко от дороги. Как мне позже объяснил мой психолог, у меня случилась кратковременная амнезия на фоне стрессовой нагрузки. Зато я помню, как чуть не зарезал того родственника, «добившего» отца, который, между прочим, ещё при смерти матери успел оформить на меня завещание с передачей 100% имущества, доходов и прочего.
В тот момент я познал людское лицемерие. «Человек человеку волк» - гласит древняя мудрость, и не случайно. Всё «милые» родственнички слетелись стервятниками, не забывая при этом примерить перышки птицы мира. Кто что чем только не мотивировал и не объяснял свое желание мне «помочь». И просили, и требовали, и угрожали, и навязывались, а потом стелились, лизоблюдничали, заискивали. Даже двоюродная сестра, к которой я приятельски относился вдруг предложила мне интимное сожительство. До этого постыдного эпизода я еще колебался с решением.
Как только я немного оправился от первых впечатлений, я сразу же распродал всё, что было из акций и немедленно уехал как можно дальше от прошлого и всех вымогателей, до момента появления у меня наследства даже не вспоминавших о моем существовании.
Так я оказался в одном крупном городе. Рома к тому моменту пропал без вести, и потому не было ничего, что бы связывало меня с Иртышском. Почти все оставшиеся деньги я положил на свой новый счет и стал жить на годовых процентах. Очень быстро обо мне узнали представители золотой молодежи, и вскоре я вступил в новое для себя общество. В сравнении со всей предыдущей жизнью перемены были радикальны. Настолько, что, пожалуй, даже в такую объемную мысль это не вместишь.
Заканчивая свою немую ревизию в памяти, я медленно подошел к окну. За ним в теплой тишине простирались ленты фонарных столбов, обрамлявших автомобильные дороги. Они тянулись светоносными артериями вглубь линии горизонта, а их узкие острые кончики, исходя со всей панорамы горизонта, напоминали дельту крупной реки. Всё, чего не могла коснутся эта река рукотворного сияния в противовес, назло человеку, растворялось в холодном материке цифрового шума. Всегда, смотря в темноту, я видел пестрое разнообразие мельтешащих помех перед глазами.
Иногда я могу целыми часами рассматривать одинокие звезды мегаполиса, но сегодня никак не удается даже устоять на ногах. Впрочем, это не является проблемой. Комната продумана так, что перед окном есть небольшое плавное возвышение. Три шага назад обрушивают мое тело в кресло-трон стиля барокко. Теперь я снова могу погрузится в созерцание. Или нет?
Повсеместно раскиданы пустые винные бутылки, и вдоль каждой стены идет непрерывная стеклянная процессия. Среди этикеток можно встретить не только шардоне, и даже, если вглядится, становится очевидной их исключительность. Это мои праздничные друзья.
Trinidad Diplomatic signed by Castro. Не в силах решить, что мне в них нравится больше - густой, дурманящий дым, или само ощущение закусанной сигары. Вспоминается момент из жизни, когда мы в какой-то грязной квартире в Иртышске попытались заняться шрамированием. Вроде бы я тогда раскусил винную пробку от боли, за что, в результате, был награждён криво выведенным на плече именем «Вика». Дело прошлого, ведь тем временем клуб дыма погружал меня в вне возрастную колыбель удовлетворенной привычки.
Перед моим пьедесталом, как я уже говорил, было окно, но я не сказал - какое. Оно полукруглой лоджией выступало из дома, и вместо подоконника расстелилось подобие деревянной барной стойки с четырьмя же барными стульями рядом. На её поверхности покоились полупустые фужеры. Может быть их было тридцать, а может пятьдесят - я уже сбился со счета, хотя каждый из них непосредственно наполнял сам и для себя.
- «Должно быть, испортилось».
Сегодня вечером мне, впервые за долгое время, не скучно. Уже почти полгода как ни один из знакомых не видел моего лица, и это хорошо. За два месяца я справился с очередной дырой апатии, а потом уже не нуждался ни в ком. Состояние это сохраняется с прежней силой, но теперь самое время для исключения, иначе есть шанс уйти в себя на небезопасную для рассудка глубину.
Я созвонился с охраной проходного пункта в доме и попросил пропустить одного человека. Любого. Былые гости долгое время не могли поверить, что самый энергичный молодой транжира в городе вдруг стал затворником. Почти месяц «заботящиеся» приходили узнать, нет ли очередной грандиозной пьянки или чего-то подобного. Приходили и друзья, вернее те, кто был мне более-менее симпатичен, но и у тех терпения хватило не на долго.
За те годы безумной жизни в мегаполисе я очерствел не хуже хлебной корки на городской свалке. Это присовокупилось к моей природной избирательности, и оттого лишь пара человек стояли ближе вытянутой руки, тогда как с остальными я держал четко выверенную лицемерную дистанцию. В их глазах я был другом, а они в моих - сбродом, меня развлекающим. Смутное желание искоренить эту ложь, возможно, и ввергло меня в депрессию.
Я отвлекся. Охранник пропустит первого пришедшего, если такие ещё будут. Их отсутствию я нисколько не удивлюсь, а вот наличию... Эта мысль породила идею. Я изменю себя в зависимости от того, что захочет увидеть во мне вошедший человек. «Зажрался!» - воскликнет грубый критик. Да, пожалуй. Но то, что мне сегодня не скучно ещё не значит, что мне не скучно совсем. Мне уже почти тридцать пять, а жизнь уже кажется невыносимой. Безусловно, зажрался, но до чего мне наплевать. Чувствую себя как подросток-максималист. Вот до чего может довести чрезмерное свободомыслие… ладно, мысленный онанизм подходит больше.
Несмотря на четыре прикрученные к полу ножки, мое помпезное кресло свободно вращалось вокруг своей оси. Я допил вино, раскрутился и, набрав скорость, выпустил из рук фужер. Он звонко разбился об одну из колонн, служивших опорой в поддержке балкончика на втором этаже моей квартиры. Между прочим, образец классической ротонды в современном многоэтажном доме.
Пара десятков оборотов и точная остановка лицом ко входной двери. Совпадение?
- Бэм! - говорю я, победно ткнув указательными пальцами в её сторону. Ничего. Кто бы сомневался. А если никто не придет? Оставим пока этот вариант про запас.
Как я вообще дошел до всего этого? Не понимаю. Я даже не знаю, чем заняться в ожидании. Последние два месяца я только читаю, пью вино и сплю. Все три занятия уже как китовая кость в горле: не помещается, весит много и дышать невозможно. Сидеть рыбаком и глядеть на поплавок двери, и больше ничего.
Время - ветер. Концентрируясь на чем-то, мы его замедляем. Расслабляясь - ускоряем. Для краткости - у меня мертвый штиль. Никогда раньше мне не приходилось ждать с таким... усердием. Я ждал так, будто бы в этом состоял смысл жизни, будто бы за этой дверью лежали ответы на все мировые вопросы, будто бы за ней была мифическая обитель вечного счастья. Я и представить себе не мог до того, как же я нуждаюсь в переменах. Подойдет абсолютно любая, только бы не жить в этом штиле больше не минуты.
- Ей ты, всемирный управляющий! Некоторые до сих пор утверждают, что ты есть. Зачем ты меня породил, инженер-недоучка? Мало тебе было первородных развратников, так ты до сих пор в человеческое «Лего» играешь. Хватит, ради тебя самого, моя фигурка-то дефективная. Ни один брак не состоялся, так зато собственный обнаружился. Если сейчас никто не зайдет, то самое время загладить очередной миазм на и без того неприглядной общественной маске.
Слова глухим эхом катились по комнате, как выпавший из рук шар для боулинга. Мне становилось чрезмерно тоскливо, и тяжелые мысли одолевали. Что, если сейчас никто не придет? Что тогда? Тот самый момент, когда у меня даже запасного плана нет. С чего я взял, что вообще кто-то придет?
- Вот только не надо рассуждать, как параноик, - произнес я нарочито сухо, и закинул ногу на ногу. Опираясь подбородком на руку, одетый в мятую белую рубашку с пятном, черные брюки и без носков, я сам себе напоминал богача-алкоголика в приступе жалости к себе. Ну вот, сознался.
- Хорошо-хорошо, я спиваюсь, ладно, - ворча и кряхтя я поднимаюсь, направляюсь в комнату-погреб, извлекаю оттуда ещё пару бутылок Котэ Боугуэротс, включаю второй ноктюрн Фредерика Шопена, прохожу обратно к своему трону и обрушиваюсь на него. Хотя, для моего иссохшего тела это слишком грузное слово. Откупориваю валявшимся рядом штопором и пью из бутылки. Вся жизнь кажется сейчас примитивным набором глаголов.
Взгляд вверх дарует мне отражение от зеркального потолка. Впадины на худосочном лице хорошо гармонируют с чернеющими синяками. Модель, образец, твою мать!
Со злости швыряю бутылку в потолок, разбивая зеркальную поверхность. Осколки на момент орошают меня вместе с фонтаном вина, феерично отражая слабое свечение синих неоновых ламп повсюду. Бутылка на обратной дороге случайно задевает спинку и падает позади. Лучше бы упала на голову.
На левом рукаве проступает красное пятно. Крупный осколок полоснул рядом с моим старым шрамом, оставшимся с первого похода в горы. Я наклоняю руку, и сквозь длинный разрез в рубахе начинает монотонно капать кровь.
- Спасибо конечно, создатель, за такой вариант, но этим даже младенца не убьешь. А на остальное, - я покосился на россыпь осколков на бедрах, - у меня духу не хватит.
Наблюдение за мерно капающей кровью завораживает. Не знаю, сколько времени прошло с последнего обращения к в пустоту, но с пьедестала уже потек узкий ручеёк. Постепенно мне становится легче. Тело словно теряет свой вес, отрывается от сидения и парит. И я сам теку куда-то вдаль, следом за моим манящим пунцовым проводником. Немного прохладно, наверно из-за босых ног, но это не важно. Кончики пальцев слегка покалывает, теплая струйка согревает их. Сожмешь ладонь и в ней - тепло, в ней - жизнь. Круговорот событий, вихрь воспоминаний, наследие потомков определяет каждый такой ручей. Кровь - наша основа, символ пульсирующего сердца связанного с каждой клеточкой организма. Индивидуальный мегаполис, связанный реками эритроцитовых дорог. Крохотных микрокосм, идеальная машина, оставленная эволюцией в бета-версии.
- Ты - такой же, - шептал я, повернувшись обратно к городу. - Мы есть одно и то же. А ты, - глаза поднялись к звездам, - а ты нет, ты другой. Хоть ты есть макрокосм с греческим именем Порядка, ты - бесконечность. Величие твое вне границ понимания, и тебе не нужен разум, ведь ты есть всё и везде и всегда. А город, он подчинен нашей логике, он есть наше дитя, наше лицо, но мы не твои дети. Сравнивать нас так же сложно, как искать общие черты между бабочкой-однодневкой и Солнцем.
Сколь долго мы ещё будем заперты здесь, на Земле? Спутники, ракеты и станции похожи на подглядывание ребенком через замочную скважину подробности интимной жизни родителей. Однажды мы вырвемся наружу, когда-нибудь и за пределы солнечной системы, но это будет похоже лишь на подростковый бунт против взрослого мира. Найдя в себе силы изучить новые галактики изнутри, люди, наконец, обнаружат, что они подобны зрелому человеку, отчаявшемуся найти истину. Лишь когда никакой Земли уже не будет и человечество станет свободно бороздить просторы иных миров, оно уподобится старцу, знающему как правильно, но во многом не знающему - почему.
Ледяные миры, прозрачные для глаз, сквозь толщи которых можно глядеть на другой полюс. Вулканические долины, разъярённые, брызжущие кипящей слюной повсюду. Чудовищные торнадо, вздымающие в небеса целые океаны. А может где-нибудь и уютная поляна с ходячими растениями и пустившими корни животными. Бесконечно ли разнообразен этот мир? В любом случае, плыть в видимых просторах воображения восхитительно. Нырять поглубже и плыть, плыть, плыть. Утопать. Падать на дно, касаясь его и сползать в трещину снизу. Уходить дальше вглубь, сминаемый давлением в крохотную точку, исчезать, растворяться и достигать ядра самого мира.
- Мил, тищл, - язык не слушается. Кажется, я перепил. - Постьи, сздтль.
Глаза... слипаются. В ушах звенит. Хватит уже пить, достаточно. А то так и умереть не долго.
Постой. Это смерть и есть. Говорила мне покойная матушка не играть с битым стеклом. Дорогой Фредерик, не уноси меня далеко.
Звонок в дверь? Уже не важно. Я не в состоянии даже рта открыть. Не понимаю, откуда до сих пор проистекают мысли. Опять звонок.
- трт, - давлю из себя едва слышно. А что толку. Заходите, я всегда рад...
Звонок. Щелчок замка. Стук шагов, или мне кажется? Глухо, так глухо. Оно что-то говорит, но я не слышу.
Уже не услышу.