Для начала надо бы немного рассказать о себе. Моё имя Святополк. Я — художник. А если честно, то я неудачник. А ещё есть вероятность, что я псих. Думаю, приключение, которое я собираюсь описать, заставит многих подумать именно так... Но, в конце концов, так ли это важно для дела — псих я или не псих?!
Живу я в двадцатом столетии от Рождества Христова и в гнусной блочной пятиэтажке на окраине Санкт-Петербурга. Только псих вроде меня может быть художником и жить в отвратительном пустом районе, где не на что посмотреть, а не в центре, где не надо никакого вдохновения — сел у окна и пиши. Впрочем, я не жалуюсь: для моих картин мне не нужна натура. Да и рисую я, если честно, весьма паршиво. Я так и не поступил ни в одно учебное заведение, производящее конвеерных художников, нет, я научился всему сам. Точнее, всему, чему смог.
Но я могу быть почти на сто процентов уверен, что в моих картинах есть главное — оригинальная, ни в чью больше голову не могущая прийти идея. Я, быть может, величайший гений нашего столетия — пусть не гений изобразительного искусства, о нет, я нечто гораздо большее. Я умею отделять свой разум от бренного тела и заглядывать в параллельные, перпендикулярные и чёрт знает какие ещё миры. Я сам создаю их. Я проживаю в них большую часть жизни, а здесь появляюсь исключительно ради того, чтобы перенести на холст всё, что я там видел. Реальность для меня слишком тускла. Мои посредственно выполненные гениальные идеи на холстах и в рулонах пылятся на полу вдоль стен и по углам.
Я никому и никогда их не показываю. И не потому, что боюсь быть непонятым — как известно, все истинные гении становятся признанными лишь после своего развоплощения на Земле. Напротив, я боюсь, что мои картины понравятся более предприимчивым людям, которые ни черта не смыслят в других мирах, зато хорошо разбираются в реальности. Я боюсь увидеть сюжеты собственных картин, выполненные более умелой рукой и продающиеся за большие деньги под чьим-то чужим именем. Боюсь увидеть вора, купающегося в лучах моей славы — идеально обученного технике рисунка и живописи, анатомии, законам перспективы и светотени мерзавца, за неимением собственной души позаимствовавшего мою. И попробуй, докажи, что это были твои идеи, ведь эти сволочи бесплотны и не оставляют следа. И я со своей неумелой мазнёй и бешеными глазами ничего не смогу доказать. А сам я всё равно никогда не смог бы продавать свои картины. Они — часть меня самого. Поэтому я один знаю, что я гений.
Когда-то очень давно я показывал парочку картин своим друзьям, да и то с опаской. Некоторые вещи их явно пугали, но в целом они хором твердили, что у меня исключительный талант и нельзя зарывать его в землю. Правда, хор был небольшой, а сейчас они все вообще куда-то делись. То ли они все начали побаиваться и сторониться меня, то ли я сам от них устал и начал сторониться их. С ними невозможно было разговаривать. Не передать, как меня достало, что ответом на любую мою мысль — мою собственную, заметьте, мысль, над которой мой горячечный мозг трудился бессонными ночами, искал аргументы и, наконец, принял для себя — в ответ на неё видеть возмущённый или полный ужаса взгляд, и слышать вопли в духе "Но это же не так, это ерунда!", "Ты не можешь так думать!" и наблюдать за жалкими попытками обучить меня, как надо думать правильно, и убедить, что именно так я на самом деле и думаю, просто выпендриваюсь. Приходится отстаивать своё сокровенное в борьбе с общепринятым, перенятым у человеческого стада без всяких собственных размышлений. Мне надоело. Я устал. По правде, я так устал, что несколько лет не выходил из дома, но речь не об этом.
Может, я был излишне раздражителен и категоричен, может быть, даже буен, но я, заметьте, никогда и не утверждал, будто у меня здоровые нервы. Как бы там ни было, друзей у меня не осталось — они стали появляться всё реже, а потом и вовсе испарились. Не могу сказать, что меня это расстроило. Напротив, я избавился от всяких ненужных раздражающих мыслишек и смог полностью посвятить себя Искусству.
Конечно, иногда на меня набрасывалось отчаяние, меня огорчало, что между мной и людьми висит некий магический заслон, искажающий слова и лица. Но с этим остаётся только смириться. Я другой, и как бы я ни страдал иногда от собственной никчёмности в этом мире, в то же время я горд, так как знаю, какой силой обладаю, и что скрывается за моей неприветливой наружностью. Разумеется, за такой дар надо чем-то платить, и гений почти всегда обречён на непонимание и одиночество.
На самом деле, некоторые пошлые людишки, бывало, догадывались о моём даре, и самым мерзким образом завидовали мне, да-да! Где им было понять, что это не только дар, но и проклятие... В школе меня обсуждали, похихикивали за спиной. Я практически не замечал этого, так как при любой возможности уходил от скучных уроков и глупых детей в свои миры, но когда замечал, мог сильно стукнуть. Например, все стебались над моим именем, данным мне моей мамашей более чем романического склада. Кстати, пять лет назад она пропала в неизвестном направлении, оставив мне в шкафу целый чемодан денег. Но сейчас речь не о ней. Так вот, всех забавляло моё имя, то, как я всё время куда-то проваливаюсь и не слышу, что мне говорят учителя, лихорадочно рисую что-то в тетради и потом её не сдаю, чтобы учителя не увидели мои рисунки и опять не повели меня к директору. Даже мои немногие друзья недоумевали с меня. Но, наверное, по-доброму. Хотя я не различаю. Особенно часто я бил морды тем, кто говорил мне, что я девственник. (Это, кстати, до сих пор так и я этим горжусь).
Моя дама сердца живёт на четвёртом этаже. Я увидел её в тот день, когда она переехала в этот дом, и с того момента намертво решил посветить ей всю свою жизнь. Я весь был поглощён ею, я поселил её в своих мирах и рисовал её в них, в каждом образе, который был мне люб. Я точно не знаю, какая она, поэтому влюблялся в каждую, какой она могла бы оказаться. Я только и делал, что мечтал о ней.
А два года назад во время наших редких встреч в подъезде она стала узнавать меня и здороваться. Дело сдвинулось с мёртвой точки, совсем скоро она станет моей. Возможно, мои упражнения не прошли даром, и мне удалось открыть ей проход, по-настоящему позвать её в мои миры. Там я смогу показать ей всё то, что вижу только я один, ей единственной открыть всю свою душу и свою боль, показать ей свою любовь, не прибегая к словам... Ведь если честно, я не очень-то умею говорить — мысли куда-то разбегаются, и все думают, что я тупой. Но она не станет так думать. Она узнает, что я гений. Ей так же, как и мне, станет чужда пошлость и рутина этого бренного мира, где Любовь забыта и осмеяна, опошлена до будничности. Мы одни узнаем истинную Любовь, сверкающую первозданной чистотой, яркую и свежую, доступную только избранным.
Вот она смотрит на меня с моих картин — румяная, с густыми льняными локонами и лазоревыми глазами, она прекрасна, словно ангел. Наверное, я слишком невзрачен для неё, но это ничего — в своих мирах я сам хорош, как демон. Сквозь прозаическую наружность она узрит мой истинный облик. Недавно я узнал, что её зовут Катя. Но в моих перевёрнутых мирах имя ей — Йатэака.
Что ещё вы хотите услышать? В основном я занят путешествиями по своим мирам или же мечтами о Любви. Иногда на меня находит, и я кидаюсь рисовать. Я часто забываю поесть, может быть, поэтому так быстро устаю и снова обнаруживаю себя на диване. Вот, собственно, и всё, что вам надо знать обо мне. Теперь я могу перейти к странной истории, которая только что приключилась со мной.
***
В тот день я, по обыкновению, лежал на диване и думал о том, как я буду рисовать картину. Я придумал отличный сюжет: это должен быть вид сверху на винтовую лестницу, уходящую в бесконечную глубину, а на верхней ступеньке беспомощно балансирует жалкая человеческая фигурка, она уже падает, впереди у неё бесконечность... Зритель должен как бы падать в картину вместе с этой фигуркой, его должно засасывать в глубину, чтобы он не мог отвести глаз. Я отчётливо видел эту картину, представлял во всех подробностях. Но как, чёрт возьми, это нарисовать?! Я выругался и рывком поднял себя с дивана. Еда закончилась позавчера, оставалась последняя сигарета.
Я подошёл к пыльному зеркалу и закурил. В мутном стекле еле виднелась моя физиономия: отталкивающие бесцветные глаза, бледное небритое лицо, впалые щёки, взлохмаченные волосы, тонкие бледные губы. Взгляд у меня бывает совершенно неадекватный, какой-то воспалённый и бешеный. Я сам иногда его пугаюсь, когда неожиданно вижу в зеркале. С отвращением выдохнув себе в лицо дым, я осторожно подкрался к окну и выглянул из-за пыльной занавески.
Сквозь грязное стекло еле виднелись девятиэтажки, похожие на коробки спичек, окружённые осенним пасмурным небом — когда-то от нечего делать я рисовал их: в сумерках, на закате, на восходе, ночью, ранним утром, зимой, осенью, летом, весной, в белую ночь и так далее, до одурения — но сейчас меня интересовали не они. Я высматривал внизу подозрительного типа в чёрном пальто и шляпе.
Вон он — стоит на обочине и, задрав голову, пялится на моё окно. Даже не пытается сделать вид, что он тут не причём. Ничего, небось, не на идиота напал!
Я затушил окурок о подоконник и бесшумно направился прочь из комнаты. Взяв немного денег из чемодана в шкафу, где их неуклонно становилось всё меньше, я проскользнул в прихожую и надел рваные кроссовки, в которых хожу зимой и летом, и сильно потёртый кожаный плащ, который когда-то был тёмно-коричневым. Стараясь не шуметь, я запер расхлябанный замок и стал сбегать по лестнице, мягко, пролёт за пролётом.
Лестница напомнила мне о моей картине. Кроме еды и сигарет надо купить ещё и красок. А краски дорогие, и денег я, пожалуй, взял мало. Придётся сэкономить на еде...
У меня перехватило дыхание от ужаса: на площадке между вторым и первым этажами стоял кто-то в пальто. Но я тут же обнаружил, что обознался: это не был шпион в шляпе, это был обычный плешивый мужичонка, неодобрительно косившийся на меня. Я злобно сверкнул на него глазами и, кажется, даже пробормотал какие-то ругательства, когда наши плечи соприкоснулись: тоже мне, стоит, как истукан, посреди дороги!
— Эй, ты, таких, как ты, надо под замок сажать! — крикнул мне вслед плешивый.
Я уже вылетел из парадной, громко хлопнув дверью и полыхая от злости. Знало бы это отребье, с кем оно разговаривает! От злости я даже забыл про шпиона. Я резко повернул голову и увидел его: он стоял на прежнем месте и насмешливо смотрел на меня, спрятав руки в карманы пальто.
Не сводя с него глаз, я побежал вдоль дома в другую сторону и налетел на какую-то старуху.
— Что ж ты, милок, носишься, как оглашенный? — ласково спросила она.
Бросив на неё дикий взгляд, я устремился за угол дома. Я петлял по дворам, задыхаясь от быстрого бега, пока не решил, что достаточно запутал следы. Тогда я зашёл в супермаркет и, продолжая настороженно разглядывать всех встречных покупателей, побросал в корзину хлеб, чай и какую-то дешёвую колбасу. Кассирша как-то очень уж приветливо улыбается — не пойму, она смеётся надо мной или что-то скрывает?! Может, она с ним заодно?!
Я внимательно присмотрелся к её улыбке, потом вытянул шею и стал высматривать в подсобном помещении за её спиной шпиона в пальто и шляпе. Там никого не оказалось, только ящики. Тогда я подошёл и высыпал жалкое содержимое своей корзины на ленту.
— У вас есть карта?
Я так и обомлел. Так им нужна какая-то карта! Почему они решили, что она у меня есть?! Я недоумённо вылупился на кассиршу.
— Карта, — повторила она ласково и улыбнулась ещё шире.
Я замотал головой. Кажется, я начинаю понимать. Они узнали, что я художник, и хотят, чтобы я нарисовал им карту. Карту моих миров! Они хотят открыть через меня дорогу туда. В наши с Йатэакой миры!
— А зря. С картой выгоднее, — заметила улыбчивая кассирша и положила передо мной полиэтиленовый пакет. — Хотите что-нибудь ещё?
— Дайте сигарет... Самых дешёвых, — пробормотал я. Хорошо, что напомнила.
Расплатившись и побросав всё в пакет, я торопливо вышел из магазина, озираясь, но не переходя на бег. Нельзя, чтобы они догадались, что я их раскусил. И пускай не думают, что я их боюсь!
Уже открывая дверь, я услышал, как улыбчивая кассирша тихонько сказала другой кассирше:
— Так жалко. Совсем больной, а ведь такой красавчик!
Выйдя на улицу и закурив, я случайно бросил взгляд на рекламный щит. С него лукаво улыбался мой преследователь. Он снял шляпу и повязал на шею дурацкий галстук, а под ним большими буквами было написано: "Мы всегда с вами!" Нет нужды описывать охватившее меня смятение. Я нервно огляделся и устремился через дворы, стараясь быть как можно незаметнее.
Ненавижу "Лавку художника" за то, что там не самообслуживание и приходится всё говорить. Терпеть не могу разговаривать с продавцами. Меня это напрягает. Во-первых, я вообще людей не люблю, во-вторых, у этих вечно такой вид, будто они делают мне великое одолжение, а не свою чёртову работу.
Денег хватило на ультрамарин и умбру. Остальные краски ещё не совсем закончились, им придётся подождать. Продавец поглядывал на меня насмешливо. Покинув ненавистный магазин, я снова закурил и торопливо направился к дому, настороженно озираясь. Свернув в соседнюю улицу, я увидел на другой стороне шпиона в шляпе. Он стоял неподвижно и внимательно следил за мной насмешливым взглядом. Я невольно прибавил шагу, и в свою парадную ворвался уже почти бегом. Я захлопнул дверь своей квартиры и, тяжело дыша, прижался к ней спиной.
За дверью послышались шаги и знакомый голос. Йатэака! Забыв дышать, я бросился глазом к дверному глазку. Мне удалось увидеть её. Она спускалась по лестнице и разговаривала с кем-то по телефону. Если бы я не удирал от этого дурацкого шпиона, я бы встретился с ней на лестнице! От злости я, что есть силы, вмазал кулаком по стене. Я стоял и тупо смотрел на распухающую руку, с трудом осознавая, что это я чувствую боль. "Ультрамарин… Карта… Мы всегда с вами…" прозвучало в голове прерывисто, с какими-то помехами.
Я решил не обращать внимания, а просто пойти поесть. После горячего чая с бутербродами я должен был успокоиться и более трезво оценить обстановку. Ведь должен был?
Прикончив колбасу и хлеб, я подхватил чай и сигарету и отправился прочь из тёмной кухни. Вставая, я выглянул в окно. Мой преследователь был на своём месте и всё так же стоял под дождём, высоко задрав голову и пялясь на мои окна.
Вечер я потратил, пытаясь нарисовать приличный эскиз моей картины. Ничего не получалось, лестница никак не хотела уходить в бесконечную глубину. Я не знал, как изобразить задуманное. Мне не хватало знаний о линейной перспективе и терпения — я то и дело обнаруживал себя лежащим на диване, либо мечущимся из одного конца квартиры в другой, рассуждая о посторонних вещах.
Ночью мне снилась эта бесконечная лестница, я бежал по ней от шпиона в шляпе и всё никак не мог добежать до конца. Я знал, что на дне я найду карту. Но на дне я очутился, лишь скатившись кубарем с лестницы, и ничего там не нашёл, кроме заросшего паутиной подземелья, а шпион уже топотал за спиной и вот-вот должен был догнать меня...
Проснувшись покурить, я подошёл к окну, не включая света, и осторожно выглянул на улицу. Моего преследователя не было, наверное, он ещё не проснулся... Тут же я вспомнил, что сон-то снился мне, а не ему. Во дворе стояла какая-то жёлтая строительная машина, в свете фонаря на боку у неё отчётливо была видна красная надпись: "Берегись поворота башни". Полезный призыв, жаль, несвоевременный.
Я обернулся и даже не очень удивился, увидев моего преследователя. Он снял шляпу и нагло ухмылялся, сидя на моей тахте. Я включил лампу и внимательно разглядел незваного гостя. Этакий красавчик с точёными чертами лица, с длинными тонкими ногами и аккуратненькой причёсочкой, восседал на моей постели в пальто и смотрел на меня холодными серыми глазами, ухмыляясь довольно мерзкой, но обаятельной ухмылочкой. Он выглядел очень молодо, но что-то подсказывало мне, что у этого существа нет возраста.
— Что вам от меня надо? — резко спросил я, недобро глядя на незваного гостя.
— Есть разговор, — усмехнулся он.
— О чём это? — я сел подальше от него, на подоконник, и закурил. Странный гость с любопытством разглядывал мою комнату. Это продолжалось несколько минут, мы оба молчали.
— Ну и кавардак у тебя, — изрёк он наконец.
— Я не ждал гостей, — язвительно ответил я. Этот человек нравился мне всё меньше. Хотя он вообще мне не нравился.
— Да, гости сюда забредают редко, — также язвительно ответил он, — Да им, похоже, здесь и не рады.
— Тебе здесь точно не рады. Шёл бы ты откуда явился, чтобы я не видел твою смазливую рожу.
— Да ты, дружище, грубиян! — вдруг радостно рассмеялся этот наглец. Я злобно смотрел на него, желая понять, что вызвало такой восторг. Резко оборвав свой заливистый хохот, он уставился на меня холодно и очень серьёзно. — Ну, поелику меня здесь не привечают, постараюсь быть предельно краток, — начал он деловым тоном, кладя на колени и неторопливо открывая дипломат с кодовым замком, который я раньше не заметил. — Я — Проводник. Проводник между мирами. Ты думаешь, что умеешь проникать в другие миры, но это полная чушь. Всё это очень занятно, но вся эта красотища существует только в твоей больной голове... Не перебивай! Параллельные миры есть на самом деле. Но они не такие, как ты себе их представляешь. Это даже не отдельные миры, а другие измерения этого же мира, параллельные варианты жизни. Они ничем не отличаются от этого мира, люди, живущие здесь, живут и там, но их судьбы складываются иначе. Это другие, не сбывшиеся здесь варианты судеб... Ну что ты завис? Не понимаешь?
Я помотал головой. Не скрою, мне стало интересно. Проводник устало вздохнул, достал блокнот и карандаш и нарисовал линию.
— Смотри, допустим, вот эта линия — твоя жизнь. Вот бежит она, бежит, и вдруг — развилка. Ты стоишь перед выбором. Не обязательно глобальным, это может, конечно, быть выбор предать или не предать, выбор друга, невесты, работы, а может быть и какая-нибудь ерунда, к примеру, выбор между сортами колбасы в магазине. И вот, сколько у тебя вариантов выбора, на столько дорожек ветвится твоя жизнь, — он пририсовал к линии несколько расходящихся линий наподобие куриной лапки. — Вот, допустим, ты выбрал левую дорожку, и твоя жизнь побежала по ней, но оставшиеся варианты тоже никуда не делись, по ним жизнь тоже так и идёт, только ты об этом ничего не знаешь. Ты сам как бы разделился на несколько вариантов себя, сделавших разный выбор, и чем дальше расходятся их дорожки, тем меньше эти люди становятся похожи друг на друга и тебя первоначального. И вот, у каждого человека эти дорожки бесконечно разветвляются и сходятся снова, пересекаются, сливаются и расходятся с чужими, и всё это образует бесконечную Сеть, бесконечное количество "миров". Понятно теперь?
— Я пытаюсь всё это вообразить, и мне становится не по себе...
— И не мудрено. Ты и представить не можешь, сколько веков мне пришлось учиться, чтобы стать специалистом по всей этой хрени. Теперь я стерегу Сеть и изредка направляю таких непутёвых, как ты.
— А с твоей жизнью тоже так?
— О, нет. Моя жизнь — непрерывная прямая линия. У меня никогда не было выбора, — печально вздохнул Проводник. — А у тебя он был, и делал ты его всегда во вред себе. И нечего сверкать на меня глазами. Да, ты сам всякими ерундовыми решениями создавал свою судьбу, и теперь тебе с неё никуда не свернуть, а она, похоже, зашла в тупик, тебе так не кажется? Ты выбирал между четырьмя учебными заведениями, и в итоге решил учиться всему сам, явно несколько переоценив свои способности — вот, пожалуйста, пять вариантов жизни, и ты живёшь в самом хреновом. Вчера из шести сортов колбасы, не глядя, выбрал именно этот — вот тебе ещё семь жизней, правда, они, мало отличаются, и слились бы в одну уже сегодня, если, конечно, не предположить, что другим сортом колбасы ты отравился бы насмерть... От случайно выбранного слова может зависеть, будут ли люди друзьями или врагами, от выбранной дороги на развилке — убьют ли тебя грабители или же ты встретишь своего лучшего друга... От сказанного другим человеком много лет назад слова может зависеть, осмелишься ли ты познакомиться с Катей, или будешь сидеть дурнем дома и мечтать о ней.
— Да понял я уже!
— Так вот, миров бесконечное количество, и я могу организовать тебе путешествие туда. Если тебе повезёт — попадёшь в мир, где всё сложилось удачно и все твои мечты являются реальностью. К сожалению, я могу дать тебе только три попытки. Учти, что и ты сам, и все окружающие люди могут оказаться совершенно другими, ведь их жизни могли преломиться в самом начале и пойти по совсем иному пути. Так что будь очень внимателен, не принимай поспешных решений! Если тебе не понравится мир — вызывай меня, я перекину тебя в следующий, а если попадёшь в мир, где ты счастлив — оставайся там на здоровье. Правда, это не гарантия того, что на следующий день тебя там не убьют, что-нибудь не переклинит или ты сам что-нибудь не испортишь, но уж это не моё дело. Так что, путешествие на твой страх и риск. Ну, так что? Будем делать три попытки?
— Давай! — мне бы испугаться, но я подумал, что хуже моей нынешней жизни там вряд ли что-нибудь будет.
Проводник достал из дипломата... ярко-розовую женскую пудреницу. Открыл её и протёр рукавом стекло.
— Я над тобой не издеваюсь, это маскировка, — ответил он на мои мысли, — На, полезай.
Я взял в руки пудреницу и недоумённо взглянул в зеркало. По зеркалу пробежала рябь, и тут я с ужасом почувствовал, что мир перекувыркивается: меня туда затягивало...
***
Не знаю, как правильно описать это ощущение, но воздух будто спружинил, все предметы в комнате подскочили, звякнули друг о друга стаканы в буфете, закружились по воздуху листки бумаги... Я оказался сидящим на мягком диване в незнакомой комнате. В голове было удивительно спокойно и чётко, я давно не чувствовал себя таким живым и бодрым. Или никогда. Мир казался сочным, ярким и радостным. (Может быть, стоит вытереть в комнате пыль, если я вернусь...) Я ошалело озирался: в комнате была чумовая антикварная мебель, огромные окна с пышными бархатными занавесками, пушистый ковёр и огромная люстра, и всё это меня как-то радовало, хотя раньше я скептически относился к подобной мишуре. Почему-то мне было неприятно вспоминать свою тёмную и тесную квартирку, как и самого себя, каким я был. Я словно неожиданно выздоровел после затяжной болезни.
А это чей дом вообще? Я вскочил и побежал к столу, но на нём ничего не лежало, он был идеально пуст и вытерт от пыли. Дом не мой. В моём доме всё, что можно, завалено набросками, палитрами и прочим художественным скарбом. Стоп! Тут же что-то сейчас летало. Я подхватил с пола рассыпавшиеся листки календаря. Точно не мой дом. У меня не было календаря, а часы остановились несколько лет назад, так что я ориентировался только во временах года и суток. И то не всегда.
Я встал и пошёл в другую комнату. Это оказалась мастерская, и там были мои картины! Я потерял дар речи: идеальная техника, чистые, сочные краски — это не имело ничего общего, с той мрачной, грязной и кривой сумбурной мазнёй, что я рисовал раньше. На мольберте стояла, ещё не законченная, моя винтовая лестница — она была именно такой, какой я её себе представлял, утягивала взгляд в глубокую бездну.
Я взял кисть, уверенный, что сейчас всё испорчу. Но я должен был попробовать, и кисть коснулась полотна, и я выпал из мира, я писал и не мог остановиться, не переставая восхищаться каждым идеальным мазком, каждым выбранным цветом. Я не понимал, как это у меня получается. Я действительно теперь художник! И, видимо, более чем известный, судя по убранству помещения...
Что за шум? Непривычный слух не сразу распознал телефонный звонок. Я пошёл на звук и с трудом обнаружил мобильный в кармане шикарного пальто в прихожей.
— Э... Алло.
— Горе луковое, ты где вообще?!
— Э... В смысле?
— Всё понятно. Рисуешь.
— Да... А откуда...?
— Заткнись и вылазь уже из дома. Я так и знал, что ты будешь рисовать и забудешь про всё нафиг. Поэтому я за тобой сам приехал и жду около подъезда. Давай, оттирай от рожи краску, наряжайся и выходи.
Связь оборвалась. Голос был очень весёлый и грубый. Что значит — "наряжайся"?! Это он всерьёз или прикалывается?! И кто это вообще? Судя по всему — друг... У меня есть друг, обалдеть!
Я нашёл ванную и застыл перед зеркалом. Краски на роже у меня, как ни странно, не было, но сам мой внешний вид приятно удивил меня: взгляд мягкий, немного ленивый, чистые волосы аккуратно причёсаны, сам больше не бледный как мел и не похож на скелет, даже напротив, не мешало бы слегка похудеть, щёки больше не впалые, гладко выбритые и даже немного румяные. Я офигело себя разглядывал — что и сказать, симпатичный. Совсем не то, что я привык видеть в зеркале. Я отмыл краску от рук, с некоторым удивлением заметив маникюр. Потом отправился в первую комнату, где, помнится, видел здоровенный антикварный шкаф.
В шкафу оказалось очень много самой разнообразной одежды, и я растерялся: я же не знаю, куда иду, что значит "наряжайся"?! После некоторой возни, я не удержался и вырядился в чёрный фрак. В конце концов, я человек творческий, и некоторая доля эпатажа не помешает.
Я выглянул в окно посмотреть, какая погода, и застыл в восхищении: передо мной открылся великолепный вид на Питерские крыши и дворы-колодцы, за крышами виднелись купола какой-то церкви. Как я всегда мечтал жить в таком месте! Нарисовать эти крыши, срочно! Хотя, я наверняка их уже рисовал, не просто ведь так я живу именно здесь.
Я вышел из квартиры. В парадной было светло и чисто, стены свежевыкрашены. Новому мне это вполне нравилось, а вот старый я был несколько разочарован.
В кармане пальто обнаружился кошелёк, в лифте я его открыл и увидел много денег и каких-то карточек. Разобраться бы во всём этом...
Я вышел из парадной под небо цвета тёмной охры и сыпавшиеся с него хлопья снега. Мир казался нереальным, я глубоко вдохнул морозный воздух и огляделся, пар от дыхания принимал в воздухе причудливые очертания. Город вокруг был будто живой, он словно был рад меня видеть. Услышав сигнал автомобиля, я пошёл по чистому промёрзшему асфальту, на который снежинки ложились тонким нежным кружевом.
Меня поджидала крутая тачка терракотового цвета, смешно сплюснутая сзади и от этого похожая на пылесос. Поколебавшись, я распахнул дверцу и сел рядом с водителем. Это был довольно толстый малый в кожаной куртке и с бородой, должен сказать, ряха у него была в ширину больше, чем в высоту. Всю дорогу он громогласно что-то мне рассказывал, периодически заливаясь грубым гоготом, а я только издавал более или менее осмысленные звуки и глупо улыбался.
— Вот скажи-ка ты мне, приятель, как художник художнику, — произнёс этот человек, панибратски хряпнув меня ручищей по плечу, — Почему получается такая несправедливость: ты рисуешь какую-то, уж если честно-то, никчёмную хрень, а этой хренью все восторгаются и платят тебе за неё бабло, в газетах про тебя пишут. А я честно рисую, как меня учили — натюрморты, пейзажи и голых баб, а у меня это всё то купят, то нет, и пришлось ещё и бизнес этот завести, стать обычным торгашом, чтоб мне пусто было! А ведь я учился получше тебя, признайся! — он подмигнул мне и мерзко заржал, — Вот где справедливость, скажи мне? Это всё потому, что ты — красавчик, я знаю! — он опять заржал. Я совершенно растерялся от такого хамства. Честно говоря, я раньше несколько иначе представлял себе художников и их жизнь, и себя как художника тоже. Разве может художник ездить на крутой тачке и заниматься ради бабла чем-то, кроме искусства? Я и сейчас считал, что нет, и чувствовал, что в глубине души всегда презирал этого своего "друга". А жить в таких хоромах, как я, и разгуливать во фраке и с маникюром — имеет художник право? Некая оставшаяся часть того, старого меня, совсем растерялась, сомневалась и недоумевала, но её почти полностью заткнула та моя часть, которая была совершенно счастлива. Мне начисто снесло крышу от внезапно обретённых таланта, денег и славы. И прежде, чем я пришёл в себя от растерянности, я неожиданно сам расхохотался, тоже со всей дури треснул приятеля по плечу и выдал:
— Да, это потому, что я — красавчик, а ты — боров. Тонкости тебе не хватает и романтизма, — я подмигнул ему так же, как он мне давеча, — И уж если на то пошло, я же — гений, а ты — так, ремесленник, не отпирайся! — и я опять заржал.
Приятелю моему явно не понравился мой ответ, но он тоже заржал и опять вмазал мне по плечу.
— И ведь никогда мне не спустит, бестия! — он даже прослезился от смеха.
В общем, я самодовольно откинулся на спинку сидения и наслаждался мелькающими за окном видами Питера, в пол-уха слушая нескончаемую болтовню приятеля. Наконец мы прибыли в какой-то ресторан, где за уютным столом в углу нас уже ждали ещё два моих новообретённых друга. Одного я узнал — я знал его и в той жизни, мой одноклассник, чьё имя я запамятовал.
— Опять во фраке! Вот выпендряла! — воскликнул он при виде меня, — Извините, господа, но мы вам уже всё заказали. В следующий раз не будете опаздывать!
Я плохо понимал половину из того, о чём мои друзья говорили, но не слишком и старался вникать. Я кайфовал. В ресторане было красиво, уютно и тепло, еда была просто обалденная — раньше я не особо задумывался над тем, что ем, всё равно для меня всё было безвкусным и одинаковым. Сейчас же мне просто снесло крышу — мясо, запечённое в сыре и грибах, маслины, кусочки авокадо, хорошее вино... Да тут ещё сразу три предполагаемых друга, которые всё время смеются — я с готовностью смеялся тоже, даже когда до конца не понимал, о чём речь, сам изредка вставлял какие-то остроумные замечания, в конец обнаглел и осознал, что никогда раньше не был так спокоен и весел. В какой-то момент к нашему столу подошла пожилая женщина, направившаяся прямиком ко мне.
— Извините, что я так вмешиваюсь, но я хотела бы попросить у вас автограф для моей внучки. Вы же тот самый знаменитый художник, правда? Сама я ваших картин, конечно, не понимаю, но моя внучка, студентка, от них просто в восторге! Как вас зовут, простите, память у меня уже не та стала...
— Святополк... — пробормотал я, не понимая, почему мои друзья затряслись от беззвучного смеха.
— Вы не обижайтесь на старуху, совсем память никуда не годится... Распишитесь вот здесь, пожалуйста... "Милой Леночке", и так далее...
Мне никогда раньше не приходилось давать автографы, но мне удалось неуклюже вывести некий замысловатый росчерк. Когда довольная старушка ушла, наш стол взорвался от хохота моих друзей.
— Зачем ты так над старушенцией прикололся? Ха-ха-ха!!
— Вот умора!!! Святополк!!!
— А расписался ты тоже так? Ха-ха-ха! Ну ты и бестия!!!
— Но я не прикалывался! — удивился я. И тут до меня дошло, что я, наверное, не Святополк...
— А, решил псевдоним взять? Так это поздно. Сразу надо было.
— Да и псевдоним какой-то смешной... Надо бы что-нибудь демоническое.
— А чего ты про внучку-то внимательно не расспросил? Про Леночку? Небось, симпатичная и влюблена в тебя по уши.
— Да, Художник, надо бы тебе завести кого-нибудь для вдохновения. Хватит уже трахать натурщиц, это как-то некрасиво.
— Хорошо, больше не буду, — с готовностью ответил я, и все снова заржали, я тоже. Последняя фраза окончательно сбила меня с толку, можно сказать, даже не укладывалась в голове. То ли я реально ничего не понимаю в художниках, то ли этот мир сам по себе какой-то ненормальный, и я ему подстать. Но сегодня мою радость не может омрачить ничто. Я заведу себе кого-нибудь. Обязательно. Я прямо сегодня поеду к ней. И я приду к ней не каким-то неопрятным полоумным с третьего этажа, а знаменитым художником с кучей денег в кармане, красавчиком с маникюром. От этой мысли я стал ещё счастливее. Я откинулся на спинку дивана, затягиваясь дорогой сигарой и смакуя вино.
Едва распрощавшись с друзьями, я сел в такси и назвал свой старый адрес. Мы долго петляли по тёмным улицам, пробираясь на самую окраину города, и я еле сидел на месте от нетерпения. Вот она, уродливая "хрущовка" где я, о счастье, не живу! И ты не будешь здесь жить. Я рванул вверх по лестнице. Наверное, плохо, что я без букета...
Вот он, четвёртый этаж, вот её дверь. Я чуть помедлил, глубоко вздохнул и нажал на кнопку звонка.
— Вы кто и что вам надо? Зачем трезвоните среди ночи? — раздался из-за двери хмурый женский голос.
— Здравствуйте, вы извините, что я так поздно. Мне надо срочно увидеть Катю! — улыбнулся я в глазок.
— Какую такую Катю?
— Светленькую, — у меня упало сердце. Может, она здесь и не жила никогда. Может, она в другом городе или за границей вообще. Как же я теперь найду её?!
Лязгнул замок, и дверь приоткрылась на длину цепочки.
— Одна Катя здесь до меня жила, — высунулась в щель толстая тётка, — да только она утопилась потом. Я и купила эту хату по дешёвке: кому охота жить в доме самоубийцы, а я не впечатлительная, я в морге уборщицей работаю.
— Как — утопилась? — я схватился за сердце. Мгновенный выброс адреналина заставил задрожать всё тело.
— А как топятся? В канал Грибоедова сиганула.
— Зачем? Почему?
— Я откуда знаю. Не я ж её туда сбросила! А вы ей кто, извините, будете? Родственник?
— Я... Старый друг... за границей живу. Вот, приехал ненадолго, хотел увидеться...
— А ты, часом, не Глеб ли? — строго спросила уборщица.
— Кто? Я? Нет, нет, разумеется, я не Глеб! Вроде... — я отчаянно напрягал память. А вдруг я, всё-таки, Глеб?! Да нет, вряд ли. Как назло, друзья ни разу не называли меня по имени, всё "бестией", "художником" или "выпендрялой"...
— А то тут ходили слухи, что её какой-то Глеб до этого довёл! — в полголоса сказала тётка, подавшись вперёд и как бы доверяя мне секрет.— Богатенький красавчик. Она его любила и очень порядочная была девушка, прямо из средневековья как будто. Вот она и написала записочку, мол, мечты прахом, позор, смысла жить больше нет, Глебушка, ты ни в чём не виноват. Да и утопилась... А ты ступай-ка на свежий воздух, по-моему, ты тут сейчас в обморок собрался. Вот ведь мужики малахольные стали! Водички, может, дать тебе?
Я промямлил что-то невнятное и, шатаясь, стал спускаться по лестнице. Уже не верилось, что я только что был самым счастливым человеком на свете. Я будто сорвался в пропасть. Её нет. В этой жизни её нет. Есть всё, о чём я мечтал. Кроме неё. Так что мне делать?
Таксист ждал меня у подъезда, как я его и просил. Я не знал своего адреса, но сейчас мне было всё равно. Я попросил отвезти меня на канал Грибоедова. Я сидел в такси, город мчался мимо, а чёрная дыра в сердце ширилась.
Я рассеянно расплатился с таксистом и бесцельно побрёл вдоль канала. Небо имело какой-то странный, несвойственный небу грязный тёмно-розовый цвет. С него сыпался снег — безумно мельтешащие сверкающие точки в свете фонарей. Вода в канале была чёрная, мёртвая, замёрзнуть он ещё не успел. Мне было жарко и душно, хотелось самому прыгнуть в эту воду, обжигающе ледяную, похожую на густой кобальт.
Я долго шёл вдоль канала, ничего не соображая, прислушиваясь к тишине. Был уже, наверное, третий час ночи, город вымер до утра, мне не встретилось ни машин, ни людей, светящиеся лоскутки окон попадались очень редко, окна всё больше чернели, как пустые глазницы черепов-домов. Я забрёл на какой-то мост, оперся о перила и стал смотреть в воду. В воду, которая убила тебя, Йатэака. Ты сама её об этом просила. Может быть, с этого моста ты и спрыгнула, может быть, с любого другого — я никогда об этом не узнаю. Наверняка ты это сделала ночью — днём бы вытащили, откачали... Вот такой же холодной ночью.
Я не знал, что мне теперь делать. Часть меня кричала, что без неё всё это не имеет смысла, что я не должен предавать мечту. Я не имею права оставаться здесь, надо срочно звать Проводника и искать жизнь, где я смогу любить её. Но другой моей части было так жаль расставаться с той жизнью, что я здесь обрёл. А вдруг я откажусь от всего этого, а в другой жизни она меня не полюбит? Получится, что я всё потерял зря? Да и нужна она мне... По правде, я ведь её никогда не знал, моя любовь была каким-то бредом... Может, она мне и не подходит вовсе, может, нам не суждено быть вместе, а я сейчас ради неё всё брошу, опять зарою в землю свой талант... Разве я имею право так поступить? Ну, умерла и умерла, я-то тут причём?! Судьба, надо смириться. В конце концов, я могу найти этого Глеба и начистить ему за неё подрыльник. И увековечить в картинах мою несбывшуюся любовь... Так новый румяный и упитанный я с ленивыми глазами убеждал старого меня, лохматого, тощего и бледного, и тому всё труднее было докричаться, он всё больше сбивался и заикался, его аргументы казались всё более нелепыми. Ну, так ведь люблю же я её? Я же сам сейчас утопиться хотел! Или ничего, переживу...? Я слушал, как яростно спорят Румяный и Бледный, и окончательно запутался.
Курить! Я стал шарить по карманам. Неужели я всё оставил в ресторане?! Я расстегнул пальто и принялся искать в карманах фрака. А это что такое мешается? Паспорт! Я машинально открыл его, увидел собственную довольную рожу и прочитал своё имя... Глеб. Паспорт полетел в канал Грибоедова и медленно поплыл от меня прочь.
Так значит, вот он я какой. Мерзавец. Меня ударила премерзкая догадка: кажется, я понял ту нелепую фразу по натурщиц, что мне насмешливо бросили в лицо в ресторане. "Это ты виноват в её смерти! Ты, расфуфыренный мудак с маникюром и фальшивыми друзьями, ты, со всей своей славой, ещё ничтожнее, чем был я!" — кричал Румяному Бледный, и тому нечем было крыть. "А может, это какой-нибудь другой Глеб был! Да мало ли в Питере Глебов! Почему обязательно я?!" — оправдывался Румяный, но это звучало как-то неубедительно.
Пока Святополк и Глеб дрались, посыпая друг друга упрёками и ругательствами, паспорт промок и начал тонуть. Стоп! Дайте отдышаться. Так. Во-первых, я не хочу, чтобы меня звали Глеб. Уж как угодно, только не так, извините. Во-вторых, я хочу, чтобы она жила. Я не хочу быть её убийцей. В-третьих, в этой жизни нет ничего такого, что мне сейчас жаль потерять. Я здесь потерял самое главное — себя и её. Всё остальное несущественно.
И я заорал, что было силы, и мой крик отразился от воды, разнёсся по подворотням, крышам и дворам, а те, кажется, разнесли его эхом по всему городу: "ПРОВОДНИ-И-И-ИК!!!"
***
Воздух уже знакомо спружинил, и всё вокруг подскочило. А я пришёл в ужас от того, что обнаружил у себя в голове. Кажется, я лежал на кровати, натянув одеяло на голову, и смотрел в грязную жёлтую стену. Но мне было не до этого. Я был пустыней. Серой, мёртвой и холодной космической пустыней, которая висела в ужасающей, бесконечной во всех направлениях и во времени вселенской Пустоте, вся ссохлась и растрескалась, хотя её ничто не грело и не сушило, и теперь потихоньку разваливалась. По краям от неё отваливалось по кусочку. Меня парализовал смертельный ужас: я понял, что скоро она вся раскрошится, и от неё — от меня! — ничего не останется. И тогда я стану непонятно чем. Сгустком разума, бестелесным, безжизненным, и буду вечно висеть на одном месте в этой бесконечной Пустоте. И я не могу это предотвратить, я могу только беспомощно наблюдать, как разваливается моя пустыня... Стоп, а кто я вообще? И почему это именно я? Почему я не могу быть кем-то другим? Если я не могу видеть чужими глазами, значит, мне придётся умереть и самому увидеть, что там будет. А где я был, когда меня не было? Я, кажется, помнил, что висел в Пустоте, и мира тогда не было, ничего не было, и мне было ужасно гнусно. Кто же я такой, если мир появился вместе со мной, и я перестану существовать вместе с ним? И существует ли мир вообще? Есть ли я, есть ли другие люди, есть ли эта стена? Может, меня и нет вовсе, и мира нет, и ничего нет, а я вишу в Пустоте и придумываю всё это?! Нужно срочно что-то делать!!! Но я не мог встать. Я продолжал смотреть в стену, погружённый в ужас. Пустота расползлась откуда-то из глубины меня, я сам впустил её, и теперь от неё не было спасения. Пустыня сохла и крошилась. Я сох и крошился.
Я с трудом пробился из памяти в собственное оцепеневшее тело и оторвал его от кровати, как марионетку. Я с трудом заставил свои глаза отвернуться от Пустыни и посмотреть вовне. Я был в большой комнате с зарешеченными окнами. Здесь стояло ещё несколько кроватей, и на них в странных застывших позах лежали люди в серых пижамах.
— Вода минус вода в окончательном положении встречает тишину, а при покупке килограмма лопат в итоге даёт человека, — глубокомысленно изрёк бородатый мужчина с соседней кровати, — поэтому ты не пляши, а ляжь. А то тоже мне тут.
Я так и знал. Психушка.
Я встал и очень долго, еле переставляя ноги, выходил из палаты. У неё не было дверей. Ко мне уже бежали: с одной стороны — старушка в белом халате, с другой — два здоровенных амбала в зелёных костюмах. Старушка подбежала первой.
— Ты чего, сердешный? — я узнал старушку. Она брала у меня автограф.
— Как поживает Леночка? — спросил я медленно. Старушка побледнела. Я ещё раз узнал её: это на неё я налетел, когда убегал от Проводника, приняв его за шпиона.
— Хорошо поживает... А ты чего поднялся-то, милок?
— Надо доктора. Разговор есть.
В это время подоспели два зелёных амбала.
— Бабуся, тебе помочь? — спросил один из них, очень добродушно улыбаясь.
— Вы бы отвели этого парнишку к Людмиле Ратимировне, похоже, какой-то сдвиг у него... Она сегодня у себя в кабинете, я сейчас позвоню, предупрежу...
— Понятно,— сказали хором амбалы и повели, если не сказать понесли меня куда-то прочь из отделения, за железную дверь, по коридору, за ещё одну дверь, вниз по лестнице и по длинному коридору направо. Надо признать, так передвигаться было гораздо легче. Меня привели в кабинет и поставили перед столом, за которым сидела высоченная женщина — кажется, наши глаза были на одном уровне, хотя она сидела, а я стоял — в белом халате поверх длинного чёрного платья с оборками и с внимательными строгими глазами под очками в чёрной оправе. Она нетерпеливо поджала губы и сделала какой-то знак глазами. Амбалы посадили меня на стульчик перед ней и со смущённым видом отошли к двери. Женщина поправила очки и ласково на меня посмотрела.
— Я внимательно слушаю вас, Святополк.
Я знал, что нужно рассказать всё как можно подробнее. Она должна была понять и выпустить меня отсюда! Но чем больше я старался, тем больший бред у меня получался.
— Я к вам приехал на амбалах, чтобы сказать: я не тот, кого вы знали раньше. Я из другого мира. Меня там преследовал человек в чёрной шляпе, я думал, он шпион, а он — Проводник. Он отправил меня в другую мою жизнь, а дома я нормальный. Эти миры переплетаются и их бесконечно много, они возникают, когда мы встаём перед выбором, например, колбасы в магазине... Я не смогу объяснить, а он смог. Это потому, что у него была пудреница. Я провалился в пудреницу и стал знаменитым художником. Я ещё тогда рисовал... А потом я уронил паспорт в канал Грибоедова и стал орать. И вот я здесь. Я теперь не художник, а Пустыня. Я сегодня был Святополком, Глебом, художником и негодяем, а теперь я псих. И когда Пустыня раскрошится, я стану сгустком бестелесного разума... Понимаете, Святополк любил Катю, но лежал на диване и мечтал, а потом Святополк оказался Глебом, и Катя утопилась. И это всё был я. Я был бледный, потом румяный, а теперь я вообще не знаю, кто я. По-моему, я придумал этот мир, и на самом деле меня нет... Помогите мне, доктор, а?
— Вы, главное, не волнуйтесь так. У вас, оказывается, очень интересная жизнь, а вы всё лежите и ничего мне не рассказываете. Не хорошо,— доктор улыбнулась. — Если вы снова увидите этого человека в шляпе, Глеба или Катю, или узнаете что-нибудь новое про эти миры, вы обязательно расскажите мне обо всём, договорились?
— Мгм, — я кивнул. Конечно, она мне не поверила. Я же говорил почти как мой бородатый приятель с килограммом лопат. Она даже не поняла ничего! Я треснул себя рукой по лбу.
— Так! Только вот этого не надо, — строго сказала Людмила Ратимировна, — а то ребята вас привяжут.
— Привя-я-яжем, — протянули хором улыбчивые амбалы.
— Это хорошо, что вы стали вставать, — продолжала доктор, что-то записывая, — Постарайтесь побольше двигаться, вам это полезно.
В кабинет зашёл старый доктор с седой бородой и сел за другой стол.
— Представляете, Феофан Степаныч, какая история! Надо бы с этим парнем подробнее разобраться. Два года, не вставая, лежал, все уже и рукой на него махнули, а сегодня вдруг вскочил и как начнёт рассказывать про какие-то параллельные миры, да интересно так и персонажей там столько! У него в жизни бреда не было, только и твердил, что у него в голове пустыня!
— Это всяко бывает. Наблюдайте, — глубокомысленно изрёк доктор и сам принялся наблюдать, то есть уставился на меня, насупив густые кустистые брови и подавшись вперёд так, что с риском для жизни балансировал на самом краешке накренившегося стула, ножки которого обмотал ногами самым страшным образом. Руки он сложил домиком и бешено вращал большими пальцами. Потом его что-то отвлекло справа, он настороженно застыл и принялся дуть себе на нос. Психиатры странные люди.
Дверь распахнулась с грохотом, и в кабинет ворвалось существо, которое при других обстоятельствах долго преследовало бы меня в кошмарных снах. Это была пожилая женщина в серебристой плиссированной юбочке и красных колготках, на голове у неё было намотано нечто вроде тюрбана из старых штор.
— Представляешь, Люська! — гаркнула она трубным голосом, — А, у тебя пациент! Приходи в курилку, я тебе такое расскажу! — она унеслась снова. Видимо, это тоже доктор.
— Простите меня, Святополк, я отвлеклась. Ну, мы с вами обо всём договорились? Так, ребята, ведите его обратно в отделение и передайте там, чтоб за ним наблюдали. Будут изменения в состоянии — сразу ко мне!
— Обяза-а-ательно! — сказали хором амбалы и подхватили меня под руки.
На этот раз у меня не было не малейших сомнений, остаться ли в этой жизни или же нет. И я заорал, чуть ли не громче, чем в прошлый раз: "ПРОВОДНИ-И-И-И-ИК!!!!!" Я орал всю дорогу, на лестнице и в отделении. Я орал до тех пор, пока мне ни сделали какой-то укол. После я на всякий случай замолчал.
Где этот мерзавец в шляпе? Он издевается, что ли?! Почему ничего не происходит, я же орал!!! Может, он решил пошутить и оставить меня здесь навсегда?! За решёткой и с пустыней в голове?!
— Урожай лопат в планетарии обратно пропорционален межконтинентальному балансу втулок кирпичного и головного мозга в осеннее время суток, — поделился со мной своими наблюдениями бородатый собрат. Пожалуй, он был в чём-то прав.
Этот день я прожил, как заматерелый шизофреник, и никогда его не забуду. Я старался не думать о том, что я Пустыня, не чувствовать, как я сохну и крошусь. Я старался отвлечься на всё, что только было вокруг, но здесь почти ничего не было. Сначала я подробно рассказал Бородатому всю свою историю. Он внимательно меня слушал и не перебивал, потом помог мне дружеским советом:
— Ты, главное, мысли амбулаторно, в рамках осознавания чрезвычайной принадлежности к космическому вёдерному заводу, потому что градусник человека не дремлет.
Я старался так и делать. Я стал ходить по палате и тормошить других шизофреников. В основном они не реагировали или отмахивались от меня, один вытянул ноги и шевелил пальцами в рваных носках, он сначала улыбался, но потом послал меня матом и разразился самым жутким хохотом, какой мне приходилось слышать. Этого хохота испугался другой больной и начал громко плакать, тогда пришли амбалы и выставили меня в коридор. Я ходил по коридору туда и обратно, время от времени для пробы завывая: "Проводни-и-ик". Потом я рассказал той старушке, как она брала у меня автограф для внучки, а я подписался не тем именем. Она тут же позвонила Людмиле Ратимировне, которая, видимо, дала на предмет меня какие-то указания. Потом нас всех позвали на ужин, и должен сказать, что таких омерзительных щей я в своей жизни никогда не ел. Хорошо, что я почти не осознавал их вкуса. Потом пошёл снег, и остаток дня я простоял у зарешеченного окна, глядя, как он падает в Пряжку. Какие-то две девицы на берегу реки махали мне руками и отплясывали ритуальный танец — не знаю, издевались или хотели подбодрить... Там горели фонари, там была свобода, а я прозябал здесь и потихоньку крошился. Поймаю этого в шляпе — так ему наваляю! Тут наступил отбой, и меня уложили спать.
— Человек-лопата, человек человеку — лопата, человек идентичен лопате. Лопате нужна благоприятная обстановка, человеку нужна человеческая лопата... Всё сходится! — бормотал, засыпая, мой мудрый друг.
— Проводник? — окликнул я робко.
— Молчи, чего шумишь? — шикнула на меня из коридора Леночкина бабушка.
— Я не шумлю. Я мыслю амбулаторно, — ответил я тоже шёпотом.
— Вот и молодец! Спи, сердешный, — ответила бабушка. И куда-то ушла. Кончилась её смена. Я лежал и пялился в потрескавшийся потолок. Интересно, меня здесь кто-нибудь навещает? Нет, наверное. Если только мама в этой жизни не пропала. Или не лежит где-нибудь в этом же здании... Надо мной склонился Проводник. Я резко сел.
— Где ты, сука, был?! Я тебя весь день зову! Думаешь, мне в кайф так жить?!
— Замолчи. Разбудишь больных. — Он не говорил, его голос звучал у меня в голове. — Вообще не обязательно было орать, как будто тебе задницу подожгли. Обо мне достаточно подумать, и я услышу. Но я же не мог припереться сюда среди бела дня! Пришлось ждать, когда все уснут.
— В прошлый раз ты вообще не приходил! Перенёс меня и всё. Сюда!!! Зачем?! Ты что, не знал, как тут классно?!
— Нет, не знал. Это как жребий. Если бы я все твои жизни просматривал и выбирал, какая получше... Думаешь, мне заняться больше нечем?! В прошлый раз ты смотрел в воду. Я превратил канал Грибоедова в проход. А здесь зеркала не было, извини.
— Быстро убери меня отсюда.
— Ты осознаёшь, что у тебя осталась одна попытка? Если снова не понравится — я верну тебя домой.
— Ты, главное, ОТСЮДА меня убери, мне пофиг уже!!!
— Будь осмотрителен, не испорти всё и не суди поспешно, — назидательно вымолвил проводник и поднёс к моим глазам зеркало.
***
Не то чтобы в моей здешней голове было очень радостно, но там, по-крайней мере, не было пустыни. Некоторое время я просто сидел и наслаждался этим фактом. Потом начал озираться.
Это была моя квартирка, но здесь был непривычный порядок, всё убрано, кажется, даже окна помыты. С чего бы это? Я подошёл к тщательно протёртому зеркалу. Чего это я? В белой рубашечке, волосы в пучок собрал на затылке, бородёнка такая стильная — вылитый мушкетёр. Я жду, что ли, кого-то? Ну, точно — на кухне апельсины в вазе и бутылка шампанского. Ладно, пока она не пришла, надо срочно проверить, умею ли я рисовать.
Я вытащил бумагу и принялся биться над наброском своей винтовой лестницы. Ха. Пожалуй, здесь у меня получалось ещё хуже, чем в самой первой моей жизни. Но картины мои были тут, они никуда не делись. Я мучился с этой лестницей около часа. Ну как сделать, чтоб она уходила в бесконечную глубину?! И чтоб она при этом была лестницей? Может, её как-нибудь стилизованно изобразить, типа графики что-то сделать? Я взял тушь и попробовал. Получился пешеходный переход, закрученный в спираль. Я плюнул с досады и бросил листки на пол.
Ну да, бездарность. Зато симпатичный. И аккуратный. И не пустыня. И Катя вот-вот придёт... И почему я так уверен, что именно она? Меня осенило, и я полез в стол искать свои документы. Всё в порядке. Зовут меня Святополком, и я даже работаю — вот умора! — в том самом ресторане, где недавно веселился со своими псевдодрузьями. Официант. В дверь позвонили, я зашвырнул документы обратно в стол и бросился открывать.
На пороге стояла моя Катя. Как же она была хороша! Я сходу упал на одно колено и поцеловал ей руку. Она засмеялась. Как чудесно она смеётся!
— Какой ты забавный! Встань, давай я лучше пройду, — какой у неё чистый, звонкий голос! Я был вне себя от счастья и, кажется, выглядел идиотом, но это было не важно. Мы пошли на кухню и выпили шампанского с апельсинами. Она всё время нежно и звонко смеялась.
— Ты мне раньше так интересно рассказывал про свои миры! Расскажи ещё. Что ты сейчас рисуешь? — у неё были такие лучистые глаза, такие длинные ресницы...
— Картину... Винтовую лестницу. Вот только не получается у меня ничего...
— Покажи! Ты же знаешь, как я люблю твои картины!
— Да там и показывать ещё нечего, так, одни наброски...
— Тем более! Я никогда не видела, как ты работаешь! Ну, пожалуйста! — у неё были такие огромные синие глаза, такие ямочки на щеках... Ну как я мог ей отказать?
Я привёл её в комнату. Она восхищалась моими набросками и подробно расспрашивала, что я хотел изобразить.
— Человек в начале бесконечного падения... Замечательная идея! Даже в дрожь бросает. И как ты всё это придумываешь?
— Сам не знаю, — я не мог отвести глаз от её лица, и все мои идеи казались полной ерундой в сравнении с ней, восхитительным творением демиурга...
— Просто ты у меня гений, — она приблизилась ко мне. От неё одуряюще пахло чем-то сладким и мягким, какими-то цветами с примесью корицы.
— Только рисовать не умею...
— Главное — идея. Ты обязательно станешь знаменитым. Мир просто обязан увидеть твои миры, — она внезапно обняла меня, такая мягкая и горячая, и поцеловала сладким поцелуем с привкусом шампанского. Я застыл в панике, не зная, что делать. Она чуть отстранилась и ласково засмеялась. — Можно, я сегодня у тебя останусь? Мне так неохота ехать на метро...
— А разве ты живёшь не здесь? — спросил я тупо. Меня просто унесло.
— Какой же ты смешной! — она снова залилась звонким смехом и прильнула ко мне...
Я останусь жить в этой жизни. Без всяких вариантов. Я отошёл подальше и окинул гордым взглядом законченную картину. Я не спал всю ночь, но был счастлив, как никогда. С картины на меня смотрела Йатэака, почти как живая. Я теперь знал каждый её изгиб, каждый взгляд, знал, какая она на ощупь, и всё это перенеслось на холст. Казалось, она сейчас сойдёт с него и снова поцелует меня. И пусть какой-нибудь придирчивый анатом придёт в ужас от телосложения ангела на картине, я был горд, ибо изображение было полно жизни, души, которую в неё вдохнула моя любовь…
Она проснулась, встала с тахты и обняла меня.
— Ты что, совсем не спал?
— Нет. Мной владела муза, — чёрт, я где-то уже слышал этот диалог!
— Какая знакомая муза, — она улыбнулась, с восхищением разглядывая картину, — Так ты меня ещё не рисовал.
Я прожил этой жизнью ещё две недели. Я всё рисовал и рисовал, на меня никогда раньше не накатывало такое вдохновение. Я нарисовал даже лестницу. Получилось не совсем то, что я задумывал, но выглядело это неплохо. Катя приходила каждый день, она смотрела, как я рисую, восхищалась моими картинами и фотографировала их на память. Ресторан, где я работал, находился недалеко от её дома, и мы часто ездили туда вместе. Она целовала меня и убегала к себе домой, а я шёл работать.
В тот день, когда всё произошло, оставалось всего полчаса до окончания моей смены. Я принёс кому-то чистую пепельницу и прохаживался по залу, высматривая, не нужна ли где моя помощь, как вдруг увидел за одним из столиков бородатого психа из прошлой моей жизни. Я рванул к нему, как к другу, но по дороге сообразил, что в этой жизни мы не знакомы. Бородатый удивлённо поднял на меня глаза от меню.
— Простите, мы не могли с вами где-то встречаться? Ваше лицо мне знакомо, — выкрутился я.
— Может быть, пару лет назад вы читали обо мне в газете. Я тогда был знаменитым учёным и обо мне порой писали, — вежливо, но как-то грустно ответил мой друг.
— А что случилось? Вы больше не учёный?
— Знаете, меня ведь звали за границу, предлагали большие деньги за мой проект, но я отказался, потому что был патриотом. А потом мой проект объявили безумным и выгнали меня из университета, где я проработал всю жизнь...
Если бы я мог, я бы, несомненно, утешил его. Я бы рассказал, что нынешняя его жизнь многократно лучше, чем худшее, что может быть. Здесь он хоть и не от мира сего, но хотя бы здоров... Но я, конечно, не мог ему об этом сказать. Вдруг кто-то хряпнул меня по спине. Я резко обернулся и увидел того фальшиво-весёлого толстяка, что недавно вёз меня сюда и назывался моим другом.
— Здорово, Свят! Вот не ожидал тебя здесь увидеть!
— Извините, а мы с вами знакомы? — я насторожился. Мне никогда не нравился этот человек, а сейчас у меня было такое чувство, что очень даже он ожидал, что он нашёл меня здесь не случайно.
— Старых друзей не узнаёшь? — он наигранно изобразил обиду. — Мы ж с тобой вместе поступать собирались, ты ещё мне хвастался, что ты гений. А вон оно как вышло — ты теперь официант, а я всё-таки художник! — он заржал, — А у меня как раз дела в гору идут, да. Мне тут подкинули парочку оригинальных идей, — он подмигнул мне и заржал так мерзко, что я окончательно уверился: что-то тут не то!
— Рад за вас. Но что-то я пока не могу вас припомнить. И если вы не заметили, мы тут разговариваем.
— А, — толстяк перевёл взгляд на Бородатого, — Неудавшийся художник и бывший учёный! Что ж, вам есть, о чём поговорить. Не буду отвлекать. А ты давай припоминай меня, я живу неподалёку и частенько к тебе сюда захаживаю. Пойду, сяду на любимое место, — он снова подмигнул и наглой походкой направился в соседний зал.
— Отвратительный тип, — фыркнул Бородатый.
— Вот уж точно! Вы его разве знаете? — удивился я.
— Имел несчастье пообщаться однажды. Знаете, очень люблю это местечко, вместе с покойной женой любили мы здесь бывать, а теперь вот я один, сижу, вспоминаю... А он тоже то и дело сюда приходит. Вы разве не замечали?
— Я только начал тут работать пару недель назад, — это ведь почти правда...
— Недавно я видел, как он вместе с какой-то развратной дамочкой веселился над тем, как ловко они обманули какого-то беднягу — вроде украли задумки картин или типа того... я не вникал в подробности.
— А как выглядела эта дамочка? — я не знаю, зачем спросил. У меня появилось неприятное предчувствие, но я ещё не понимал, с чем оно связано.
— Такая румяная бестия в глубоком декольте. Она ещё так отвратительно кокетничала...
— Эй, чувак, твоя смена кончилась, — ко мне подошёл сменявший меня официант.
— А... Да, я уже ухожу. До свидания!
Я пулей вылетел из зала, на ходу срывая с шеи эту удавку с бантиком. Мне всё страшно не нравилось. Что делать? И что там за румяная дамочка? Я сначала даже не подумал о Кате. Я не знаю, зачем я спросил. И это ничего не значит. Мало ли румяных дамочек... Но она фотографировала мои картины, и может быть, этот толстяк обманул её, хитростью выманил кадры... Или случайно где-то их увидел... Мне стыдно было в этом себе признаться, но я подозревал свою возлюбленную, и мне от самого себя было гадко и отвратительно. Я гнал эти мысли прочь, оправдывал её, как только мог, но... а вдруг?! Меня накрыло с головой, я весь дрожал и не находил себе места. Что украдут мои картины, на которых моя душа наизнанку, в которые вложено всё: мои чувства, мечты, мысли… Смысл моей жизни, всё, над чем я трудился в последние 10 лет — любой образ, любое переживание из головы сразу же передавались кисти; что кто-то украдёт их, нарисует получше и выдаст за свои... Ведь это же был мой самый ужасный тайный страх, я из-за этого никому не мог их показать... И если представить, что она, единственная, перед кем я обнажил душу, та, кого я любил и кому слепо, безгранично верил, если она вовсе не любила и не понимала меня, если всё это время она притворялась, лгала мне, обкрадывала меня?! И за моей спиной смеялась надо мной вместе с этим жирным гадом?! Да как и чем мне жить-то теперь, после этого?! Получится, что вся моя прежняя жизнь не имела смысла, она украдена у меня, вместе с моей душой украдена! У меня больше нет души, потому что она вся была в том, что я создал, а оно больше мне не принадлежит... От меня будто отрезали жизненно важный кусок плоти и утащили непонятно куда... У меня ничего больше в жизни не было, кроме этих картин, того, что создано моим мозгом — может, плохих картин, может, больным мозгом, но больше ничего у меня не было! Я был для себя единственной опорой, а теперь меня нет, меня уничтожили, и кто? Та, кто никогда, ни за что не мог этого сделать, единственная, кого я любил, нанесла мне удар в спину... И никому, никому нельзя доверять! Я больше никому ничего не покажу, не перед кем не откроюсь. Да я и делать больше ничего не буду. Я просто не могу начинать сначала, мне нечем начинать, не из чего создавать, я совершенно пустой теперь...
Какой же я мерзкий урод, как я могу подозревать её в этом?! Да я последнее ничтожество, если могу так про неё думать! О, какая мука! Я зарычал и саданул кулаком по стене. Боль немного отрезвила меня. На костяшках пальцев выступила кровь. Существует такая штука, как презумпция невиновности, и я просто обязан полностью доверять ей, пока не увижу своими глазами доказательств моей правоты. Может, она действительно ни в чём не виновата, но я ясно понимал, что не будет мне покоя, пока я не опровергну свои подозрения. Но как это сделать?
Если она и вправду всё это провернула, тут у меня две дороги: купить пистолет и застрелиться или уйти отшельником в пустыню. Я представил пустыню и меня передёрнуло. Да, таков я без моих безумных фантазий. Рассыпающееся ничто.
Парализованный ужасом, я стоял на краю кухни и не сразу заметил уборщицу тётю Олю (ту самую, что так недавно рассказывала мне о самоубийстве Кати), которая бегала со шваброй, ругалась и даже довела до слёз официантку Асю (улыбчивую кассиршу, которая напугала меня, спросив о карте), а теперь ринулась ко мне.
— Что вы тут бегаете, нелюди, топчите только! А ну, пшёл!
— Вам бы, тётя Оля, в морге уборщицей работать! — рявкнул я первое, что пришло в голову, по которой тут же чуть не попало ведром — тётя Оля так ловко им махнула, что я еле успел пригнуться. Ася бледно улыбнулась и, шмыгая носом, побежала относить заказ. Левой рукой она вытащила платок, и за ним из кармана выпала визитка и, красиво кружась, приземлилась у моих ног. Я поднял её, и ошалело уставился на написанное: мне бросились в глаза слова "художник-сюрреалист" и адрес мастерской. Пара кварталов отсюда. Ася уже бежала обратно, я бросился к ней и прижал её к стене коридора, наверное, испугав.
— Ася! Спасай меня! Говори ради Бога, чья это визитка?! У тебя из кармана выпала! Это очень важно, ну говори же!
— Да что это с тобой? Да на тебе лица нет никакого, чего ты весь дрожишь-то? Успокойся, не надо так! — она успокаивающе погладила меня по плечу.
— Ася! — взвыл я, — Чья визитка?!
— Да это такой добродушный толстяк, он часто у нас ужинает. Он как-то выпил изрядно, рассказал, что он художник и хотел бы меня нарисовать, да только я не пойду, там же раздеваться надо, наверное...
— Не ходи! — рявкнул я, — Это мерзавец и вор! Лучше я тебя сам нарисую когда-нибудь!
Оставив в коридоре расстроенную Асю, я подхватил своё пальто и пулей вылетел из служебных помещений, но не на улицу, а в зал. Я котом прокрался к вешалке у входа и незаметно вытащил из кармана куртки мерзавца связку ключей. В той жизни я видел, как он перекладывал её из кармана в карман. Не знаю, как мне удалось проделать это незаметно, но я выскользнул через вход для посетителей с чужими ключами в руках, и меня никто не остановил.
Я мчался по улицам в расстёгнутом пальто, мне в лицо летел снег.
— Художник-сюрреалист!!! Это я — сюрреалист!!! А ты — аферист!!! Обыкновенный, жирный, наглый ворюга!!! — то ли бормотал, то ли в голос рычал я. У меня дёргалось лицо, взгляда своего в витрине я бы испугался, если бы не был так зол, люди шарахались от меня в ужасе. Я долго носился по подворотням, прежде чем нашёл, наконец, нужный адрес. Это был один из бывших доходных домов, с узенькой кривой и вонючей лесенкой, от которой кружилась голова, она круто поворачивала, почти как винтовая на моей картине. Я взлетел по ней, пиная ступени и сшибая углы.
Мои руки крупно дрожали, когда я пытался вставить ключ в замок. И вот я внутри. Я ворвался туда, стал метаться из комнаты в комнату, с отчаянием ощущая болезненно знакомый запах корично-цветочных дешёвых духов... Неужели она действительно бывала здесь?!
Я распахнул одну из дверей, и из моей груди вырвался клокочущий всхлип. На стенах висели мои картины, выполненные умелой, профессиональной рукой. Точные линии, идеальная композиция, приятные цвета. У окна стоял мольберт, а на нём — чистый холст с приколотой в углу фотографией моей лестницы. Я даже немного успокоился, увидев то, что так боялся увидеть, испытал какое-то мрачное удовлетворение. Я был как будто спокоен, только весь трясся, потому что адреналин бешеными взрывами гулял по телу, застилал белым глаза, это была ярость, которой я не осознавал, я ничего не осознавал, она мешала мне видеть. Я даже не сообразил сделать простую и логичную вещь — сорвать и порезать картины, я уже жалею об этом. Вместо этого я пулей вылетел из комнаты, собираясь вернуться в ресторан и всё высказать этому уроду, а может быть, просто убить его. И наткнулся в коридоре на Катю, которая застыла и уставилась на меня, как нашкодившая кошка.
— Ты!!! — взревел я не своим голосом, — Ты понимаешь, что ты сделала?!!! Я верил тебе!!! Тебе одной!!!
— Да, я понимаю, что я сделала, — тихо ответила она.
— Зачем?!!!
— Я не могу объяснить зачем... Я сама не знаю... — мямлила она, ещё больше выводя меня из себя.
— Ты понимаешь, что это вся моя жизнь?!! Что это мои чувства?!! — я ревел, как зверь, и, кажется, топал ногами и швырял какие-то вещи.
— Но это же не мои чувства, — она пожала плечами, — для меня это просто картинки.
Тут я еле удержался, чтобы не броситься душить её. Мои руки судорожно сжимались и уже почти чувствовали, как хрустят под пальцами её позвонки.
— Что ты ещё скажешь, не знала, что так нельзя делать?! Думала, я никогда не узнаю?!! Ты бы хоть сделала вид, что раскаиваешься!!! — мне кажется, на лице у неё был написан только страх. Я и сам себя боялся. Боялся, что потеряю контроль и убью её.
— А он?!! Откуда ты знаешь этого жирного урода?! Как ты могла предать меня ради него?!!
— Я его знаю дольше, чем тебя. Я его девушка. Он как-то мне пожаловался, что его натюрморты никто не хочет покупать, а вот если бы у него были гениальные идеи, как у одного знакомого неуча, то он бы продал кучу картин и ничего бы для меня не жалел. Вот тут я и придумала разыскать тебя и всё это провернуть. Я неплохая актриса.
— Ты просто… ты понимаешь, кто ты?! Я ведь любил тебя! Ты двуличная, подлая... — я опять треснул уже разбитым кулаком по стене и скорчился от боли.
— Да, я двуличная, — спокойно ответила она, — Но у тебя бы всё равно ничего не вышло. Ты не умеешь рисовать, не умеешь общаться с людьми, у тебя нет связей. Ты не создан для этой жизни. Но ты мне нравился, правда. Я получила всю нужную информацию в первые пару дней, я так долго оставалась с тобой, потому что понимала, что ты без меня пропадёшь...
— Подумать только, какое самопожертвование! — простонал я сквозь зубы.
— Ты только и умеешь, что лежать на диване и мечтать. Хотя спать с тобой было иногда интересно. Ты бы тренировался почаще, — она ухмыльнулась.
Тут я не выдержал. Моя рука сама рванулась вперёд, вложив в удар всю клокотавшую во мне ярость, всё отчаяние. Я честно пытался остановить свою руку, хоть немного смягчить удар. Катя с хрустом ударилась о стену и сползла по ней, а я ринулся прочь из этой жуткой квартиры.
Как я мог любить это существо?! Она же вся была насквозь фальшивая, как я мог этого не видеть?! Каким же было идиотизмом так доверять человеку, отдать ему всю душу, не оставив себе ни кусочка, забыв об осторожности... У меня больше не было под ногами опоры, она вырвала у меня землю из-под ног. Я оступился и полетел вниз по своей злосчастной винтовой лестнице. Впереди у меня была бесконечность...
***
Я открыл глаза. Я сидел на подоконнике. Мой гость исчез, даже не оставив вмятины на тахте. Я спокойно докурил, глядя, как занимается рассвет. Что сказать, это путешествие многому научило меня. Хотя я не могу пока точно сказать, чему... Надо ценить то, что я имею, хоть это всего ничего: относительно здоровый мозг, отсутствие в биографии вопиющих подлостей, мои картины и иллюзии, вера в мечту и в любовь... Мне наверняка предоставится шанс сделать выбор и всё изменить. И я не ошибусь больше. По-крайней мере, я не повторю старых ошибок.
В дверь неожиданно позвонили. Интересно, какая же она в этой жизни? Достойна ли моей любви, и наоборот — достоин ли я её?
Я подкрался к двери и заглянул в глазок. На пороге стояла Йатэака.
А я стоял перед выбором. Вся моя дальнейшая жизнь зависела от того, открою я дверь или нет.
Оленегорск — Санкт-Петербург
август 2009 — январь 2010