Кубики быстрых воспоминаний
Кубик/4
А что такое время? Рано утром. Поздно вечером.
А между ними чрезвычайная ситуация, это? Требование героизма, от простого обычного человека, в его повседневной работе. Можно ли требовать от такого человека, глянуть бы на него. Да, вот он, вернее, она. В молодости, в 20-е, комсомолка. Можете глянуть, легко. Голодная. Полуодетая. Полуразутая, это как? на одной ноге есть, на другой нет, не будем придираться. Спросите сами, причем тут я, бывшая комсомолка смеется. Это годы, те самые 20-е, были голодные, полуодетые, полуразутые. А вы были одетой, обутой. Да, я не о себе, у нас был дружный коллектив. Одна гармошка, одна гитара как соберемся в красном уголке, как пели, какое счастье. Конечно, об этом надо говорить, о счастье, о пресыщенности вещами. Обложились тут, магнитофонами транзисторами. Не было всех этих штучек, зато были собрания, почины, инициативы, а мы буквально варились, кипели в наших доблестных делах. Доблесть – на нашем знамени, куда его кстати засунули.
И в наших глазах тоже доблесть.
Чем беднее, тем доблестнее? Дела, понятно, благие, променяли на вещи. Собираются вещи, даже очень неплохие. О чем бывшая комсомолка, с партией, кстати, у нее почему-то не получилось. Наверное, на собрание не пришла, даже больная бы доползла, опоздала, исключено. Так о чем тут она? О примате дела – над приматом вещей. И то верно, человек живет делом. Когда-то говорили иначе, дело человеком держится. Неужели тогда на первом месте было дело. Смотря, какое дело. А я и сейчас вам скажу, все как есть выложу. Сказать правду – вот самое лучшее дело. Ну, понятно, почему у нее не вышло с партией. Не научилась отличать партийную правду от прочей шелухи. А знамя-то нашли, вчера отнесли в мастерскую, что-то там починить надо, совсем истрепалось.
Зачем сознанию вещи.
Понятно, тело, руки должны держать, держи знамя. Еще бы ложку, пережитки буржуйского сознания, забудь. Ноги шагать, надевай сапоги, а шлепанцы, хочешь, чтоб над тобой смеялись, забудь. Забыть, забыть, разве сознание может что-нибудь забыть. На то и дан коллектив, чтобы забыть само прежнее сознание, если будет мешать. А оно будет, на то и пережитки, чтобы вести с ними беспощадную борьбу. Поэтому в котел комсомольского кипения. Разве может быть что-то лучше общения, только комсомольское кипение, ведь сознание растет (тает?) в кругу дружбы. А если это новое сознание перерастет круг, оно что же уйдет, а мы останемся. Хотите сказать, без сознания, не волнуйтесь, вам это не грозит, солнце вашего сознания уже над горизонтом. Скажите лучше, эта бывшая активистка не рассказывала, где встретила 29-й. Молчит, ее руки всегда держали штурвал. Этого требовали ее руки, или ее сознание.
Есть вещи, которые разрешены.
И есть люди, которые делают эти разрешенные вещи. Сознание – вокруг вещей. Или вещи – вслед за сознанием. Стоит ли бегать по кругу. Сознание тянется за разрешением. Вертится вокруг разрешения, буквально. Было бы странно, если бы перевелись люди, которые хотят делать разрешенные вещи. Скажем, перестали бы писаться книги. Хотя бы читаться. Писать, да. А вот читать? Нет! как это, как обычно. Написал стопку листов, берешь их, сворачиваешь в подобие шара, или трубки. И в стеклянную банку, лучше пол-литровую. Ночью, с баночкою, на огород, закопал. Землю заровнял, притоптал. Можешь вздохнуть, с облегчением, даже сплясать, если силенки еще есть. Что остается молодым, за магнитофоны, за приемники, ручки крутить – дело нехитрое. Ну, это как сказать, крутить ручки вил, тоже особой мудрости не требуется. Так сознание и тянется, от одной ручки к другой. Не уходите в сторону, что делать с этими людьми, с теми, которые закапывают банки. Нет, с теми, которые пишут разрешенные книги. Можно присоединиться к ним, как говорили в доблестные 20-е, пополнить ряды, встать, плечом к плечу. А можно взять палку, суковатую. И можно этой палкой, по головам. Вы, конечно, догадались, по чьим головам. А чего ждать, берите палку прямо сейчас. Взял палку, взмахнул. Чего махать, если нет голов. Обязательно нужны головы. Этим головам – разрешение. Этому разрешению, хоть какой-то комитет, хотя бы временный. Да, начинайте с временных вещей, чтобы потом перейти к вещам постоянным. Одна такая вещь претендует на вечность. Понятно, это разрешение, на получение, хотя бы на ношение. Но прежде запрет. Повелевай всеми зверями. Но в центре сада есть два дерева, вкушать плоды с этих деревьев, не смей. Далее, дело техники, посадить рядом змия, и пусть извивается. Длинный, наверное, был, сворачивался кольцами, а как собрать себя в кучу. Кто знает, может быть, по этим кольцам начал изучать диалектику, а затем перенес свои змеиные опыты на Адама и Еву. Если есть запрет, есть и снятие запрета. Есть запрет, нет разрешения. Есть разрешение, нет? в этом все дело, если первое есть, есть и второе. Пытаемся доказать, запрета нет. А надо доказывать есть, но не запрет, а отрицание. Чтобы сама Ева совершила отрицание, слишком жестоко, тем более перед началом всеобщей истории. С многих вещей может начинаться история, но с такой жестокости по отношению к женщине, нет, лучше не разрешать. Поэтому пусть сама женщина выступит в роли разрешения. То есть, поступит жестоко. Ну, это ее дело, как решит, так и будет. Что мог бы сказать змий, действующий со знанием дела, видимо, обошелся без диалектики.
Я видел будущее, и оно действует?
Неужели свобода воли. В самом деле, выходит свобода воли была не только у Адама, но и у змия. И где? Там, где эта самая свобода воли никому и не требовалась. Не для того ли Создатель поставил в центре сада два дерева, ввел запрет. Иначе как могла появиться свобода воли.
Диалектика – примат разрешения?
в отношении всех вещей, чтобы ни было, где бы ни было, но все однажды подвергнется отрицанию. Прахом был – прахом и останешься. Все можно отрицать, кроме самой диалектики, конечно. Вернее, трех ее законов. Все меняется, но вот эти законы вечны, ибо наиболее общие, самые последние, за ними ничего уже нет. Отрицать их, значит, просто свалиться, куда? Если куда-то можно свалиться, значит, что-то есть. Хотя бы та же бездна. Иначе куда падать. Хорошо подмечено, бездна, без дна. Падать туда можно бесконечно. Падать, ага?.. вот и снова высунулась рожица диалектики. Раз падаете, значит, есть нечто, что диалектика берется пропустить через фильтр отрицания. Берем диалектику на вооружение, кого бы подвергнуть столь суровой процедуре, кандидат есть, путается под ногами, конечно, это буржуй. Выходит, себя Классик отнес к тем вещам, которые не боятся времени, ну!.. Что вы мнетесь, не совсем так. Такой вещью он посчитал рабочий класс. И начал, горячо. Как это? Надо собрать вполне разрешенные вещи. Много Гегеля. Немного Фурье. Добавить по капле, Фейербах, Сен-Симон, Смит, Томпсон, бах-бах-бах. Сложить в одну огромную кучу, зачем? Ну, зачем ему эта куча из этих разрешенных вещей. Наивный вы, человек, чтобы сделать вещь неразрешенную. Разве, кто ему запрещал. Отгремела революция, тут же амнистия. Пиши, бывший редактор, печатай, делай рекламу, что он и делал. Временный подкомитет Интернационала превращал в постоянный комитет, почти успел. Как назло комитет скончался вместе с Интернационалом, скоропостижно. Так что же на самом деле подписал Классик?
Приговор.
Это известно. Взял палку, и решил этой большой палкой дать по большой голове. По буржуйской. Не по пролетарской же голове, для нее подходящей палки у Классика не было. Пришлось буржую самому о себе позаботиться. Искать палку достойную пролетарской головы. Нет, вместо запрета ввести разрешение, только и всего. Я разрешаю, что же разрешил буржуй рабочему? То, что обещал ему Классик. При условии, понятно, если буржуй будет отравлен на свалку истории. Я разрешаю тебе расти, поэтому чего тебе бегать за призраками, начинай расти.
Любая вещь однажды обратится в прах.
Будет сброшена, хорошо, если только с пьедестала. А то ведь прямо на самое дно того самого ущелья, где встретились, Уж и Сокол (Сокол-Уж?), нашли место. И то верно, где они могут встретиться. Не хотели ведь, а встретились. Есть такая вещь как ход вещей, что это хоть такое? Главное, может ли быть отрицание и такой вот вещи. Есть ход вещей, отрицание, нет хода вещей, так что ли.
Нечто существует, потом не существует.
Скромная советская женщина пишет письмо, в газету, а куда ей писать, не детям же.
Письмо, в газету, ее что-то волнует. А иначе, зачем строчить, да еще в газету. Соседи? Разве они поймут, такое доверить можно только газете. И вот она сообщает, живу очень скромно. Обстановка в доме, скромная. Образ жизни, скромный. А вот моя бывшая одноклассница, хвастается своим богатством, откуда оно? Ранние овощи, под пленкой, на базар. Да, кто мешает тебе, давай и ты, переходи на ранние овощи. Этот вариант отметается, сразу. «Я не хочу жить, как она» (Лисичкин, с.100). У скромных людей своя гордость, нет, так нет. И тут нечто неожиданное, «Я хочу, чтобы она жила так, как я» (Там же). Почему неожиданно? Куда-то пропало очевидное, вкалывать так, как ваша бывшая одноклассница, не хотите. Или ваш скромный образ жизни продолжается и на работе. Не только продолжается, еще и усиливается. Да, это же запрет, бывшая подруга именно так и подумает. И ошибется, женщина движима истинно человеческим чувством, я разрешаю тебе жить, так, как я живу.
Эпилог/4
Вагон, как личный дом, садись, катись, хоть и дрожит, а все как Рим, на четырех горбах стоит. Не сдвинешь, не столкнешь. Как велено, тепло, затопится, хоть веник доставай. Жратва, приносится. Кино, привозится. Врачи, и те притащатся. Давай, кубист, сюда, вот здесь привалишься. Твой карандаш с тобой, не убирай, а это что, на дно бросай, а сам к столу садись.
Ну, как тебе вагончик мой, возьми на карандаш, товарищ-портретист, да не спеши, не суетись.
Он оборудован, закрыт, он даже знаменит. Надежною охраною прикрыт, со всех сторон. И кто-то в нем живет, скучает, водку пьет. Не знаешь, кто? Да, не хрипи, ведь я шучу, мазила школьных рож. Шипишь как рожь, а что там, не поймешь, пока косою не пройдешь. Ну, что пройти, тогда не береди. Бывает, выхожу, мне эскулапами предписано форсить, гулять, режим здоровья соблюдать, приходится ногами нормы жира исполнять. Какой еще балет. Билет? не знаю, охрана лишних всех, случайных прогоняет. Ты прав, на страже полный взвод, но я с достоинством несу свой хвост. Немалый, между прочим, рост.
Он улыбается, почти как африканский слон.
А равно через час, опять салон. Опять сидит, глядит в окно, и видит лето, летний зной. И слышит шепот, тихий бой. Глаза, чего скрывать, провальные. Но кто-то льстит, нахальные. Куда он так внимательно глядит? На черепицы крыш, на каракатицы афиш. На строчки белых птиц, на гроздья синеглазых чтиц. На тихие вокзалы, на белые подвалы. На темные фонтаны, на первые каштаны. Почти хрустальный лик, его расслабленный, давно оставленный Париж.
Вздыхает словно первый ученик.
Остановись, ну подскажи, на точном полуслове. Вначале было двое. Глаза, чего скрывать, нахальные, но кто-то льстит, скандальные. Куда он так презрительно глядит. На серые вокзалы, на грязные подвалы. На нити голых проводов, на цепи нищих городов. На скаты черных крыш, на ленты сорванных афиш. А если этот пролетарский прыщ вдруг доберется до парижских крыш? Начнутся сквозняки, лиловым грохотом взорвутся чердаки. И к Куполу потянутся багровые листы. Рабочий квартал, батальон, я запишусь.
Но после, разревусь.
Прервусь, ну говори, я вижу, что-то хочется сказать, гони. А если так, я встану на колени, и стоя на коленях, разревусь. Мне, на колени, да лучше сразу утоплюсь. Насчет купели, тут видно, перебор, туда уж столько натекло, какой резон исчезнуть в куче близнецов. Ты прав, не каждому дано остаться близнецом, хотя бы в одинокой туче. Клянусь, мне нечего желать, хотя как знать, а вдруг перевернусь? Нет-нет, я за себя возьмусь, до горла плотно застегнусь, я докажу, не зря нас выделил старик.
…
Под занавес, так, пару слов как первый призывник.
Не зря на пару бегали, за пышками, за книжками. Друг другу говорили в шалаше, идут. Тревога пела на душе, а вдруг, найдут. Глаза, чего скрывать, банальные. Но кто-то льстит, печальные. Движения ленивые, намеренно тоскливые. Плечами жмет, мол, тут нужна, подкованная фраза. Чтоб образ был, как историческая база. Ну, так оно и есть, все так, железный большевик. За ним, я эту сталь, как настоящий ученик, над миром вознесу. Одно скажу, был скуповат старик.
Литература:
1. Анненков Ю. Дневник моих встреч. – М.: Захаров, 2001.
2. Дэвис Н. История Европы. – М.: АСТ, 2005.
3. Лисичкин Г.С. Люди и вещи. – М.: 1989.