Рай возле ног матери твоей

               
      Умерла мама. Слова как выстрел. Черную тучу горя, которая сейчас кружило  в деревянном  доме  на краю далекой зауральской деревни, заблудившейся среди лесов и гор, вмиг перенесло в наш северный городок.
      В  огромном доме, где каждая вещь хранила в себе что-то из нашего детства, жила наша мать, в сарае мычали барашки, кудахтали куры, она каждое утро выходила к ним, с трудом открывала перекошенную дверь, ставила в видавшем виды тазике корм, потом чистила снег и  шла домой пить чай. Чай пить она любила и пила долго. Еще она пекла хлеб, видно ей это было в радость, печь хлеб из белой муки. Одну булку, еще теплую с печки, завернув в льняное полотенце, она несла к сыну с невесткой, которые жили неподалеку в своем доме, мол, не с пустыми руками пришла. А остальные буханки, а их бывало иногда даже по девять, закрывала полотенцем, а сверху еще старой пуховой шалью и  аккуратно ставила на край стола, где они зачастую так и оставались лежать и черствели. По старой привычке, она  тесто ставила в старой квашне.
    Она давно жила одна, но так и не научилась готовить  только для себя, может быть, ей нравился сам процесс, яркое пламя печи, расставленные по всей кухне сковородки.
    Почти ежедневно, она, легко одетая, ей было всегда жарко из-за  высокого давления,  с палкой в руках,  шла к брату. Шла просто так, без особого дела, медленно перебирая ногами. На улице встречались люди, она останавливалась и здоровалась, по – деревенскому обычаю, расспрашивая о близких, и рассказывая о своих делах, больше все-таки, слушая. Иногда шла в магазин, но по привычке, особо не тратилась, а в субботу вечером, ходила к сыну, чтобы помыться в бане.  А в последние годы чаще все происходило наоборот, брат,быстрой походкой направлялся в отчий дом, кидал снег, носил воды из колодца и уходил. Мама оставалась в своем доме. Так и жила она одна, ничего не желая менять в своей  жизни. Нам казалось, что так будет вечно, но  вот наша мама умерла.
   Об этом, глотая пьяные слезы, сообщил брат по телефону.
   Он остался в родной деревне, дом, жена, дети, как обычно. Было дело – пил, потом   какое-то время совсем не потреблял, кончился срок, а тут снова - за старое. А в молодости  вообще в рот не брал, был завидным женихом, за ним бегали наши деревенские девушки. Любили, не любили, но вниманием не обделяли, даже приходили среди белого дня домой. Одна, светлая челка закрывает пол-лица, на плечах, поверх пальто - белая шаль с кистями, сама волнуется:
 - Его нет дома? Передайте, пусть придет к нам вечером,  отмечаем день  моего рождения.
   У мамы была привычка пристально глядеть на человека, про себя делая какие-то выводы.
    Ушла. Мама, глядит на меня, на лице - гордость, непонятная для меня, в глазах странный блеск:
-Вот, говорят, она бегает за твоим братом то, – 
 А в голосе полное разочарование:
- Коса-а-я…
    Видимо,  моя мама хотела услышать от меня какие-то слова, может быть, хотела, чтобы я  поддержала ее, как часто я за ней это замечала, и  тоже осудила девушку, что это она средь белого дня сама ходит, парня  домой зовет. Ну, кто не знает, чем кончаются эти день рождения. Уже не помню, что я сказала в адрес неожиданной гостьи, может, по привычке, промолчала, но она мне тоже  не понравилась. Во-первых, её коротенькие пшеничные волосы совсем не стыковались с моим понятием о красоте. Красавица должна иметь роскошные  волосы до пят, смоляно - черные, как у сказочной героини.
    У этой девушки судьба тоже сложилась не ахти, вышла замуж, родила, развелась, сидела с ребенком у матери, сейчас живет со вторым мужем. Дом поставили, детей - куча. Говорят, попивает. В деревне часто так бывает, красивые, бойкие девушки, окунувшись в семейную жизнь, начинают пить, а невзрачные серые мышки становятся хорошими хозяйками. Как сложилась бы ее судьба, выйди она замуж за моего брата, этого уж не скажет никто. Правда, через какое-то время, ее мать высказала моей свою обиду, дескать, не сосватали, не бог  весть какие паны, чтобы нос воротить. Уж точно не паны.
    А сама я, кстати, по части внешности, тоже  не ахти какая, девочка с косичками, короткими  и жиденькими, как мышиный хвостик, а вот у нас в классе были красавицы, да еще с такими роскошными волосами ... Действительно, косы, дек косы. В таких случаях говорят, ниже пояса, но у них косы - аккурат по длине платья. Они побегут по широкому школьному   коридору, где обычно  проходили уроки физкультуры, а косы  в такт болтаются в разные стороны. Все девочки, в том числе и я, прыгают, поднимаются по канату в платьях. Юбку, раздувающуюся как пузырь, при приседаниях и прыжках, пытаешься  придерживать со всех сторон рукой. Первый  раз спортивную форму я увидела, когда начала учиться в городе. Школьные  формы у нас у  всех,  девушек примерно моего возраста, были одинаковые, потому как в одном сельмаге купленные, юбки  в круговую складку, замучаешься, каждую  надо отглаживать по стрелке, сначала наполнить  ковшик водой, поставить рядом и  поминутно  макать в нем марлю.   
    Этим  тяжелым ковшом однажды папа ударил маму  по лицу. С полмесяца она ходила с синяком, за то, что  она раньше него ушла из бани, а его, пьяного, вздремнувшего на лавке, оставила одного, снаружи подперев  лопатой. Думала, отоспится,  протрезвеет, а он, пинком взломал  дверь, с ревом забежал домой, а мать к тому времени,  попила воды  и прилегла на скамейке,  рядом с кухонным столом, где как раз и стоял этот злополучный ковшик.
 -Ах, сука, меня заперла-а …
   До сих пор помню его руку с ковшом над лицом мамы

   Телефон не оборвался, выдержал этого напора, криков, слез. Старшая сестра - мне, я – ей: «Мама, мама!». Брат не знает, в какой именно день умерла мама. Он был у нее в четверг, в пятницу после обеда они с супругой уехали в соседнее село к двоюродной сестре бычка колоть. Как будто те сами бы не справились, но уж таков обычай, в первые выходные ноября ездить друг - другу в гости на субботники, по старой привычке, отмечая по ходу октябрьские праздники. К родственнице нашей приехали в гости ее брат с женой. В субботу вечером они вернулись домой всей дружной компанией, и  продолжили посиделки, брат, навеселе, несколько раз  поднимался со стола: «Схожу за мамой!»  Но его сажали обратно «Да, спит она уже…» Она и вправду спала, сном, с которого не пробуждаются, теперь только в снах она будет появляться, молча показывая нам свою обиду, не откликаясь будет уходить куда-то вдаль. 
    Утром родственники решили съездить в кладбище, к могиле своей матери, моей тетушки, маминой младшей сестры. Едут обратно, решили заглянуть в наш дом. Заглянули. Брату пришлось взламывать все двери, а наша  кошка стояла на окне, вытянув передние лапки, и хрипло мяукала. По своей нужде она могла ходить привычной тропой через подпол, а она звала людей, понимая своим кошачьим умом, что что-то неладное случилось с ее хозяйкой. А мама лежала на своей железной кровати, уткнувшись головой, она не успела расстелить постель и лечь. Смерть ее была некрасивой.  Брат, наверное, матерясь про себя, нес матрац, налитый будто свинцом. Это в кино только показывают смерть красиво.  Траурная музыка, цветы, люди в черном. Все обставлено торжественно, как праздник. А здесь, соседка, наша дальняя родственница, собирала со всей улицы уксус, а невестка не успевала менять снег в тазике, поставленный под стульями. А  наш чистенький дворик тут и там украсили разноцветные мерзлые лужицы с выделениями из желудков, людей, охранявших покойницу.
     Но, к счастью, мы всего этого не видели, в это время  только ехали в поезде, наглотались таблеток, вытащенных щедрой  рукой сестры, из бокового кармана большой хозяйственной сумки, и смотрели в окно, стараясь  уйти от головной  боли и еще больше от боли  сдавившей грудь. Заставляли себя пить чай, мутный кипяток, подкрашенный одноразовыми пакетиками, чем ближе к Большой земле, тем  больше  отдававшей хлоркой. За окном  менялись картины, как кадры на экране, полыхавшие вдалеке факелы   деревьями на болотах, обугленные ветки которых,   напоминали вытянутые к небу руки; тундра с редкими деревьями  - лиственными, дальше пошли шишкинские, а на  пригорках, рассыпанные, мелкие, праздничные сосенки с охапкой снега на опушках; гигантские мосты, будто вдруг опустившиеся с небес –  туннелями.
  Мы увидели только сырой глинистый холмик на склоне горы,  еще не огороженный, к нему – то и повел нас брат, судя по опухшему лицу,  с трудом отходившей  от хмельного угара. Он, еще у входа, по привычке мелко размахивая правой рукой, предупредил нас:
-Смотрите, не упадите, держитесь друг за друга. Хоронили Давлетшина, твоего одноклассника, - он кивнул в мою сторону,- я ногой зацепился за корягу, и как грохнусь, и лбом об ствол,- он потрогал рукой царапину на виске, покрытую темной коркой,- мне мужики говорят, плохая примета. Вот.
     Он  больно сжал мою руку выше локтя, и мы начали подниматься по склону, осторожно обходя чужие могилы.
-А что с Давлетшой?
     В памяти промелькнул худой мальчик, с  косо зачесанной жирной челкой. В школе за партой  он сидел сзади меня, и я всегда поворачивалась к нему, указывала глазами на его часы, женские на тонком ремешке, если до конца урока оставалось 5 или 10 минут, он привычно растопыривал пальцы, а если - больше, указательным пальцем как будто резал  по шее, в смысле, еще много.
-Повесился…  Болел говорят,  с женой еще нелады… Я не знаю.
      Теперь уже никто не скажет, зачем он, вдруг, полез в петлю. Может, он просто прошел свою дорогу, а ремень в темном чулане было тем, к чему он шел, концом его недолгого жизненного пути.
 
     А мама собиралась жить долго, мы с ней планировали на следующий год купить породистую козу, обязательно белую, и чтобы давала много молока. Потом я все растягивала оформление  дома на свое имя, купленного, когда мы ворочали «миллионами», что этот дом стоил аж 50 миллионов. Пусть будет на маме, думалось мне, казалось, подпишет она  эти дарственные, будто уже готова к смерти.

  Когда отец ударил маму ковшом, брата  не было дома, самый старший, он первым уехал из дома, то  учился, то  служил в армии. Как-то так получалось, что дома, из старших никто не задерживался. Окончив школу, девочки по восемь классов, брат десятилетку - все уезжали куда-то, учиться, работать, таков был порядок. Они писали письма, на эти письма ответы писала я. Первые свои письма я отправляла брату. До сих пор помню его первый адрес, сплошь состоящий и аббревиатур « Каз.ССР,  Пром. «ДОССОР», ГППТУ», которые и сейчас полностью не  расшифрую, свои письма я писала с кем-то из взрослых, или уже перед тем, как засунуть в конверт, громко читала вслух. Меня слушала чаще бабушка, и обязательно выговаривала, указывая на мои ошибки, в первые опыты в эпистолярном жанре, написанные ровным ученическим почерком,на страницах, вырванных из середины ученической тетради, . Существовало свое правило,ни в коем случае нельзя было писать об умерших,они должны ещё жить, хотя бы до приезда адресата, также о заболевших. Все новости должны быть радостными, как правило, обязательно, «как твое здоровье?», и  «передают тебе привет». Нужно перечислить всех знакомых, родственников, живущих в нашей деревне, в районе, в  городе, соседей, потом перейти к  родным сестрам. Писать надо  о каждой в отдельности, я долго перечисляла сестер с непременным, работает, учится, приезжала, вышла замуж…  Так, моя бабушка, не умеющая читать и писать, давала мне первые уроки изложения своих мыслей на листках бумаги, которых сейчас, к сожалению,  мне не удается придерживаться. Пишу без правил.Об умерших, и заболевших. 
  А девочек нас - пятеро. Не помню, какие именно сестры тогда были  дома, когда отец стукнул маму железным ковшом, оставленным мной на столе, после того как я отгладила свою школьную форму с круговыми складками, до сих пор чувствую свою вину. Но бить маму  мы не дали,  обычно это происходило  так, с визгом, со слезами, с криком «Отец!» мы, со всех сторон набрасывались на папу, чаще висли на руках. Он никогда пьяный не поднимал на нас руку, маму бил, а нас не трогал.
  Бабушка  нас учила: «Маму свою не давайте отцу бить!»- строго и сердито говорила она нам.  Мы не давали. Вернее, мы не давали бить долго. Один или два  удара  то он всегда успевал нанести. Ведь никогда не знаешь, что у пьяного на уме. Иногда, правда, редко, родители  обнимались  и ложились на скрипучую  кровать, мама в таких случаях говорила резко и отрывисто: «Закрой!» В это время её глаза не смотрели на меня, а глядели куда-то в сторону. Я с грохотом закрывала тяжелую дверь, между жилой комнатой и кухней, которую мы обычно привязывали веревкой к гвоздю. На пол падали вещи, засунутые в проем. Мы тихо сидели в кухне за столом, потому что кроме скамеек, где обычно мы ели, больше сесть было некуда.    Стол, покрытый вылинявшей клеенкой, в таких случаях, всегда был уставлен грязной посудой, обычно, мы постоянно спорили, кому мыть посуду, но в такие дни, без лишних разговоров, убирали за столом, потом ложились спать на сундуке возле входной двери. Вместо матраца стелили телогрейки, укрывались чьим-нибудь пальто. Но чаще мама выходила к нам,  тяжело  вздохнув, говорила:
  -Еле уснул… - нам  сразу  становилось хорошо,  иногда она что-то готовила,  мы вместе пили чай, потом  в большой комнате в темноте стелила нам кровати и ложилась с нами. Даже если она для нас ничего не делала, а просто находилась рядом, уже от этого ее присутствия рядом, нам всем  становилась легко, а  дома тепло и уютно.
  Опустившись на землю возле свежего холма, все замолчали, было такое чувство, что мама находилась рядом, и  каждый вел с ней свой внутренний монолог. Разговор этот каждый впоследствии будет вести до конца своей жизни. Пуповина, связывающая дитя и мать не рвется никогда, и тогда, когда опытные руки в резиновых перчатках, в холодном родильном зале орудуют ножницами, и тогда, когда мы уезжаем за лучшей долей в дальние края, и нас отделяют тысячи километров, и даже тогда, когда кладешь ладони на  порошенный, снегом свежий холмик.

 «Рай возле ног матери твоей»- сказал Пророк.

    Одно из самых глубоко запрятанных воспоминаний, выплывавших откуда-то  из недр спирали памяти, где виток, упрямо  уменьшаясь, сливается в одну точку.
    Мы все забираемся на чердак, прячемся от него. Когда папа бывал пьяным, мы никогда не называли его отцом или по имени, только в третьем лице, как чужого. Кто-то из старших стоит на верху, смотрит вниз, скорее  это брат, мама подает ему по очереди нас, самую младшую, завернутую в пеленки, но сначала швейную машину, тоже завернутую, но  в покрывало. А она, судя по напряженным лицам мамы и брата, очень тяжелая. Эта черная  лошадка, цокающая единственным челноком - копытцем, из-под которой выходили красивые платья с оборками, фартуки и многое другое, была каким-то важным звеном в маминой жизни, она тряслась над ней, близко нас к ней  не подпускала. Стуча ночами, она  обшивала  всю нашу семью, наряжала нас в новые вещи  по большим праздникам. До сих пор в ладонях осталась приятная  прохлада  его тонкого изгиба и в памяти его  пугающе таинственные, железные остро-зубастые внутренности.
   -Не урони, схватил, теперь  тяни, -  коротко приказывает мама. Вот, наконец, лошадка, укрытая синим покрывалом, исчезает в узком проеме входа  в чердак.
    Этот чердак  часто появляется в моих  воспоминаниях, удивляет меня одно, как мы туда забирались,  потому что подниматься под крышу было довольно-таки сложно, да и опасно. Что уж нас так часто  гнало туда, маленьких, по земле то толком не умеющих ходить, вечно коленки до крови ободраны, локти в болячках.
    Проем, откуда можно было попасть под крышу, находился со стороны реки, а оттуда  и дом, кажется намного  выше, потому, что стоит над обрывом. Во-вторых, не было никаких ступенек или лестниц, только два железных штыря, забитых на самом верху под  самой крышей, чтобы дойти до них, нужно было еще преодолеть массу препятствий. Каким-то образом, забраться на фундамент, тут в ход шли подручные средства, ведра, березовые поленья, оттуда подняться по выступающим жердям на крышу дровяника, еще кто-то снизу должен тебя подтолкнуть, чтобы ты дотянулся рукой  до штырей.
      Розовые пятки, долго мелькавшие у тебя перед глазами, наконец, исчезают. Босые ноги переставляешь по уступам, жесткий мох щекочет пятки, цепляешься за неровные доски, забитые под кровлей, и ныряешь в темень и прохладу чердака, которая всегда находится под надежными  крыльями ангелов, о которых нам рассказывает бабушка. Особых удобств там нет, мы на корточках садимся на пол, засыпанный  для тепла землей, сухой и пыльной, ходить здесь запрещается, потому что вниз, с потолка на пол сыпется песок. На всякий случай, здесь же на балках висят старые огромные  овечьи  тулупы, взрослые стелют его меховой стороной, и мы окунаемся в эту разноголосицу  запахов.       
    Чем мы занимаемся наверху? Слушаем. Один, обычно это кто-то из  старших,
внимательно слушает происходящее внизу:
-Вот открывает шкаф, ищет что-то…
-Да, спрятали там тебе, пей,- это мама, она  кормит или укачивает самого маленького и бормочет, как будто сам с собой разговаривает.
-Вышел. Зашел. Занес, видно топор. Бьет. Наверное, по крышке  сундука.
-О, боже, руки бы  отсохли…
    Комментаторы ошибались очень редко, после всего нас дома встречали ворох вещей на полу, раскрытый  сундук, с взломанным замком, настежь распахнутые дверца шифоньера.
    Мы, маленькие, засыпаем под эти разговоры, а старшие заняты своим делом, мама не может спокойно сидеть, все вздыхает.
-Не поджог  бы, дом, - переживает она, и обычно отправляет брата на разведку.
    Утром мы спускаемся вниз, мама также передает брату сначала  маленьких, швейную машинку.

   Еще мы всегда с собой таскали фотографии родителей, где папа красовался в черном костюме и в галстуке. Правда,  у него никогда не было  такого костюма и галстука. В нашей деревне только председатель колхоза, когда проводил собрания, надевал черный костюм, белую рубашку и галстук. Когда я пошла в первый класс, я увидела в таком наряде еще директора школы. А наш отец - пастух, он целые дни с коровами. Все лето он ходит в старом, вылинявшем на солнце, пиджаке, когда речь заходит о ткани, мама обычно говорит, коверкая русские слова «прастуй», то есть стопроцентный хлопок, а синтетика  только войдет в  моду. Поэтому слова «кримплен», «трикотин» - это что-то такое ультрамодное, оно еще не дошло до нас. Шуршащие при каждом движении болоньевые  плащи тоже появятся позже, в нем будет щеголять моя старшая сестра, из закатанных рукавов и отложного воротника выглядывает тонкий трикотажный свитер с длинным узким горлышком, на голове цветастый капроновый платок, завязанный сзади на узел, закрытый сверху одним концом   платка.
    Отец  с иронией относится к таким новомодным вещам, которые в каждый приезд демонстрируют сестры.
-И сколько же оно стоит?-  щупает он материал, - заячий мех и то  дольше продержится, - делает он грустный вывод.
   А сам он к вещам и к еде не придирчив, ест, что сварят, носит то, что ему купит мама. А на случай дождя, у отца к стремени  привязан туго завернутый брезентовый плащ, такой большой, что даже спину лошади закрывает. Струйки дождя текут по тугим бокам  колхозной старой  кобылы, с ее пыльных  волос катятся капли, зато вся спина и отец сидевший верхом, сухие. Вот такая удобная вещь, а галстук, какая от него польза. Разве что на фотографиях - для красоты, отцу и впрямь идет этот  костюм и галстук в полоску. Рядом  с ним мама, у неё поверх пиджака – вышитый  ажурный воротник, такой кофты у мамы я тоже никогда не видела. Видно, это все, не что иное, как искусство заезжего фотографа, честно отработавшего ведро яиц, полученных  за работу.
Раз мама таскала с собой еще  и эти  фотографии, значит, она знала, что с ними будет, если  снимки попадутся на глаза пьяному отцу. Больше всего его раздражало то, что было  связано с мамой. Доходило до того, что он распускал наполовину связанные мамой, шерстяные носки, завязывал в тугой узел нитки.
    Мы, дети, возвращаемся домой, ночевали у соседей, я стою у дверей, и не знаю, куда мне поставить ногу, так и застываю на месте, на полу – разбитая посуда вперемежку с сахарным песком  и солью. Мама, с веником в руках, подметает  все  с пола, звеня,  падают в мусорное ведро чашки и блюдца, из которых мы еще вчера пили чай. Она отнесет этот мусор за ограду, где  в вязком болоте растут ивы и камыши.
За нашим огородом пруд, осенью и весной, вода доходит до нашего забора. Одно из наших любимых мест – мостик над водой. В половодье его уносит далеко от берега, но потом волной доски  прибивает к камышам, которые растут тут же, с каждым годом все плотнее наступая к нашей ограде. Сестры  разуваются, по колено, утопая в черном иле, тащат по воде наши доски, оттуда, где как рыбы в сеть, забилось еще  много чего, плотов, на чем любят кататься мальчики с нашей улицы, бревен, таких же широких досок, из чьих-то мостиков. Иногда сами, иногда вместе с отцом, мы  каждой весной собираем свой мостик. Старшая сестра, высоко поднимает топор и тупым концом, с размаху, со всей силой бьет по опорам, глубоко забивая их в вязкое дно,  к ним огромными  гвоздями заколачивает поперечные  жерди. Их сестры рубят здесь же, с шумом выволакивая из уремы, очищают от веток, обрубают концы, а мы, маленькие, собираем эти ветки и по приказу старших, и складываем возле забора. Таков закон, если старшие заняты чем-то, то они обязательно найдут и для нас какое-то дело. Мы ухитряемся все превращать в игру, то мы – лошади, и тащим лес, то мы начинаем строить шалаш из этих пахучих веток. Тут поступает новая команда: «Помогите тащить доски!» Мы бежим, хватаемся за доски, они набухшие и тяжелые от воды, нас, как былинок, кидает в разные стороны, от нашей работы больше вреда, чем пользы, но старшим нужно, чтобы мы обязательно участвовали в общем деле, и мы, увлекаемые настроем взрослых, «трудимся» в поте лица, путаемся под ногами, мешая всем. Но больше всех радуемся мы, когда все сделано, вот они доски над водой, на них можно прыгать и раскачивать волны. Так всей семьей  постоянно возимся на своем мостике, моемся, купаемся, чистим посуду, полощем белье. Мы, дети, часто просто сидим, ногой плеская воду, пока тепло и не сковал  тяжелым льдом наш пруд.
      Сидишь, и, щурясь, смотришь на гладь воды, похожую на рассыпанный клад,      где серебряные монеты искрятся, переливаются на солнце. С одной стороны лежит перед тобой эта  россыпь, а с другой стороны нескончаемый лес, урема, в дебри которой мы пробираемся  пару раз в год, когда собираем смородину. Идешь  вслед за мамой, в высоких резиновых сапогах, на животе болтается ведро, крепко завязанная на шее платком. Зазеваешься,  крапива, растущая здесь выше головы, как хлестнет тебя  по лицу, словно обожжет кипятком.
     Ближе к берегу тальник. Растут  ивы,  которых не вытравить ничем, руби до корня, через год появятся  другие более крепкие и молодые, воткни на землю ивовый прутик, глядишь, на гладкой поверхности зеленые  листочки проклюнулись.      На берегу  за нашим огородом росла ива, огромная, еле обхватишь вдвоем. Повыше в ствол были   вбиты кольца  с цепью, туда когда-то отец привязывал   лодку, чтобы не унесло течением, то есть это могучее дерево не что иное, как столб, забитый на берегу.  За ним - болото, там шумят камыши, тугие головы которых становятся пуховыми, как только попадают к нам в руки, иногда, тихо шурша, задевая  камыши, выплывают змеи, оставляя за собой на поверхности воды виляющий след. Туда, куда можно добраться, прыгая  по кочкам, и отнесет мама разбитые чашки и блюдца, и их проглотит вязкое черное болото. Она спускается по огороду, слёзы намочили её лицо, она их стряхивает с лица ладонью, руки вытирает об передник, вот она уже идёт обратно, а слезы так же льются.«Как ягодки собираешь каждый стакан, ложку, вилку… Пусть и он сгниет в болоте…» У неё была привычка говорить с самим собой. А чаще она проклинала его, нашего отца.
       Мы часто играем  «в домики», украшая игрушечные  столы, сооруженные из досок, огрызками разбитой  фарфоровой посуды, но свое богатство мы находим в огороде, на улице, в мусорке,  очищаем от грязи  эти кусочки, особенно радуемся, если в  находке видим  какой-то рисунок, вернее часть чего-то целого, лепесточек или веточку. Но никогда мы не ищем ничего для своего «дома» под ивами, и стараемся обходить эти места.
        Даже сейчас, увидев на земле осколки разбитой посуды, откуда подмигнет тебе синий глаз фиалки, на душе становится как-то весело, словно я  неожиданно нашла то, что украсит мой «стол», вызовет зависть у моих подружек. Я резко  одергиваю себя, когда уже сделан первый  шаг к мусорному ящику, возле чего выброшены, и  рассыпанные лежат на грязном снегу, эти синеглазые осколки чьей-то  жизни.
 И вот тут вдруг приходит понимание, что вот это- нить, связующая меня с прошлым, и  держит меня, в нем, в этом коконе, сплетенном из воспоминаний, я  не рассыплюсь на части, я - цела. Во мне жива девчонка, для которой, как и для многих других детей с нашей улицы,  весь мир умещался в этом пятачке, это - пруд, лес, сельский дом, люди, живущие в нем, соседи, но этот мир был намного ярче, он с нынешней моей жизни видится  цветной открыткой, неожиданно  полученной по почте. Там и краски были насыщеннее и глубже, там и звуки значили больше, чем просто звуки. А запахи? Те запахи, почему-то не забылись, а остались со мной. Иной раз, открывая  трехлитровую банку из-под меда, куда  ты с вечера налила кипяченой воды, стоишь, как пьяная,  в нос ударяет что-то до боли знакомое, и  на миг куда-то взлетела твоя душа, и вдруг тебя осеняет мысль, да ведь так пахло на покосе. Эта память, как паутина с  капельками  росы, задевшее твое лицо в утреннем лесу, пушистые нити неприятно щекочут, задевая лицо, брызги свежо холодят.
  Значит, мы в детстве  не просто  беззаботно носились  целыми днями по земле, мы не замечали, а происходило- то  самое главное в жизни - мы как губка впитывали в себя весь этот мир, с ее удивительным многообразием, открывали  природу, людей. Выходит, как раз в это время  человек получает подзарядку на всю жизнь, с чем и живет дальше.
     На какое-то время  все происходящее в нашем доме делится  на два временных отрезка, до скандала и после. Потом все забудется, но только до следующего случая. Такая   была привычка у отца, срывать пьяное зло на вещах, если рядом не было людей, бить посуду, ломать стекла на окнах, рвать фотографии. А однажды он, несколько мешков зерна, заработанные им на стороне, высыпал  на огороде. Нас тогда еще не было на свете, отца уже нет в живых тридцать лет, а я все вижу, как он, прижав тяжелый мешок к животу, ходит по огороду, длинная  картофельная  ботва путается под ногами, он  спотыкается, зерно живой струей  течет на землю.
  - Мои куры были сыты, - смеясь, вспоминала об этом бабушка. Тогда, поди,  ревела, хлеб то  был на вес золота.
  А портрет этот, где родители смотрят, скованно прижавшись плечами,  друг другу, не привыкшие выставлять напоказ свои отношения, а тут открылись, оголились, диковинному аппарату, чуть повернули  головы, выполняя указания заезжего суетливого  фотографа, сохранился. Здесь они еще  такие молодые и красивые, пусть  жесток и требователен был к реальности ретушер из города, но  маме видно, были они очень дороги, раз она боялась их оставить дома. Значит, для нее был дорог и человек, к которому она прижалась как-то кособоко и грубо.