.
Наш учитель по истории был тоже, как и мы все, деревенским, родился и вырос в соседнем Шалуне, за несколько километров от нас. Деревенский то деревенский, а вот не было в нём того, что гонит всех, наших соседей, дальних и близких родственников, с которыми мы перекрикиваемся, сидя каждый на своей арбе, в ясный солнечный летний день, на покос. Стар и млад, кто на чём: кто на лошади, кто на машине, кто пешком, с косой через плечо едет косить, время такое, а он на своём «Минске» заруливает, куда вы бы думали, никогда не догадаетесь, на Половинку, место у нас есть такое на речке, рыбное. За мотоциклом, поднимая пыль, волокутся несколько длинных удочек, на ветру развеваются густые чёрные волосы мотоциклиста, то есть нашего учителя истории, которые он время от времени зачесывает назад, это у него такая привычка пятернёй время от времени проводить руками по волосам, и причёска такая называется под политику. Сидя на мотоцикле, он, конечно, двумя руками крепко держится за руль, за него его волосы под политику расчёсывает ветер. Он худой, на чём только жизнь держится, сказала бы моя бабушка, всегда одет в какие-то куцые замызганные пиджаки. Со стороны, кажется, не держись он цепко за руль своего мотоцикла, ветер бы схватил его и унёс. Он и ходить-то, как учитель не умеет, вечно летит куда-то, высоко задрав голову, или наоборот, так же несётся на всех парусах, но как будто потерял что-то и ищет, при этом бормочет себе что-то нос. Курит он тоже не так, как наши отцы, постоянно нервно втягивает дым, держа сигареты двумя пальцами, в то время как у отца, например, дымящая самокрутка может просто подолгу торчать, зажатая зубами, потом он откусит зубами измочаленный конец и выплюнет, и дальше держит во рту, а сизый дымок потихо-о-ньку поднимается наверх.
Учитель наш, подняв облако пыли, завернул направо, и, сбавив скорость, без дороги, поехал по траве к берегу, при этом зад его мотоцикла подпрыгивал на кочках, ну точно как жеребёнок, только хвостом не махал. Сизый мотоциклетный дымок лениво рассеивался, а наш учитель уже исчез в зарослях черёмухи и ольхи.
Вот кому хорошо. Заметил мой отец, погоняя нашу колхозную лошадь. Мы всей семьей рядком уселись на телегу и едем на покос. И сена тебе не надо, на кой чёрт покос Раяну в такой день. Сиди себе, посиживай, всё лето можно сидеть, глядя на крючок, с утра до вечера. Да и зимой особо не утруждается, зайдёт в класс, расскажет, что уже сто раз рассказывал, плевать ему, поняли, нет. Что ему до чужих детей. Неплохо устроился. Знай, зарплату не меньше нас получает. А ты сначала горбись на ферме, для колхоза, а потом на себя, маши целый день, а вечером опять на ферму. Ладно, если бы ещё погода не портилась, а то скосишь, не соберёшь, будет гнить да лежать. Ведь колхоз ждёт, пока к осени повеет и только тогда дни даёт. Сплошная кабала. Он поглядел на небо. К счастью, ничего не предвещало плохой погоды, на синем небе не было ни облачка, но все знали, что даже и в таком случае особо радоваться нельзя, до вечера ещё погода десять раз может перемениться, подует ветер, нагонит тучи, не успеешь понять, откуда, намочит всё и снова солнышко выглянет.
Отец был прав, нашего учителя ничего не волновало. Он парил в каких- то недосягаемых для простых смертных высотах, его не тревожили такие пустяки, как сено для скотины, или школьные знания детей неграмотных колхозников. Он, может быть, думал, что из всего класса, может быть, один или два человека будут учиться дальше. Они и сами могут прочитать эти учебники по истории. А уж все остальные, или пойдут в трактористы, или в доярки, так им, зачем знание истории. Коровам без разницы, знает доярка, например, когда была октябрьская революция. На празднике доярка и так может напиться, плевать ей, что именно в этот день прогремел залп «Авроры», как будто бы, известив наступление новой эры. Что там не говори, учитель был прав, что так думал. Вот погляди на наших сестёр, их разве волнует учёба. У них на уме только парни, да танцы, да проблема, где найти денег на кино. Соберутся на завалинке, только и болтают о том, кто кого проводил, кого с кем видели, да кто с кем целовался. Больше ниче-его. Так что отец не прав, когда ругает нашего бедного учителя истории. Ну не хотят дети учиться в школе, не хотят, и всё тут. А он тут не причём. Да плохо быть учителем, да ещё без авторитета. То ли дело наш директор, только стоит ему выйти из своего кабинета в коридор, где мы только что носились, как угорелые, сразу раздавалось со всех сторон «Директор! Директор!» Мы, оставив игру, мигом занимали синие деревянные скамейки с высокими спинками, которые были расставлены по всему длинному коридору. А историка могли и не заметить, столкнуться с ним и даже сбить, потому что он, так же как и мы, не умел ходить.
Но отец прав, да, действительно, хозяин он фиговый. Домашнюю скотину они с женой то заводят, то на мясо пускают, то коровы попадаются им плохие, что молока мало дают, и приходится от них избавляться, то ещё что, а тёлёнка волки по осени задирают, овцы так вообще сразу теряются. Может, всё дело было в уходе, да о таких земных вещах, наш учитель и не думал. Дрова, привезённые школой, закон был такой, обеспечивать сельских учителей дровами, заносило снегом, также в сугробах утопал их маленький домик, никто бы не сказал, что там живёт учитель, а скорее он подходил одинокой женщине или старушке. Картошку в его огороде сажали старшеклассники, выкапывали тоже они. Перед уроком он собирал их в коридоре, проводил инструктаж, и ребята гурьбой, не зная, куда деть праздношатайный бездельный задор, игру крови, то на ходу боксируя, или прыгая друг на друга, задами уходили копать у нашего историка картошку.
Уроки он тоже вёл абы как, задумавшись, подолгу стоял у окошка в неизменном, тёмном пиджаке с коротковатыми рукавами, который от грязи лоснился на некоторых местах - на локтях, на лацканах и всегда был обсыпан крошками мела, и в брюках с пятнами масла от мотоцикла. Мы специально обрешётку на окнах, куда он имел привычку ставить вытянутую руку, натирали мелом, потом, довольные шушукались, увидев на его рукавах белую полоску. Не хорошо, конечно так делать, ну что поделаешь, такие уж мы были плохие дети. Иногда он большими буквами на всю доску, писал, например, число 1812 год, и мы в течение всего урока на весь листок должны были переписать эту дату и разукрашивать, чтобы лучше запомнить. А ведь запомнил я. Сразу перед глазами возникал сидящий на барабане одноглазый Кутузов, в белых рейтузах, пузатый и с подзорной трубой. Вот такая у него была своеобразная методика. А курить он выходил и во время урока, даже несколько раз за один урок. Никаких учебников, тетрадей он с собой не носил, только журнал. Иногда он резко переставал говорить и просто ходил взад вперёд, потом, услышав звонок, брал со стола классный журнал, который он так и за весь урок не раскрывал, уходил, хлопнув дверью, а иногда, он не слышал звонка, всё кричал на нас, на дармоедов.
В гневе он был страшен, мы сидели, не дыша, как мыши, боясь шевельнуться. Причины, которые его выводили из себя, бывали разные, от серьёзных до каких-то мелочей. Например, кто-то не пошёл на демонстрацию, не вышел на субботник, да, это конечно, нешуточные вещи, здесь запахивало чем-то таким, чего боялись все, даже родители, но иногда попадало и за то, что ты просто шептался с соседом во время урока. В таких случаях он читал мораль, как говорили старшеклассники. Звучало всё примерно таким образом. Ваши деды проливали кровь. Они остались лежать навсегда на полях сражений. А вы …
Он кричал и при этом, резко взмахивая руками, вприпрыжку ходил взад вперёд на свободном пятачке у доски перед нами, пятернёй убирал, падающие на глаза блестящие чёрные волосы и, обжигая горящими глазами, говорил, говорил.
Вам только вкусно поесть и сладко поспать. Вам покупают новую одежду и обувь. Одеваетесь, как артистки. Тут взгляд его останавливается там, где сидели наши девочки, они вмиг опускают головы. Вы дармоеды, никогда не видели того, что видели они, то есть наш учитель истории. Непонятно было, это хорошо или плохо. Не везло тем, кто сидел на первых партах, он, когда кричал, брызгал слюной и у него изо рта шёл застарелый запах заядлого курильщика. Старшеклассники, которые должны были заниматься в кабинете после нас, несколько раз рвались занять свои места, но были остановлены у дверей испепеляющим взглядом нашего учителя истории. В коридоре стоял гул:
-Почему не заходим?
- Раян абый опять мораль читает,- ясно слышались голоса из коридора.
Каждый считал своим долгом приоткрыть дверь, посмотреть на нас, покачать головой, покрутить у виска, пока Раян абый стоял спиной к дверям, они с сожалением оглядывали нас: «попались…», но мы не поддавались, сидели тихо, хотя так и хотелось крикнуть им что-нибудь язвительное в ответ.
Лошадей не было, женщины впрягали в соху коров и пахали, доили их просто на землю, а мы бежали сзади хворостинкой и гоняли этих несчастных, потому что фронту был нужен хлеб, а сами питались крапивой и лебедой, пухли с голоду, сколько людей умерло с голоду, особенно маленьких детей, потому что матери целыми днями трудились, падая от усталости и голода, есть было нечего, а хлеб фронту давали, а вы дармоеды!
Уже звенел звонок на урок. В класс входила завуч Роза апа и мягким певучим голосом, чётко выговаривая сочные «з» и «с» с непременной белозубой улыбкой, обезоруживающей всякого, вытянув, как будто для поцелуя, пухленькие губки, накрашенные яркой помадой начинала.
Простите, пожалуйста, уважаемый Раян Акрамович. У меня – урок геометрии, а мой класс стоит в коридоре. Вы же знаете, это 9 «А», пока они сядут за парты и успокоятся, пройдет пол-урока, и я не успею ни опросить их, ни новую тему объяснить.
Она кивком головы показывала на тоненькие золотые часики, блестевшие на красивой кисти рук, и безумолку треща, со стопкой тетрадей, книг и с классным журналом подмышкой, стуча каблуками, уверенно направлялась прямо к учительскому столу.
Историк, словно его сверху облили холодной водой, вмиг превращался в кавалера из кинофильма, наклонял перед ней голову и, убрав, упавшие на глаза волосы, выдвигал перед ней стул и, высоко подняв голову, начисто забыв про нас, уходил из класса. Завуч была женой директора школы и пользовалась всеми преимуществами, которые при этом бывали у жён директоров.
Так вот, Раян абый, как говорил мой отец, как учитель ничего не давал нам, хозяйство своё вести не умел, зато почти в каждом номере республиканских газет и журналов печатались его стихи или фельетоны. Среди грамотного и неграмотного населения нашей деревни, особенно всем, в том числе и нашему отцу, который знал все буквы, а вот соединять их не умел, нравился юмористический журнал. Вся деревня выписывала «Хэнэк» и смеялась над его фельетонами. Подписка за журналы и газеты, покупка лотерейных билет и почтовых открыток за 3 копейки- все это было серьёзным делом, почти таким же, как уплата налогов. Все эти квитанции об оплате, канцелярские жёлтенькие листочки, мама хранила, засунув в щели между досками на потолке. Видимо, думала мама, слишком высоко, и дети не достанут. Бедная мама, мы знали, как можно вытащить эти листочки, просто подвинуть стол, а на него поставить стул, делов то. Но эти листочки нас совершенно не интересовали, потому что, во-первых, они были несъедобные, мамины лекарства от давления, в этом плане представляли больший интерес, у них была вкусная оболочка ярко розового цвета, во-вторых, это были не деньги, и на них ничего нельзя было купить. Ведь их давали за деньги. За районку мама платила 2 рубля 80 копеек, а за «Хэнэк»- 6 рублей. Поэтому между отцом и матерью шёл такой разговор.
Может, не будем в этом году выписывать этот журнал, может лучше - «Азат хатын», за 3 рубля 90 копеек. Там пишут много полезного, советы дают, как готовить кушать, лечиться травами.
Но отец резко обрывал её, я сам тебе буду советы давать, а «Хэнэк» выпиши. И мама, привыкшая во всём подчиняться отцу, выписывала «Хэнэк». Отец, расстелив журнал на табурете, подзывал меня. Ну -ка, почитай, что там Раян пишет. Чтобы узнать, что именно пишет Раян, приходилось читать всё подряд, каждое предложение под каждой картинкой, начинать и большие длинно написанные, но на полпути отец останавливал меня. Не он? Я читала фамилию автора. Если писал кто-то другой, и текст был такой, что не интересно было, чем всё это кончилось, мы шли дальше. Честно говоря, мне этот журнал тоже нравился, особенно рассматривать картинки. Дойдя грехом пополам до конца журнала, а его, нашего поэта, почему-то печатали в самом конце, я видел знакомое имя, и как будто нашёл клад, тыкал пальцем на этот стишок и показывал отцу. Не меньше меня радовался отец. Так вот он, наш учитель истории, был фельетонистом и поэтом.
А супруга нашего учителя, работала фельдшером в сельской больнице. Была она выше его ростом и здоровее, скуластая, с темно- карими глазами, за спиной у неё болталась коса, иногда она их укладывала на голове валиком, но под стать мужу хозяйкой она была тоже плохой, какая в доме хозяйка, в деревне видно сразу. Дом у них был как заброшенный, в саду росла крапива и репей, на окнах даже не было занавесок, наличники окон, ворота, заборы никогда не видели краски, а рядом стояли дома, нарядные как куколки. А в больнице, говорили в деревне, заведующая медпунктом не доверяла ей серьёзных больных. Два сапога пара, говорила моя мать. Всё- таки мне представлялось, что жена то была правым сапогом. Потому что она сама могла мужу устроить хорошую взбучку, но от посторонних его защищала. У них росла одна единственная дочка. Это было тоже немного странным. В деревне в каждой семье детей бывало по пять, по девять. А у историка одна единственная дочка. Даже не сын, а дочка. Звали девочку очень красиво, имя её звучало совсем не по-деревенски, Гульчара.
Человек он и в действительности, наверное, был талантливым, а окончил он начальную школу, которая была у нас в деревне, с моей мамой, в те времена, как говорила она, которая в отличие от отца, умела читать и писать, не всем это было под силу. Мама тоже осилила только четыре класса. Средняя школа на несколько районов была одна, он, как- то добирался туда, у кого-то жил и учился и поступил в институт. После института его оставили в столице, и он учился дальше, наверное, на поэта. Как говорила мама, ведь не все могут. А он смог. Потом он устроился на работу в газету. Писал, печатался. Он работал там, где выходили журналы, которые дружно выписывала наша деревня. Что ещё нужно для пишущего человека? Пиши. Ругала его моя мать. Оказывается, этого ему было мало. Он бил себя в грудь и при каждом удобном случае говорил. Я настоящий башкирский малай (в переводе с башкирского мальчик). Видимо, встречались и ненастоящие. По какому- то недосмотру, в газете вышла его статья, где он каждого «настоящего» призывал, ну не войне, а бороться за то, что здесь, то есть там, где жил он, должны проживать такие же как и он, а остальные … ненастоящие … Тут лестница, по которой он поднимался наверх, опрокинулась и он, падающий большие надежды поэт, полетел вниз… оказался в нашей школе, в качестве сельского учителя.
Повезло ему, говорил мой отец, а то загремел бы кое-куда подальше. Не детей бы учил, на нарах вшей бы давил. Отец-то у нас человек был опытный по части нар и вшей, хотя об этом в нашей семье никто никогда не говорил, но мы- то уши всегда востро держали, так что мы уже знали кое-что и про отцовские нары. Поэтому вслед за отцом думали, и вправду, повезло нашему учителю истории.
Тут нужно сказать ещё об одной беде, которая следовала за ним, это- водка. Бывало, что он не приходил на урок. Для нас это была большая радость, что прозвенел звонок, а учитель не пришёл на урок. Ура!! Тут надо было просто сидеть тихо, чего мы делать не умели, обязательно начинался галдёж, и в класс заходил директор, выяснял, какой должен был быть урок, и отправлял одного ученика домой к учителю. К концу урока тот возвращался, сначала мы задавали ему вопросы, а он помалкивал, потому что обычно отправляли одного мальчика, а его отец приходился да-а-льним родственником историку, потом мы сами и отвечали, причём каждый с предыдущим соревновался в остроумии, и мы начинали разыгрывать спектакль:
-Много пил и голова трещит…
-Встать не может, пьяный упал с мотоцикла…
-Жена снаружи дверь закрыла, чтобы он не ушёл…
Мы были плохими детьми, но не глупыми. Мы прекрасно знали, у какого учителя нужно сидеть тихо, учить уроки, у кого можно шуметь, исподтишка заниматься своими делами, сплетничать, мальчишки тоже знали, на чьих уроках можно - и в подкидного, на чьих - нет. Так что мы были умными детьми.
Тут у жены историка пошли неприятности на работе, она кому-то дала не те лекарства, поругалась с завмедпунктом, когда уже накал страстей дошёл до предела, они, в спешном порядке, продав домик, уехали на родину жены, где требовался фельдшер. Но наш учитель истории не перестал писать стихи и фельетоны, мы дальше выписывали журналы и отец заставлял уже не меня, потому что меня застать дома было уже не просто, а мою сестру, которая к тому времени научилась довольно- таки бегло читать. А меня в то время никакими коврижками не заманить было сидеть с отцом и читать фельетоны, да и неказистый наш учитель к тому времени уже стёрся с памяти. Но так случилось, что мне пришлось ещё раз не раз увидеть его.
Знаете, где чаще всего встречаются люди? Конечно в автовокзале. В самом обычном, замызганном автовокзале с маленьким окошечком, за которым восседала здоровая тётенька и продавала билеты, и где каждый, кто хотел, процарапал своё ли, чужое ли имя ножичком, увековечив, таким образом, себя ли, друга ли, врага ли. Уж кто кого хотел в тот момент вспомнить. В самом обычном вокзале так же исписанными зелёными скамейками по стенам, известковыми стенами и шелухой от семечек на полу, чахлыми цветочками в банках из-под краски, посадить посадили, а полить забыли. Кого я меньше всего хотел бы увидеть в таком автовокзале, это нашего учителя истории, которого я не видел уже лет десять, не меньше. За это время я успел окончить школу, училище, начал уже работать и был человеком вполне взрослым и самостоятельным. Странно, как я ещё его узнал, ведь передо мной на деревянной скамейке, окрашенной в зелёную краску, сидел маленький старичок, а не тот с причёской под политику мотоциклист, любитель- рыболов. Как вы думаете, что в человеке с годами не меняется? Конечно глаза, ответите вы. Я с вами согласен на все сто. В сухоньком старичке глаза были нашего учителя историка, но не такие искристые, какие они у него бывали, когда он ругал нас, когда мы сидели у него на уроках и плохо себя вели. Искорки они имеют такое качество, они с годами тухнут, остаются только где-то там, в глубине под золой маленькие живые угольки, но их ещё надо увидеть. Вот я и увидел эти живые огоньки у маленького старикашки, сидящего нога на ногу, на зелёной скамейке в замызганном автовокзале, и кряхтя дымящего папиросой. Что в таких случаях делают бывшие ученики? Они здороваются, ведь так учили в школе, или делают вид, что не узнали и не здороваются, так могут поступать и те, которые плохо учились и те, которые хорошо учились. Ведь то, как ты учился в школе, хорошо или плохо, ничего не говорит о том, каким ты стал человеком, хорошим или плохим. Я подсел к учителю истории, маленькому старику с папироской в зубах, сидящему на скамейке, положив ногу на ноги, обутые в белые чёсанки. Я подсел и громко поздоровался, ведь, несмотря на то, что я был не очень хорошим учеником, все-таки я считал себя неплохим человеком. Ведь я окончил школу, меня не выгнали, я получил аттестат о среднем образовании, я поступил в училище, меня не исключили, мне дали корочку, я уже работал и был вполне хорошим специалистом. Минуты две он в упор смотрел на меня, видно было, что он обрадовался, сначала, потому что я так почтительно с ним поздоровался, а потом, что он узнал меня. Разговор шёл самый обычный, о том, что я после окончания школы поступил в училище, окончив её, стал специалистом узкого профиля и получаю хорошую зарплату. Ещё не женился. Нет, ещё не женился. Надо. Да надо. Но зачем торопиться. Да, торопиться не надо. А вот я стал дедушкой. Выяснилось, зачем наш учитель истории сидит в этом замызганном автовокзале. Он едет к своей дочери, которую звали очень уж не по-деревенски Гульчара и внуку в город. Она вышла замуж? Нет, она замуж ещё не вышла, но вот, родила мне внука. Так это же хорошо. Бодро подытожил я, хотя подумал, бедный наш учитель, ни один отец на белом свете ни хотел бы быть на твоём месте, чтобы твоя дочь родила ребёнка без мужа. Да, хорошо. Ответил он тихо. В городе живёт моя сестра, сейчас дочь пока живёт у неё. Я еду забирать своего внука и дочь. А вот и мой автобус объявили. Я с его рук перехватил старую пыльную сумку, очень уж лёгонькую и вышел вслед за ним. Он встал первым у дверей, но долго не мог найти свой билет, когда уже сзади начали кричать, что, же вы, товарищ, заранее не подготовили билет, наш учитель истории наконец из грудного кармана пиджака вытащил билет, и скоро забыв про меня и про свою сумку, занял свое место. Мне пришлось через головы передать ему его сумку, тут он вспомнил про меня и помахал рукой.
А потом была ещё одна встреча. На этот раз я увидел нашего учителя на том самом месте, где, когда-то увидев его на мотоцикле, ругал мой отец. Он шёл один, одетый в синеватый пиджак, а за спиной у него болтались две длинные удочки, он придерживал их правой рукой, а левой взмахивал в такт шагам. Наконец-то наш учитель научился ходить, подумал я, потому что он не летел, как раньше, а шёл. Осторожно наступал на пыльную дорогу. О чём могут говорить бывший учитель со своим бывшим учеником, да ни о чём. Мы тоже поговорили ни о чём. Я сказал, какими ветрами вы оказались в нашей деревне, а он сказал, что его сестра, которая всю жизнь прожила в городке З., продав квартиру, переехала сюда и купила дом. Она завела барашек и кур, а он приехал к ней в гости и решил по старой привычке посидеть с удочкой. Он был счастлив тем, что вернулся в почти родную деревню. Раз моя родная сестра живёт здесь, я уж чаще буду сюда приезжать, подытожил он. Вот и всё. Поговорили ни о чём. Ах, бедный и невезучий наш учитель, он даже не догадывался, какие ещё несчастья готовит ему судьба.
Сестра нашего учителя истории вышла замуж. Ну, это, конечно, слишком громко сказано, вышла замуж. А всё дело в том, что в деревню вернулся один старичок бедолага, очень уж долго давивший вшей на нарах, сказал бы мой отец. Может, молодожёны были уже знакомы, может, познакомились, но факт в том, что они начали жить вдвоем. И ей, этой женщине, волей неволей пришлось общаться с людьми, с которыми водился её новоиспечённый муж. Тут обнаружилось, что она оказалась в гостях у одного ещё нестарого бандита, промышлявшего в одном городе и время от времени давившего вшей на нарах и в промежутках между этим делом, наведывавшегося в родную деревню. Видимо, он, так, неожиданно наезжая в нашу глухую деревню, садился на дно. Если быстро исчезал, значит, не так уж плохи были его дела, если всю зиму из трубы поднимался тоненький дымок, значит его лодка надолго села на мель, говорил мой отец в таких случаях. А проживал он один в старом домике матери, и у него собирались его друзья, в числе которых был и муж этой несчастной старой женщины, сестры нашего учителя. Ничего бы предосудительного в этом гостеприимстве ни было, если бы её однажды не обнаружили в этом доме мёртвой. Наш учитель истории приехал её хоронить. Рассказывали, кто-то ему по старой памяти налил стопочку, и он не мог связать два слова. Единственный человек, который мог бы что-то сделать, то есть докопаться до сути, из-за чего всё-таки умерла женщина, был он, но он ничего не сделал. Может, он решил, что так будет лучше. Что случилось, то случилось, изменить уже ничего нельзя. Так хоть после смерти не будем склонять её имя, вместе с именами бандитов, видимо, подумал он. А виновные всё равно через какое-то время получат свое наказание. Он был прав наш учитель истории. Старую женщину похоронили и забыли. Именно этого, видимо, хотел её брат. Никто не склонял ни в каких судах её доброе имя. Через какое-то время хозяина дома, нестарого ещё бандита, из охотничьего ружья застрелил сосед. Взял и застрелил, тот обидел его жену, а он оскорблённый, заступился за честь своей жены, другой бы плюнул, подумаешь, а он подошёл к окошку и прямой наводкой, а потом оказалось, что бандит был в федеральном розыске, сняли с работы милиционера, сказали, надо глядеть, кто у тебя под боком дым пускает. А сосед, заступник чести жены, посидел немного и вернулся. Так что наш учитель истории и тут был прав.
Вскоре и наш учитель умер. Его привезли хоронить в нашу деревню, хотя он был родом из соседнего Шалуна. Может, он сам захотел быть похороненным здесь, и перед смертью сказал об этом. А может, так решили близкие, ведь все-таки, большую часть своей жизни он прожил у нас, да и сестра его родная покоится здесь.
После его смерти жена выпустила сборник его стихов. Но к сожаленью, я не читал ни одного стихотворения из этого сборника. Всё-таки, несмотря на то, что я стал неплохим специалистом, в своё время окончил училище, школу, видимо, я был и остался плохим учеником.
г. Тарко-Сале, март 2009 г.