Всё стало вокруг голубым и зелёным

Нина Степ
(Рассказ – похоронные истории)

– Баба Поля умерла, – сказала бабушка, сурово поджав губы, и стала переодеваться во всё чёрное.

  Через некоторое время мы уже шли с ней к домику тёть-Поли. Мне было четыре года, и бабушка крепко держала меня за руку, буквально таща за собой. По пути встретилась подруга Верка, и дальше мы уже двигались втроём.
 
  Бабушкина хватка ослабла, и мы мирно обсуждали вопрос зарывания клада в виде цветных стёклышек, громадной пуговицы да обрывка цепочки – наверняка золотой, потому что жёлтого цвета. В пути мы подскакивали и приплясывали, пыля одинаковыми сандалиями по глинистой, иссохшей под жарким летним солнцем, грунтовой дороге.
 
  Иногда из голубой дымки от реки налетал ветер, донося запах воды и водорослей. Он трепал наши волосы, не желавшие держаться в косичках: мои – белые и кудрявые, Веркины – чёрные как смоль и прямые, словно конский хвост. Вера была на год старше меня. Её густые чёрные волосы нравились мне о-очень! А ей почему-то – мои.

  Наконец мы добрались. Перед входом в дом, бабушка посмотрела на нас строго и, сказав: «А теперь, сороки, чтобы вас не было слышно!», подтолкнула в избу.

  Пройдя сени с их кисловатым запахом, мы с трудом перешагнули высоченный широкий порог и оказались в маленькой тёмной комнате, битком набитой плачущими и причитающими старушками. Горели церковные свечи. Одна из женщин читала монотонно молитву. Бабушка пробралась к изголовью тёть-Поли, поцеловала её в лоб и тоже заплакала.

  Вера, кажется, собиралась зареветь за компанию, потому что уже шмыгала носом и кривила рот. Тут до моего слуха донёсся тонюсенький голосок тёть-Поли. Голос был точно её, но очень уж тоненький, какой-то кукольный:

  – Дуня-ашк?! Чашку пышана-то, небось, не вернёшь таперича? – и далее сокрушённо: – Ох-хо-хо-о!..
 
  Я посмотрела на тётку Полину, лежащую во гробе, на её жёлто-восковой, ставший длиннющим, нос и заострившийся подбородок, и, видимо, сочетание этого трагического лица и тонюсенького голоса, которым она вспомнила про пшено, вызвало у меня такой приступ смеха, что я просто давилась, чтобы не расхохотаться.

  Верка вопросительно взглянула на меня: я старалась изо всех сил, но предательский неуместный смех рвался наружу. Глаза подруги быстро просохли, и она тоже стала похрюкивать, кажется, уже надо мной. Старушки зашикали на нас, а бабушка крепко дёрнула меня за руку. И только было я, давясь от смеха, который нашёл на меня так некстати, собралась рассказать бабушке про пшено, как получила от неё затрещину. Обида тут же погасила мои муки.

  – Ты что это, окаянная, там устроила? – выговаривала мне бабушка, когда мы возвращались домой.

  – Смешно было, как тёть-Поля просила вернуть ей пшено.

  – Какое пшено, что ты мелешь? – злилась бабушка.

  Тогда я, вздохнув, просто скопировала таким же голосом ту самую фразу. Бабушка остолбенела, потом попросила повторить всё сначала, потом перекрестилась и отвела нас с Веркой в её дом. А передав меня «на поруки» Вериным родителям, быстро ушла.

  Уже вечером, когда мы все вместе сидели за большим семейным столом и я за обе щёки уплетала картошку, жаренную в огромной печи на противне, да ещё на сливочном масле, поскольку у них была корова, пришла бабушка.
 
  Они тихо шептались с Веркиной мамой, иногда странно поглядывая в мою сторону. До меня долетали только обрывки фраз про церковь, про свечи, про чашку пшена, что бабушка поспешила отнести в дом тёть-Поли.
 
 
  Всё это вспомнилось мне по дороге, когда ехала прощаться с моей приятельницей по работе, которую звали Полиной. Она была у нас на фирме главным бухгалтером. Ещё позавчера утром мы разговаривали с ней, кляня на чём свет суконный язык наших законодательных актов, перечитывая по очереди одну витиеватую фразу, тараща глаза друг на друга, в попытках понять: что же тут имеется в виду? Потом ей позвонила коллега с вопросом, как та поняла этот закон? На что Полина крепко выругалась, и мы пошли перекурить.

  С тех пор как курящих выгнали из цивилизованных курилок на улицу, и надо было накидывать пальто или дрожа стоять на холоде, я это дело оставила. Такая ситуация меня оскорбляла. Ещё не хватало в сортире стоять с сигаретой в руках! Но тут положение безвыходное – надо было прийти к какому-то и, желательно, единственно верному заключению, ибо подходил срок платежа налога.

  А через час из бухгалтерии уже выбегала кадровица с криком: «Вызывайте скорую, Полине плохо». А ещё через час наши сотрудники в сопровождении медиков уже выносили её в коме. К вечеру Полины, главного бухгалтера нашей фирмы, сорока пяти лет от роду, не стало.

  И вот теперь я ехала с букетом красных роз в морг, проститься с ней. На кладбище я не собиралась. Меня всегда удивляла необъяснимая особенность людей: туда они едут притихшие, всхлипывающие, шепчущие что-то друг другу, в общем, горестные. Но стоит тело придать земле, и словно камень с плеч. На обратном пути вспоминают покойника, рассказывают о нём, кто что знает, порой весёлое. И уже улыбки на лицах. Сплетничают вокруг жизни ушедшего, и уже – в прошлом, и уже – о своём, насущном. На поминках бывает, что и любимую песню затянут… Такие уж мы люди.

  У морга ждать пришлось долго. Народ разбрёлся по группам, притопывая ногами, чтобы не замёрзнуть. Шла масленичная неделя, на улице было холодно и серо.

  Родственников оказалось очень мало. Некоторое время назад Полина потеряла мать. Детей у неё не было.
 
  – А это что за хмырь? – спросила я у кадровицы, которая про всех всё знала.

  – Так это же… её муж, вернее, вдовец.

  – У Полины такой муж? – обалдело уставилась я на Ольгу.
 
  И мою реакцию можно понять. Полина была красивая, умная баба. Властная, смелая, не боящаяся принимать ответственные решения. Перед начальством не лебезила, подчинённых не обижала, работу свою знала отлично. А тут одутловатый, с пивным брюшком, человек, глаза которого большого ума не выражали. Они, глаза эти, постоянно шарили по толпе, словно что-то пытались найти там. Ратиновое пальто его еле сходилось на животе и было застёгнуто на одну пуговицу. Я даже мысленно не могла поставить его в один ряд с Полиной, не говоря уж о том, что уложить в одну постель.
 
  – И кем же он работает?

  – Безработный! Уже больше года, – ответила Ольга.

  Мне стало совсем грустно. Какой же должен быть в стране дефицит мужиков, чтобы вот такое подобрали?! А ещё подумала, что где-то я эти бегающие глазки на опухшем лице уже видела. Ещё скользнула злая мысль: «А теперь он высматривает себе новую кормилицу!»

  Прощание было тяжёлым. Был человек – и вдруг!.. По выходе из морга кадровица уже собирала людей в автобус. Этот муж – «объелся груш» – садился с кем-то в Полинину машину. Тут я всё вспомнила.

  Вспомнив, достала из сумочки маленькую дорожную фляжку с коньяком и, сделав глоток, поминая ту, которая уже не с нами, направилась к метро.

  Это было полгода назад: я ждала дочь в условленном месте. К тротуару подъехала крутобокая Nissan, за рулём которой сидел самодовольный упитанный мужчина. Из машины доносилась лучезарная мелодия и женский голос пел: «Всё стало вокруг голубым и зелё-о-ным…» Я ещё подумала тогда, что полвека назад никто и в страшном сне не мог себе представить иного смысла этой фразы.
 
  Из задней двери пыталась выбраться немолодая, сухонькая и совсем седая женщина. Дверь открыть ей удалось, но она никак не могла вылезти из машины. Сумочка ей мешала, палка вырвалась из руки и упала на асфальт рядом, а тип за рулём, так и не отстегнув ремня, продолжал сидеть в машине, барабаня пальцами в такт мелодии.

  Я подскочила, подняла палочку и помогла ей выйти, бросив водителю резкое: «Говнюк!»
 
  Он вдавил на газ и уехал.

  Дама была хороша той благородной статью, той красотой, что с возрастом становится царственной.

  – Вы в порядке? – осведомилась тогда. – Опасно брать первую попавшую машину. И такие водители попадаются…

  – Увы, это мой зять, – ответила она, серьёзно взглянув на меня своими выразительными серыми глазами с красными прожилками.
 

Нина Степ, Москва, 2015
Фото из интернета_Вознесение