Глава шестая. Судьба Заморыша

   
    Вечером после работы он нёсся домой на крыльях северного ветра. Ему не терпелось услышать от бабушки продолжение. Весь день в голове вертелось только одно:
«Соя, Соя, Соя... Странное имя... Пыстрее томой, томой!»
Забежав в дом, он схватил вёдра и помчался на реку - за водой. Прорубь почти затянулась льдом. Расколол её, отодвигая шугу, начерпал воды. Молнией влетел в избу, поставил обледенелые вёдра на лавку, растопил печь, задвинул в неё чугунок с картошкой и второй чугунок со свеклой, на парёнки. Здесь, в таёжной деревне, он узнал, что из свеклы можно приготовить нечто похожее на арбузные цукаты, какие делала его мама. Эти парёнки пахли домом, его детством.

    Когда поужинали, бабка Акулина полезла на печь, а он, как всегда, забрался на полати и притих в ожидании рассказа о Зое. Но на этот раз бабка Акулина схитрила: заставила его рассказывать о себе - откуда родом, кто родители и где они, как вышло, что тут очутился.
Долго Сандер не мог начать рассказ. Такую короткую жизнь он прожил, а чувствовал себя старичком, чьи плечи придавила тяжесть лет, полных страдания. К тому же стеснялся, что не все слова мог выговорить правильно, не всё мог объяснить на русском. Бабка Акулина с мягкой настойчивостью постепенно разговорила его. Сандер, запинаясь и волнуясь, начал рассказ.

- Ротился я ф селе Фольмер, это ф Пофолшьи, Саратофская опласть. Мама Барбара в 1938 коду умерла от родов млатшим пратиком Эдик, - у парня задрожал голос и навернулись слёзы. Немного помолчав, он продолжил:
 - Отец Якоб шенился на молодой дефушке Ирма, штоп выходить  маленькогоЭдика. Старший прат Ёсип после окончанья семлетки уехал к дяде Филипу на Алтай. Я его польше не фидел. А отца в конце 1938 кота фнезапно вызыфали ф Камышин и он польше не фернулся. Пабушка Катя кофорила, што отец уехал в командирофку, а сосетка, злая тётка, коворила, што мой отец расстрелян са какой-то раскас про колод наУкраина. Он читал ф мастерской казету рапочим, он был крамотный и был он пригадир тракторпарка МТС».
Сандер зашмыгал носом и замолчал: тяжело было рассказывать об утрате дорогих ему людей. Он даже сжался в комок, на глазах появились слёзы.

– Потом месяц – тругой и Ирма сбешала от нас. Она молодая, сачем ей чужие дети? Меня с полюгодовалым братиком фсяла к себе пабушка Катя, которая пыла сестра моей пабушка Мария. Пабушка Мария и тедушка Якоп умерли от колода в 1933 год. Я рапотал летом с пабушкой Катя. Саготовляли сено тля скотина, упирали арпузы, тыква с пахча, рыпка ловил. А какие вкусние пекла пабушка пулочки, штрудели, а по прасникам – кухен. Какие она стряпала калушки с фышарки... Я пы очен сечас покушать хотел... У фас такое кушанье телают?
Сандер немного повеселел от этих тёплых воспоминаний. Как давно это было…
Он почувствовал опять комок, появившийся в горле. Успокоившись, он продолжил свой рассказ.

- Потом, в 1940-м коду пабушка отправила меня, как сироту в Сталинкрат. Там я учился код в школе ФЗО, при тракторным савод на токар-униферсал. Ф июни 1941-го я сакончил её и нас с тругими пацанами отправильи ф колхос на упорка урошай. Но две недели ми там пывали и пришла фойна. Нас оставили на упорку урошая до осень. Некоторый репята схотили  фоенкомат, просить на фронт, но их всять не мошно, мала лет и опять отправили на упорочну. Жильи мы на полевом стан.
Ф конец афкуста прискакал курьер на коне и скасал, штобы мы шли ф селё. Толко постним фечер ми пешком допрались до селё. Саночевали ми ф контора. Утром нам скасальи сопраться на станций. Токо ми пришли на станций, там уше было мноко нарот, с дети, с паулами, с мешками. Кто кричал, кто плакал, кто рукались... Нам толком никто ничо скасать не мок, што тут происходит... так билё всё страшно… шум… кругом коре… куда нарот повесут?

Пришёл парофос с факонами-«телятники», пабушка, это такой фагон, в котором возят скотину, спустили широкие трапы и начали покруску. Тут пришёл солдат с финтофкой и дафай кричать на нас, штобы мы тоше салесали ф факон. Мы стали спрашивать, сачем и куда нас сопрались фести, то подошёл офицер  НКВД  и сло сакричал:
 - «Ф Сипирь фас, немчуру поканую, штоп стохли там фсе!»
Покруска шла шумно, получилось давка, солдаты толкали фсех прикладами, люди падали, их давили, куча на куча…Что там билё…Так покрузили и нас, пацанов,  со фсем наротом ф факон, ф который мошно ехать толко стоя.

У Сандера опять навернулись слёзы, задрожал голос и он замолчал. Бабка Акулина погладила тёплой рукой его по плечу и прижала его голову к груди. Успокоившись, Сандер продолжил свою горькую историю.

 - Ф серетине факона стояли две польшие бочки с фодой, шелезная печка и шла труба в окно. Ф углу фагона лешал хворост и солома. Печку топить, штоп тепло билё.
 - «Куда это нас фезут? Люче бы на фойну упешали», - саплакал Отто.
Фосле нас стоял високий хутой старик, он скасал нам:
 - «Нас фсех фесут ф Касахстан. Укас пришёл из Москвы. Не тали таже сопраться как ната. Фсё бросили открыто, дом, скатина, окорот... Наферно, не надолко уфосят, пока итёт фойна. Мошет, к лючему, штопы мы не постратали от помпёшка. Потом фернёмся, кода фсё утихать пудет».

У нас не было ни токументов, ни кушать. Но началник поезда скасал , што на остановках бутут кормить. Мы не кушали уше сутки.
Кушать тафали, но отин рас ф день. Потом неделю кормили рас черес день. Тафали немношко хлепа. Фода варили на «пуршуйке», но до нас никак не дохотила очереть. Мы пили толька тода, кода на станциях саливали бочку пальшую. Мы фёдрами носили из колонки со станции фоду и успевали попить ис федра. Так и ехать-ехать, половинка месяц, что поезт уступал место военным поезтам, которые шли на фронт, да и сам выбился из крафика.

Прифесли нас на станций Курчум рано утром. Пыл уже конец сентяпря и осен стесь фстретила нас холотно. Одеты пыли ф летний рубашек. Нам фелели построиться. Потошли тва челофека и стали отсчитывать по тесять челофек, штобы посатитить на потводы. Ми попросить, штопы нас фместе фсяли, что ми с самой школы фместе. Стесь ночью прошли сильный дошти и крясь располсалася пот колёсами телеги. Фокрук, фсё до корисонт, пролешала кофыльная степь. Ни отнофо дерефца!..
Километров  черес десять покасались хилые построек. Это пыла дерефня Маралиха. Стесь нас и оставили. Остальных пофесли дальше.

К нам потошёл хромой мушик. Он кромким колосом приказал нам итти са ним. Прифёл он нас на рутник. Место былё стесь мрачно: фокруг двух чёрных параков фосфышались окромные коры ис семли и непонятного минерала  и мнока сорушений, машин.
Мушик, который нас прифёл, рапотал стесь макшейтер и нормирофшик. Он отфёл нас ф парак, покасал каштому место, койку, выдал спецотешту и повёл нас ф столовая. Там нас накормили перлофка каша и налили чай, настояший! Сатем он пофёл нас ф капинет и саписал фсех ф шурнал. Потом скасал нам:             «Оттыхайте пока. А сафтра ф семь утра сопиратьса на улица». И ушёл. Вот было так…Тавай, пабушка, пудем спать. Сафтра ешо буду раскасать, ладна?

Акулина глубоко вздохнула и опять, погладив Сандера по плечу, полезла на печь. Она долго там ворочалась, причитала, и, прошептав молитву, уснула.
Сандер тоже долго не мог уснуть. Комок, засевший в горле, медленно прокатился внутрь, и Сандер тихо заплакал. Перед глазами стояли его самые родные люди: отец, мама, бабушка, с которой не дали попрощаться, друзья, с которыми он делил горе и пайку... которых потом хоронил... Он вспомнил, как спасал его дядя Яша Герлах от сатрапов, когда Сандер, еле таская ноги, падал с тачкой с узкого трапа… как он выхаживал его больного, не получавшего пайку, как хоронил лучшего друга детства - Федю… «Нет уше их рятом, отин я остался. Хоть пабушка тобрая появилась… майн Гот, майн Гот!..» - с этими горестными мыслями он и заснул.
         
       
     На другой вечер Сандер жарко натопил печь и, поужинав с бабкой Акулиной, сам начал рассказ о своей доле.
- Так мы стали шахтёрами на  рутнике «Маралиха». Солото мыли. Пабушка, подумайте,«фраги нарота» солото для страны мыли! «Фрагам» доферили такую рапоту?! Как это? Сначит, мы не «фраги» были, а на нас клеймо повесили.
Черес код нас присфали в армию. Мы ратовались, што на фойну попадём. А уфесли нас ф Ульянофскую опласть, ф Чертаклинский раён. Это была не армия, это был "Фолшский испрафительный трутовой лакер при НКВД". От чего нас испрафлять надо было? Мы ше не бантиты были! Мы очен паслушный нарот были. О, майн Гот!.. Ушасно...
Пятнадцать параков по пять сотня в кашдый. По три эташа нары. Круком дырки в стенах, темно, сыро, колотно. Это уше было всё котово для нас. Была столовая, кде кормили по очередь, отрядами. Была баня, в ней мылись по крафику, тоходило по 1 раз в месяц. Отежда рвалась, пришивали саплатка. Симой выдавали кальсоны и штаны тонкие и суконные пурки и портянки.

-Ночефали ф параках, са колючей профолка три рядоф, и много фышка и конфой с овчарками, собака такой пароды. Строили мы шелесная дорока до Сталинкрада. Там нам было  мноко испытать страх, фыжифать каждый день от колод и холот, как нам остафаться челофеком, возле лакерный фолки. Мноко ночей нас привотили на допрос. Били по колова, из ушей и  носа кроф...зубов нет. Спрашивали  нас за свяси с Кермания... Сабыть мама, отец и брат с сестра... всех сабыть... никого не снать...ушасно всё было. Я ше им сказал, что сирота, кого ешо сабыть? Потом от меня отставали. Мноко людей сломались и откасались от ротных, писали бумаги.

Рапотали много, тяжело. Копали котлованы под новые пути. Вывозили на тачкам камни и земля по усенький трапов, сколько раз падал. Опять били и снова возил. Саготовляли шпалы, валили лес, таскали чукуные рельс. Летом меня, доходяку, отправляли в колхоз на сельхозработы и на «откорм». Я отин месяц пил молоко и до сыта ел картошка, хотя рапота была не легче, чем в лесу. Пахал на трактор поля с четыре часов утра до ночи, косил сено, скирдовал, убирал овоши. Кушал мноко прюква, турнепс. Потом меня опять в лес, а в колхоз других доходяг, пока не померли. За две зимы - 1942 и 1943 кодов умерло около девять тыща сфоих русских немцев. Друг Федя считал. Каждый день, на делянке в лесу, он кидал в яму под мох столько шишек, сколько вынесли покойных из параков. Потом и Федя умер. Считали мы с Альбертом. И каждую осен прифозили пополнение по три тыщи.  Мы снимали с мёртфых фсё, летом хоронили колыми в одну яму, а симой складывали в штабель за параками, семля долбить не могли. А отешта и остаток опуфи с умерших шли опять в носку. Так фелел начальник лакеря:
 - «Мёртвым отежда не нушна, а вам никто не даст".
Страшно было всё - спать не можна...

Сандер утёр со лба пот и замолчал. Акулина только охала, да качала головой.

- Нас ис Курчума насывали «фэзэошники». Часта летом, блише к ночи, мы оттавали сфою пайку хлеба фертухаю, татарину Камалу, и убегали на полото. Там мы ловили ширных лякушек и шарили на костёр. Кушали до сыта их пелый чистый мяса. Очен фкусно! Мы сытые прихотили в парак и сасыпали. Я бы лякушкам памьятник поставил, которые спасали нас от колода! Так мы и тожили до Победы, которую мы тоше приблишали сфоим трутом, и на которую фослагали фсе надешты фернуть нас томой, на Фольгу. Но Победа принесла нам польшую беду - нас отправили на Урал, в распоряшение Молётовских лакерей. Это есть вечное поселение под надсором комендантур. Опьять рухнули фсе надешты на фернуться нам на ротину, ф Пофолшье. Што штёт нас на Урале? Кто мы всё таки? Бес суда мы заключённые, а фзяли ф армию с военкомата. О, майн Гот!..

Сандер резко встал, взял кружку со стола и пошёл к ведру с водой. Зачерпнул и жадно выпил. Затем вернулся к столу, постоял немного и продолжил рассказ.

- Ехали мы тоше сфоей круппай, дершались фсе фместе. К нам ф факон насадили мноко уголофники. Они шумели, форовали наши фещи ночью. Ми с ними не кофорили. Фесли нас пять тней, до станции Соликамск. Дальше дорога кончилась. Нас пофели на пристань, там покрусили на барша, битком, стоя фезли до Красныйфишер. На барше остаток соль, ф которой мы простояли два часа, пока добрались до первой пристань. Стесь расрешили нам фыйти и оттохнуть. Человек трицать оставили стесь, в Рябинина. Барша пошла ферх по реке. Черес часа два мы припыли в Красныйфишер. Стесь оставили человек пятесят. Из нашей круппа сабрали Отто Штеркель. Так он остался ф короте.

-В Красныйфишера мы переночефали прямо на береку пристань. Утром сацепил баршу полуклисер и поташил тальше, ферх по реке.
Мы любовались фысоким береком, тремучим лес. Часто фстречалися нам фысокие, красифые, отфесные скалы, путто ныряли под фода. Красота феликая!  У нас на Фольге тоше красифо. Она такая широкая – три Вишера слошить надо.На душе стало как-то спокойно. Нас фесли в глупь тайги, на фышифание и новые испытания. Стесь, на этих перегах, бутет наша послетняя пристань. Нофая ротина. Нофая шиснь. Свою ротину бутем витеть толка фо сне...

Заморыш замолчал. Бабушка лежала, уставившись белыми, ничего не видящими, глазами в потолок. По щекам её текли слёзы. Она ещё долго молчала. Потом выдохнула тихо:

- О-хо-хо... Я ить, как видеть не замогла, то ить стала телом чуять людей, нутром. Вот и ты, как перешагнул порог - так я и почуяла, что ты добрый человек. Горемыка ты печальная. Твово горя хватило б на целу сотню людёв, а ты всё один прошёл. И все вы горемыки и бедолаги. Ну, ничё, даст Бог, и всё будет ладно - приживётесь, семьёй обзаведётесь.
- Кто ше са нас самуш пойтёт? Мы ше для фсех фраги, фашисты. Это клеймо нам носить до смерти, и детям нашим ешо хватит отмываться, если они, конешно, пудут, - тихим дрожащим голосом проговорил Сандер.
- Ничё, парень, не все девки дуры. А вы перед Богом чисты, и должён он вас наградить, не век же вам мыкаться. И тута люди живут, ничё, всё сладится. Только ишшо потерпеть придётца. Когда же с вас снимут канвою? Федюня мой сказывал, што отмечают вас, стерегут, тожно(будто) клад какой. Совсем озверели, так над людям изголяютца. Бог ить, он всё видит, воздаст он им, супостатам. Не всё им будит масленица, будит им и постный день. Ждать надо и надеяца. Без неё, без надёжы-то, жить нельзя, токо она и держит нас. Вона,  моя Зоюшка, сгинула, говорят; а я не верю, жду и надеюсь. Нутро никак не соглашатца с бедой, говорит мне: жди, жива она. Меня уж полоумной кличут. Бог с имя, но нутро моё не подводило ишо меня. Жду, надеюсь. И ты жди. Ну, тяперяча иди спать.