Солнце уже ярко светило в маленькое оконце, когда на пороге вновь возник Акимыч. Он сказал, что председатель велел им подходить к конторе. Немцы поднялись, сложили в угол солому, подмели амбар и сбегали на речку умыться. Акимыч повёл их в деревню.
Красивые были места! Деревня стояла на высоком берегу реки; широкая, полноводная, несла та обильные рыбой воды. Справа от деревни в воду обрывались отвесные скалы. Одну из них венчал огромный деревянный крест. По-над деревней сплошной стеной тянулся густой смешанный лес; он спускался вниз и далеко, насколько мог видеть глаз, простирался по берегу. Немцам показалось, что этому лесу нет конца и края, что он заполнил всё пространство. Но за лесом лежали ещё поля, на которых они будут трудиться. Но об этом узнали они потом.
Пройдя по небольшой широкой улочке, на которой стояли крепкие добротные дома, люди свернули направо и оказались перед большой избой, на которой развевался красный флаг. Рядом с крыльцом, на стене, висела доска с корявой надписью: «Колхоз „Красный Север“». В этот колхоз ещё никого не привозили: ни поселенцев, ни «указников», ни репрессированных, ни раскулаченных.
На крыльце стоял председатель Фёдор Иванович, к нему подковылял Акимыч. Это были пока все трудоспособные мужики в колхозе с таким гордым названием. Из всех ушедших на войну вернулись пока трое, которые «ушли в отрыв», – всё ещё отмечали Победу. То были: Гришка Смоленский по прозвищу Смола, Васёк Ильиных (Рыжий) и Митя Терентьевич Ильиных (Тюря) на деревянной ноге. Героям было пока не до посевной, впрочем, деревня на них и не надеялась, хотя и гордилась их подвигами: у всех троих грудь в орденах.
Перед конторой собралась большая толпа баб с инвентарём и узелками, чтобы сразу после собрания идти в поле. Фёдор Иванович подозвал Альберта и попросил список прибывших. Бабы бросали на немцев косые взгляды, иные смотрели исподлобья, хмуро, даже враждебно; переговаривались нарочито громко.
Председатель посмотрел в список и почесал затылок: таких фамилий ему не выговорить. Хотя он был уже осведомлён, что привезут немцев, – русских немцев, своих, но военное время перевернуло в умах людей все понятия. И теперь председатель настороженно смотрел на баб и пытался предугадать их реакцию на то, что придётся брать этих немцев на постой. Наконец, почувствовав, что затягивать паузу дольше невозможно, Фёдор Иванович начал речь:
- Вот, стало быть, бабоньки дорогие, привезли к нам на работу в колхоз подмогу. Надо их расселить по избам. Я сейчас буду читать фамилии, те, кого назову, выйдут из строя, а вы разбирайте их, кто сколько сможет принять.
Тут из толпы выскочила Дунька-телятница - высокая дородная баба - да как заорёт:
- Да что ж это деется, бабы! Это ж нам фашистских недобитков привезли! Они наших мужиков поубивали, детей осиротили, а мы их на постой? Не бывать этому! Бейте фрицев, бейте их, гадов, бейте до смерти-и-и-и!
С воплями и проклятьями кинулись бабы на немцев. Те пытались убежать от проявления такого «гостеприимства», но бабы плотно взяли их в кольцо и принялись колотить чем ни попадя, кто что успел схватить: в ход пошли вёдра, грабли, вилы и просто камни. Немцы не отбивались, лишь прикрывали лица и головы. Многим крепко досталось: у кого текла кровь по лицу, кто держался за голову, кто потирал спину или затылок. Вступать в конфликт с местным населением им было нельзя. Бабы разошлись не на шутку. Фёдор Иванович понял, что словом их не остановить, выхватил у Акимыча ружьё и выстрелил вверх. Бабы с визгом враз присели и затихли, затыкая уши.
Воспользовавшись минутой затишья, Фёдор Иванович успел выкрикнуть:
- Охолонитесь, бабы! Что ж это вы делаете-то! Это ж наши немцы, свои, советские. С Поволжья они, с Волги. У них тоже семьи пострадали в этой войне, где-то мыкают горе. А эти прошли трудовую армию, работали для Победы, как и вы. Они не виноваты, что Гитлер напал. То другие немцы - фашисты, а эти горемыки ни при чём. Надо расселить их по избам. Отнеситесь с пониманием.
Но тут вперёд вышла Матрёна, вдова, знаменитая доярка, и сказала громко, как отрезала:
- Не пуш-шу ни-ка-во и всё тутока! У меня бабка-свекровь и трое сирот!
Повернулась, пошла прочь, не оглядываясь. Несколько бабёнок решительно устремились за ней; остальные понуро перетаптывались, глядя под ноги. Потом и они стали расходиться, не взяв на постой никого.
Немцы стояли в напряжённом ожидании. Что же теперь будет? Этих женщин, убитых горем, изнуренных работой и тревогой за детей, тоже можно понять. Колхоз-то только на них и держится.
Вскоре от всей бабьей толпы остались только две женщины, которые изъявили желание взять немцев к себе: бабка Лукерья семидесяти лет и молодая вдова Ульянка. Лукерья взяла двенадцать человек. У неё было две избы, соединённых сенями. Когда-то в этих избах было много народу, кипела жизнь. Но пришли горькие времена и каждому определили своё место на земле: кого «чёрный ворон» унёс по ложным доносам, кого голод поглотил, кто на войне сгинул. Осталась Лукерья со своей больной сестрой Агашей. Места было теперь много. Чего ж не взять бедолаг?
- Пуш-шай живут, нам будет веселяе, - проговорила Лукерья.
А Ульянка взяла поначалу четверых, затем, лукаво улыбнувшись белокурому немцу, добавила ещё двоих. Выбирала сама, как товар, оценивающе разглядывая молодых парней, у которых ещё был приличный «товарный» вид. Бросила им весело:
- ЧетвЁро будите спать на полатях, двое до холодов - в сенях. А ежели их утЕплить, то можно и зимовать смело.
Немцы согласились, и бойкая бабёнка повела их к себе.
Бабка Лукерья подошла к «своим», которых отобрал Альберт. Оглядела их тёплыми, хоть и с хитрецой, глазами; видели глаза плохо, но нутро подсказывало, что люди добрые.
– Ну что, лихие вы мои, пошли за мной!