Поздним майским вечером 1945 года к берегу деревни Писаная, что на Северном Урале, причалил полуглиссер. Надрываясь, он притащил за собой огромную баржу, битком набитую людьми.
Что за народ? Откуда? Зачем их привезли? На эвакуированных вроде не похожи. Да и война уже закончилась. Странно как-то. И одни мужчины.
После небольшой заминки с баржи сошли люди - человек тридцать. Их построили прямо на берегу, рыженький лейтенант НКВД провел перекличку. Затем подозвал к себе одного человека из строя, что-то ему объяснил, сунул в руки лист бумаги и быстро запрыгнул на катер, который двинулся вверх по реке.
Прибывшие были разного возраста: старики с угрюмыми серыми лицами, мужчины помоложе и совсем молоденькие ребята, но все – с прозрачной кожей, под которой голубели кровеносные сосуды, и глубоко ввалившимися скорбными глазами. Одеты они были в обноски и рваньё.
Расположившись на берегу, чужаки стали осматриваться. За рекой уже догорал холодный багровый закат.
К прибывшим приковылял хромой старик, назвался колхозным сторожем Демьяном Акимычем. Начал расспрашивать: кто такие да откуда, зачем пожаловали. Из ответов ничегошеньки не понял. Про себя подумал: «Татар понавезли!» А «татарам» сказал:
- «Ладненько, утром разберёмся», - и куда-то пошел, переваливаясь как утка.
Вскоре он вернулся с коренастым мужчиной, тоже прихрамывающим. Сидевшие на земле люди нехотя поднялись; один из них вышел навстречу пришедшим. Это был высокий красивый блондин. Он представился: «Вурц Альберт. Ми немцы-трутармейц. Припыли на поселен в ваш теревня. Нам нушно шильё и рапота». Он довольно сносно говорил по-русски, поэтому его выбрали старшим группы. Остальные молча смотрели на подошедших, дрожа от холода, голода и усталости: их почти сутки от станции Соликамск везли вверх по Вишере. На битком набитой барже. Стоя. Катер причаливал в назначенных местах. Там высаживали по несколько человек и отправлялись дальше. Эта деревня была уже девятой остановкой.
Мужчина тоже представился:
-«Фёдор Иванович, председатель колхоза. Сейчас уже поздно, вся деревня спит. Утром и устроим вас кого куда, а пока пойдёмте-ка в амбар. Половина его пуста, там и отдохнёте».
Молча построились, всё так же молча потянулись за председателем. Амбар находился неподалеку. Просторный, наполовину засыпанный зерном: часть зерна, видимо, уже была посеяна – шла посевная. От духмяного запаха пшеницы прибывшим невыносимо захотелось есть.
Указав место, где можно было прилечь до утра, председатель отправился домой.
Часа через полтора опять приковылял Акимыч, неся большой чугунок картошки в мундире. «Налетай, мужики. Бабка моя собрала вам немного еды». На картошке лежал шмат сала; старик запустил руку за пазуху – и рядом с чугунком на столе появился каравай. Альберт, как старший по группе, отодвинул в сторону кипу каких-то бумаг, нарезал сало и хлеб мелкими ровными кусочками – по количеству человек – и подозвал остальных.
Ели молча, сосредоточенно, торопливо. Горячую картошку пихали в рот прямо с кожурой, обжигая губы и нёбо, не чувствуя боли. Но насытиться не удалось: еда закончилась быстро. И только тогда они заметили старика. Акимыч, как оказалось, не ушёл. Он тихо стоял в дверях и смотрел на худых, бледных, голодных мужиков. На глазах его блестели слёзы. Кто-то, повинуясь внезапному порыву, подошёл к нему со словами благодарности за неожиданный ужин; за ним сразу же выстроились и остальные. Акимыч утер навернувшуюся слезу, махнул рукой и заковылял домой.
Поселенцы погасили фонарь, висевший у дверей, повалились снопами на расстеленную на полу солому: «Спать-спать-спать...»