Из цикла «Как я…" (Студенческие истории).
Слово «Сибирь» у каждого человека вызывает, конечно, свои ассоциации. Но существует и общий, стандартный ряд: сильные морозы, поворот сибирских рек и т.п. Где-то в этом ряду находятся и сосланные в Сибирь декабристы.
Странная это вещь: причинно-следственная связь! Временами вообще парадоксальная: мы в составе институтского ВИА поехали в село Олонки из-за того, что за полтора века до этого царь сослал туда декабриста Раевского.
Профессор нашего института Любомир Михеевич Корач писал о Раевском научные труды. Свою научную деятельность профессор сочетал с общественной: выезжал с лекциями в упомянутое село, чтобы знакомить современных олончан с историей жизни их знаменитого земляка. По-видимому, те не очень стремились к ликвидации пробелов в своих исторических знаниях, поэтому на лекции собирались неохотно и в малом количестве. Чтобы как-то подстегнуть их интерес, неунывающий профессор стал привозить с собой фрагменты художественных и документальных фильмов о декабристах. Когда стало ясно, что не помогает и это, профессор обратился за помощью ко мне.
Разумеется, я сам как таковой ни в коей мере Любомира Михеевича не интересовал: роль сыграл тот факт, что я был руководителем институтского вокально-инструментального ансамбля (так застенчиво именовали себя в то время рок-группы). Вот только поэтому он однажды остановил меня в коридоре института и изложил своё предложение: наш ансамбль примет участие в следующей его поездке с тем, чтобы после лекции дать концерт, потом отыграть на танцах и на следующий день утром дать ещё один небольшой концерт – для детей.
Конечно, я поморщился. Мероприятие, предлагаемое профессором, руководство института называло шефским концертом, мы же именовали – «деревянной халтурой», так как денег за это нам не платили. Подобные халтуры, правда, были не совсем деревянными: кое-что мы, всё-таки, имели. Во-первых, сам концерт вносил определённое разнообразие в довольно-таки монотонную студенческую жизнь. Во-вторых, после каждого такого случая декан или ректор делали обещающий кивок головой, и эти кивки рано или поздно срабатывали: то в деканате закроют глаза на то, что мы устроили себе небольшие неофициальные каникулы, то какой-нибудь особо строгий преподаватель, своевременно предупреждённый о том, кто мы такие, отнесётся к нам на экзамене более чем гуманно. (Однажды наш ритмист – ещё из первого состава – тянул на экзамене 13 билетов, не ответил ни на один, после чего преподавательница сказала: «Слабовато» и поставила «три». Денис был в шоке: «Мужики, она меня чо, на «четвёрку» тянула»?)
Тем не менее, я поморщился: два концерта и танцы – это, всё-таки, для одного «дерева» многовато! Увидев это, сообразительный профессор добавил, что после концерта и танцев на нехватку водки нам жаловаться не придётся. Это, конечно же, сразу решило вопрос самым положительным образом. Помимо нас, профессор внёс в заявку на освобождение от занятий и четырёх девушек – поклонниц нашего, с позволения сказать, творчества, а также нашего друга Женю, который в состав ансамбля не входил, а в список попал по просьбе этих же девушек, предварительно измучив их своим нытьём. Сами же девушки в упомянутый список попали легко: как истинный мужчина, профессор не смог устоять, когда они, хитрюги, окружив его и доверчиво заглядывая в глаза, хором затянули: «Ну, пожа-а-луйста! Ну, Любоми-и-рчик Михе-и-ич»! Уже потом, в автобусе, мы обнаружили ещё одного пассажира: это был студент параллельного курса Саша Фокин. Для чего его взял Корач, мы узнали не сразу, но роль в наших приключениях ему пришлось сыграть значительную и для меня в чём-то даже трагическую!
Была зима. От Иркутска до Олонок, если я правильно помню, километров 90. Всё коварство российского самодержца и то, как тяжело пришлось Раевскому при этапировании, мы ощутили на себе сразу, выехав за город: дорога явно с тех пор и не ремонтировалась. Но поскольку плохая дорога тоже, в конце концов, куда-то приводит, то и мы достигли цели своего вояжа, причём, весьма благополучно: за всю дорогу только два раза усилители стукнулись о потолок автобуса. Мысль о том, что это могло как-то им повредить, нам даже и в голову не приходила: это были советские усилители! При общем паршивом качестве звучания они обладали одним, совершенно необходимым для наших дорог достоинством: несколько нарушить их работу могла, пожалуй, лишь ядерная бомба, и то при условии прямого попадания.
Автобус подъехал к самому крыльцу клуба, который приятно удивил нас тем, что он даже не клуб, а, пожалуй, Дом культуры: хоть и деревянное, но весьма внушительное двухэтажное здание. Мы обменялись недоумениями по поводу того, на какой предмет маленькому селу такой мощный культурный очаг, но позже выяснилось, что главное удивление ждало нас впереди. А пока мы начали выгружать аппаратуру и заодно прочитали афишу, из которой узнали, что сегодня в ДК выступит с концертом один из лучших иркутских ансамблей. Поскольку мы знали всех, то стали, было, гадать, кто же именно, перебрали с пяток названий, но когда внизу увидели сделанную мелким шрифтом приписку, что перед концертом с лекцией о жизни Раевского выступит профессор Л.М. Корач, поняли, что это мы и есть. После приписки и снова крупным шрифтом было написано, что сразу после начала лекции двери в зрительный зал закроют. Для убедительности это сообщение было подкреплено тремя восклицательными знаками.
Когда мы с первой порцией аппаратуры вошли в зрительный зал, то испытали настоящий шок и нервно засмеялись. Зал был мест на четыреста, но ещё не это было шоком! Треть зала занимала сцена, и снова не это - шок! А вот то, что в сцене была огромная, человек на сорок, оркестровая яма, могло вызвать состояние прострации у кого угодно! Когда мы снова обрели возможность издавать, кроме нервного смеха, ещё хоть какие-то звуки, пришли к мнению, что местная администрация, утверждая проект ДК, свято верила, что рано или поздно оркестр лондонской филармонии захочет-таки дать концерт в их замечательном селе. А пока это предстояло сделать нам.
Ещё по дороге Любомир Михеевич изложил мне расклад мероприятия: пока он читает лекцию и демонстрирует фрагмент художественного фильма, мы должны подготовить аппаратуру, подключить и установить её в кулисах с тем, чтобы потом, когда на несколько минут закроют занавес, мы успели быстро выдвинуть её на сцену и выдвинуться сами, уже переодетые для концерта и с гитарами в руках. План не показался мне сложным, и в этом я не ошибся: здесь-то как раз ничего ужасающего не произошло!
Аппаратуру мы подготовили быстро – сказался немалый опыт, - после чего нас, кроме Корача, который уже начал читать лекцию, на том же автобусе отвезли в местную столовую, где очень вкусно и совершенно бесплатно покормили. Вернулись мы, полные благодарности профессору: когда ещё в следующий раз удастся так поесть, разве что на очередной свадьбе? Лекцию Любомир Михеевич ещё не закончил (!), поэтому нам предоставили весьма уютную комнатушку, чтобы мы смогли передохнуть перед своей – уверяю вас, совсем не лёгкой! – работой. Мы сидели и болтали с девчонками, лениво куря (завклубша разрешила нам и это, добавив, что это, конечно, запрещено, но таким знаменитым гостям можно позволить). Потом мы услышали, что началась демонстрация фильма, и тогда я, как самый ответственный из всей нашей весьма разгильдяйской группы, сказал, что пора переодеваться. Мы выгнали девчонок, которые решили пойти и посмотреть фильм, и достали концертные – ох, как красиво звучит! – костюмы.
Фильм девчонкам не понравился, и они скоро вернулись, кроме одной, которая осталась в зале, – и это важно! Мы к тому времени были переодеты, но не все: наш барабанщик Вова только что пришёл, держа в одной руке плоскогубцы, в другой – огромный гвоздь. Чтобы зря не переживать, я решил не спрашивать, откуда он его на этот раз выдрал. Гвоздь Вове был нужен для самой прозаической цели: он его вбивал в пол сцены, чтобы при ударах педалью не уползал басовый барабан. Вова сразу же стал требовать, чтобы девчонки вышли, так как ему надо переодеться. Девчонки, естественно, отказались, а я встал на их сторону, недовольный вовиной нерасторопностью: раньше он выдирал гвозди значительно быстрее. В наказание за это, я предложил ему забрать костюм и пойти поискать место, где можно переодеться. Вова смирился и пошёл, по пути пробормотав, что пойдёт на сцену: там сейчас темно. Я не обратил внимания на его реплику, а зря!
Почти сразу после его ухода мы спохватились, что у нас кончились сигареты. Соло-гитарист Юрка вспомнил, что одну пачку мы оставили на сцене, когда монтировали аппаратуру, и вызвался за ней сбегать.
Минуты через три после этого из зала донёсся оглушительный хохот: без преувеличения, тряслись стены! Пока мы гадали, что могло в фильме, сделанном по всем патриотическим канонам, вызвать такую реакцию зрителей, в комнату вернулся какой-то весь пришибленный Юрка и молча протянул мне пачку. Спросить его мы ни о чём не успели: к нам ворвался разъярённый профессор Корач! Чувствовалось, что ему очень многое хочется нам сказать, но интеллигентность взяла своё, и после довольно долгой борьбы с самим собой он произнёс лишь одно слово: «Хулиганьё!» и, разъярённый же, вышел. И снова мы не успели спросить Юрку: в коридоре послышался громкий плач; истерический, со всхлипываниями. Плач всё приближался, затем открылась дверь, и вошла девушка, остававшаяся в зале. Серьёзно встревоженные, мы не сразу поняли, что она не плачет, а смеётся! Я стал расспрашивать её, что случилось, но это было напрасное занятие! Всё, что она могла делать – это иногда между всхлипываниями показывать рукой в направлении зрительного зала. Она честно пыталась успокоиться и объяснить, иногда ей даже удавалось что-то промычать, но не более того, потому что после таких попыток её истерика только усиливалась, и из глаз бежали слёзы. Когда же в комнату вошёл переодетый Вова, она вообще взвыла и, показав на него рукой, повалилась в кресло, захлёбываясь и визжа от восторга.
Лицо Вовы было недовольным, но оно у него такое всегда, и мы подумали: вот – человек, который прольёт свет на эту тёмную историю. Снова не вышло: вернулся профессор Корач и язвительно сказал, что пора бы нам начать концерт, если мы хотим заработать на водку, которую он нам, может быть, всё-таки отдаст. Через каждые три слова профессор делал короткие паузы. Я думаю, мы правильно угадали почти все слова, которые он в это время мысленно произносил, поэтому опрометью кинулись на сцену, и через пять минут сельский ДК вывернулся наизнанку от истошных воплей юркиной гитары. Я тоже показал себя не слабаком: каждый раз, когда дёргал струну своего баса, в зале мигали лампы - понижалось напряжение; ощущение было такое, что включили цветомузыку. Иногда, правда, оно понижалось и в паузах наших номеров (потом нам пояснили, что это происходит, когда на лесопилке попадается уж слишком большое бревно). Концерт отработали чисто автоматически, и я до сих пор не знаю, хорошо мы выступили или плохо…
О том, что, всё-таки, произошло, мы узнали только поздно вечером, пия профессорскую водку. А было так:
Придя на сцену на предмет переодевания, Вова с неудовольствием увидел, что в кулисах и с той, и с другой стороны находятся люди женского пола. Природная стеснительность погнала его дальше, к центру сцены. Самым удобным местом для задуманного Вовой акта оказалось место позади экрана, на котором в это время, напоминаю, демонстрировался фрагмент художественного фильма. Вова поставил сумку с костюмом на пол и начал расстёгивать брюки…
Здесь необходимо обрисовать место действия. Ввиду огромных размеров сцены, экран невозможно было повесить, скажем, на заднюю стену: слишком далеко даже от первого ряда. Поэтому для него соорудили каркас из труб, вследствие чего экран обрёл мобильность и мог быть убираем и выставляем. Между полом сцены и нижней частью экрана был просвет высотой чуть больше метра – не очень-то удобно для исполнения того, что задумал Вова! Но ведь единственным источником света в зале был кинопроектор, который освещал сектор, ограниченный рамками экрана, и поэтому вовины манипуляции оставались невидимыми для зрителей. Так бы хорошо всё это и закончилось, если бы в этот момент не появился Юрка.
- Вов, ты здесь сигареты не видел? – спросил он.
- Не знаю, поищи, - задумчиво ответил тот, поглощённый ответственностью момента: он только что снял повседневные брюки и при скудном освещении пытался рассмотреть, нет ли какого изъяна в концертных.
Юрка опустился на четвереньки, достал из коробка спичку и чиркнул…
На экране в это время настал кульминационный момент (это был фрагмент фильма, снятого по поэме Некрасова «Русские женщины»): иркутский губернатор, получивший распоряжение царя отговорить от своего решения Волконскую (что поделать, если про Раевских фильма не сняли), которая последовала за мужем в добровольную ссылку, пугает бедную женщину описанием всех ужасов, которые её ждут. Но мужественная женщина (странное сочетание слов, правда?) не сдаётся. Тогда коварный губернатор делает вид, что уступил. Хорошо, езжайте, мол, но – одно условие: вас закуют в кандалы и повезут как преступницу. Чтобы усилить драматизм момента и показать лицо женщины, режиссёр берёт её крупным планом – по пояс.
Вот здесь-то Юрка и зажёг спичку!
Надо сказать, что Вова на редкость удачно выбрал место: он оказался именно там, где на экране проецировалась Волконская! Зрители увидели странную картину: обаятельная женщина, одетая в роскошную одежду – до пояса. А ниже – мужские трусы и волосатые ноги! Да ещё рядом парень на четвереньках и с зажжённой спичкой в руке! В общем, зрелище явно не для слабонервных, к числу которых, к сожалению, принадлежала одна из наших поклонниц.
Хочу успокоить читателей: состояние истерики у неё не затянулось, и уже к концу вечера она, сидя за столом, могла нормально пить и разговаривать; правда, только тогда, когда не смотрела на Вову. Если же он вдруг попадал в её сектор обзора, всё возобновлялось, хотя уже далеко не с той громкостью. То есть, если в этот момент тоже начать кричать, то можно было вполне закончить свою мысль, не прерывая разговора. Но и это со временем прошло, и уже через три года на их с Вовой свадьбе она всего лишь улыбалась. Да и то только до того момента, пока Вова, покинув место жениха, не сел за барабаны и уже не возвращался оттуда до конца свадебного пира. (Барабанщика для такого мероприятия мы, понятно, пригласили другого, но Вова не смог этого вытерпеть).
Я возвращаюсь к концерту. Реакция зрителей была восторженной, и это помогло нам справиться с внутренними комплексами (суть происшедшего мы в тот момент пока не знали). Но ведь нам ещё предстояло отработать на танцах!
Впрочем, с этим всё получилось вообще замечательно. Чтобы не утруждать выдающихся музыкантов таким прозаическим занятием, как переноска аппаратуры (для танцев было запланировано, естественно, другое помещение), завклубша привела для этой цели местных ребят. Посмотрев, как неловко и с каким трудом они передвигают ноги, мы решили отказаться от их услуг (тем более, что они не порывались нести усилители, а сразу ухватились за гитары), и этим насмерть обидели: ведь мы лишили их возможности похвастаться друзьям, что не только знакомы с музыкантами, но и держали в руках их инструменты. Пока мы, пыхтя от усталости, таскали аппаратуру сами, они поделились обидой с такими же пьянущими односельчанами. Всё закончилось очень быстро: мы собирались давануть вестибюль юркиным соло, но в этот момент к нам прорвался один из парней и, завладев микрофоном, стал объяснять всем, какие мы нехорошие. Вестибюль угрожающе загудел, встревоженная завклубша сказала нам: «Уносите-ка вы, ребята, свою аппаратуру, а я их задержу»!
Мы заставлять себя упрашивать не заставили и погрузили аппаратуру в автобус со скоростью, превзошедшей все наши прежние собственные же рекорды.
Для ночлега нам отвели две комнаты в интернате (не путать с Интернетом). Первое, что мы увидели, войдя в свою, это был большой стол, на котором красовались пять или шесть бутылок водки в окружении обильной еды из местной столовой: профессор сдержал своё обещание! Сам же он в это время мирно почивал в другой комнате. В общем, день заканчивался совсем не так плохо, как это могло бы произойти!
Единственной неловкостью такого замечательного пира было то, что каждый раз, перекрикивая будущую вовину жену, мы будили профессора. И если первые раз шесть он, перед тем, как войти и сделать нам замечание, одевался и повязывал галстук, то в последний раз пришёл в кальсонах, из чего мы заключили, что, пожалуй, действительно пора ложиться спать.
Наутро Любомиру Михеевичу пришлось немало потрудиться, чтобы нас разбудить. Но поскольку он предусмотрительно начал делать это часа за два до того, как это на самом деле было нужно, в ДК мы появились вовремя.
Аппаратуру мы на сей раз устанавливали одномоментно: лекции детям профессор не читал, фильм не показывал, поэтому всё, кроме просцениума, было в нашем полном распоряжении. Тут-то мы и узнали, для чего приехал с нами Саша Фокин: провести с детьми беседу о классической музыке (наверное, для того, чтобы они потом лучше могли понять нашу). На просцениуме установили длинный четырёхметровый стол (Саше такой был не нужен, но другого не было); Саша водрузил на него проигрыватель с пластинками, а стул для себя поставил почему-то не где-нибудь с краю, а ровно посередине.
А дальше – как в романах Хэйли: каждая деталь в отдельности, вроде бы, ничего не значила, но, соединившись вместе, они дали толчок событиям. Для того, чтобы картина была понятней, я обрисую роль каждой детали: то, что профессор не участвовал в утреннем мероприятии, привело к тому, что занавес был задёрнут с самого начала; оркестровая яма не дала подвинуть стол дальше от занавеса, поэтому с обратной стороны оттопырившая занавес сашина фигура чётко просматривалась; то, что Саша уселся посередине стола, не давало ему возможности быстро из-за него выйти. И, наконец, главное: быстро и окончательно установив аппаратуру, мы получили уйму свободного времени и поэтому откровенно заскучали уже сразу после начала сашиной беседы. А мы, в таком состоянии были очень опасны!
Сперва, правда, мы отправились во вчерашнюю комнату, посидели, покурили. Я, поудобнее устроившись в кресле, решил немного вздремнуть. Ребята, по-видимому, чувствовали себя значительно бодрее. Они сказали, что побродят по клубу, чего-нибудь посмотрят. Это, конечно, странно для руководителя ансамбля, но моя интуиция в ту поездку почему-то не сработала ни разу! Правда, я до сих пор не знаю, как бы я поступил, если бы она всё-таки сработала: заставил бы их остаться в комнате или пошёл вместе с ними? Скорее, второе…
Вернулись они минут через десять, давясь от хохота. Это обстоятельство мигом согнало с меня всякую сонливость, и я стал встревоженно спрашивать, что они на этот раз натворили. Ребята быстро меня успокоили, сказав, что всё шито-крыто, и Корач ни о чём не знает. Они рассказали мне, чем занимались эти десять минут, и я почувствовал острую зависть: друзья развлекались по полной программе, а я, как дурак, дремал в кресле! Произошло вот что:
Немного побродив по клубу и не найдя ничего интересного, они снова пошли на сцену, выглянули из-за занавеса в зал: детей собралось примерно около двух сотен. Саша в это время занудливо и заунывным голосом рассказывал им какие-то, очень интересные ему, факты из жизни и творчества Моцарта, сопровождая свой монотонный рассказ шипением и треском с заезженной пластинки. Иногда, правда, сквозь шипение прорывалось что-то, отдалённо напоминавшее моцартовскую «Сороковую». Точно ли это была она, установить не удавалось: каждые десять секунд иголку заедало, и Саша щелчком посылал её дальше, из-за чего проскакивал весьма значительный фрагмент произведения, что, в свою очередь, затрудняло идентификацию до максимума. Ребята уверяли меня, что всё последующее они затеяли оттого, что им стало жаль детей, и они решили оживить мероприятие. Подойдя к Саше, они стали через занавес щекотать его под мышками. Саша резво поднялся и попытался выйти из-за стола, продолжая своё повествование, правда, уже более бодрым голосом и подхихикивая. Юрка сказал, что, судя по гулу в зале, детям именно с этого момента начала нравиться сашина беседа. Вова добавил, что они прекрасно понимали, что, выйдя из-за стола, Саша окажется вне пределов досягаемости, и беседа снова примет прежний характер. Поэтому, из жалости к детям, пинками через занавес они стали загонять Сашу обратно на место. Саша попробовал прорваться в другую сторону, но его встретили и оттуда. Прогнав его раза по три в каждом направлении, ребята заметили, что темп беседы значительно возрос, и в самом голосе Саши появились живые человеческие интонации. Шепнув через занавес: «Вот так и продолжай!», они отправились обратно в комнату.
- А он ещё долго будет там нудить? – спросил я.
- Не, уже на вопросы отвечает, да нам и Корач сказал, что он заканчивает – говорим же, он ничего не заметил. Мы за тобой пришли.
Мысль, что Саша вот-вот закончит, решила все мои сомнения. Крикнув ребятам, чтобы спускались на сцену, я рванулся туда первым. Боясь опоздать, я уже на бегу высматривал место, где сашина фигура оттопыривает занавес, увидел, лихо подскочил и стал остервенело щекотать под мышками. Результата я добился быстро: с той стороны занавеса послышалось хихиканье, но… К своему ужасу, я узнал голос профессора! В ответ в зале раздался хохот: детям, конечно, показалось забавным, что такой солидный дяденька ни с того ни с сего так тоненько захихикал! Я с запозданием сообразил, что Саша, когда его оставили в покое, почёл за лучшее выбраться из-за стола, дабы не попасться снова, а профессор, сказав ребятам, что беседа заканчивается, прошёл и сел на его место.
Сзади меня тоже стали раздаваться какие-то звуки, и я обернулся. То, что я увидел, до боли напомнило мне вчерашнюю сцену в комнате, только исполнителей было больше: весь состав ансамбля, кроме меня, девчонки и Женя заходились в жутком смехе, да ещё опять эти слёзы на глазах…
Что касается начавшегося сразу вслед за этим концерта, то по успеху у публики это было самое удачное наше выступление. Причём, ни репертуар, ни качество его исполнения никакого значения не имели. Просто детям нравилось, что музыканты беспрерывно хохочут, особенно, когда взглянут друг на друга. Представьте, звучит вступление к песне, вокалист подходит к микрофону, но, вместо того, чтобы начать петь, разражается громким хохотом. И дети, конечно, тоже начинали смеяться и шумно аплодировать. Я не думаю, что когда-либо раньше им удавалось побывать на таком весёлом концерте.
Конечно, при обычных обстоятельствах мы смогли бы успокоиться хотя бы к середине концерта, но тут внёс свою лепту наш друг Женя: не зря же он, в конце концов, с нами поехал!
После окончания фокинской беседы Саша и Женя упёрли злополучный стол за второй занавес: он раньше там и стоял. Вплотную ко второму занавесу расположился Вова со своими барабанами. Вот сзади него, по другую сторону занавеса стол и поставили. Вообще-то, всю поездку Женя вёл себя спокойно, что для него совсем не характерно. Но когда мы заиграли легендарную забойную «Венеру», не выдержал. Вместе с двумя девчонками он вскочил на стол и стал танцевать. Почему-то в эту поездку нам не сходила с рук ни одна вольность: Женя сделал неловкое движение и упал, опять-таки через занавес, прямо на Вову, придавив последнего носом к рабочему барабану. Какое-то время Вова в таком положении и играл, молотя, за неимением альтернативы, по тарелке и тОму, пока девчонки не стащили с него Женю. Эта сцена и нас, и детей в зале привела в настоящий восторг.
Поэтому, когда после заключительной композиции наш вокалист и по совместительству конферансье Володя объявил, что концерт окончен, они долго не хотели с этим мириться и требовали продолжения. Вообще-то, Володя в своём завершающем слове всегда растекался мысею по древу, что-то вроде «но мы не прощаемся, мы говорим вам «До свидания, до новых встреч…», но в этот раз ничего подобного не было. Он подошёл к микрофону, кусая губы, сказал: «Концерт окончен», расхохотался и ушёл.
Когда ребята поняли, что это действительно всё, они стали разочарованно покидать зал. Были зимние каникулы, и я думаю, нам удалось дать им заряд бодрости на всю – очень длинную – третью четверть. Убеждён, что и вторая часть сашиной беседы им тоже понравилась.
Но вот зал опустел, и всю смешливость с нас как рукой сняло. Мы не были наивными людьми и понимали, что за всё хорошее надо расплачиваться. И расплата не замедлила последовать. Мы не стали ни выключать, ни убирать аппаратуру, только сняли гитары и стали её ожидать.
В наступившей полной тишине мы обречённо наблюдали, как профессор Корач торжественно и неотвратимо к нам приближается. Свою пламенную речь Любомир Михеевич начал с традиционного «Хулиганьё», но в целом был необыкновенно - и поэтому как-то пугающе, - спокоен. Он сказал, что мы, к сожалению, не смогли правильно определиться со сферой применения своих творческих способностей: нам следовало бы выступать в цирке, возможно, там нас ждал бы успех. Он добавил, что абсолютно уверен в этом, потому что как музыканты мы из себя ничего интересного не представляем. В доказательство своего тезиса он взял юркину гитару, жестом показал нам, чтобы мы положили на бок акустическую колонку, сел на неё – и выдал! Я не знаю, что именно он играл: это была какая-то виртуозная гитарная пьеса, и профессор исполнил её просто блестяще! Закончив, он сказал: «Вот так»; и, наверное, чтобы полностью уничтожить нас, добавил, что не смог исполнить с должным мастерством, так как гитару не держал в руках уже четверть века. После чего торжественно подал гитару Юрке, одарил нас на прощанье о-очень тёплым взглядом и вышел через служебную дверь.
Надо сказать, что на протяжении всей экзекуции мы вели себя самым подобающим образом: стояли, опустив глаза, всем своим видом выражая полное раскаяние, и что есть сил негодовали на бессовестных девчонок, которые в этот момент подставляли нас самым подлым образом – из того угла зала, где они находились, постоянно доносилось какое-то хрюканье, всхлипывание и даже ржание. Ну, вот уж так-то смеяться девушкам совсем не подходит!
Когда профессор вышел, они подошли – нет, подползли, держась по пути за спинки кресел! – к нам с какими-то посеревшими, усталыми лицами и потребовали (на мой взгляд, совершенно справедливо), чтобы мы немедленно исполнили для них что-нибудь грустное и очень трогательное: лучше всего, «Похоронный марш», чтобы успокоиться, иначе им сейчас станет совсем плохо. Поскольку наше внутреннее состояние полностью соответствовало их запросу, мы немедленно взяли гитары.
Основная тема «Похоронного марша» никаких трудностей не представляет, поэтому даже таким музыкантам, как мы, ничего не стоит сыграть её без подготовки. Я мрачно сказал: «Ля-минор», и мы врезали!
Я не думаю, что ещё какому-то ансамблю или оркестру, пусть даже, мирового уровня, когда-либо удавалось так выразить пронзительную трагичность этого произведения. Играя, мы не на шутку увлеклись, и патетика исполнения всё нарастала. Юрка, всё-таки, в одном месте сбился, бросил мелодию и ушёл в рок-импровизацию на басовых струнах; то, что он при этом выделывал педалью fuzz’а, буквально рвало в клочья душу. Усилители были включены на полную мощь, поэтому никакого топота ног мы не услышали. А, судя по тому, как резко распахнулась дверь в зал и в проёме показалась насмерть перепуганная завклубша, а за ней виднелось с десяток заинтересованных детских мордашек, он должен был быть обязательно. Мы резко оборвали исполнение. В наступившей тишине мы услышали: «Спасибо, мальчики!» - это наверняка сказали девчонки, потому что профессор Корач, появившийся из-за той же служебной двери, не сказал ничего: просто покрутил выразительно пальцем у виска, безнадёжно махнул рукой и снова вышел.
Что и говорить, он имел на это право: ведь он оказался единственным, кто продолжал честно выполнять взятые на себя обязательства. Перед обратной дорогой нас снова отвезли в столовую, где накормили вкуснейшими сибирскими пельменями и выставили на стол огромную кастрюлю с пивом! (Наверное, очередной презент профессора: откуда же он мог знать, что и эта кастрюля сыграет свою роль в нашем с ним, как-то не так пошедшем, общении)?
В автобус мы садились с приятным чувством, что всё самое плохое мы уже сделали, поэтому терять нам попросту уже нечего. Мы понимали, что наше пребывание в институте теперь исчисляется не годами, месяцами или днями - вообще не временем, а расстоянием: числиться в студентах нам оставалось ровно 90 километров.
Поскольку пива перед отъездом было выпито немало, известная дорожная процедура «Мальчики налево, девочки направо» не раз исполнялась на «бис». В одну из таких остановок образовалось три группы: отдельную составил профессор Корач. Мороз был явно за сорок, поэтому ворвавшись в автобус, мы бодро крикнули водителю: «Поехали»! То, что профессора, который из стеснительности пошёл отдельно и, по-видимому, серьёзно углубился в лес, нет в автобусе, мы заметили километра через два, то есть, буквально сразу же. Но развернуться на узкой заснеженной дороге вовсе не просто, хотя водитель, в конце концов, справился. Любомир Михеевич покорно ожидал, съёжившись от холода. Думаю, хорошо узнав нас за эти два дня, он и подумать не мог, что мы вернёмся так быстро. Войдя в автобус, он ничего нам не сказал и молча уселся на своё место. Мы поняли, что он считает нас полностью потерянными для общества людьми, воспитывать которых просто бесполезно.
Но вот мы и в Иркутске. Согласно субординации, водитель сначала отвёз домой профессора. Автобус остановился, и мы втянули головы в плечи, понимая, что без подведения итогов поездки дело не обойдётся. И действительно, Любомир Михеевич при выходе обернулся, сказал: «Попрошу минуточку внимания», и… мы онемели! Профессор начал с извинений перед нами! Он сказал, что очень сожалеет, что в минуту некоторого раздражения позволил себе нелестные, а, главное, совершенно несправедливые высказывания в наш адрес. Конечно, были некоторые мелкие несуразицы (он так и сказал: мелкие несуразицы), вызванные тем, что в нас кипит молодая энергия, но, в целом, мы ему очень понравились и как люди, и как музыканты. Особенно он хвалил нашу аранжировку «Похоронного марша». В заключение он высказал надежду, что мы не откажемся с ним поехать в следующий раз!
Мы повскакивали с мест и начали бессвязно кричать: «Любомир Михеевич, извините…. Мы не нарочно…. Спасибо Вам…» и пр. Профессор, сказав: «Ничего, ничего!», стал выходить, но снова обернулся и, посмотрев на меня, захихикал, в точности, как во время сашиной беседы. Ответом ему был громовой хохот, и мы расстались друзьями.
Мы, и точно, ездили с ним ещё раза три или четыре, но ничего подобного уже не происходило. А я сейчас и не знаю, хорошо это или плохо…