Глава восьмая
Шепчущий убийца
Спутанные, тягучие сны приходили к Эртемизе в последние дни. Думы о том, что скоро придется все бросить из-за переезда, вытесняли все остальные мысли, а ночью становились пытками. Казалось бы, ничто не держит ее во Флоренции, но уезжать до смерти не хотелось. Ничего не зная о настоящем положении вещей, Ассанта Антинори то и дело попрекала подругу за чрезмерно мрачные взгляды на жизнь и пыталась ее развлечь прогулками и приемами, во время которых Эртемизе скорее хотелось провалиться сквозь землю среди стройных и легких, утянутых корсетами фей из окружения четы маркизов. И нередко получалось так, что сразу после званого ужина или домашнего концерта у Антинори ей нужно было ехать на поклон к очередному кредитору и выпрашивать у него отсрочку, сгорая со стыда и чувствуя такое же унижение, как во время процесса над Аугусто Тацци, превратившегося в процесс над нею.
В этот раз ей удалось затонуть во сне без сновидений, навалившемся глухим черным покрывалом. Она не знала, сколько успела поспать, когда дом огласился тревожным громким стуком в дверь. Вздрогнув, Эртемиза подскочила и зажгла свечу. Внизу слышался голос служанки и тяжелые, спотыкающиеся шаги. Не иначе как явился отец семейства, кто же еще может перебудить всех глубокой ночью?
– Кто там, Абра? – спросила она, спускаясь на площадку между этажами и обнаруживая, что Пьерантонио снова нагрянул не один, да еще и едва держась на ногах.
– Синьор вернулись, мона Миза! – ответила служанка.
В эту минуту спутник муженька отпустил его, и оба сразу потеряли равновесие. Не веря глазам, Эртемиза узнала второго.
– Святая Мадонна, и он туда же! Ладно – Стиаттези, но вам-то как не совестно, синьор Шеффре?! – воскликнула она, с досадой хлопнув себя ладонью по бедру.
Абра сунулась было поднять его, но тут же охнула:
– Синьора, да он весь в крови!
– Весь в крови! – охотно и радостно отозвался Пьерантонио, засовывая руку в карман за флягой и попутно вытягивая и рассыпая по полу монеты. – А вы как хотели?
Эртемиза ринулась вниз, откуда только взялась прыть скакать через две ступеньки. Абра тем временем пыталась оттащить хозяина в сторону софы.
– Брось его, помоги мне скорее! – с раздражением прошипела Эртемиза, закидывая руку Шеффре себе на плечо.
– Как это брось?! – запротестовал художник. – Хозяин я тут или кто?
– Берись с той стороны, Абра! Маэстро, вы можете идти?
Он что-то промычал, но когда они вдвоем повели его наверх, переставлять ноги все-таки сумел.
– Что там с вами случилось?
– Напали… на него…
– Мона Миза, вы видели? У синьора Пьерантонио полный камзол денег!
– Да будь они неладны! Сейчас беги, ставь воду греться, буди Джанкарло, пусть ведет доктора! Да подожди еще, я одна его не дотащу! Давай сюда!
Вломившись в комнату Пьерантонио, женщины содрали с кровати покрывало и уложили музыканта в постель, где он тут же и потерял сознание. Абра бросилась выполнять поручение хозяйки, а на долю Эртемизы выпало снимать с Шеффре одежду, заходясь в тяжелой одышке. Моля провидение о том, чтобы только не упасть в обморок самой, она раздела его до сорочки и содрогнулась, увидев гигантское багровое пятно, расползшееся по белоснежной батистовой ткани, а тонкая прореха слева неумолимо указывала на местоположение раны.
– Господи боже мой, только выживи! Выживи, пожалуйста! – прошептала она, срывая и сорочку.
Крови было очень много, и рана оказалась ножевой, довольно длинной, но, насколько смогла разглядеть ее Эртемиза, не слишком глубокой. На всякий случай она подсунула под голову музыканту две подушки, чтобы он не задохнулся, и похлопала по щекам в надежде привести в себя. Он раскрыл бледные, почти совсем прозрачные и мутноватые глаза, попытался что-то сказать, но лишь беззвучно двинул сухими бескровными губами.
Вскоре прибежала Абра с кипятком в тазу.
– Мона Миза, синьор там, у порога… заснул он, да прямо на полу, вообразите себе! Джанкарло не смог его поднять и убежал так. Что с ним делать-то теперь?
Эртемиза намочила и остудила тряпицу, а потом стала аккуратно омывать рану:
– Ничего не делать – хозяин он тут или кто? Где хочет, там и спит.
– Весь коридор в монетах!
– Деньги потом собери и спрячь, иначе он завтра снова их проиграет.
– И я об этом подумала. Святые угодники, да что же он бледненький такой?
– Потерял много крови. Сама рана не опасная, но пусть все-таки взглянет доктор: ранения в живот всегда коварны…
Споласкивая очередную кровавую тряпицу и взамен подавая госпоже остуженную свежую, Абра успевала между делом поразглядывать кантора и знай себе сокрушалась: «Ангел! Чисто ангел! Ах, жалко как!»
– Перестань ты стенать! – не выдержала в конце концов Эртемиза. – Как в похоронном бюро все равно!
– Так красивый какой! Жалко ведь!
– Абра, ну прекрати нести чушь!
– А если мне всегда красивых жалко!
– О, господи, избавь меня!.. Вот! Кажется, кто-то из девочек проснулся – а ну иди посмотри!
Из детской в конце коридора и в самом деле слышался плач не то Пальмиры, не то Пруденции. Когда Абра убежала, Шеффре снова очнулся и прорезавшимся на этот раз голосом стал просить прощения за доставленное беспокойство.
– Синьор Шеффре, ну хоть вы!.. – взмолилась Эртемиза.
А он вдруг тихо засмеялся. От изумления у нее брови полезли на лоб, и она быстро-быстро заморгала.
– Вы такая серьезная. Все в порядке, Эртемиза, к утру я уже встану.
– Да будет вам, право! Вы все как сговорились заморить меня сегодня глупостями! – огрызнулась она, изо всех сил стараясь не замечать непонятного, но сладкого трепета в сердце при звуке своего имени в его устах: так он назвал ее впервые.
Шеффре чуть привстал, чтобы рассмотреть рану. Кровь уже почти остановилась, и Эртемиза, настойчиво уложив его на место, прикрыла порез временной повязкой – до прихода врача.
– Хотите воды?
– Был бы вам признателен.
– А что ж молчите?
Он проследил за ней смеющимся взглядом и в три глотка осушил поднесенный стакан воды, вместе с которой в глаза его вернулись жизнь и цвет.
Приехавший вскоре доктор подтвердил слова Эртемизы о том, что само по себе ранение неопасно, а опасны кровопотеря и возможное заражение, выписал какие-то мази с настойками и, клюя носом, отправился домой. Как ни убеждал Шеффре хозяйку дома не беспокоиться о нем и идти спать, она никуда не ушла. И оказалась права в своих дурных предчувствиях: через полтора часа у него поднялся жар и начался бред. Эртемиза вдруг почти с ненавистью подумала о своем муже, но, испугавшись таких мыслей, отогнала их от греха подальше. Протирая прохладной водой с уксусом лоб и виски музыканта, она слушала его путаные и обрывистые фразы то о нотах и гаммах, то о каких-то не знакомых ей людях, а несколько раз до наступления рассвета Шеффре окликнул женщину по имени Фиоренца, и такие уж чувства она у него вызывала, что, недозвавшись, он закусывал губы и крепко сжимал веки, но из-под ресниц все равно просачивались и текли слезы. Эртемиза придерживала его руки, чтобы он случайным движением не сорвал повязку, и в глубокой растерянности осознавала, что все сильнее завидует этой Фиоренце.
С восходом солнца он замолчал и затих. Она, обмирая, наклонилась к его лицу и прислушалась – дышит ли, но тут же заметила бисеринки пота, выступившие на лбу, и от сердца отлегло.
– Благодарю тебя, Пречистая Дева!
Перекрестившись и коснувшись губ большим пальцем, Эртемиза бессильно склонила голову на валик кресла. Сон нахлынул немедля.
Да Виенна спешился возле небольшого оплетенного виноградом домишки с видом на реку и снял шляпу. Так это здесь живет та знаменитая художница, о которой в последнее время то и дело судачит публика? Что ж, тогда странные у нее вкусы, немногие дамы ее уровня избрали бы в качестве жилья подобные руины.
Чуть в стороне стояла, сонно покачивая головой, старая кляча, запряженная в маленькую повозку, и что-то подсказало приставу, что большую она не сдвинула бы с места. В дверях дома он нос к носу столкнулся с выходящей на улицу беременной женщиной в серой шерстяной накидке поверх бесформенного темного платья. У нее было необычайно красивое, но в той же мере измученное лицо с запавшими карими глазами.
– Доброе утро, синьора! Меня зовут Никколо да Виенна, я пристав.
– Здравствуйте, синьор Виенна, – ответила она глуховатым грудным голосом и затравленно оглянулась. – Я Эртемиза Чентилеццки. Наверное, вы по поводу моего супруга?
– Не совсем так. Дело в том, что сегодня рано утром к нам обратился доктор Альваро Финицио…
– Ах, да. Я понимаю, понимаю. Проходите, он наверху, служанка проводит вас. К сожалению, мне сейчас нужно уехать. Маленькая просьба, сер: если он спит, не будите его пока. Простите, я вас покину.
И тяжелой, но твердой походкой она направилась к повозке.
Войдя, пристав, изумление которого только возрастало, увидел в небольшом темном вестибюле развалившегося на софе мужчину с длинными, висящими как сосульки волосами и худым отечным лицом. Тот сидел, страдальчески прикладывая к виску грелку, и сходу пожаловался вошедшему:
– Вот фурия! Вы только подумайте! Фурия, да и только!
Никколо не без труда, но узнал в нем завсегдатая многих здешних трактиров Пьерантонио Стиаттези, который, как поговаривали, был еще и художником. В самом деле, а ведь как-то вылетело из памяти, отягощенной повседневными заботами по службе! Да Виенна слышал, что жена Стиаттези и есть та самая Эртемиза из Рима, привечаемая самими герцогами Тосканскими! Какие изысканные причуды судьбы…
Он представился хозяину дома, но Пьерантонио капризно замахал руками: «Ничего, ничего не помню, спрашивайте вон ту, как ее…» – и указал подбородком на спустившуюся по лестнице молодую женщину, черноволосую, среднего роста, тоже недурную собой, но с бросающимися в глаза ухватками прислуги. Она присела в реверансе и, ни о чем особенно не расспрашивая, проводила пристава в комнату на втором этаже: «Только что проснулся!» – добавила шепотом и исчезла за соседней дверью.
Да Виенна стукнул для приличия костяшками пальцев возле дверной ручки, а потом вошел. Кровать стояла сбоку, возле окна, и Шеффре повернул к нему голову на высокой подушке. Выглядел он усталым, с прилипшими ко лбу мокрыми прядками волос и тенями под бездонными, и без того большими, а теперь просто огромными глазами, но, узнав пристава, как всегда солнечно заулыбался.
– Говорил я вам, Шеффре, смерти вы своей ищете в этих притонах! – пожимая его руку, проворчал Никколо, но ответом ему был только легкий смешок кантора. Пристав уселся в кресло рядом с кроватью и потер лицо ладонью: – Что ж, рассказывайте, что это с вами, мой друг, произошло.
Не вдаваясь в подробности, Шеффре поведал ему о нападении на Пьерантонио и их короткую стычку с грабителями в подворотне.
– Да, да, как раз только что там и нашли эти два трупа после доклада доктора, – подтвердил да Виенна и сокрушенно вздохнул: – Ну и у кого из вас был меч?
– Меч?
– Меч. Обоюдоострый, как гладиус. Их двоих зарубили этим мечом, как цыплят, а потом вытерли кровь об одежду одного из них и при этом разрезали ткань, как ланцетом.
– Я смутно помню, чем был вооружен тот человек, да и темно там было, в этом дворике. Может быть, и мечом. У меня была шпага, вон она, – кантор указал на брошенный в угол комнаты ремень с прицепленными к нему ножнами. – У синьора художника, как я понимаю, кинжал.
– Так, постойте-постойте! Теперь подробнее: там был еще какой-то человек?
– Да, он появился позже, когда в меня уже швырнули ножом. Он сначала засвистел, грабители встрепенулись и начали ретироваться, но он уложил двоих на проходе, потом… да, потом вытер клинок, вернулся к нам… м-м-м… затем… ощупал мою рану и сказал, что она не смертельна.
– И это все?
– Пожалуй, что все.
– Вы можете его описать, Шеффре? Хотя бы в общем?
– На нем была шляпа с широкими полями, поэтому даже будь там светлее, я все равно вряд ли разглядел бы его лицо. Одет, кажется, в испанском стиле, или мне просто привиделось…
– Ну а возраст? По голосу – старый, молодой?
– Хм… Я… Никколо, а я не знаю! В самом деле: он ведь все время шептал!
– Ах, шепта-а-а-ал!
Да Виенна вскочил и в оживлении заходил от окна к креслу. Усевшись повыше, кантор с любопытством наблюдал за его перемещениями.
– Что ж, я вас поздравляю, друг мой, что после этой встречи вы со Стиаттези вообще вернулись оттуда живыми!
– А что такое?
– А то, что вчера ночью вы мило побеседовали с самим Шепчущим убийцей, как его прозвали в здешних краях. Молодец этот последние пару лет изрядно покуролесил по всей Тоскане – вообразил себя Авентинским латроном1! И вот что интересно: то он появляется с шайкой, то в одиночку, непредсказуем, как сам дьявол.
______________________________________
1 Подразумевается античный разбойник (латрон), потрошитель Какос, живший в пещере на одном из семи холмов (Авентинской горе) будущего Рима. На Пьяцца делла Синьория во Флоренции есть статуя Геркулеса и Какоса работы скульптора Баччо Бандинелли (неподалеку от знаменитого «Давида» Микеланджело).
– Почему же он шепчет?
– О, вот на этот счет у нас в Барджелло уйма предположений – и кто во что горазд. Есть даже курьезное мнение, будто Шепчущий – это женщина.
– Женщина?!
– Ну да, дескать, для того она и говорит шепотом, чтобы не разоблачили.
Шеффре скептически поджал губы:
– Да нет, быть того не может. Я, конечно, уже плохо соображал, когда он подошел ко мне, но… Нет, нет, не могла это быть женщина! И рост…
– Что рост?
– Слишком высокий для…
– И такие дамы встречаются, уж вы мне поверьте, Шеффре. Великанши! Их племя даже в корсары затесывалось, а вы говорите… Но все же тут я соглашусь с вами: вряд ли Шепчущий – женщина. А еще, если кто оставался жив после встречи с ним, рассказывают, что он любит цитировать библейские фразы.
– Например?..
– Иаиль, Юдифь… Томирис… «Ты жаждал крови, царь персов, так пей ее теперь досыта» – каково? Может, потому и бытует версия о Шепчущей?
– Юдифь… – пробормотал кантор, невидящим взглядом уставившись на свои ножны в углу.
– Хотя, скорее всего, это все слухи ради красивого словца, чересчур уж все это… э-э-э… попахивает книжными историями… Кстати, а как вы познакомились с синьором Стиаттези?
Шеффре словно бы очнулся:
– Что? Ах, со Стиаттези… С ним – случайно, вчера. Я был прежде, до него, знаком с его супругой: она в моем классе писала портрет одного из учеников во время занятий…
– Да, да, та самая знаменитая неприхотливая Эртемиза Великолепная… Берется за любые заказы, никогда не торгуется о цене, никогда ее не назначает, выполняет все в лучшем качестве и в срок, как одержимая. Необычная женщина, я полагаю. Впрочем, уж кого-кого, а вас ее привычки вряд ли удивят – вы в точности такой же, мой друг, и я вынужден с прискорбием констатировать эту истину!
Они рассмеялись. Никколо поднял лицо и обвел глазами всю комнату, не исключая и местами потемневший лепной потолок:
– Не слишком-то здесь презентабельно для такой особы, как она. Видел ее только что: хороша, как богиня, и, кажется, умна. Скорее всего, весь вопрос заключается в господине Стиаттези, как вы считаете, маэстро?
Кантор повел плечом, но он прямого ответа уклонился, давая понять, что не имеет ни малейшего представления.
– Ну что ж, рад был вас увидеть, Шеффре, и желаю вам как можно скорее поправиться. А меня, как всегда, зовет долг! Попробуем найти остальных, тех троих уцелевших, но, я полагаю, вы догадываетесь, что это вряд ли получится? До встречи.
– Никколо! У меня к вам небольшая просьба: вы могли бы кого-нибудь отрядить ко мне домой и предупредить Стефано, что я жив и скоро вернусь? Он всегда слишком переживает, если я не предупреждаю его об отсутствии…
Уже стоя в дверях, да Виенна усмехнулся и кивнул:
– Хорошо.
Встречать ее высыпала вся «страхолюдская» рать. Эртемиза даже не ожидала, что их всех вместе может быть так много, больше, чем тогда, на вилле Галилея. Но что-то уж больно ласковы они были сегодня и покладисты, не к добру это. «Всё вы, душенька, на нас наговариваете, вот даже обидно как-то!» Она туфлей отпихнула одного с дороги, чтобы открыть дверь, но и такое отношение все альрауны встретили безропотно. Не иначе как что-то натворили! «Совсем чуть-чуть. Ничего, что вы не сделали бы сами, будь вы на нашем месте, душенька!» Ах, негодяи! «Он сам напросился! Кто ему позволял называть вас фурией и змеей?»
– И что вы сделали? – медля открывать дверь, сквозь зубы спросила она.
«Показали ему настоящую фурию»…
«И змею»…
– О, господи… – Эртемиза воздела глаза к сумрачному небу и вошла в дом.
Внутри было тихо.
– Джанкарло!
Юноша возник тихо, как призрак.
– Пойди в мою мастерскую и подними в комнату господина мольберт с картиной.
– С которой, синьора?
– Она сейчас стоит в углу, накрытая зеленым полотном.
– Сию минуту, мона Миза!
Слуга удалился, а Эртемиза, поправив волосы, поднялась в комнату мужа.
– Вы не спите, синьор Шеффре?
Он отложил книгу. Глаза его светились сейчас, как две голубые звезды:
– Нет. Тут ваша служанка нашла мне почитать…
– Как вы чувствуете себя?
– Лучше, чем когда-либо.
Она, как заговоренная, смотрела в глубину этих звезд.
– Вы сегодня ночью столько говорили про Венецию, что я как будто там побывала. Вы венецианец?
Шеффре чуть изменился в лице, звезды погасли, налившись дымчатой мутью, которая поглотила даже зрачок, словно бельмо, и он ответил через силу:
– Да… Точнее, родился я на Крите, но с девяти лет жил в Венеции.
Эртемиза будто натолкнулась на стену. Он стал холоден и как будто даже враждебен. Никогда прежде она не видела кантора таким отчужденным и почувствовала свою вину за то, что вторглась, куда не приглашали. Положение спас Джанкарло, с грохотом втащивший в комнату мольберт, а следом и закрытый зеленой тканью холст.
– Еле забрался в мастерскую, мона Миза, – пожаловался слуга, устанавливая картину.
– А в чем там дело?
– Там заперся господин и ни в какую не хочет открывать, только вопит что-то, когда стучишь, и прячется за стеллажами. Я через окно влез, а он как завизжит: «Изыди, сатана!» – и давай в меня бутылями швыряться. Знаете, что я скажу? – озадаченный, юноша понизил голос. – Как бы не горячка у него…
– Да немудрено, – с трудом сдерживая усмешку, ответила Эртемиза и покосилась на гостя; кажется, Шеффре уже отошел и теперь с каким-то мальчишеским любопытством косился в сторону мольберта. – Поди, передай Абре, пусть заварит синьору корня валерианы да уложит спать где-нибудь в гостевой.
– А…
– А будет упираться, пусть скажет ему, что фурия уже дома и причесывает своих змей2. Ступай.
___________________________
2 Фурий (эриний), греко-римских богинь мести, со времен Эсхила изображали со змеями на голове вместо волос.
Едва дверь за Джанкарло затворилась, она стянула зеленую материю с картины. Брови Шеффре удивленно дернулись.
Стоя вполоборота к зрителю и вопреки всем канонам отображенный лишь по пояс, на переднем плане находился мужчина с густой гривой извивающихся от ветра темных волос. Глаза его были затянуты глухой холщовой повязкой, а рукой он словно бы пытался защититься от меча юноши, намахнувшегося для удара. Но смотрел тот юноша в коротком хитоне не на реального врага, всем телом устремленный в его сторону, а на его отражение в полированном громадном щите. И там, из этого кривого зеркала, выглядывало божественно прекрасное и дьявольски ледяное чудовище в человеческом обличии. Вместо волос на голове обманного отражения, спутываясь друг с другом телами, шипели тонкие змейки, а взгляд миража очаровывал подобно пению сирен, лучась магией драгоценных каменьев и суля бессмертие, дарованное обращением любого, кто узрит, в такой же чудный камень. Монстр сверлил зрителя прямым взглядом, не в силах причинить вред, а вокруг сражающихся клубились черные грозовые тучи, разверзаясь над бурным морем далеко под ними, внизу.
Теперь у Эртемизы была возможность сравнить, и она увидела главную свою ошибку, когда писала туловище своей Медузы, воскрешая в памяти телосложение семнадцати- или восемнадцатилетнего Алиссандро и делая его для такой затеи лишь чуть менее крупным: в свое время она отчего-то так и не осмелилась попросить музыканта обнажить ради этого торс. При общем анатомическом сходстве кантор был значительно стройнее и грациознее покойного слуги: у него были широкие, но куда более покатые и легкие, свободно развернутые плечи, длинная гибкая шея, идеальных пропорций руки с сухощавыми запястьями и крепкими кистями, грудь, под кожей которой хорошо читались мышцы и даже слегка проступал рельеф нижних ребер, тонкая талия. Эртемиза усмехнулась, подумав, что это сродни тому, как если бы она вздумала нарисовать золотого жеребца-аргамака графа Валлинаро, а натурой поставила крепыша-андалуза Великого герцога Тосканского. Словом, ее Горгона получилась мощнее и тяжелее, чем было нужно, и Персей, прообразом которого она сделала юного слугу Джанкарло, на фоне антагониста выглядел слишком уж хрупким для героя-победителя, обезглавившего такого противника. А ведь она отнюдь не намеревалась добиться эффекта Давида и Голиафа!
– Это потрясающе! – вымолвил наконец Шеффре. – Когда вы успели?
– Если бы я не сделала это, она не оставила бы меня в покое, – Эртемиза сложила руки на груди.
– У него на запястье – это браслет? По-моему, я уже видел его на некоторых ваших полотнах…
Она замялась, но вспомнила, как, переступив через нежелание, он исключительно из вежливости ответил ей на неосторожный вопрос о Венеции, и решила поступить подобным же образом, тем самым выказывая свое встречное доверие:
– Это браслет охотницы Артемиды. Моей тезки… как полагал отец.
– А как на самом деле?
Эртемиза горько усмехнулась:
– Полынь, придорожный сорняк…
– Владычица степей, – возразил Шеффре.
– Тогда что означает ваше имя, маэстро? Оно ведь не из наших краев, разве нет?
– Так в детстве звала меня бабушка по материнской линии. Она была… удивительной. И, да, не из наших краев.
Он слегка погрустнел, но это была светлая грусть, и враждебность в его голосе больше не проступала. То же самое всегда чувствовала Эртемиза, вспоминая о своем детстве – мучительная сладость грез о том, что уже не вернуть никакими чарами. Шеффре помолчал и добавил, что родители отца так и не простили того за выбор иноземки в спутницы жизни, но он сам никогда об этом не жалел и после смерти деда в 1576 году – тогда в Венеции свирепствовала эпидемия чумы, сократившая население на треть, – в ответ на просьбу овдовевшей бабки вернуться в дом детства дал отказ: знал, что она все равно никогда не примет невестку, тем паче, что все их дети поумирали от истощения и болезней во время осады турками Фамагусты, а Шеффре еще не родился. Он увидел свет последышем, спустя почти пять лет, на Крите, и получил свое имя от бабушки, а отец и остальные всегда звали мальчика на свой лад.
– А еще спустя девять лет мать отца тяжело заболела и сумела уговорить его приехать в Венецию. После жизни на острове там было непривычно, а зимой случались холода… Но со временем мы полюбили этот город – и я, и мама… бабушки умерли одна за другой, так и не помирившись…
Эртемиза не мешала ему: кажется, кантору наконец-то захотелось выговориться. Она лишь впитывала в себя все, что рассказывал Шеффре, как в свое время внимала рассказам «генерала» в доме дядюшки Аурелио все о той же злосчастной крепости венецианцев, осажденной османской армией. Но в какой-то миг ему показалось, что его истории утомили ее, и он прервался:
– Если вы когда-нибудь увидите Венецию, вы ее полюбите, синьора Чентилеццки. Ее нельзя не любить.
– Синьор Шеффре, я хочу исправить эту картину, – поднявшись из кресла, Эртемиза указала глазами на Горгону. – Вы поможете мне, когда вам станет лучше?
– Эртемиза, а я хочу попросить вас о том, чтобы вы никогда больше не задавали мне этого вопроса. Как только вам будет нужно – просто говорите, где и когда. И если здесь и сейчас вас устроит, мы можем начинать. Зовите вашего слугу, ведь Персей, как я понял – это он?
Она улыбнулась и, опуская глаза, кивнула.
Продолжение следует...