Все думали, ей конца не будет, ан вот. То есть, конечно, знали достоверно, что конец непременно быть должен, но как-то так затянулось все, и она стала вечной. Потому и пропустили. А готовились несколько раз: съезжались, прощались, платили, паковали, перевозили, и опять платили. Но дальше генеральной репетиции дело не зашло, и на представлении никого не оказалось. Ни старого сына, ни честной, некрасивой, измученной неумирающими старухами невестки, ни лоботряса внука, обожаемого, так похожего на нее и на сына, пока еще тот походил на нее и на себя, ни этих, остальных, неважных, поздних, незнакомых внуков.
В этом есть плюс: когда так застреваешь в старости, что даже она заходит в тупик, то уже не больно ни себе, ни другим. Это ее шутка. Она всегда шутила, сохраняла холодную голову, и не позволяла себе распускаться. Даже когда медсестра, потеряв терпение, хотела позвонить родне, крошечное тельце на казенной кровати собралось и сказало 'нет'. Она сама удивилась, как легко ей это далось. Еще недавно она засыпала письмами прикрепленного к их дому престарелых провизора, чуть не ежедневно меняя свою последнюю волю: кремировать, зарыть, кремировать, зарыть. Ее интересовали мельчайшие подробности того, что происходит с телом в обоих случаях. Привыкший ко всему провизор даже пожаловался на нее заехавшему внуку. Теперь, с удивлением глядя на отодвинутые от нее в бесконечность собственные ступни, она не могла более понять как эта сушеная, обесплоченная оболочка могла ее настолько занимать.
Она успокоилась и перестала есть. На нее навесили трубок, и вокруг периодически суетились нянечки и сестры. Это было неприятно. Ей хотелось сказать им, что они могут, наконец, перестать делать вид, но шевелить языком было лень. Сын не звонил, и ей было все равно. Да разве этот круглый, глупо улыбающийся, лысый господин ее сын? Ее сын был высокий, стройный и лохматый, но она прожила столько, что лысеет уже ее внук. Она вообще с детства любила все только красивое: музыку, цветы, украшения и высоких стройных мужчин. Поэтому и не приняла вторую невестку и пошедших от нее скуласто-мосластых, похожих на железнодорожные шпалы внуков. Но теперь ей и это было безразлично, только радовало то, что их нет рядом.
Их было двое, она и Чарльз, и она всегда знала, что когда уйдет брат, ей тоже больше нечего будет здесь делать. Два осколка когда-то большой семьи, большого состояния, большого прошлого, двое, проживших этот век с начала до конца, надкусив даже века будущего. Чарльз умер в апреле, в день своего столетия, как и хотел. И теперь она тоже сумеет отказаться, сама. Они всегда отказывались страдать, она и Чарльз, это было их кредо. Ей и сейчас не было ни больно, ни скучно, ее не мучила совесть, перед ней не проходила фильмом ее жизнь. Ее существо было теперь сведено к своей основе, и основа эта была суха, холодна и тверда как ее высушенное до костей тело. Они совпали, ее тело и ее дух, срослись, вернее, обнажились, когда отпали, вместе с шелухой ее гламурных нарядов, все эти обязательные, всем ею навязываемые, приветствия и благодарности. Теперь явись сюда хоть королева английская, она не повернет головы. Сестры думали, что она слабеет, а она с каждым днем набиралась сил для того последнего 'нет' , которое она сумеет сказать бестактно навязчивой жизни.
В тот год в штате Миссисипи валил снег. В ее южный город отменили все рейсы, и усталая родня застряла в аэропортах огромной страны. На обледенелые дороги не пускали даже кареты скорой помощи, и в скромном доме престарелых было тихо. Они не успели. Никто не виноват. Просто ей, как всегда, повезло.