…Роды были тяжёлыми, но Настасья выжила. Ребёнок тоже выжил – крепенькая такая девочка оказалась.[cut] В семье Ивана она была третьей, не то, чтобы нежеланной - нежданной это точно. Когда мать и новорожденная окрепли, пригласили отца Алексея. Церковь вот уже года два как закрыли, открывали только на Пасху, Рождество и престольный праздник, посему крещение, равно как и другие таинства, священник проводил отай, по горницам, амбарам да овинам, вдали от зорких глаз местного комсомольского вожака. Итак, священник прочитал полагающееся, окунул ревущего младенца в лохань, заменяющую собой купель, и, справившись со святцами, нарёк дочь Ивана Василисой. После чего выкушал водочки и, окропив дом святой водой, убыл соборовать старого Потапа.
На следующий день Иван пошёл в сельсовет, выправить метрику. Там его ждало разочарование – председатель был на конференции в губкоме. Печать он забрал с собой.
- Ничем не могу помочь! – развёл руками Митрич, счетовод и сторож, - сам без печати как без рук! Как с подёнщиками расплачиваться? Как с мельницей? Чёрт-те что…
- Когда ждать-то? – Иван смастрячил самокрутку, закурил.
- А пёс его знает… Говорят, банда Горелого опять объявилась, вроде "чугунку" где-то взорвали… Через неделю-другую, бают, ЧОНовцы приедут. А до того поездов не будет – паровозники дюже убоялись… Так что за пачпортом, езжай-ка ты, дружок, в волость. Я письмо отпишу тамошнему писарю, он справит всё как надо. Только ты его уж не обидь, ладно? Мужик он не вредный, много не попросит – там снеди какой-никакой, молочка, маслица… Ну и магарыч… Он культурный человек, самогон не пьёт, всё больше водку…ты уж постарайся… Кстати, тут обоз третьего дня пойдёт, поедешь с ним. До воскресенья и обернёшься.
- Добре! – кивнул Иван.
Человек, как известно, предполагает. А бог, в которого Иван не шибко сильно верил, располагает. На следующий же день, в кузнице, Иван словил в сапог кусочек раскалённого железа. И хоть он достаточно проворно скинул обувку, ногу ему всё-же пожгло. Не сильно, но о поездке в волость можно было забыть.
- Эка беда! – качал головой Иван, - председателя ждать теперича. Когда он там приедет…
Настасья пеленала Василису.
- А ты Ваську, брата двоюродного попроси! Он всё равно бездельничает, пущай хоть где поможет… Всё ж таки родня.
- А и верно! - Иван встал с лавки, и поковылял к дверям, опираясь на старую лопату вместо клюки - схожу до него, спрошу…
Василий жил на другом конце села. Был он старше Ивана года на три, и слыл в миру человеком никчёмным и шебутным – работать не любил, после смерти жены жил бобылём в её доме, потому что был примаком. Землю свою он дал внаём Петру Кудашову – крепкому хозяину, слывшему "кулаком", а сам нанимался то в охотники, то к приезжим геологам кашеваром, то на молотилку. С людьми он уживался плохо, и кроме как с Иваном, почти ни с кем и не знался. Ошивались вокруг него всякие, кто любил выпить на дармовщинку – Василий, надо сказать, не скупился на угощение – были бы деньги… Когда деньги заканчивались, испарялись и собутыльники. Всё это были не друзья – так, шушера, голь подзаборная: могли и подворовать что где плохо лежит, могли ночкой тёмной и дубьём по башке треснуть – с таких станется… Мало-помалу, народ и Василия стал держать за такого-же. Только Иван относился к нему хорошо – всё-таки своя кровь, да и в детстве Василий всегда ввязывался в драку за братана, не раздумывая, даже если силы были неравны. На Империалистической они, почитай, год жили в одной землянке, Василий даже ухитрился получить медаль "За усердие" - это уже при Керенском…Когда замирение вышло, они оба вернулись домой – Иван свадьбу справил, а Василий – похороны… Не вынесла его Акулина долгой разлуки, спуталась с младшим Кудашовым, которого отец откупил от мобилизации, забрюхатела от него, да родами-то и померла… С этих пор Василий опустился, поплыл по течению. Он не думал на год, даже на месяц вперёд: день прошёл – и ладно, кусок хлеба да кружка воды, а то и самогона, есть – значит, кум королю! А что там завтра? Эх-ма, будет день – будет и пища…
Василий сидел на табурете у окна, и чинил прохудившийся сапог. На лавке у печи дрых накрывшись телогрейкой кудлатый парень, Коська, сын старого Потапа, один из "дружков" Василия. От Коськи омерзительно воняло сивухой.
- Помер, значит, Потап-то, - Василий отложил сапог, встал с табурета, поздоровался с братом, - …эх, смерть придёт – помирать будем! – и приплясывая, сделал круг по горнице.
- Земля ему пухом! – привычно перекрестился Иван, - а я к тебе! Вишь как меня…, - он показал на ногу, - а тут в волость ехать, пачпорт на дочку выправлять, съезди, а? С обозом поедешь, Митрич обещал… Ну… не обижу! Мешок муки дам.
- Мешок…эт хорошо… Лады, съезжу! Мне и самому в волость надо, говорят народ вербуют на стройку какую-то большую, может и я пригожусь… Когда ехать-то?
- Послезавтра с утра. К воскресенью обернёшься.
- Уговорились! – Василий хлопнул Ивана по плечу, впихнул ногу в недочиненый сапог, и достал из угла бутылку самогона, - давай за упокой души старого Потапа…
Обоз уходил ещё затемно. Похрустывая ночным ледком, прихромал Иван. Настасья в телогрейке, накинутой на плечи, наставляла Василия:
- Ты, Васька, не спутай только: Василисой дочку окрестили. Так запомни: ты – Василий, она – Василиса. Родилась три недели тому, аккурат в среду. Пусть писарчук сам по календарю считает. Узел с угощением я в телегу положила, под рогожу. Ты уж там не пей… Как пачпорт справишь – тогда можешь, а до того – ни-ни… Христом-богом тебя умоляю, не перепутай ничего!
- Да всё путём будет, - отмахивался Васька. Он был одет в старую чиненую шинельку, и новый суконный картуз с лаковым козырьком.
- Не замёрзнешь? – спросил Иван, - а тулуп новый где?
- У Кудашова на картуз выменял! – Василий снял картуз, повертел в руках, снова напялил на голову, - Хороший картуз, говорят из самой Москвы!
Иван крякнул досадливо, махнул рукой: ну взрослый-же мужик, а ведёт себя как малец. Где это видано - новый тулуп из овчины, на безделку поменять. У Васьки ещё и старый картуз был хорош, и папаха фронтовая… Вечно он форсит, под "городского" подделывается…
Тронулись. Иван торопливо обнял брата, Настасья перекрестила его вслед:
- С богом!
Первую остановку сделали в селе Белом. Село большое, домов около ста, церковь каменная. Пока обозные мужики снедали, Васька сбегал до старухи Кузьминишны, взял бутыль самогона. Мужики неодобрительно косились – всё это были люди сурьёзные, в большинстве своём – староверы. Ваську они не любили, да он к ним и не набивался – сидел себе на телеге, которой управлял пацанчик, сын кого-то из мужиков, тянул самогон, глазел по сторонам. В волость прибыли уже ночью. Васька заночевал прямо на телеге, спал крепко. Под утро только замёрз, дохлебал бутыль, попёрся искать волостное правление. Увидел винную лавку, вспомнил наставление братнино, достал из-за подкладки тряпицу с деньгами, купил две бутылки "рыковки" для писарчука. Дойдя до правления, узнал что "Ляксандра Петрович будут позже". У правления толпился народ, были растянуты кумачовые плакаты: "Все – на строительство ДнепроГЭСа!", "Даёшь ГОЭЛРО!". Васька отыскал комнату с табличкой "Вербовочная комиссия". Рассказал трём приезжим "комиссарам" про себя, и на удивление быстро был зачислен в землекопы. Ему велели взять с собой продуктов на трое суток, две смены белья, лопату, и через неделю придти сюда же.
Василий поблагодарил, пошёл к писарю. "Ляксандра Петрович" был личностью легендарной – служил он в волости писарем с японской, после того как вернулся из плена на деревяшке и с "Георгием" на лацкане. Служил, стало быть, при Николаше. При Временном правительстве тоже служил. При Советах служил опять. "Ценный кадр!", - говорил о нём председатель волостного правления, бывший трюмный с "Петропавловска", - "Архив ходячий. Помнит про всё и про всех". Единственный его недостаток был – пил Александр Петрович безбожно. Но ума не пропивал. Вот и сейчас, едва Василий зашёл к нему в комнату, то сразу понял, что несмотря на утро, писарь пьян был уже в дымину. Александр Петрович поднял на него ясные чистые глаза:
- Батюшки, кто к нам пришёл! Василий Егорыч пожаловали! Чего надобно-то?
Васька стянул картуз, достал записку от Митрича. Писарь мельком глянул на неё, смахнул в ящик стола:
- Пачпорт на ребёночка – это дело! Это вам не старые годы… Это гражданин…ка Ресефесер! Понимать надо!
- Уважьте, Ляксандра Петрович, - Васька выставил на стол "рыковку", развернул узел, который с утра таскал с собой, - Настька пирогов спекла…Сметанка вот свежая…
- Это вам тут не старые годы! – оживился писарь, - это раньше чиновник взятку брал, потому как был кровопиец народа. А я сам народ. И ты народ. Тут не взятка, просто благодарность дружеская! – словно бы оправдывался он перед судом. Не мешкая достал два стакана из настенного шкафчика. Василий отколупал сургуч, плеснул по половинке:
- Давай за племяшку мою! Пущай здоровой растёт, да чтоб красивая девка была!
К полудню Василий ещё раз сбегал в лавку. Он уже плоховато стоял на ногах, в голове шумело, тело было наполнено приятной истомой. Писарь пил, но, казалось, не пьянел, а наоборот трезвел. Достал из железного шкафчика чистый бланк, печать, окунул перо в чернильницу:
- Когда родилась?
- Тре…, - заплетаясь выдавил Васька, - тре…тьего дня… недели… в среду…
Александр Петрович глянул в календарь:
- Ага… Стало быть, так и запишем… - и начал заполнять бланк убористым каллиграфическим почерком. Васька хлебнул прямо из горла, осадил огурчиком…:
- Ты п-представь, говорит, не напутай… Так мол и скажи, зовут как тебя, только на бабский манер. Нет, ты понял?
- Так как зовут-то? – Писарь тоже хлебнул из горла.
- Говорит, запомни, как тебя, только на бабский манер… Это, стало быть…, - Василий внезапно уронил голову на стол и мгновенно заснул
- Эк его! – жалостливо пробормотал Петрович. Налил себе полный стакан, махом выпил. – Нуте-с, значится так… Написал ещё несколько строк в метрике, с маху саданул печать: - Значится так… Новая гражданка Ресефесер… Это вам не старый порядок… Это-ж понимать надо!
Поздним вечером, когда Иван уже ложился спать, в дверь постучали.
- Кого там черти несут? – сонно пробормотала Настасья.
- Спи. Я посмотрю. Васька, наверное. Давеча говорил в кузнице с Коськой, будто бы он слышал, что обоз ночью вертается.
- Пусть бы утром и приходил. Ох, дал бог родственничка! – Настасья села на печи, завернулась в одеяло.
Иван отпер дверь. На пороге стоял Василий. Без картуза и шинельки. Он стоял и лучезарно улыбался. Пьян он был вдрабадан. Узрев Ивана, Васька непослушной рукой полез куда-то за пазуху, достал помятые документы. Протянул их Ивану, и тихо сполз по косяку на пол.
- Вот ведь бес! – ругнулся Иван втаскивая брата в сени, - ничё, к утру проспится.
- Пачпорт, пачпорт-то где? – засуетилась Настасья
- У меня.
- Читай… Читай… Всё ли так?
- Вы-да-но гра-ждан-ке РэСэФэСэР, - по слогам читал Иван, - у-ро-ждённой… А-лек-сан-дре… И-ва-нов-не… - недоумённо оторвал взгляд от метрики.
- Ой, мамочки мои! – заголосила как по покойнику Настасья, - убил, убил Ирод несчастный!
Василий спал, блаженно улыбаясь, с чувством выполненного долга. Снился ему неведомый "ГОЭЛРО", почему-то похожий на паровую молотилку богатея Кудашова, снился "Днепрогэс" – большой и шумный, как паровоз, снились пропитые картуз и шинель… Василий спал. Иван мрачно сидел за столом, пристально смотрел на керосинку, Настасья всхлипывала на печи…
И никто из них не знал, что через пару лет Василий навсегда исчезнет в горниле великих строек, что на Ивана напишут донос в ОГПУ, и сошлют его на Север, что Кудашова расстреляют, а деревню превратят в колхоз…
- Цыц там, - буркнул Иван. Настасья замолчала. Внезапно заревела в колыбели проснувшаяся новорожденная. Иван встал, прикрутил лампу, тяжело сел на лавку, сказал весомо, как кувалду на поковку уронил:
- Значит, так... Так, значит... Лександру, мать, успокой!
(рассказ основан на реальных событиях, имевших место в середине 20-х годов ХХ века)