Тот день, когда все изменилось, начался с привычных забот. Так же, как всегда, Клементина поднялась с утра, согрела воду, вымыла Вик. Потом вышла из дома еще раз - собрала немного молодых еловых побегов. Вернувшись, занялась «обедом» - бросила в воду две полоски копченого мяса. Поставила котелок на огонь.
Во втором котелке заварила только что проклюнувшиеся еловые веточки.
- Напиток этот спасает от многих болезней - говорила Санлата.
И Клементина не забывала об этом никогда.
Она заваривала сосновые и еловые иглы и зимой. Теперь же, когда огромные, многолетние ели обзавелись светлыми, мягкими новорожденными побегами, она делала это с особым усердием. Ей казалось: заставляя дочь пить этот отвар, она отодвигает от той страшную опасность. Опасность, которую она не так осознавала, как чувствовала.
*
Напоив мясным бульоном Вик, Клементина заставила и себя проглотить несколько жестких кусочков лосиного мяса. Наконец, села у огня, уложила Вик на укрытое шкурой ложе. Держала руку на детском животике, водила пальцами, щекотала нежно и немного отстраненно. Думала о том, что не сегодня-завтра ей придется заняться установкой силков. В корзине еще оставалось копченое мясо – его должно быть хватить на пару недель. Но не стоило дожидаться, пока мясо закончится совсем. Ей следовало позаботиться о запасах заранее.
Клементина сидела, смотрела на вспыхивающие, мерцающие под слоем пепла угольки. Размышляла. И, наверное, задремала.
Во всяком случае, она не услышала, как отворилась дверь. Только холодным воздухом потянуло по полу. Открыв глаза, Клементина увидела, как заплясал огонь в очаге.
Поднялась, обернулась – вовсе не так быстро, как хотела бы. Но все равно слишком скоро. От резкого движения у нее потемнело в глазах. Она протянула руки - не к вошедшим, а лишь в тщетной попытке ухватиться за что-нибудь, чтобы не упасть. Почувствовала еще, что ее подхватили под руки. И окончательно потеряла сознание.
Она пришла в себя, должно быть, довольно быстро. Вернулся свет, звуки.
Где-то сбоку завозилась Вик. Захлопала по ней ладошками, ткнулась раскрытым ротиком в щеку. Клементина, как сквозь подушку, слышала голоса, но не разбирала слов. При этом она совсем не испытывала страха. Одно облегчение.
Сквозь прикрытые веки она видела тени, время от времени перекрывающие ей красный, идущий от очага, свет.
В доме запахло табаком и влажным мехом. «Запах счастья», - подумала она. И несколько мгновений пролежала зажмурившись, вдыхая забытые ароматы. Потом открыла все-таки глаза, чуть повернула голову – чтобы видеть очаг.
Черная фигура склонилась к огню – шевелила поленья, подкладывала свежие дрова. Потом мужчина в сутане выпрямился, посмотрел на кого-то, стоявшего у дверей.
- Бертен, - услышала Клементина. – Принеси воды. И разбери мешки с едой.
Она не видела лица говорившего, но голос был таким знакомым! Таким… родным.
Она приподнялась на локтях.
- Это вы! Неужели это вы?
Он подошел к ней. Присел на край ложа.
- Я, дорогое мое дитя, - произнес мягко.
- Вы живы!
Клементина смотрела на него во все глаза. Продолжала и продолжала бормотать:
- Вы живы! Как я счастлива, что вы живы! Как я счастлива!
Он слушал ее какое-то время. Потом прижал пальцы к ее губам.
- Тссс… Конечно, жив. Вам сказали, что я умер?
Она покачала головой, отрицая.
- Нет. Но Таньян-Яхи сказал... - она закусила губу. - Не важно.
Клементина попыталась встать. Он поднялся, протянул ей руку.
- Как вы меня нашли, святой отец?
Он не ответил, отвлекся в этот момент. Заговорил с одним из своих спутников. Распоряжался куда что положить.
Потом обернулся, взглянул на нее:
- Вы ведь не будете возражать, если мы переночуем в вашем доме?
Клементина задохнулась:
- Если вы уйдете, я умру!
- Тогда мы не уйдем. Отдыхайте, - засмеялся он тихо. - И позвольте нам немного тут похозяйничать.
Тут Вик, решив, видимо, что ею непростительно пренебрегают, вдруг возмущенно запротестовала. Возвысила голос, прокричала звонкое «а-а-г-гх!»
Он протянул к ней руки, поманил. Вик, только на мгновение задержавшись, поползла к мужчине – иезуит подхватил ее на руки.
- Отдыхайте, - повторил, глядя на Клементину.
*
Он смотрел на нее и думал: «Они могли пройти мимо!»
Если бы не Бертен, так и случилось бы. Они огибали скалистый выступ. Собирались принять левее.
Из-за того что слишком быстро потеплело, из-за того, что озеро, которого, к слову сказать, и вовсе не было на карте, оказалось проточным и вскрылось раньше многих прочих озер, им пришлось отклониться от маршрута. И в этот день, двигаясь вдоль практически отвесной гранитной скалы, они раздумывали над тем, как бы поскорее вернуться на прежний путь, когда до них донесся запах дыма. Легкий. Едва ощутимый.
Именно Бертен остановил их. Он долго, по-собачьи, принюхивался. Потом махнул рукой – это там.
- Монсеньор, - сказал он. – Вы чувствуете? Надо подняться - глянуть!
Он произнес это с такой убежденностью, что, Мориньер, посмотрев только на него коротко, и не подумал спорить. В этом районе им нечего было искать – до тех индейских деревушек, куда стремился Мориньер, было еще не менее дня пути. Да и Леру, если верить Жаку Обрэ и карте, должен был поселиться значительно севернее. Но не в его, Мориньера, характере было пренебрегать мелочами. Так что он направился вслед за Бертеном по тропе вверх. Только приложил палец к губам, требуя тишины. Солдаты, - два молодых паренька, - которых он захватил с собой из форта «Под скалой», шли за ним. Старались ступать неслышно.
Они подошли к домику, обогнули его по дуге. Держались, на всякий случай, подальше от окна, чтобы не бросить тени на затянутый пузырем проем. Какое-то время прислушивались к тому, что происходит внутри. Не услышав ни звука, распахнули дверь.
*
Он, Мориньер, узнал ее сразу.
Опуская молодую женщину на ложе, он всматривался в ее бледное лицо. Хмурился. Пытался понять, как она могла оказаться здесь. Одна. Так далеко от места, где он видел ее в последний раз. Так далеко от своей приемной семьи.
Впрочем, когда она пришла в себя, не стал задавать вопросов. Всему свое время.
Попросил только разрешения переночевать в хижине. Пообещал шутливо, что они не обременят хозяйку дома надолго. Он шутил, а в ее глазах плескался страх.
И он понял тогда уже, что все прежние планы придется пересматривать. Он не мог отменить ни один из пунктов своего маршрута. И не мог оставить женщину и дитя здесь одних. Даже ненадолго.
*
Мориньер смотрел какое-то время, как хлопочет она по дому – выгребает золу, подбрасывает дрова в очаг, вешает котелки над огнем. Потом не выдержал. Подошел, забрал у нее из рук черпак, положил, прислонил его к одному из камней, окружавшему очаг. Поднял ее за плечи:
- Мы сами обо всем позаботимся, хорошо?
Она вдруг схватила его за руку, прижала его пальцы к своим губам, проговорила быстро, лихорадочно:
- Мне так много надо вам рассказать, отец мой! Так много!
Он с трудом отнял руку.
- Конечно, - сказал, стараясь, чтобы голос его звучал ровно. – Конечно. Вы все мне расскажете. Чуть позже.
Он подвел ее к табурету, усадил. Принес Клементине расхныкавшуюся вдруг девочку. Та, едва оказавшись в объятиях матери, успокоилась, заворковала что-то.
Сам вернулся к очагу. Уселся у огня. Следил за тем, как варится в котелке мясо и думал:
Он не мог взять ее с собой. В этом не было никакого смысла.
Она была слишком слаба, а индейские поселения, в которые они теперь направлялись, находились ровно в противоположной стороне от Квебека. Несколько дней тяжелого пути, усложненного многократно присутствием в отряде женщины и ребенка, в обмен на негарантированный покой одного человека? - нет, он не собирался поступать настолько нерационально. Но и просто бросить ее тут в одиночестве – тоже не мог.
Мориньер перевел взгляд на женщину. Та сидела за столом, смотрела на него настороженно.
Он ободряюще улыбнулся:
- Успокойтесь. Больше с вами не случится ничего дурного.
Она кивнула. Но ему показалось, что она не очень-то ему поверила. И это неверие, промелькнувшее в ее взгляде, вдруг неожиданно больно ударило по нему. Как тогда, в той далекой деревне могавков, ему захотелось схватить ее, увести, унести, спрятать ото всего, что так пугало ее, ото всего, что делало ее несчастной.
*
Клементина смотрела на окружавших ее людей, не верила своему счастью. И одновременно, как дитя, не могла избавиться от страха, что стоит ей отвернуться, закрыть глаза, и все они исчезнут, и она снова окажется одна – в холодном темном доме, без еды, без возможности говорить и слышать человеческую речь. Наедине со своими кошмарами.
Она понимала, что ведет себя нелепо, что так пристально, неотрывно смотреть на людей – неприлично, нехорошо. И все равно не могла заставить себя отвести взгляд.
Гости ее, впрочем, не смущались таким пристальным к себе вниманием. Занимались своими делами.
Когда мясо сварилось, - Клементина бросила в котел почти недельный его запас, - мужчины, гомоня и перебрасываясь шуточками, уселись на шкуру у очага. Все, кроме отца д’Эмервиля. Тот устроился за столом. Сдвинул к краю все, извлеченные Бертеном из мешков, запасы провизии. Поставил на стол две миски – для нее, Клементины, и для себя. Отрезал ломоть хлеба. Положил перед ней.
- Ешьте! Вам надо набираться сил.
Она кивнула благодарно. Перевела взгляд на дочь. Девочка, уже накормленная, неожиданно увлеклась игрой с одним из гостей – с Бертеном. Мужчина забавлял Вик – прятал лицо за ладонями, басил «ку-ку». Вик заливалась смехом.
Заметив, с каким изумлением отец д’Эмервиль смотрит на Бертена, Клементина прошептала.
- С тех пор как умер Жан-Батист, она так не смеялась.
- Кто умер? – он посмотрел на нее пристально.
- Один человек. Очень хороший человек. Жан-Батист Леру.
Клементина глядела на него и не вполне понимала его неожиданную неподвижность.
- Мы прожили тут вместе несколько месяцев, - продолжила неуверенно. – После того, как случился пожар. А до того… Когда умер Уттесунк…
Она выдохнула растерянно:
- Я не знаю, как обо всем этом рассказать.
Отец д’Эмервиль коснулся ее пальцев:
- И не торопитесь. Нам хватит времени.
*
За суетой, за непривычной для Клементины сутолокой день пролетел совершенно незаметно.
Она чувствовала себя немного странно. Все в доме делалось без ее участия. Ей улыбались, с ней шутили. Усаживали ее на табурет. Говорили – отдыхайте! Мы сами справимся. Мы сами сделаем.
Клементина не привыкла к безделью и все порывалась помочь – убрать, вымыть, приготовить. У нее вынимали из рук посуду, отнимали топорик, ножи.
Даже Вик – и та не слишком в этот день нуждалась в матери. Играя в своем углу, она снисходительно поглядывала на чужаков, распоряжающихся в ее доме. Один из них, проходя мимо, сунул ей в руку ломоть хлеба. И Вик долго с жадностью мусолила его, причмокивая и то и дело радостно что-то восклицая. Потом так и заснула, зажав горбушку в руке. И ее перепачканная мордаха выражала блаженство.
Мужчины взялись за дела, едва пообедав. Накололи дров, принесли, сложили поленницу у противоположной от входа стены. Нарубили еловых веток, устроили постели вкруг очага. Соорудили даже масляный светильник.
С тех пор как Клементина поселилась в этом доме, она привыкла обходиться светом очага. И теперь, когда угол «стол-окно-стена» наполнился красноватым светом, она замерла зачарованная. Смотрела на отца д’Эмервиля – тот возился с выставленной на стол провизией. Делил то, что прежде было разложено по мешкам, на две части. В одну сторону отложил бобы, небольшой холщовый мешок с сушеной тыквой, два круга хлеба, горшочек с гусиным жиром. В другую сторону подвинул вяленое мясо и оставшийся хлеб. Разделил пополам какие-то темно-красные сушеные ягоды. Одну часть продуктов оставил на столе, другую – сложил обратно в мешки.
Клементина глядела на него – на его склоненное лицо, на тонкие кисти, длинные пальцы. Думала: что-то в нем изменилось. Она не могла понять – что. В лице его теперь, кажется, не осталось мягкости, а в глазах - света, который так поразил ее в ту страшную ночь, проведенную ими в хижине для пленных.
Она думала: в этом нет ничего удивительного. Тогда в его глазах сиял свет небесный. Примирившись с ожидающей его мученической смертью, он приблизился к Господу так близко, как только можно приблизиться, пока ты еще жив.
Она смотрела на него теперь - глаза его были черны. Только когда она подошла, а он поднял на нее взгляд, в нем мелькнуло что-то из той ночи – то ли нежность, то ли понимание.
- Что? – спросил он, глядя ей в лицо. - Что не так, госпожа де Лоранс?
Она покачала головой.
- Вы ведь не оставите нас здесь одних? – спросила.
- Доверьтесь мне, - ответил он тихо.
*
Ее разбудил смех – впервые за много дней, недель, месяцев. Приглушенный, сдержанный, но легкий – так смеются счастливые люди.
Она слушала бы и слушала, но в этот момент ей пришла в голову мысль, заставившая ее распахнуть глаза и подскочить на постели – за всю ночь ее ни разу не разбудила Вик. И теперь - девочки тоже не было слышно.
Клементина уселась на ложе в растерянности. Огляделась. Замерла. И двое молодых мужчин, - она теперь только поняла, как они молоды! - несколько мгновений назад боровшихся друг с другом, как медвежата-двухлетки, тоже замерли. Перестали пихать друг друга локтями, перестали посмеиваться и спорить. Просто остановились и уставились на нее.
Эту неловкую сцену прервал вошедший в дом отец д’Эмервиль.
Он появился на пороге, держа на руках Вик. Оставил дверь открытой – вместе с ним в дом ворвался свежий морозный воздух и дневной свет.
Взглянул на Клементину, подошел к ней, улыбаясь. Протянул ей девочку, завернутую в чью-то меховую куртку.
Сказал:
- Снаружи настоящая весна. Мы послушали птиц, посмотрели на небо. И… она не голодна.
Едва договорив, отвернулся. Направился к приведшим, наконец, себя в порядок мужчинам.
Клементина удивилась этому неожиданному отчету, а более того – спокойствию, с каким ее дочь позволила незнакомцу себя развлекать.
Она засмеялась счастливо, прижала девочку к себе.
- Отец мой!
Он обернулся.
- Спасибо.
Иезуит кивнул. Вновь направил взгляд на вытянувшихся перед ним мужчин. Заговорил с ними. И они, собравшись вдруг, обретя снова вид военный, при каждой его фразе склоняли головы в знак понимания и повиновения.
- Не волнуйтесь, сударыня, - говорили они потом ей каждый по очереди, беря ружья и готовясь выйти за дверь, - к ужину у нас непременно будет свежее мясо!
Они улыбались ей, щипали за щечки Вик. Бертен даже изобразил ребенку «козу», заставив отца д’Эмервиля покачать головой и притворно вздохнуть.
*
Когда Клементина завершила свой рассказ, была уже середина дня. И она, замолчав, вдруг почувствовала, как сильно устала и одновременно с этим – освободилась.
Пока длился ее монолог, отец д’Эмервиль сидел неподвижно. Смотрел куда-то вниз, под ноги. Ни разу с того момента, как она заговорила, не взглянул на нее. Она рассказала ему, кажется, обо всем – о жизни в деревне могавков, о смерти Уттесунка, о Таньян-Яхи. Она говорила о Леру – о его силе, его болезни, его смерти. Она боялась шокировать иезуита тем, что белый охотник оказался погребенным, как индеец. Но тот выслушал все с обычным для него спокойствием, даже, ей показалось, холодностью. Только когда она произнесла тихо:
- С тех пор мы остались одни, - он перевел на нее взгляд.
Сказал коротко, поднимаясь:
- Отведите меня к помосту.
- Вы ведь похороните его? – Клементина взглянула на него умоляюще. - Вы сделаете все, как положено? Теперь ведь не поздно? Никогда не поздно…
- Я все сделаю. Собирайтесь.