Она больше ничем не могла ему помочь!
Клементина говорила себе это изо дня в день, по многу раз на дню. С той самой минуты, как Леру умер, она не находила себе места. Пыталась убедить себя, что сделала все, что было в ее силах, чтобы спасти его.
Бог знает сколько времени она не отходила от его ложа. Поила отварами, чтобы облегчить кашель. Накладывала компрессы на его обмороженные ноги. Все было напрасно. Она видела, что ему становится хуже. Но продолжала и продолжала возиться с примочками и всякими снадобьями - просто потому, что не могла признать свою беспомощность.
Клементина теперь вспоминала тот день, – первый из последующей череды чудовищных дней, - как начало их всеобщего конца.
Она надеялась еще, что все образуется. Дотащив Леру до ложа, взялась раздевать его. Пыталась стянуть с него сапоги. Он, придя в себя, рычал, отталкивал ее, ругался. Тогда, - Клементина потом не могла этого забыть, - она тоже повысила на него голос. Да что там – повысила. Она орала так, что Леру смолк пораженный. Потом засмеялся, захохотал, зашелся в кашле.
- Ты все зверье в лесу перепугала! – проговорил, успокоившись.
А ей совсем не было смешно. Она была в ужасе. И когда он позволил ей, наконец, заняться его ногами, она едва не разрыдалась – те были совершенно белые, с едва заметными мраморными разводами. Клементина пыталась согреть их – обнимала ладонями, отогревала смоченной в теплой воде тканью.
Леру гнал ее от себя.
Пока ноги отходили, с трудом сдерживал крик. Рычал, стонал. Требовал вина, водки.
- Дай что-нибудь выпить!
Клементина подала ему отвар из коры вяза, он отшвырнул котелок от себя - ну не эту же дрянь!
- Уйди! Бога ради, уйди! – кричал. – И забери ребенка!
Она прижимала к себе Вик. Смотрела на него – ни помочь не могла, ни утешить.
Потом он успокоился как будто, ей показалось – заснул.
Через какое-то время подскочил на ложе:
- Займись мясом. Надо коптить. Вялить. Надо есть. Тебе и девочке надо есть.
Она не сразу поняла, что он бредит.
*
Следующие дни Клементина теперь помнила плохо. Почти совсем не помнила. Они протекали незаметно – она не спала толком. Путала день с ночью. Случалось, засыпала рядом с Вик - ненадолго. Спала неглубоко. Стоило застонать Леру – поднималась. Садилась возле, обтирала влажным лицо, поила.
Он горел. Почти бесконечно что-то невнятно шептал. Иногда подскакивал на постели, бессмысленно таращил глаза.
Когда Леру приходил в себя, Клементина пыталась его накормить. Поила бульоном, нарезала мелкими кусками мясо. Бульоны он пил. От мяса отворачивался:
- Не могу. Потом.
Она кормила Вик. Сама ела с каждым днем все меньше – не было ни сил, ни аппетита. От мяса, тушенного без соли, без бобов, без овощей ее мутило.
Временами Клементина выходила наружу – собирала сосновые иглы. Приносила домой.
Жевала их – терпкая кислота доставляла ей удовольствие, как будто немного приводила в чувство. Для Вик и Леру она готовила из игл отвар. Почти насильно вливала его в ребенка и мужчину. Они отказывались пить. Она настаивала, заставляла.
Жар и кашель продолжали терзать Леру. Большую часть дня он находился в забытьи. Приходил в себя ненадолго. Открывал глаза. Приподнимался на локтях, иногда садился. Клементина, глядя на него, пугалась – таким покладистым и тихим был он в эти короткие промежутки проясненного сознания.
В одно из своих «возвращений» он посмотрел на нее с такой нежностью, что Клементина не удержалась: опустилась на колени у его ложа, разрыдалась, уткнувшись носом ему в грудь. Он положил ей руку на спину.
- Ну-ну, - сказал тихо. – Брось. Не реви. Зато я принес еды. Не так много, как собирался. Но я схожу еще. Я оставил мешок на дереве. Не очень далеко. Вот отлежусь немного. Дай мне только отлежаться.
Она подняла голову. Он улыбнулся.
- Ты вот лучше займись тем мясом, что я принес. Ты ведь не позволишь ему испортиться?
Она не позволит – Клементина замотала головой. Не позволит.
Она, действительно, делала все, что могла. Нарезала мясо на длинные полосы, коптила его над очагом. Потом складывала готовые ломти в большую, почерневшую от влаги и времени корзину, стоявшую в углу. Остальное мясо, уложенное в холщовый мешок, лежало под снегом у самого порога. Клементина доставала оттуда кусок за куском. И каждый день занималась одним и тем же - коптила, варила, кормила девочку и мужчину.
*
Вик сильно изменилась за эти последние недели. Совсем исхудала, перестала подниматься на ножки.
Почти все время девочка проводила у ложа Леру. Подползала к изголовью, усаживалась. Смотрела распахнутыми глазенками на то, как возилась у очага мать. Не плакала, не болтала невесть что, как прежде. Смотрела молча. Серьезно. По-взрослому.
Не будь Клементина уже напугана до смерти, она испугалась бы этих перемен. Но никакой страх не мог быть больше того, что уже заполнил ее всю.
*
Однажды Леру подозвал ее к себе. Приказал подать силки. Клементина хотела воспротивиться. Но он выглядел таким слабым!
Она принесла то, что просил. Он усадил ее рядом.
- Я покажу тебе, как их ставить, - сказал спокойно. – Тебе пригодится.
Она заметалась, замотала головой, задрожала губами. Он смотрел на нее устало:
- Не шебуршись. Не понадобится - и хорошо. А понадобится - так вспомнишь меня добрым словом.
Клементина видела, как трудно ему говорить. И не посмела противоречить.
*
Леру становилось все хуже. Его изнурял кашель. Он перестал есть. Только пил.
Бодрствование его все незаметнее сменялось сном. Она не сразу научилась определять эту границу. Та с каждым днем расширялась, расплывалась, теряла четкость. Однажды Клементина, считая, что Леру спит, подошла ближе – хотела заменить высохшую тряпицу на его лбу на влажную. Вдруг поняла, что он смотрит на нее. Лицо его было напряжено.
Он схватил ее за руку.
- Беатрис, - зашептал лихорадочно. - Ты пришла. Слава Богу, ты пришла.
Клементина опустилась рядом. Он говорил что-то - быстро и невнятно. Она склонилась к нему, чтобы расслышать.
- Ляг со мной. Я так по тебе скучал.
Она молча прилегла рядом. Он обнял ее, прижался губами к ее волосам. Тяжело дышал. Что-то бормотал ей в темечко. Наконец забылся, уснул.
Леру умер тихо. Просто ушел.
Она пропустила момент его ухода.
Была ночь. Вик спала. Клементина подошла к очагу, чтобы поправить поленья. И тут осознала, что не слышит больше его дыхания – хриплого, тяжелого. Она обернулась, подошла к его ложу. Он «смотрел» на нее. И она смотрела. И ей казалось, что он сейчас опять позовет Беатрис.
*
Весь следующий день она рубила ветви. Рубила, обдирала, связывала между собой. Возводила помост – такой, который когда-то стал последним пристанищем для Уттесунка. Она хотела бы похоронить Леру как положено. Но понимала, что выкопать могилу ей теперь будет не под силу. Тогда она отправилась искать место для помоста. И нашла его – в паре сотен шагов от дома рос кряжистый, раскинувший по сторонам крепкие ветви-руки, дуб. Там, между двумя тянущимися вдоль земли ветвями, соорудила она горизонтальную площадку.
И, - она не могла потом вспомнить, как ей это удалось, - уложила на нее тело Леру. Укрыла его лапником. Развела костер под деревом. Полночи сидела у огня – слушала как скрипят деревья, как воет ветер. Не думала ни о чем. Даже о Вик. Даже о Леру – не думала. Ей казалось, этой ночью она была в других землях. Она не чувствовала холода, не помнила о еде, не хотела спать. Она была далеко.
Потом, погасив огонь, вернулась в дом. Вик спала, укутанная, запеленутая в меховое одеяло. И она прилегла рядом. И забылась сном – тяжелым, бессильным.
*
С тех пор, как Клементина оказалась на этой земле, страх не оставлял ее. Она боялась одиночества, пожара, голода, смерти. И теперь, когда Леру умер, она не могла не думать о том, насколько последовательно и неуклонно все ее страхи воплощались в жизнь. И корила себя за свою неспособность отринуть их, забыть. Победить их внутри себя, не дать окрепнуть, прорасти, пустить корни.
Она пыталась с ними бороться. Тем больше пыталась, что последний ее страх казался ей чудовищнее всех предыдущих. Теперь, глядя на Вик, она шептала и шептала, только чтобы отодвинуть не отпускавший ее ужас: «Ты вырастешь. Вырастешь, станешь красивой, умной, сильной».
Она смотрела на воспаленные губы Вик, на припухшие десны, на огромные глаза на исхудавшем лице. И продолжала говорить: «Ты станешь самой смелой, самой сильной, самой счастливой».
Она упорно разжевывала для Вик кусочки мяса, поила ее мясным бульоном, отварами из сушеных, спасенных от пожара трав, коры деревьев, сосновых игл. И не спускала девочку с рук.
*
Клементина окончательно потеряла счет дням. Она не могла бы сказать даже, какой теперь месяц. Знала только, что наступила весна - долгожданная весна.
Деревья еще были голы, но снег уже начал сходить. Сугробы становились с каждым днем все ниже. В низинах снег еще был бел и чист, а на пригорке, вокруг их дома – он уже несколько дней как сделался темным, ноздреватым. У самого же порога – и вовсе превратился в бурое месиво.
Недавно, поднимаясь к дому с котелком, полным снега, Клементина разглядела даже, как кое-где на проталинах несмело сквозь слой прошлогодней листвы и рыжей хвои проклюнулись тонкие зеленые нити первой травы.
Она должна была радоваться этим переменам. Но радости не чувствовала.
Ей следовало бы думать о возвращении в Квебек, но она совершенно не представляла себе, как это сделать. Она не знала, где находится. И ей едва хватало сил даже на ежедневный выход за водой. Могла ли она думать о том, чтобы совершить многодневный переход с ребенком на руках?
*
Клементина, в самом деле, очень ослабла. Несмотря на то, что у них с Вик по-прежнему оставалось мясо, а, следовательно, они не голодали в полном смысле этого слова, она чувствовала себя с каждым днем все хуже.
В последний раз, выйдя из дома, чтобы набрать снега, она едва не зашибла девочку, свалившись на скользкой тропе. За мгновение до падения она ухитрилась развернуться, упала на бок. Ободрала локоть, ушибла бедро. Но все это было сущей ерундой по сравнению с тем, что могло бы случиться, упади она навзничь. Конечно, Вик, привязанная кожаными ремнями к ее спине, перепугалась. Никак не могла успокоиться - все всхлипывала, поскуливала негромко. Потом долго вздрагивала во сне.
С того дня Клементина стала оставлять дочь дома. Усаживала девочку на шкуру, привязывала ее к ножке стола. Так ей было спокойнее.