Летчик Дима, прилетевший рейсом из Махачкалы, вручил своему приятелю Сергею сверток с красной рыбой, которую тот заказывал для дня рождения сына.
- Денег, Серёг, не надо, - сказал «летун». - Это мой подарок к столу, за которым побывать, к сожалению, не смогу.
- Что так? – протянул Сергей.
- В рейс.
- Жаль, все наши будут.
- Ничего, потом наверстаем! На даче, с банькой! А? – Летчик Дима по-братски обнял Сергея и добавил: - Вернусь двенадцатого утром, так что часам к пяти подруливай со своей женушкой к нам на дачу – банька уже протопиться. Попаримся от души, пивка попьем! Договорились?
- Ну что ж, раз такое дело… Банька так банька, – не скрывая разочарования, ответил Сергей. - А за рыбу «мерси»! Вкуснятина, наверное, как всегда?!
- Фирма веников не вяжет, - ухмыльнулся Дима. – Всё, Серега, я пошел – Люська встречает на машине. Кстати, поехали вместе?
Сергей не любил машины, особенно дорогие. Он вспомнил Димкину навороченную ВМW и отказался:
- Не-е, спасибо, я привык в общественном транспорте – так лучше чувствуешь запах простого народа и становишься к нему ближе.
- А-а, - махнул рукой летчик, - всегда ты со своими выпендрежами! Ну, тогда до баньки, а там и наговоримся.
- Только смотри, чтоб опять не сорвалось!
- Железно! – «летун» в прощальном пожатии потряс Серёгину руку и стремительным легким шагом впорхнул обратно в таможенный терминал.
Сергей вздохнул: сколько лет знают друг друга, а встреч за столом с бокалом винца или рюмкой водки было - по пальцам пересчитать…
•
Ну что, любезные вы мои, разлюбезные?! Подумали, стану вас томить рассказом о том, как загрустил Серёга, что кореша за столом не будет? О том, что время такое сучье, что даже с друзьями встречаемся только наспех, по делам?
Не трусьте, милые! Не рвите листик с буковками! Не заворачивайте в него сало с хлебушком! Не о том сказочка, и не для нас она – знаем мы её как облупленную: потому как она про нас грешных.
А Серёга действительно загрустил и даже сел на лавочку, но совсем по другому поводу. Услышал он дивно знакомые, но забытые слова: «Произвел посадку самолет, прибывший рейсом шестьсот тридцать вторым из Душанбе».
И зашлось у Серёги сердце, застучало – родился он там… Давно это было: пятьдесят лет назад. Господи, полвека!
И сидел он и ждал: может, покажется лицо знакомое, разбередит, размягчит душу уставшую, жесткую. Но выходили, благополучно отделавшись от паспортного и таможенного контроля, одни «новые» таджики – черные, незнакомые, неродные. Встречали прилетевших такие же бедолаги, их родственники и знакомые, и тут же увозили по всем московским и подмосковным направлениям на черные работы, ибо уже не осталось российских мужиков, кто хотел бы и мог за гроши работать на новых хозяев земли русской.
Но вдруг, словно лезвие, – жах! И знакомое лицо, как кровью обожгло душу. «Вовчик!» - взвизгнул внутри нерв, взметнувшись тонкими ручонками из топкой жижи болотной памяти. «Вовка! Живой!» - Сергей неотрывно смотрел на худющего жилистого человека с седой небритостью на щеках, вышедшего из стеклянных дверей. И пронесся вскачь на лихом коне перед глазами Серёги огромный кусок жизни, связанный с этим человеком.
•
Давно, ох как уже это давно…
И государство было другое, и власть советская, непонятная. Незыблемая казалась, потому и непонятная. В том, что кажется вечным, не хочется копаться. До сути, один черт, все равно не дороешься.
Их дружба началась со школы. Класс «А», куда они были зачислены, был ровный, не хулиганистый. Учились в школе, в основном, дети заводских рабочих и ткачих с текстильной фабрики. Отпрысков интеллигентского сословия - раз-два и обчёлся. Серёга Слепнев и Володька Халилов вылупились как раз, что называется, из «иных скорлупок». У Сережки отец Юрий Иванович – геолог, а мать Вера Дмитриевна - хормейстер в театре оперы и балета, проще говоря, руководитель хора. Ну а Вовка совсем из «книжной среды»: матушка – библиограф и отец – учитель истории. Вовка был продуктом смешанного брака, то есть метисом. Отец его, таджик Акрам Халилов, бросил семью, и мать Надежда Васильевна тащила Вовку «в люди» одна.
Потянуло друг к другу подрастающих интеллигентов не сразу, хотя и сидели они за одной партой. Только в классе седьмом пацанов неожиданно объединило одно происшествие, связанное с нелюбовью к двум отличницам, сидящих впереди них: к Ане Козыревой и Ирке Пятецкой. Это были прилежные, благовоспитанные девчушки, похожие друг на друга как два спелых мандарина с одного дерева, с той лишь только разницей, что одна покрупней, а другая помельче. Пухленькие, с маслянистыми толстыми косами за спиной, они раздражали мальчишек своей непоколебимой принципиальностью по поводу списывания домашних заданий или контрольных по математике.
Все точные науки с их формулами и уравнениями являлись для пацанов непонятным иероглифическим кошмаром. Оба любили гуманитарные предметы. Сергей учился в музыкальной школе на «пианинах», как презрительно говаривала дворовая шпана, а Вовка занимался живописью в художественной школе. От мозгов мальчишек отскакивала любая цифра, словно пуля от мощного железобетонного дзота. К каким только уловкам ни прибегали ребята, чтоб хоть парочку верных ответов списать у девчонок на контрольных работах, ничего не получалось! Отличницы держали оборону прочно: обкладывались со всех сторон учебниками, закрывали всем своим не худым девчоночьим телом написанные в тетрадках вожделенные правильные цифры. Лишь иногда, то Сереге, то Володьке ценой всевозможных ухищрений и чудовищного добровольного косоглазия удавалось выцарапать у соседок правильные решения на троечку с минусом, а то и на твердую тройку.
- Все, - выдохнул на очередной контрольной Володька, обезумев от безрезультатных усилий зацепиться глазами из-под руки Козыревой за спасительные цифры. – Я знаю, что надо делать.
- Что? – оживился Сергей. Он с начала урока, ознакомившись с заданием, понял, что примеры с грехом пополам решит, а вот задачу – даже думать нечего! Поэтому, предприняв несколько вялых пустых попыток заглянуть через плечо Ирке Пятецкой, он смирился с замаячившей перспективой двойки и стал на вырванном из тетради листочке рисовать человеческие рожицы. В зависимости от изогнутости бровей лица получались забавные, смешные: то грустные, то веселые, то хмурые. Рисовал их Сергей сосредоточенно, пожевывая и слюнявя авторучку. Со стороны можно было подумать, что идет громадная работа пытливого детского ума. Утверждение Володьки о том, что он знает выход, как решить проблему списывания, вызвало нешуточный интерес у Сереги.
- На сегодня пара обеспечена, до звонка пять минут, наверное, осталось, - продолжил Вовка, - но я знаю, как их сломать. Он с ненавистью посмотрел на две одинакового цвета девчачьи косы.
Сергей придвинулся к соседу, изъявляя готовность рассмотреть все предложения по этому поводу.
- Дело в том, - зашептал Володька, - в человеке есть хорошая кровь и плохая. Если плохой крови больше, то человек болеет. У него меняется характер, и он становится противным и злым, как эти две. - Володька кивнул на девчонок. – Но эту плохую кровь могут пиявки отсосать, и тогда человек опять становится добрым. Давай Ирке с Анькой пиявок незаметно за шиворот пустим. Увидишь – как они шелковыми станут.
- Пиявки денег стоят,- резонно заключил Сергей, вспомнив большие банки с мерзкими толстыми черными червяками, плавающими внутри. Он их видел в аптеке, когда заходил туда с матерью.
- Сами наловим, - ответил Сергей, - я место знаю, там их уйма! Пойдешь со мной?
- Пойду, чего не пойти? – храбрился Сергей, хотя мысль брать в руки кровососущих скользких козявок, вызывала внутреннее отвращение. Но не оказать в таком важном деле поддержку, значит вызвать подозрение в трусости, что было смерти подобно. Пацаны узнают - до окончания школы срам! Смеяться будут, еще и обзовут как-нибудь обидно.
Решено было операцию под названием «таблетки от вредности» не откладывать и осуществить прямо завтра на уроке литературы, так как литераторша Валентина Александровна подслеповата и вряд ли что-нибудь заметит. А уж если, дай бог, начнет декламировать стихи, то вообще можно хоть на голове ходить. Любая поэзия вгоняет ее в такое восторженное состояние, что она как будто перемещается вместе с классом на какой-то необыкновенный остров, где все ученики превращаются в благоухающие нежные подснежники и тюльпаны, а вокруг царят мир, тишина и покой.
Мальчишки договорились рвануть за «лекарством» сразу после уроков, но предварительно забежать домой и переодеться. Дом, в котором они жили в соседних подъездах, находился в метрах шестидесяти от школы, поэтому на все про все у них ушло минут пятнадцать, не боле. Сергей едва дожевал впихнутый ему в рот родной бабулей бутерброд с колбасой, как увидел в кухонном окне вышедшего из подъезда Вовку. Тот в руках держал почему-то самодельную удочку и сетку с пустой стеклянной литровой банкой.
-Бабуль, я побежал! - сорвался с места Сережка.
- Смотри, чтоб самое большее через час дома был! – крикнула вдогонку бабушка.- Надо же, моду взял: вовремя не обедать!
•
Во дворе Сергей насмешливо спросил Вовку:
- Ты чё, на удочку что ль собрался их ловить?
Вовка не среагировал на усмешку, а серьезно, по-взрослому ответил:
- Рыбу сначала поймаем, а уж на нее они сами налезут, и в воду соваться не надо.
- Как это?
- Я летом на старом карьере сазанов ловил… - стал объяснять Вовка, двигаясь по направлению к цели.
- Это где?
- Рядом с речкой, с Душанбинкой…. Ну если идти по каналу вверх, справа от школы. Помнишь, мы еще с классом ходили металлолом собирать? Там кучи всякой арматуры навалены, а рядом озерцо с камышами – воды по колено?
- Ну?
- Мне летом Ленька Ошанин сазанчиков с ладошку показывал, сказал, что там на хлеб поймал. Я ходил туда, – действительно, клюет. Только стал из воды кукан вынимать, а сазанчики все пиявками облеплены. Они к их брюху присосались, всю кровь выцедили, чуть ли не вместе с кишками. Нам много не надо, штучки две рыбехи. Выловим, опустим в воду, и минут через двадцать урожай соберем.
- Да-а, ништяк, - одобрительно сплюнул Сергей. – А ты один туда ходил? Таджики не цеплялись?
- Как стал уходить, подошли трое пацанов…
- И чё?
- Чё, чё – удочку забрали. Дядька подарил, бамбуковая, магазинная, жалко! Не сравнить с этой палкой, - Вовка с сожалением потряс своим деревянным рыболовным изделием, – зато эта уж точно никому на фиг не нужна.
Ребята замолчали. Вовка, видимо, заново переживал внутреннюю обиду за утрату любимой удочки. А Сережка явно занервничал, услыхав рассказ про таджиков.
Место, куда направлялись заговорщики, считалось нехорошим среди детворы, которая жила в благоустроенных квартирах кирпичных четырехэтажек .
Рядом с речкой Душанбинкой находились глиняные дома-кибитки частного сектора и многочисленные бараки. Говорить о главенстве коренной национальности в этом местечке было бы неправильно. Кто тут только не жил: русские, татары, немцы, корейцы, осетины, таджики, само собой. Все это разноцветье, удивительно сплоченное и дружное, варилось, словно в маленьком старом дырявом котелочке. Да, содержимое этой посудины было особенным. Там не было отопительных батарей, санузлов, ванн и прочей бытовой «роскоши», а потому людей, забредавших на эту территорию из другого лагеря, обдавало болезненным обжигающим паром. Называли их почему-то «очкариками» и «маменькими сынками». А те в свою очередь всех жителей частного сектора и бараков считали «злобными таджиками». Битвы «не на жизнь, а на смерть» между подростковым населением враждебных сторон происходили часто. К краям огромного пустыря, разделяющего два разных по уровню жизни клочка земли, порой стекались роты подростков. Поначалу одна толпа обливала другую потоками лихой брани. Затем начинали закидывать друг друга камнями, обстреливать алюминиевыми проволочными пульками из рогаток, перебрасывать друг на друга булыжники самодельными пращами, пулять из «поджигов». Сколько рваных ран цвело страшными рубцами на возмужавших потом телах! Сколько разбитых в кровь голов штопалось в районном травмпункте! Сколько выбитых вытекших глаз после этих бессмысленных битв кровавой жижею осталось сохнуть на горячих камнях, уж никто и не вспомнит!
«Только бы нас не заметили! Только бы на глаза никому не попасться!» - внутренне причитал Сережка. Уж очень не хотелось ему вляпаться в драку. Да и если отец узнает, что бродил, где не следует – непременно выпорет!
- Не ссы, Серый! – понял душевную тревогу одноклассника Вовка и постарался успокоить. – Днем там только солнце по камням лупит, никого нет. Местные лишь под вечер начинают шастать.
- Но тебя ж зацепили?
- Так я целый день стоял. Вот как раз под вечер и подошли…
- А если все-таки поймают, что делать будем?
- Чего нас ловить? Уж бегать от них мы точно не станем. И вообще, чего ты расхныкался, Серун- бабай, боишься что ли?
- Тебе хорошо, у тебя матушка добрая! А я и здесь могу по шарам получить, и дома отец ремнем добавит!
Вовка и сам немного нервничал – уж очень он не любил всякого рода мальчишечьи разборки. Иным пацанам каждая драка, словно медом намазана, а Вовчик их терпеть не мог. Любую конфликтную ситуацию старался отодвинуть на неопределенный срок, или же решить путем переговоров – мирно. Но когда свое достоинство можно было защитить только с помощью кулаков, он делал это и неизменно выходил победителем, так как парнем был крепким. В школе и во дворе его уважали и особо не приставали. Другое дело – «таджики». С ними договариваться сложней. По одиночке они никогда не ходили. Как стая разнокалиберных дворняг, гуляли они разновозрастной компанией и старались сразу же затеять свару, если замечали на своей территории «чужаков». Всего обиднее, что начинал задираться и оскорблять какой-нибудь самый мелкий «шибздик» из их ватаги, а ответить ему – значит тут же получить удар от ребят постарше. Но пока, слава богу, столкновений с печальным концом у Вовки с ними не было. Даже история с удочкой прошла сравнительно гладко, без мордобоя. «Ну, забрали удочку, ну, сказали «не соваться туда больше». Подумаешь, ерунда!» - утешал себя Вовчик.
Ребятам повезло – сразу после первого заброса на раскаленных камнях оказался выловленный сазанчик граммов на двести. Такого и зажарить было не грех. Смастерив кукан, то есть привязав к каждой стороне большого куска лески по маленькой деревяшке, мальчишки пропустили через рыбьи жабры один конец изделия и рыбка соскользнула вниз ко второй палочке, которая являлась своеобразным поперечным замком. Таким образом, рыба дышала, жила в воде, но соскочить с лески не могла. Другой конец с деревяшкой, пропущенной через жабры, лежал на берегу и был придавлен булыжником.
Клев был так на редкость удивительно постоянен, что пацаны забыли про все тревоги и с головой нырнули в азарт рыбной ловли. А вынырнули из него лишь тогда, когда услышали за спиной голос:
- Эй, ти, почему нащ риба ловищ?! - задирался босоногий и голопузый таджичонок лет семи. – Ти чё казёль? Тут наща всё! - Пятеро «местных» подростков поощряли его взглядами, молчали и с интересом ожидали реакции «чужаков».
Вовка среагировал мгновенно. Он не стал отвечать шмакодявке, а, выбрав из всей компании наиболее старшего по виду пацана, обратился к нему:
- Нужна нам ваша рыба! Мы не ее ловим.
- Чего- о? – вытаращил глаза старший, похожий на татарина, - ты что нас, за фуфло держишь? Это что?! - он кивнул на уходящий под воду кукан с рыбой.
- Это для пиявок.
- Каких пиявок?
- Обыкновенных, смотри, - Вовка вытащил из воды рыбу, по счастью уже облепленную черными червями. - Что стоишь? Набери в банку воды, сейчас мы их туда соскребем, - отдал он хладнокровное распоряжение Сергею и вывел его тем самым из оцепенения. Необычность этой рыбалки и спокойствие «чужака» погасили агрессию подошедших. Один из них, видимо боец со стажем, с большущей, уже заживающей болячкой на голове, обильно смазанной зеленкой, брезгливо спросил:
- Вы чё ё….лись? Зачем?
- Продавать, - ни с того ни с сего ляпнул Сережка.
- Как продавать? Кому они на х… нужны?!
Сережка вдруг стал красочно врать про то, как ходил за хлебом в магазин и слышал там разговор продавщицы с покупательницей о том, что городские аптеки принимают у населения пиявок по десять копеек за штуку. Вот они с другом и решили подзаработать, а пиявки водятся только здесь, у «местных», потому что у «них» самая чистая вода на свете. А возле четырехэтажек есть одна лужа, но в ней сплошные помои, а пиявки в таких помоях не водятся. Все это он выпалил скороговоркой, на одном дыхании и резко замолчал. Похоже, он сам от себя не ожидал такого скоропалительного вранья и теперь с ужасом вглядывался в лица врагов – поверят или нет? Те недоверчиво смотрели на Вовку, ждали подтверждение сказанному. Видимо его неспешность и открытость взгляда внушали большее уважение, чем балаболистость товарища. Делать было нечего –пришлось поддержать одноклассника. Вовчик кивнул головой, – дескать, все правда, и сказал:
- Если вам нужна рыба, забирайте. И пиявок берите, нам не жалко! Он протянул егозистому малышу банку со склизлой, спутавшейся в один клубок черной массой, но тот отпрянул и, стараясь подражать старшим друзьям, взвизгнул:
- Е! Пощёль на х… Не надо тьвой пиявка!
Боец с раной на башке подвел итог встрече:
- Короче, канайте отсюда, пока мы вам не дали п….! Мы зайдем в аптеку, проверим. Если лапшу нам на уши повесили, то смотрите, лучше на глаза не попадайтесь! Особенно ты, белобрысый, понял? - обратился он к Сережке, – не слышу?!
- Понял, понял, - постыдно забормотал Сергей и понуро поплелся вслед за Вовкой.
Потом через много-много лет Сережка и «раненый» вместе будут защищать общие двор и дом от озверевшей, смердящей ваххабитской дурью таджикской молодежи – первой попытки «воинами ислама» повернуть течение жизни маленькой республики опять в средние, паранджовые века. Сережка и «раненый» сблизятся, выходя на ночное дежурство с топорами и арматуринами в руках по охране своей «хрущёвки», вдруг вспомнят при беседах за чашкой чая произошедший в детстве инцидент на берегу давно уж высохшего озерца и обнимутся, как старые друзья. Но до этого еще надо будет дожить…
•
В разгар урока по литературе Валентина Александровна – сорокалетняя женщина с пышными сдобными телесами, в очках с толстыми линзами понимает, что ей ни от кого из учеников не добиться ответа на ее вопрос: «Троекуров – типичное явление для крепостной России или нет?» Тогда она начинает сама отвечать, подкрепляя примерами из русской истории и поэзии Некрасова. Слушая про «Салтычиху» и как «били женщину кнутом, крестьянку молодую», Сережка размышлял: «Какой же гнусный и грустный был строй – «крепостное право». Даже хуже римского рабовладения. Там все-таки рабами были, как правило, чужаки. А тут свои своих «чморили». Рассказ о порке крепостных окунул его в тоску: отец лупил его постоянно, за каждую провинность.
«Приду домой и скажу: «Папа, ты деспот и крепостник! Ты – Салтычиха с сигаретой в зубах!» - подумал Серега. Но тут же себе представил, как отец сначала недоуменно вытаращит глаза, зловеще протянет «что-о-о?», смачно саданет по уху и с криком «мать, посмотри на этот заразы кусок!» начнет его дубасить. После этого Сережка загрустил и, оплакивая в душе свою крепостную сыновью долю, едва не зашмыгал носом. К началу реального воплощения намеченных планов его вернул Вовкин толчок в бок и шепот: «Самое время! Доставай банку – Валентина стихи читает!» Сережка едва успел открыть банку с «таблетками от вредности» и поставить слева от себя возле парты в проходе. Он вдруг услышал:
- Слепнев, Сергей! Скажи, что ты думаешь по этому поводу? – обращалась к нему Валентина Александровна.
Сережка встал, но, будучи все это время на воображаемой порке, чинимой отцом, а потом занимаясь доставанием банки, он, естественно, не понял, про что конкретно его спрашивают.
- Ну, чего ты молчишь, Слепнев? – ласково вопрошала учительница, разомлев от чтения стихов Некрасова.
- Все они пороли своих крестьян, - выдавил, наконец, из себя Сережка.
- Как это? – опешила Валентина Александровна.
- Розгами… Прутики такие… - неуверенно замямлил Сергей, озираясь на смешки одноклассников. – Вы же сейчас сами рассказывали, какие помещики звери были, заставляли снимать штаны и при всех по голой заднице…
Класс захохотал.
- Ты чем слушал, Слепнев? Я тебя про отношение Дубровского к крестьянам спрашиваю!
- А-а-а, я думал…
- Думал он… Слушать надо как следует, Слепнев, а ты непонятно чем занимаешься! Что там у тебя такое, чего ты от нас прячешь? – Валентина Александровна двинулась к нему.
- Ничего! – Сережка испуганно пытался закрыть банку ногами, но непроизвольно задел ее. Та с грохотом опрокинулась, и все ее содержимое выплеснулось прямо под ноги шествующей литераторше. Руки Валентины Александровны вдруг нелепо вспорхнули, словно куриные, общипанные толстые крылышки. Она поскользнулась, по девчачьи капнула тоненьким голоском «мамочка!» и растянулась на полу животом вниз, «въехав» мясистым носом в пиявочную гущу.
Класс ахнул и в молчании замер. Несколько секунд Валентина Александровна лежала неподвижно в полной тишине. Затем, весь класс очнулся и с криком «Валентина Александровна, вставайте!» бросился ее поднимать. Она с трудом повернулась на спину и, не понимая, что произошло, принялась осматривать себя, убирая с лица какую-то шевелящуюся слизь. Когда она поднесла непонятную живую черную массу к очкам, то глаза ее мгновенно закатились далеко под лоб, и, испустив воздушное «ай», она потеряла сознание. Раздался пронзительный крик худой, как выпотрошенная селедка, двоечницы Ленки Мешковой:
- Умерла! Валентина Александровна умерла-а-а!
Звонок на перемену еще не прозвенел, в классах шли занятия, и в коридорах гуляла прохладная тишина. Поэтому крик Мешковой был слышен на всех этажах. Первой вбежала математичка – сухонькая Елена Павловна – и тут же запричитала:
- Ой, да что ж такое случилось, батюшки?! Валентина Александровна!.. Валя! Валька! – стала хлестать она ее по бледным щекам и только тут разглядела, как вокруг копошатся множество живых тварей. А Слепнев и Халилов собирают их в банку.
- Кто принес?! Кто?! – завопила она в истеричной звуковой тесситуре.
Потом одновременно вбежали в класс физик Другайло и учительница по таджикскому языку Хасият Насимовна. Старшеклассники судачили, что между ними – тайная любовная связь и что Другайло даже выучился говорить по-таджикски.
Хасият Насимовна выросла в далеком кишлаке. Коровьи кизяки, мухи, глисты и еще всякая такого рода прелестная кишлачная дребедень были для нее не в диковинку, и потому ползающие на полу возле Валентины Александровны божьи создания не вызвали у Хасият Насимовны никакого отрицания. Она только спешно и решительно сказала физику по-таджикски:
- Об те! Тез, тез! – Но тут же опомнилась: - Воды… Кувшин, скорей!
Другайло перестарался: он с перепугу не «дунул-плюнул» водой, как полагается в таких случаях, на бессознательную Валентину Александровну, а ливанул ей полкувшина прямо в лицо, вследствие чего бедная женщина вдобавок чуть не захлебнулась, но зато пришла в себя. К этому моменту седьмой «А» напоминал учительскую. Сбежался весь педагогический состав во главе с директором школы, бывшим фронтовиком Акбаром Сулеймановичем. Ученики других классов толпились в коридоре и тихонько на цыпочках заглядывали в приоткрытую дверь, пытаясь хоть одним глазком увидать мертвую Валентину Александровну. Но ее уже подняли и усадили за ближайшую парту. Так что она сидела абсолютно живая, только отчего-то мокрая с головы до ног.
- Ну, все живы-здоровы, вот и хорошо! - взял инициативу в свои руки Акбар Сулейманович.- До окончания урока еще минут десять, так что давайте по классам, коллеги-малеги, - в шуточном тоне, стараясь разрядить обстановку, обратился он к собравшимся учителям.
Директор воспитывался в детском доме, после войны получил филологическое образование и говорил по-русски чисто, без акцента. Но по дурацкой среднеазиатской привычке любил приплетать к словам бессмысленные рифмы вроде «зелень-пелень», «плов-млов», «культур-мультур» и так далее.
- Как вы, Валентина Александровна? - участливо заглянул он ей в глаза. Та отрешенно махнула рукой, сняла очки и стала краешком старенькой кофточки протирать линзы.
- Вот что, давайте потихонечку идите в учительскую, а я за вас кончу урок и разберусь что здесь и как. Сегодняшняя тема какая?
- Дубровский, - тихо выдохнула Валентина Александровна. Директор бережно поднял ее за руку и проводил до двери.
- Ну что, Дубровские-Троекуровы-маекуровы!- окинул он насмешливо-грозным взглядом класс, затворив за бедной литераторшей дверь. – Давайте разбираться: кто тут был героем, кто? Что за дедушка Пихто?
Акбар Сулейманович был человеком незлобным и детвору любил по-отцовски, жалостливо. У него самого дома – мал-мала-меньше, и все любимые. К тому же, игра в догонялки с прожорливой смертушкой на войне научила его смотреть на мирные неприятные происшествия совершенно с другой стороны. Он никогда не охал и не ахал, не качал трагически головой, а старался найти в произошедшем лишь смешные и поучительные стороны. Сказанное им «дедушка-пихто» сняло сразу напряжение в классе, и кто-то тут же выпалил:
- Да вон, Слепнев пиявок принес в банке, а Валентина Александровна на них упала.
- Слепнев? Это кто ж такой? Ну-ка, покажись! – обратился директор к ученикам.
- Это я, - жалостливо вздохнул Сережка.
- Ты? – Акбар Сулейманович с усмешкой посмотрел на виноватую физиономию Слепнева, на которой бурлило и пенилось раскаяние. - Ты, наверное, про Буратино перед сном каждый день читаешь, и твой любимый персонаж - Дуремар, угадал?
Шутка директора превратила седьмой «А» в стаю развеселившихся гусей: «Га-га-га, Слепнев – Дуремар! Га-га, Серега – Дуремар!» Хохотали все, даже сам Сережка. Наконец, Акбар Сулейманович поднял руку и сказал:
- Хватит, хватит! Давайте послушаем, чем же дороги Слепневу эти пиявки-миявки. Насколько я помню, Дуремар продавал их, а тебе зачем?
Неожиданно для всех из-за парты встал Вовка Халилов:
- Мы хотели эксперимент провести, это моя идея, - решительно начал он.
- Так, так, так… Что товарища не бросаешь одного, молодец! - заинтересованно посмотрел на Вовку Акбар Сулейманович. - Что еще за эксперимент такой?
- Мы хотели пиявками ишака вылечить, - неожиданно лихо встрял Сережка, вспомнив про старое больное животное, которое он видел невдалеке от школы.
- Какого ишака?
- За школой на пустыре уже неделю больной ишак лежит, не встает, - продолжал сочинять свою версию Слепнев, да так живо, что даже Вовка с недоумением заслушался. – Халилов предложил ишака пиявками облепить, чтобы они больную кровь ему высосали – может, выздоровеет. Вот мы их и наловили, а после уроков хотели к ишаку идти.
Акбар Сулейманович изучающим взглядом посмотрел на пацанов и медленно, словно пытаясь что-то вспомнить, произнес:
- Да… Правда… Видел я этого ишака, лежит… Если не врете, то что ж - молодцы! Только не помогут вашему ишаку никакие пиявки. Старый он, изношенный. Хозяин выгнал его на волю умирать.
- Разве можно так с животными поступать, - сознательно стал уводить разговор в сторону душещипательной темы Сережка, чувствуя, как из хулиганов они с Вовчиком постепенно превращаются в героев.
- Нельзя, конечно же, нельзя… - погрустнел директор.
- А почему тогда?.. - не унимался Слепнев.
Акбар Сулейманович с какой-то нежной тоской посмотрел на мальчишек и загадочно произнес:
- Эх, Дуремарушки вы мои милые, разные люди бывают на свете, разные… Слишком не похожие друг на друга, от того и непонятные … Ну все, вот и звонок. Идите, выпустите своих червяков в арык – пусть живут. И больше ничего такого в класс не приносите! Договорились?
С этих самых пор прозвище Дуремар так и прилепилось к Сережке на всю жизнь, а к Вовке, каким-то странным образом, не пристало.
•
Серега-Дуремар как зачарованный смотрел на постаревшего и, видимо, очень больного Вовчика Халилова, словно на ожившую картину времен Петра Великого. Порыв ринуться к Вовке с объятиями мгновенно прошел и уступил место любопытству: «Какого лешего он в Таджикистане делал? По идее, его сразу же в душанбинском аэропорту должны были расстрелять. Что-то тут не так…». Сергей решил незаметно проследить за Халиловым, который тащил на плече большую спортивную сумку и, наверное, сильно уставал, так как останавливался через каждые десять шагов. «Да-а, - размышлял Сергей, - вот что значит время! Не узнать… А, ведь, здоровый был, черт, сильный». Память продолжала крутить свой гигантский видеоклип, и обрывки ситуаций, лица людей, клочки фраз, напоминавших о дружбе с Вовкой, вылетали, словно из видавшего виды старенького проектора наружу. Кадры падали под ноги Сергея, и он трухлявил их башмаками о мраморный пол вестибюля аэропорта, как истлевшие листья старых газет.
Вспомнилось, как они с Халиловым не стали протирать без толку штаны до десятого класса, а, закончив восьмилетку, пошли учиться: он в музыкальное училище, а Вовка в художественное. Вспомнилось, как вспучивала душу и вырастала из нее, словно крепыш-подосиновик из-под земли, их дружба, и видеть друг друга или хотя бы услышать в телефонной трубке знакомое «привет!» стало их ежедневной необходимостью. Как начали они проводить свободное время в сквере, позади гостиницы «Душанбе», где собирались «творческие юнцы» со всего города. Именно там у многих юных «дарований» начинались питейная «карьера» и разгильдяйство, которые впоследствии душили хлесткою петлей великие помыслы и лазоревые наивные мечты. Халилова привел однажды в сквер знакомый старшекурсник, а Вовка, в свою очередь, «подтянул» туда Сережку. Ох, и понравилось же там «ребятишкам»! Какой кайф! - ты уже почти взрослый и можешь запросто хватануть из бутылки здоровенный глоток сухого вина или портвешка, и обнять сидящую рядом девчонку и даже притянуть ее к себе, запустив в девичью шею свои «молокососные» губы. Можешь свободно говорить обо всем со всеми на равных, а хочешь – выкуривай сигарету, матюгайся вслух, хохочи от души. И пошли все на фиг – я сам себе хозяин и бог! А сыновни и студенческие обязанности, - какая пошлая второстепенная обязаловка!
Постепенно этот сквер, как будто живое существо, на правах хозяина стал диктовать свои правила игры. У парней стали появляться пропуски занятий, незачеты и тройки в экзаменационную сессию, и зачастила трескотня домашних скандалов по поводу алкогольного запаха.
И неизвестно еще, куда бы повернули их пути-дорожки, если бы не одна история, в которую они втюхались, после очередного свербящего нутро недопития дешевого вина.
Второй курс. Начало лета. Уже стемнело. Двухметровые окна ресторана гостиницы «Душанбе» раскрыты настежь. Никакой вечерней прохлады - тридцатиградусная жара не сдается. Но несмотря на это ресторан полон желающих расслабиться. Звякают рюмки с коньяком и водчонкой, фужеры с винишком и «минералочкой», шашлык, остывая, слипается бараньим жирком, и то и дело вспыхивает музыка, приглашая потных посетителей на быстрые или медленные танцы. Сегодня сквер как-то незаметно и быстро опустел, и ребята остались одни. Денег ни гроша. Последняя заначка из профсоюзных взносов, которые собрал Вовка как профорг с однокурсников, плещется по молодым жилам теплым сухим вином и вызывает в теле легкое приятное томление. Но опьянение постепенно начинает проходить и хочется не отпускать его, удержать, сделать так, чтобы оно навалилось на тебя мягкой сдобной девушкой, с которой хочется говорить, говорить, говорить… И вдруг Вовка, глядя в окно ресторана произносит:
- Сколько сумочек женских, а в них столько денежек…
- Ты чё, Вовчик? – недоверчиво смотрит на него Сергей, пытаясь понять – правильно ли он понял, что тот предлагает.
- А что, смотри - вокруг никого. Сейчас, как только начнется танец, я заскочу в окно, схвачу чью-нибудь оставленную на стуле сумку и через сквер дворами убежим – даже опомниться никто не успеет.
Уже в который раз Сергей сомневается в правильности нестандартных решений и поступков друга. Однако, считая Вовку гораздо умнее и отважнее себя, Сережка всегда старается показать, что и он тоже «не лыком шит». Вот и сейчас, увидав, что полресторана пустилось в пляс под грузинскую лезгинку, Дуремар, ни слова не говоря, неожиданно вскакивает в открытое окно, хватает первую попавшуюся сумочку, стремительно вываливается обратно и, крикнув Вовчику «бежим!», с невероятной скоростью скрывается в глубине сквера. Пробежав без остановки, наверное, с километра полтора, они бросают свои обессиленные тела, словно мешки с картошкой, на лоскуток палисадника с зеленой травой и розами возле какого-то кирпичного дома.
- Ну, ты и Дуремар… Настоящий Дуремар… - говорит Вовка другу, как только сердце и дыхание перестают вьюгою колошматиться в его груди и постепенно приходят в свой обычный размеренный ритм.
- Да ла-адно, - протяжно отвечает Сережка, глядя соучастнику преступления прямо в глаза, - ты же сам хотел…
- Хотеть и сделать – не одно и тоже, - обрубает Вовка, встает и закуривает сигарету.
- Дай мне, - просит сигарету Сергей. Он понимает: то, что сейчас произошло – мерзко и ужасно. Но думать об этом не хочется и он судорожно пытается найти слова и действия, которые бы задвинули в данный момент это понимание, что называется, «в задницу».
Выручает Вовка:
- Давай хотя бы посмотрим, что ты там «свистнул».
Полное разочарование: в сумочке – девяносто три копейки мелочью и новенький женский складной японский зонтик. Наверняка девчонку-студентку какой-нибудь толстосум с маслеными глазками в ресторан пригласил.
При виде «грандиозной» добычи первым непроизвольно хмыкает и закатывается истеричным смехом Вовка, а затем и Сережка, подхихикивая, пускается в звонкий смеховой перепляс.
Хмель полностью еще не прошел, и поэтому чувство щемящего беспокойства быстро сменяется напускной эйфорией восхищения поступком, а попросту говоря, одобрением кражи.
- А, вообще, клёво ты это сделал! Прямо как в кино! – обращается Вовка к Слепневу уже как к героической личности.
- Ха, если б ты только видел мужика, возле которого сумка лежала! Он ведь не пошел танцевать – шашлык ел. Меня увидел, поперхнулся, глаза – полтинники, Чарли Чаплин отдыхает! - подливает своего кипяточку в возбужденное настроение Сергей.
Время позднее. Пора разъезжаться по домам. Если уйдет последний троллейбус, то придется пёхом, чего совершенно не хочется – далековато.
- С зонтиком, что будем делать, выкинем? – интересуется Сережка.
- Ну, конечно, прямо сейчас разбежались, выбросили! – язвит Вовка. - Толкнем кому-нибудь в сквере. Зонт-то новый почти, импортный, полтинничек-то уж точно стоит… - он задумывается и уверенно добавляет, - рублей за двадцать пять спихнем!
- Да кому он нужен?!
- Не скажи, такие зонты на дороге не валяются – они у женщин в большом почете. Пусть он у тебя побудет, пока покупатель не найдется. Кстати, ты у своих знакомых поспрашивай: вдруг кому-нибудь нужен зонт; я тоже поинтересуюсь.
Наутро весь организм Сергея отравлен мыслью об украденной сумочке с зонтиком. В мозгу, в печени, в кишках, в горле, везде отдается болью вчерашняя кража. Злосчастный зонтик засунут Сережкой в глубину платяного шкафа под старое барахло, чтобы не дай бог не увидали мать с отцом – иначе не избежать вопросов «откуда?», «кто?», «почему?» и тогда трудно будет что-нибудь правдоподобное соврать. Хочется избавиться от зонта сейчас, сию минуту.
Вдруг Сережка вспоминает: его приятель Саня Пахомов два дня назад говорил, что не знает какой подарок своей маме сделать на день рождения. «Авось клюнет?» - думает Сергей и, плотно затворив дверь в комнату - чтоб предки не слышали - начинает набирать номер телефона Сашки.
Удача! Санёк заинтересовался и даже готов заплатить четвертак, если зонтик понравится. Сергей с удовольствием отдал бы этот зонт бесплатно, за просто так, лишь бы поскорей избавиться от него и забыть, вычеркнуть из памяти случившееся. Но ему приходиться «держать марку», иначе Вовка его не поймет.
На вечер в сквере назначают встречу со смотринами зонта. Сережка незаметно достает его из шкафа, заворачивает в старые газеты и кладет на дно портфеля, в котором уже лежат массивное издание сонат Скрябина и первый том прелюдий и фуг Иоганна Себастьяна Баха. С этими продуктами гениальных мыслей великих композиторов и предметом личного позора, Сережка едет на занятия в музыкальное училище. По дороге каждый второй пассажир мужского пола напоминает ему поперхнувшегося мужика, который был свидетелем кражи.
«Понимаю, ох, как я теперь понимаю Раскольникова из романа «Преступление и наказание!»- размышляет Сергей. – Если уж из-за ерундовой кражи душа пенится, то, что ж в ней происходит, когда человека кокнешь?».
В классе, слушая бесцветно скучное, нудное, как барабанная дробь, Сережкино исполнение до-минорной прелюдии Баха, педагог Михаил Эдуардович Белоцерковский неодобрительно покачивает седой головой и, в конце концов, начинает «выдавать пилюли»:
- Что происходит, Слепнев? Я тебя брал в свой класс как талантливого одухотворенного человека, но ты пойми - этого недостаточно, чтоб стать настоящим музыкантом! То, что ты сейчас пытался сотворить с Бахом, чудовищно! Бах – это не гулящая девка, которой наплевать, кто и как ее «тарабанит»: лишь бы поили, кормили, да деньги платили! Я считаю тебя взрослым человеком, поэтому позволяю себе так говорить.
Михаил Эдуардович, волнуясь, подходит к окну, молчит, затем, резко оборачивается и спрашивает:
- А, может быть, у тебя дома что-нибудь? Или любовь под бровь, как вошь вцепилась? А?..
Слепнев сидит молча, с опущенной головой, которая свешивается с шеи, словно с ветки тяжелое наливное яблоко, готовое вот-вот сорваться вниз на землю. Он не готов к этому разговору, и справедливые слова пожилого педагога наталкиваются на заградительную стену внутреннего Сережкиного монолога:
«Ой, не трогал бы ты меня сейчас! Какая тут музыка, какой Бах, когда с утра тюремный запашок чувствую! Отпустил бы ты меня, не мучил. Спихну проклятый зонт: в сквер - ни ногой и заниматься по двенадцать часов в сутки буду!».
Но Михаил Эдуардович, как назло, все терзает и терзает Сережкину душу:
- Это только кажется, Сергей, что жизнь – гора высоченная, а верхушка где-то там, за облаками. С маху на нее не взобраться, потому как конца ее не видать.
Вот многие, особенно творческие люди, о себе и думают: «Какая ерунда, что сегодня ни то не сделал, ни это! Еще столько корячиться по этой горе, успеется! И сады насажаю, и дворцы построю, и дела добрые сделаю, которые люди помнить будут!».
«Сейчас начнется, - мается Сережка, - Пушкин в тридцать семь лет погиб, Лермонтов в шестнадцать своим «Маскарадом» Россию осчастливил, а Моцарт в четыре года сонату написал!» И Михаил Эдуардович, словно прочитав неучтивые мысли ученика, продолжает:
- Я не буду приводить в пример ни Моцарта, ни Пушкина, ни Рафаэля с Ван Гогом. Колоссальный концентрат произведений, созданных ими в отведенные судьбой ничтожно малые жизненные сроки, не поддается логическому осмыслению. Миллионы таких людей, как мы с тобой, у которых творчество - способ жизни, не ровня этим именам. Но помни вот о чем: каждый человек, обладающий хоть каким-либо, пусть даже ничтожным талантом, обязан беречь его, как бесценный подарок. Иначе серые будни, с их удовольствиями, невзгодами и печалями пустят по ветру последние его пылинки и тогда – конец не только помыслам, душе конец. Один выход у нас с тобой, Сережка – работа над дарованной нам Господом Богом способностью понимать прекрасное и соответственно своим возможностям дарить его другим людям. Да-да, не улыбайся – именно Господом Богом! Хотя и не принято в наши времена упоминать о его существовании. Михаил Эдуардович задумывается, потирает не спеша переносицу и говорит уже в открытое окно, куда-то в небесную даль:
- В самом грошовом, мизерном талантишке можно найти радость и спасение. А погаснет он, и темнее становится, словно в огромной хрустальной люстре лампочка перегорела, словно исчезла, стерта с мордочки нашей матушки планеты травинка уникальная. Вот так вот, Сереженька… Если ты все понял, иди занимайся и больше не огорчай меня.
«Уф-ф,- отфыркивается про себя Сергей, - слава, богу, отвязался! Ты прав, конечно же, ты прав, старик, но об этом потом, позже с тобой поговорим». Сережка молча кладет ноты Баха в портфель, делает вид, что речь педагога проняла его до кишок, вежливо прощается и на всех парах летит в сквер. Там его уже ждет Вовка, с которым Слепнев созвонился после разговора с Сашкой.
Собственно, это был даже не сквер, а зеленый дворик с уютными скамеечками позади гостиницы. Молодежи он полюбился за то, что был скрыт от глаз любопытных прохожих густой зеленью деревьев и не имел статуса двора, принадлежащего к какому-либо жилому дому, где обязательно бы сидели назидательные бабушки-старушки на лавочках. Время от времени по хозяйственным нуждам гостиницы во двор въезжали грузовики и легковушки. Что-то вечно грузилось, разгружалось, падало, разбивалось; и за всей этой кутерьмой никому дела не было до нескольких ежедневных компашек молодых людей, мирно попивающих «сухенькое», чего-то рассказывающих друг другу и над чем-то бесконечно смеющихся. Каждый из завсегдатаев двора знал друг друга если не по имени, то уж в лицо точно.
Здесь же они обменивались заграничными пластинками и совершали торговые операции с модными импортными шмотками, так как многие из едва оперившихся «интеллектуалов» были отпрысками «небожителей». Их предки – высокодолжностные коммуняки, заслуженные артисты, известные ученые, крупные торгаши и киношники составляли элиту душанбинского общества и могли привозить необычное тряпье из заграницы, а также имели возможность подступиться к закрытым складским помещениям города, на которых было все что пожелаешь. «Чужаков» в ряды постоянных посетителей сквера принимали только в том случае, если новички не жмотились, наравне со всеми скидывались на выпивку, имели мужество у всех на виду хлебнуть вина из горлышка и могли при этом рассказать что-нибудь новенькое, интересное.
- Привет, Дуремар! – слышит Вовкино приветствие Сережка и видит, как тот машет ему рукой из-под плакучей ивы.
Вовка уже хлебнул винца и предлагает это сделать Сергею, протягивая початую бутылку. Рядом, спрятавшись в тень, под вьющиеся локоны печального дерева, стоят двое парней с девушкой. Девчонка Сережке знакома – это Вовкина однокурсница и зовут ее Зулайхон, а попросту Зуля. Она метиска. У нее, как и у Вовки, отец таджик, а матушка русская. Но семья у них крепкая. Родители Зули в дочери души не чают: она у них одна, к тому же писаная красавица. Вообще, как замечает на примерах своих друзей и знакомых Сережка, смешение славянских и среднеазиатских генов дает поразительный по красоте результат, особенно среди девушек. А вот парней Сергей не знает, но все равно крепко жмет им руку. Уж таков негласный восточный закон: кто пришел с другом, тот и твой друг.
- Знакомься, - предлагает Вовка, - это Юрка и Рустам. Они с физкультурного техникума, чемпионы будущие; один борец, другой боксер. Наши люди - вон вина купили! Выпей, мы с Зулькой – уже, а они не пьют. Кстати, где твой старьёвщик, скупщик краденого? – пытается хохмить слегка захмелевший Вовка.
Сережку прямо-таки по сердцу режет этот вопрос своей откровенной прямотой. Слепневу неприятно, что при посторонних ребятах Вовка спрашивает об этом. Вовчик замечает недовольство в глазах друга и старается ободрить его:
- Ты чё испугался, тут все свои! Ребята про все знают, я им рассказал.
Спортсмены с любопытством смотрят на Слепнева. По искреннему уважению на их лицах можно прочесть, что он им интересен и к его поступку они относятся с одобрением, но Сережке от этого ничуть не легче. Его не покидает предчувствие, что сейчас во дворе гостиницы появится человек, который находился в ресторане в момент кражи, видел все это, узнает Сережкино лицо и позвонит в милицию.
«Что ж Сашки-то нет? - думает он и с давящей беспокойной тоской глядит по сторонам в надежде увидеть знакомый лысый череп. Саня Пахомов зимой и летом бреет наголо, под бритву свою шишковатую крупную голову, имеет свирепый угрожающий вид, за что носит прозвище хан Батый. И вот, наконец, в проёмах между железных прутьев забора со стороны тротуара мелькает лысая макушка, и уже через минуту клиент на месте.
- Здорово, Батый! – с особой радостью обнимает приятеля Сергей. – Пришел! Молодец! Мы уж ждем тебя!
Вовка также знаком с Батыем: тот появлялся здесь как-то пару раз, но не прижился. Несмотря на свой хищный вид татаро-монгольского воина, Батый трусоват, прижимист и абсолютно не гусар по части выпить.
- Ну, где тут твоя Япония, показывай! – обращается Батый к Сережке после традиционных рукопожатий.
Сергей лезет в портфель, достает толстый рулон старых газет и не спеша, слой за слоем, начинает его разворачивать.
- Что там у тебя, вместо зонта, граната упакована? – хихикает Батый, недоумевая, зачем столько газетной макулатуры наверчено. Сергей не стал ему по телефону говорить правду-матку по поводу появления зонтика, сказав, что отец привез его из Москвы своей сестре, тете Лиде, а у нее, оказывается, есть точно такой же.
- На, смотри! – извлекает из последнего газетного слоя почти новенький японский зонтик Сережка и протягивает Сашке.
- А где ценник? – спрашивает Батый, недоверчиво рассматривая вещь.
- Я же тебе говорил, - выкручивается Сергей, - отец в подарок тетке привез! А кто ж с ценником дарит?!
- Да, правда, что-то я не подумал, - засмущался Сашка.
- Ты раскрой, раскрой зонт-то, посмотри, прикинь! – начинает окучивать Батыя Вовка. – Он же полтинник стоит! Тебе за полцены отдают, а ты еще стоишь, выпендриваешься!
Вещица Сашке явно нравиться и он уже решил, что купит ее, но для солидности сделки раскрывает зонтик и начинает прохаживаться с ним взад-вперед, прикидывая, удобно руке или нет.
Продавцы и покупатель не замечают, как с соседней скамеечки за ними наблюдает темноволосая девушка лет двадцати. Она реагирует на покачивание зонтика над головой Батыя, словно кобра на движение дудочки в руках заклинателя змей. Наконец, она решается и делает стремительный смертельный выпад: отрывается от своей компании, подбегает к Батыю и хватается за зонтик.
- Дай посмотреть! – не просит, а приказывает девушка Сашке. Но тот держит зонт цепко. Батый, думает, что ей тоже понравился зонт, и она хочет купить его. Он отталкивает девушку со словами: «Уже продано, не хватайся!».
- Что, значит, продано? Это мой зонт! – возмущается она.
На что ей Сашка с таким же возмущением отвечает:
- У тебя он что, один, что ли такой во всем Душанбе?!
- Да! Один, один! – кипятится девушка. – Вон и метка есть на внутренней стороне - буква «М»! Сама вышивала!
Она тычет в маленькую буковку, вышитую золотистой нитью, и Сережка понимает: «Всё, попались!».
- Отдай зонт, скотина! – Девушка со всего маху бьет Батыя по свирепой лысине и визжит: - Это ты! Значит, ты украл у меня сумочку вчера из ресторана! Тебя запомнили! Посажу! - Девчонка была явно не из трусливых: одной рукой она схватила Батыя мертвой хваткой за рубашку, а другой что есть силы стала мочить его по уху кулаком.
- Ребята! – визжит она Сережке и Вовке, - задержите его! Это вор! Я сейчас! За милицией! Сейчас! Девушка убегает. Батый с поцарапанным вздувшимся ухом и не выпущенным из руки зонтиком недоуменно смотрит на Сережку с Вовкой. Те, в свою очередь, сами ошарашены не меньше Сашки и не понимают, что делать дальше. На помощь приходят физкультурники с Зулей:
- Бросайте на фиг этот зонт и бегите, пока менты не приехали! Мы их в другую сторону направим. Батый отшвыривает зонт, как раскаленную сковороду в сторону и вместе с незадачливыми продавцами показывает чудеса скорости на длинные дистанции, ласточкой перепархивая встречающиеся на пути разновысотные заборы.
С этого дня дорогу в гостиничный двор ребята забыли напрочь. Сережка занялся всерьез освоением пианистической науки. Он глубинным ныряльщиком стал изучать дно музыкальных дисциплин, поставив себе целью поступление в Московскую консерваторию. Вовка же, напротив, охладел к рисованию и стал делать карьеру в своем училище по комсомольской линии. Воистину нет худа без добра…
•
Прилетали и садились самолеты из разных стран. Некоторые государства совсем недавно не по швам, с треском отпоролись в лоскуты от могучей теплой шубы, которая укрывала некогда огромную свободную страну. Бесстрастный отчетливый голос дикторши объявлял на русском и английском языках о прибытии того или иного самолета, и прохлада свежей грусти прошлась ознобом по Дуремарову сердцу: «От чего же седая и безжалостная старуха – время - никого не соединяет и ничего не склеивает, а только рушит, отрывает, уносит ветром и разбрасывает оторванное за тридевять земель друг от друга?».
Вовка тем временем остановился в очередной раз перевести дух, увидел свободное кресло и, не выпуская из рук сумку, тяжело дыша, сел.
Сережка приметил двух странных молодых мужичков азиатского происхождения в безукоризненно выглаженных дорогих одинаковых костюмах. Судя по обрывкам фраз, которые поймало Сережкино ухо, это были таджики. В углу рта одного из них отпечатались следы давнишней грубо заштопанной рваной раны. Другой нес на себе вырожденческие черты угасающего рода. На правой руке у него Сергей увидел не развитый отросток шестого пальца, сросшегося с мизинцем – типичное явление для небольших таджикских горных кишлаков, где браки между близкими родственниками не редкость. Получалось так, что однокостюмники все время оказывались как будто невзначай недалеко от Вовки. Он останавливался, и они отходили в сторону от людского потока и, стоя у стены, начинали искать что-то в своих карманах, словно потеряли нечто важное. Как только Вовка, собравшись с духом, возобновлял движение, они, смеясь, и оживленно беседуя друг с другом, двигались за ним. Создавалось впечатление, что за прилетевшим Вовкой следят.
«Вот те на, интересное кино получается! Там не убили – видно мараться не хотелось, а в российском лесочке пристрелить и закопать - милое дело: Леший с Бабой Ягой и те с трудом найдут. Ну, уж какой бы он ни был, а убить я вам его не дам!» - решил Сережка. Но все-таки ему хотелось проверить свое предположение насчет слежки и, чтобы окончательно убедиться в этом, он решил еще немного поиграть в детектива. Пока Вовка сидел в кресле, стараясь подавить осатаневшую одышку, Сережка затесался в очередь людей, стоявших на регистрацию рейса самолета, вылетающего в Тель-Авив. Из-за широкой спины дородного добродушного еврея Дуремар смотрел и смотрел на знакомое, но уже не близкое ему лицо бывшего друга и увидел, как медленно истачивает холодом красивые и мужественные черты этого лица предсмертная тоска. И опять – память…
Память…
•
Это было на пасху. Душанбинский апрель барабанил лепестками отцветающих черешен и вишен по асфальтовым дорожкам, сбивал с ног, как спелая брага, дурманом вылупившихся листьев на деревьях и кустарниках, и хотелось крикнуть во всю молодую луженую глотку:
«Вот же, сволочь, жизнь-то - какая штука медовая!»
Ангелина Павловна, бабушка Слепнева, уже напекла куличей, хворосту, бурсаков и бережно складывала их в плетеную корзину затем, чтобы отнести все эти душистые праздничные вкусности в церковь для освящения и отстоять там ночную пасхальную службу. Сергей впервые решил приобщиться к церковному действу и собирался идти вместе с бабушкой в храм не ради пустого любопытства. Он прошлым летом принял обряд крещения и стал православным христианином. Так получилось, что все домочадцы были крещеные, а Сережка – нет. Когда он был маленький, взрослым было всё как-то не досуг заняться этим неактуальным вопросом, а потом и вовсе проблема забылась, затерлась, как будто бы и не было ее. Лишь на третьем курсе музыкального училища Сергей сам затронул эту тему: «Почему я некрещеный?» - и никто, включая любимую бабушку, не дал ему вразумительного ответа.
Семья Слепневых не страдала ни особой религиозностью, ни атеизмом. Обычная советская семья - ни нашим, ни вашим. Но члены коммунистической партии доверия в доме не вызывали. Почему-то считалось: коль партиец, значит, либо пройдоха, либо чокнутый, и знаться с коммуняками – последнее дело. Из праздников пасху чтили особо, уважали. За месяц, а то и за два до праздника в семье начинались разговоры о том, что такого-то числа наступит пасха, и все домочадцы начинали готовиться и ждать ее так же, как встречу нового года. За день до ее наступления покупалось говяжье и свиное мясо, ставилось тесто: отдельно на куличи, отдельно на пироги, готовилась творожная пасхальная масса, варились яйца, чтобы потом быть покрашенными в разные цвета. Сережке поручали сбивать яичные желтки с сахаром для обмазки куличей. К делу он подходил добросовестно, старательно. Это сейчас повсюду разные миксеры, да комбайны: вжик – и дело сделано! А в то время весь процесс выполняла большая серебряная столовая ложка. Она была тяжела, и вращать ею в эмалированной чашке было утомительно для маленького мальчика. Но Сережка не сдавался: закусив губу, с усердием доводил сладкую массу до снежной белизны и непременно спрашивал у торчавшей весь день на кухне бабушки:
- Ну, что, хватит? Или еще повзбивать?
- Хватит, хватит, Сергулька, молодец! Отдохни, помощничек мой ненаглядный! - отвечала бабушка, и Сережка довольный ее похвалой шел в спальную комнату, ложился на кровать и размышлял.
«Какой таинственный и неясный, и теплый, как весенний туман, праздник… Новый год – понятно, седьмое ноября – революция была, девятое мая – победа. А пасха – интересно… И слово, какое звучное, словно сосулька с крыши упала и разбилась». Сережка опять возвращался в кухню и тормошил за подол юбки самого любимого на свете человека:
- Бабуля!
- Что, мой родненький?
- А что такое пасха?
- В этот день Иисус Христос воскрес, и все люди стали радоваться этому.
- А кто такой Христос?
- Это учитель наш, защитник. Наш Бог!
- Разве Бог существует?
- А как же, Сергульчик мой, конечно!
- Почему же тогда по телевизору говорили, что в Бога верят только отсталые неграмотные люди?
- Вот кто так говорит, тот и есть самый отсталый и неграмотный! А ты поменьше телевизор смотри: ничего в этом стеклянном ящичке хорошего не разглядишь. Книжки лучше читай, в них и сила, и знание!
Именно книги стали теми самыми камешками, с помощью которых была вымощена Сережкина путь-дорожка к храму. Читать он любил всегда. Но с того момента, когда история с ресторанной кражей начисто выбила из его головы барыню-хозяйку пустомельную праздность, художественная литература, живопись и музыка превратились для Сергея в ширму, за которой в любой момент можно было скрыться от окружающей его действительности. Нечистые на руку и на душу безмозглые коммуняки превратили извечные надежды человечества на лучшую жизнь в такой советский идейно-бытовой маразм, что спрятаться, зарыться в тексты великих классиков, затаиться, разглядывая изданные альбомы с фотографиями полотен гениальных живописцев, сжаться до ощущения мурашек по коже от прослушивания небесных откровений Баха или Моцарта, все это стало для Сергея воздухом его личной свободы.
Плотное мясистое общение с Вовкой постепенно высохло и поддерживалось лишь скелетообразным дребезжанием о делах по телефону.
На летних каникулах Сергей подрабатывал простым рабочим в библиотеке Академии наук в отделе хранения книг, куда его устроила Надежда Васильевна, матушка Вовки. Глубоководные реки художественной литературы, плавно стекавшие со стеллажа на стеллаж многоцветьем толстых книжных томов, нарушали привычный ритм сердца и заставляли его биться в учащенном священном трепете. Где найдешь хотя бы тысячную долю того, что здесь таилось! Господи! Мопассан, Золя, Платон и Овидий!.. Северянин, Диккенс, Бунин и Цветаева!.. Сафо и Верлен в переводах Брюсова!.. Пиршество для пытливой души, не отягощенной аристократическими вековыми корнями, не выползшей из грибницы интеллигентской элиты!
Объем и численность романов, повестей и стихотворных сборников, написанных писателями и поэтами, впечатляли настолько, что в это невозможно было поверить. Сергея поразило девяностотомное издание сочинений Льва Николаевича Толстого. Он и представить себе не мог, что кроме толстенных «Войны и Мира», «Воскресения», «Анны Карениной» и известных по школьной программе повестей, оказывается, есть у бородатого старца и другая литература, и не менее интересная. Открывая для себя философские трактаты русского гения, Сергей начинал понимать, что это именно те мысли, те идеи и размышления, которые его трогают в данный момент, которые созвучны его настроению. Он находил в них ответы на многие, смутно мучившие юношеское нутро, вопросы об искусстве, жизни, нравственности и, наконец, о Боге. Как-то, листая сросшиеся с многогодичной пылью теплые липкие страницы одного из томов, который с момента своего появления на библиотечной полке так и не был востребован ни одним читателем, Сергей наткнулся на высказывание Толстого о романе Достоевского «Идиот». Великий классик писал, что этот роман является «бриллиантом русской литературы». «Бриллиант? А в школе и училище ни слова, ни полслова об этом» - недоумевал Сергей. И, вообще, последнее время он остро чувствовал, что во всем, чтобы не говорили педагоги об искусстве и литературе есть какая-то недосказанность и даже неправда.
Отыскав полку, на которой пыльно покоилось академическое издание полного собрания сочинений Достоевского, Сергей со всего маху кинулся в их бурлящий водоворот, в пенящейся жути которого змеино сплетались низменные и белокрылые страсти еще одного русского гения. «Идиот», «Бесы», письма Достоевского, его суждения о религии, православии, о смысле существующих человеческих страданий, об истинности красоты и что есть зло на земле «растравили» настолько, что хотелось убежать со скоростью света от существующего вокруг порядка, улететь во все крылья, которые вырастали в Сережкиной душе по мере погружения в Великую литературу. Учеба, бытовые людские взаимоотношения, слова, с помощью которых общались люди, вечные разговоры родителей о деньгах, о работе, о походах на рынок и в магазины стали ему казаться никчемным, пошлым, комедийным фарсом. Сергей возненавидел человеческую речь и замолчал. Своими однозначными кивками головы – либо «да», либо «нет», он стал понемногу приводить родственников и знакомых в замешательство.
- Ты что немоту вокруг себя разводишь? – запальчиво придирался отец, - язык, что ли свой вкусный проглотил? Так поделился бы с нами, мы тоже хотим попробовать! Не для того мы с матерью тебе его дали, чтоб ты брезговал словами с нами делиться!
- Сережик, - ласково добавляла матушка, - не кивай, скажи вслух хоть что-нибудь. Может быть, не стоит тебе работать в библиотеке, а? Сейчас лето, отдыхал бы, наработаешься еще! - Видя, как сын не произнося ни звука, отрицательно кивал головой, она нервно закусывала губу – верный признак подкатывающих к горлу слез – и отходила к окну.
- Ты что, с матерью не можешь по-человечески поговорить, зараза ты эдакая?! – подскакивал отец, но, натыкаясь на потусторонность душевного состояния сына, махал рукой и, обнимая жену, в сердцах чертыхался: черт бы побрал эти книжки! Правильно в старину говорили – от них все беды. На кой перец ты ему разрешила в библиотеке работать?
- Сам же и разрешил! – всхлипывала мама, выскальзывала из рук мужа и уходила в другую комнату. Лишь бабушка Ангелина Павловна чему-то загадочно улыбалась, прикрывала рот ласковой доброй рукой и, тихонько покачивая головой, вздыхала.
После двухнедельного Сережкиного молчания в гости к Слепневым нагрянула родственница из Ташкента – родная сестра мамы тетя Наташа. Тетку Сергей любил. Красивая, хрупкая, озорница и шутница, она всегда смотрела просто и ясно на самые запутанные, казалось бы, житейские проблемы и частенько, благодаря своему природному жизнерадостному юмору разрешала их довольно легко. Видимо матушка звонила ей в Ташкент, так как уже с порога послышалось:
- Где тут мой любимый племянник-молчальник? Неужели с теткой даже не поздороваешься? Обижусь ведь! Не хочешь говорить – не говори! Но спроси хоть, как ехала-доехала по такой жаре? Сергей молча поцеловал родную тетю в щеку и с улыбкой встал возле нее, давая понять, что он рад ее приезду.
- Фи-и, - обиженно протянула тетя Наташа, - я сейчас развернусь да обратно поеду, раз меня родной племянничек, которого я на горшок сажала, так встречает!
- Оставь его! – прекратила Серегину пытку мать, - после… потом поговорим.
Во время застолья, устроенного по поводу встречи с родственницей, к Сережке, слава богу, никто не обращался и не приставал, как будто и не было его. Говорили о том, о сём, о разном – родне всегда есть о чем поговорить. Лишь после пятой стопки водки отец откинулся на спинку стула, сладко затянулся «беломориной» и беззлобно по-свойски сказал приехавшей родственнице:
- Слышь, Наташка! Ты давай влияй на любимого племяша, он тебя любит! А то еще немного – и совсем немым сделается: свихнется!
- А что на него влиять? Молчит и пусть себе молчит в тряпочку! – с неожиданным недовольством повела хрупкими женственными плечами тетка. – Андрей Рублев тоже вон сколько лет молчал – так от его молчания польза, какая людям была! Молчал, да иконы писал, храмы расписывал.
«Ого! Ничего себе, про Рублева знает!» - проникся еще большем уважением к родной тетке Сергей.
- Так если Сережка наш задумал чего хорошего сделать, да ради этого на пустые слова не размениваться - пускай! Лучше музыкой заниматься и не сотрясать воздух всякой напраслиной. Сыграешь нам что-нибудь, племянник? Посмотрим, стоит это твоего молчания или нет! – обратилась тетя Наташа к Сергею и, подперев подбородок изящной тонкокостной рукой, приготовилась слушать.
«Ай да тетка, ай да молодец! Как грамотно к стеночке меня приперла, не отвертишься!» - с досадой подумал Сергей, подошел к пианино и с ходу заиграл соль-минорную прелюдию Рахманинова. Да так заиграл, что сразу понял: ничего не получится. Пальцы словно в гроб вгоняли бедные бело-черные клавиши, словно на зло всем – «нате!». Резко оборвав игру, Сергей шмякнул по клавиатуре ладонью и, не давая родственникам опомниться, выдохнул сипатую от долгого молчания фразу:
- Я хочу креститься. Будешь моей крестной матерью, тёть Наташ?
Такой, обрушившийся ледяным водопадом, немузыкальной темы никто не ожидал. Первым опомнился отец и, жамкая зубами потухшую «беломорину» начал:
- Ну, а дальше что? Тебе оно надо? Ты учиться думаешь продолжать? Узнают, с комсомола – тю-тю; и прости-прощай, Московская консерватория, помаши ей ручкой!
- Хорошее дело, Сереженька, хорошее! А то ходишь нехристем, вот душа-то и неспокойная, - впервые за долгую совместную жизнь с зятем вставила ему перекорное слово Ангелина Павловна.
- И из-за этого стоило в молчанку-страдалку играть? Блаженного дурачка из себя изображать? – расцвела тетя Наташа. Она подошла к племяннику и стала ласково ершить его русые волосы:
- Написал бы мне, позвонил, я бы тут же приехала, дурачок!
- Ну, вот и хорошо, - заулыбалась матушка довольная, что все разрешилось.
Отец еще немного посидел с озадаченным лицом, а потом отрезал:
- Раз хорошо, так хорошо! Вот и сделаем дело, пока ты, Наташка, у нас. Заодно и отметим.
•
Еврей, из-за спины которого Сергей наблюдал за своим бывшим дружком, постепенно переместился к стойке, где взвешивали и сдавали багаж, и регистрировали пассажиров на рейс. Сережке пришлось сменить наблюдательный пункт: он перешел на противоположную сторону и стал у стеклянной стены вестибюля, смешавшись с группой азербайджанцев, по-видимому, ожидающих начала своей регистрации. Сергей сделал вид, что рассматривает подъезжающие к аэропорту микроавтобусы и вываливающихся из них пассажиров с тяжелыми сумками, но при этом он цепко держался боковым зрением за Вовкин профиль, который напоминал застывшую восковую маску. Два одинаковокостюмных таджика стояли у киоска с мороженным, с большим интересом поглядывали на впархивающих в здание аэропорта молоденьких женщин и поглощали мелкими кусочками купленое «эскимо»…
•
- Бабуля, ну пошли уже, - нетерпеливо торопит Сережка Ангелину Павловну в церковь на пасхальную службу.
Как же! - он теперь христианин! С православным крестиком на груди! Ни у кого из его сверстников такого нет, и он горд этим. Правда, ему отец все время говорит: «Сними ты этот крестик от греха подальше!». Но Сергей упрям и никого не боится. Странное чувство переполняет его сегодня. То сердце как-то по-особенному затрепещется, то зальет грудь чем-то светлым-светлым, и мураши по коже забегают.
- Ну, все, все, пошли! – обращается Ангелина Павловна к внуку, понимая его нетерпение. Она накидывает простой ситцевый платочек на голову и берется за дверную ручку. В это время отец опять «подливает дегтя»:
- Не ходил бы ты никуда, сынок?
- Да почему ж это? – вскидывает голову Ангелина Павловна.
- Вы сами прекрасно знаете почему.
- Ну со мной-то его уж, наверное, пропустят?
- Не знаю, не знаю, не уверен.
- Папа, но у нас же, в конце концов, в стране по конституции свобода совести! Хочешь, иди в церковь, хочешь, не ходи!
- Вот только ты этого в училище кому-нибудь из педагогов не брякни! – морщится отец. – Вы там уж, Ангелина Павловна, смотрите по обстановке: не будут пускать – пусть домой сразу шлепает!
- Да что ж ты! Такой праздник, а ты их как на войну отправляешь?! – возмущается мама.
- Так оно так и есть. Только тётенька еще на сносях: беременность затянулась, - мудрит отец и направляется к холодильнику - пройтись в честь завтрашнего праздника «по водочке».
От дома до церкви идти всего ничего – каких-нибудь минут десять-пятнадцать. Но Сергей торопится, возбужденно убегает вперед, и Ангелине Павловне приходится делать замечание любимому внуку:
- Куда ты все летишь?! Взял бы лучше меня под руку, ты же со мной идешь.
- А вдруг, уже «крестный ход» начался, не успеем!
- Я тебе говорила, что «крестный ход» начинается ровно в полночь и ни раньше, ни позже начаться не может: это же не «частная лавочка». Не будь малышом!
Но Сережке не терпится. Уже десять часов вечера, служба в самом разгаре, а в такой непунктуальной стране, как Советский Союз, всякое может быть: придут, а самое «интересное» уже коровьим хвостом машет.
Увидав возле церковной ограды толпу молодежи и услыхав ругань в адрес милиционеров, которые дежурили у церкви и не пускали никого из молодых людей внутрь ее, Сергей чует – «кранты!». На самый главный человеческий праздник партийцы пускают только бабушек в платочках да дедушек с палочками. С бабулями и дедулями стражи коммунистического порядка подчеркнуто вежливы - чуть ли не под руку провожают до церковных дверей, на оскорбления со стороны молодежи не реагируют. Задачу такую, наверное, поставило начальство. Да и, в конце-концов, они-то тут причем? Просто стражники!
- Сейчас, Бабуль, погоди! – Сережка делает попытку прорваться в церковь. Он взглядом выхватывает из кучки дежуривших милиционеров русское лицо молоденького сержанта и направляется к нему, крепко держа Ангелину Павловну за локоть. Он надеется разжалобить милиционера. Праздник-то не мусульманский, может «свой», белобрысый войдет в положение:
- Товарищ милиционер, пропустите меня, пожалуйста, с ней, - Сережка жалобно кивает на Ангелину Павловну, - она старенькая, вдруг плохо станет, и домой обратно провожать надо.
Бабушка помогает, подыгрывает внуку - кукожится и горбится так, что смех! Но сержант не по-доброму, с издевкой отвечает:
- Плохо станет, скорую вызовем! А обратно провожать - жди у ограды! Выйдет, как намолиться. Проходите, бабушка, прошу, мы вас покараулим!
Ангелина Павловна, жалко и беспомощно улыбаясь, говорит:
- Иди домой, Сереженька, обратно сама как-нибудь…
Сергей со щемящим тоскливым взглядом провожает пропущенную в церковь родную Бабулю, которая по-настоящему поникла и как-то разом просела, словно насыпной холмик после проливного дождя. И не хлипкой волной, а стометровым цунами поднимается откуда-то с глубин живота его возмущение:
- Свиньи! Грязные свиньи! За что?! – душат подлетающие к горлу слова, которые ловит клокочущее сердце и не смеет выпустить наружу. – Я не грабить иду, не убивать – молиться иду! За себя, за вас молиться! Что ж вы делаете, негодяи?! Огонек, который я так берег, чтоб, не дай Бог, не задул кто - вы, негодяи, топчете! Кто вы?!.. Зачем вы?!..
Русский сержант теснит Сережку к «молодежи», толпящейся возле церковного забора, среди которой есть и сорокалетние, и даже пятидесятилетние люди. Все они возмущаются происходящим, но, что называется без огонька – придавлено и забито…. Но даже это неуверенное возмущение «окрыляет» Сергея и он выдает вслух «на всю катушку»:
- Почему вы нас не пускаете?! Это противозаконно!.. Вы не имеете права!.. Он старается в пламенеющий фокус своих зрачков поймать взгляд хотя бы одного из милиционеров, но те отворачивают лица в стороны и продолжают заниматься распределением подошедших к церкви людей на «стареньких» - кому можно туда, и «молоденьких» - кому нельзя. Получается, что Сережка изливает свой пыл в пустоту, неизвестно какому дяде. Но это его не останавливает, и он прибегает к аргументу, который так не понравился отцу:
- Вы сейчас совершаете чудовищное беззаконие!.. У нас по советской конституции свобода совести! Каждый может верить в Бога, или не верить, кто как пожелает! И идти в церковь это мое право: хочу - иду, хочу - не иду!..
На эти слова мгновенно реагирует гражданин в пиджачке. Он все время неприметной серой птахой порхает возле толпы «непускаемых». Гражданин подходит к Сережке и вежливо, таинственно-доверительным тоном говорит ему:
- Молодой человек, я понимаю ваше недовольство. И то, что вы говорите, все правильно. Но если хотите, я объясню, для чего это делается? Хотите? Пойдемте со мной, тут не далеко… Я объясню… «Серая птаха» берет Сергея бережно за руку и выводит из толпы.
Сережка с пылу-с жару не понимает, зачем его выдергивают из не прошедшей возрастной ценз когорты «верующих» и поддается на просьбу интеллигентного мужичка пройти вместе с ним послушать объяснение по поводу происходящего. По дороге не на шутку раскочегарившийся Сергей продолжает плескать кипяток под лапы «серой птахи»:
- Ну, разве так можно с людьми обращаться, они ведь не скоты безмозглые?!
Где это видано, в какой стране, чтоб людей в церковь не пускали?
«Серая птаха» издает неопределенные звуки, с пониманием кивает головой и крепко держит Сергея под руку. По Сережкиному счастью, путь оказывается недолгим и Слепнев не успевает излить на советскую власть все свои вскипевшие «экзерсисы» странному попутчику.
За церковью на уютных невысоких холмах располагается городское кладбище, и слева, метрах в ста от храма находится просторный небольшой кирпичный домик, который занимает кладбищенская администрация. Офис, одним словом, как сказали бы сейчас. Вот туда-то и ведет «серая птаха» под руку Дуремара.
Домик, несмотря на позднее время, полон народу. Царит оживление: слышатся смех, звук костяшек от игры в нарды, кто-то отдает распоряжения, кто–то что-то пишет. Видно, что милиционеры и люди в пиджаках месят тесто какой-то одной очень важной работы.
В помещении «серая птаха» отцепляет от Сергея «птичью» лапу и кашляет. Вместе с кашлем он словно сдувает с себя доброжелательную интеллигентность и скворцово-трещётным голосом бросает милиционеру-таджику с арбузным брюхом:
- Этого, - щелкает пальцами в сторону Дуремара штатский мужичок, - оформляй на высылку из таджикской столицы в двадцать четыре часа! Да, понятых не забудь! Пусть подтвердят, что антисоветские лозунги выкрикивал. Отдав распоряжение, «птаха» разворачивается и вылетает из дверей прочь, за новой добычей.
Вот те раз! Негодование, пожирающее грудь Сергея людоедским пламенем, сбито одним щелчком пальцев: «в двадцать четыре часа!». «Да-а, до Джордано Бруно мне еще далековато – слабоват», - не лестно думает о себе Сергей, и душа его теперь напоминает глубокий погреб, в котором воцаряется айсберговый холод. Первая мысль «бедные родители!» проносится на шести крылах и застревает в Сережкином позвоночнике. А следом за ней другие скорпионами да гадюками вонзаются в жизненно-важные органы: «Но я же ничего плохого не сделал… Все под откос… Ушлют в какой-нибудь высокогорный кишлак и что?.. Языка не знаю – вот что плохо! А с кишлаком, черт с ним: на таджичке женюсь, буду баранов пасти в горах… Ты же любишь природу, бестолочь?! Да кто за тебя таджичку отдаст, за необрезанного?!.. Говорил же тебе отец… Ни один Достоевский теперь не спасет!..».
Арбузобрюхий милиционер, которому поручили выслать Дуремара из Душанбе, обстоятельно хмурит пучкообразные брови и насуплено морщит потный лоб под фуражкой, съехавшей набок. Он считает, что одного вида его торчащих в растопырку бровей достаточно, чтоб «антисоветчик» наделал в штаны, но Сережка и не думает смотреть на таджикского «Ивана Грозного», а судорожно ищет выход, как выпутаться из трагической ситуации.
- Олим! Зови понятых! – кричит на русском языке «арбузобрюхий», сухому, с остроконечной головой, милиционеру, фигурой напоминающему штакетину от деревянного забора. Из соседней комнатушки Олим приводит двух парней со шныряющими беспокойными глазами, у которых полон рот золотых зубов. Они, конечно же, все видели, слышали и готовы головы сложить за «правду-матку». От их вида Сережке начинает казаться, что он, действительно, срочно хочет в туалет: «А положеньице-то говнецом попахивает…», - мучается Сергей, но старается не нюнится, а вздергивает, будоражит себя, - решай, решай проблему, дурень!».
Спасение приходит неожиданно. Словно Господь запускает могучую длань в свою курчавую бороду и, почёсывая ее, решает: «Нет, ребятишки, так дело не пойдет! Что это вы парнишку гробите, не дам!». В открытые двери кладбищенского «лобного места» входят два милиционера таджика, а впереди идет высокий парень с комсомольским значком на лацкане пиджака. «Оп-ля, Вовка! Неужели тоже «взяли»? Ну, вдвоем-то уж точно, выкрутимся!» - шалеет от радости Сергей. Но, видя, как тот говорит что-то по-таджикски милиционерам и как те почтительно выслушивают и удаляются, Дуремар понимает, что его дружок не последний человек в этой теплой компании. «Надо же, никогда не думал, что Вовчик с местными может на их языке шпарить» - делает для себя открытие Сережка и не понимает, как дальше вести себя с другом. Вовка как ни в чем не бывало подходит к «арбузобрюхому», и, по-видимому, отвешивает ему хлесткую неприличную шутку на таджикском, отчего тот вначале громко смеется, затем снимает фуражку, вытирает рукой пот со лба и безобидно сетует: «Е-э, дурак, что-ли?! Зачем так говоришь?» Лишь после общения с «арбузобрюхим» Вовчик поворачивает голову в сторону Дуремара и – то ли играет, то ли искренне удивляется:
- Сережка? Ты чего здесь? От училища на подмогу прислали?
- Е-э, какой прислали! - топорщит брови «арбузобрюхий», - висилать будем, диссидент!
- Кто? Этот диссидент?! Да я его знаю! Ты хоть спрашивал, зачем он здесь? Чего молчишь, Дуремар? Включай двигатель, эй! Как дела в училище музыкальном? – Вовка явно заставляет Сережку найти оправдание тому, зачем тот пришел в церковь.
«Училище! – прорезает насквозь лазерным лучом Сергееву голову оправдательная тема. - Конечно же, я здесь по учебным делам! Спасибо тебе, Вовчик, не забуду!». Дуремар обстоятельно, твердо и убедительно начинает заливать «арбузобрюхому»:
- Понимаете, я учусь в музыкальном училище, и у нас есть такой предмет – «гармония» называется. Этот предмет изучает взаимодействие и связь между аккордами, например тоники, доминанты, субдоминанты. Изучает, как правильно располагать аккорды и соединять их, чтобы получалось плавное голосоведение. Например, если внутри голосоведения будет скачок на увеличенную кварту или уменьшенную квинту, то это считается грубейшей ошибкой, и в средние века считали, что это интервалы дьявола и за их использование сжигали на костре. Но это все относится к, так называемой, «классической» гармонии. А уж у романтиков, я имею в виду Шопена, Листа, уже совсем все по-другому! И современная музыка не придерживается никаких правил. И церковная православная хоровая традиция - это совсем иное дело! Там свои правила голосоведения и взаимоотношения гармоний, то есть существует некая особенность и характерность последовательности аккордов. И вот эта традиция очень повлияла на интонационный и гармонический язык русских композиторов, особенно «кучкистов». Мне на последнем занятии поручили подготовить доклад о влиянии церковных ладов на музыку «кучкистов». Поэтому я и пришел в церковь, чтобы послушать церковное пение.
Страж порядка в первый раз в жизни слышит такие непонятные и неприступные, словно памирские вершины, слова, что слетают с «антисоветского» Дуремарова языка, и от умственного напряжения растопырчатые брови вянут и жухло, страдальчески свешиваются на глаза. Из всей Серегиной «тарабарщины» милиционер запоминает лишь одно слово «кучкисты». От этого слова пахнет проблемами по службе, оно ему неприятно и даже противно. «Арбузобрюхий» брезгливо спрашивает «кто такие «кучкисты»?», и Сережка с упоением закатывает лекцию еще минут на десять о том, что такое «могучая кучка», как она создавалась, и кто в нее входил. На милиционера больно смотреть: он совершенно обезумел оттого, что ему на службе поздним вечером рассказывают про интервалы дьявола и какого-то Римского-Корсакова. Когда Сережка затрагивает тему взаимоотношений Балакирева со своими учениками, «арбузобрюхий» не выдерживает:
- Пошел на х…! Какая «кучка»?! Ахмак! Девона! - Кричит он, что в переводе на русский означает дурак, сумасшедший. – Я шас буду позвонить в твой училищ и спрашивать! – Страж порядка кидается к телефонной трубке, но Вовка невозмутимо и просто говорит ему:
- Ты куда звонить собрался, двенадцатый час? Я ж тебе говорю, что знаю его. Серег, у тебя есть студенческий?
Слава богу, билет всегда в кармане:
- Есть! - с готовностью отвечает Дуремар и протягивает с невинными чистыми глазами милиционеру студенческий. Тот читает и с раздражением отдает обратно.
-– Ти, «кучкист»! - «арбузобрюхий» опять нахохливает знатные брови на Сергея, - если тебя тут через десять минут будут опять посмотреть, будешь делать твой «кучка» здесь, в штани! Уведи его! – обращается он к Вовке.
Отойдя на почтительное расстояние от кладбищенского домика Вовка начинает смеяться и со словами «ты чё приперся сюда?» искренне обнимает Сергея за плечи.
Сергей напоминает выжатый лимон, и с его губ, словно последняя капля, свешивается кислая фраза:
- Первый раз в жизни хотел на пасхальной службе побывать и – на тебе…
- Да на кой черт, сдалась тебе эта церковь?! Там же бабульки одни?
- А ты скажи своим, чтоб пулеметы к церковной ограде поставили, тогда и старушки ходить перестанут …
Вовка посерьёзнел:
- Запомни, я сам по себе, и принципы у меня свои собственные. После молчаливой красноречивой паузы он будто извиняясь, добавляет:
- Ты завтра сюда приходи, оцепление снимут.
- Завтра поздно…
- Ну, тогда бывай! Будь поосторожней и звони, не забывай. – Вовка протягивает Дуремару руку и удаляется по направлению к церкви. Оттуда раздается звучный сильный возглас молодого батюшки «Христос Воскресе!», которому вторит старческое «Воистину Воскресе!».
«Крестный ход» закончился.
•
Вовка поднял голову, черканул взглядом по провожающе-отъезжающей людской суете аэропорта и стал собираться c духом, чтоб сделать рывок и преодолеть с сумкой очередное расстояние. «Одинаковокостюмники» как ни в чем не бывало обсуждали достоинство и недостатки очередной молоденькой женской фигурки, прошедшей мимо них, и доедали эскимо. Наконец, Вовка встал и опять через силу потащился в конец вестибюля к выходу, где останавливался пассажирский транспорт. Двое в костюмах плавно отделились от киоска с мороженным и медленно поплыли следом в сторонке.
Вовка всегда был для Сергея неразрешенной многоступенчатой загадкой. И их многолетнее знакомство, начавшееся еще за школьной партой, не смогло подняться к последней ступеньке разгадки «что за фрукт этот Вовка?». «Человек-неразбериха» - думал о нем Серега. Что хочет Вовчик, за кого он, как поступит в той или иной ситуации - никогда и ничего непонятно. Бывает, столкнешься с человеком, хлебнешь за откровенным разговором его души-водицы и сразу ясно, что это за человечек: чем дышит да за ради чего землю топчет. С Вовкой же, сколько не пей отвара, настоянного на его душе-молчальнице, ни вкуса не разобрать, ни дна не видать – темно. То Вовчик «свой в доску»: на, ешь по кускам! Можно без соли! А то словно Эмир Бухарский: такую рожу скорчит, да так вскинет голову, что в карете «золоторубиновой» не подкатишь. Но что определенно мог сказать о бывшем дружке Сергей, так это то, что Вовка никогда бы не сделал подлости втихаря, за чьей-то спиной. И если вставал по другую сторону укоренившихся человеческих моральных правил, то делал это открыто и честно, как было в случае с кубинкой Элен.
Эх, Элен, Элен… Мулатка Элен, попка шоколадная! Бывшая любовь Сережкина, которую он подцепил, как надоедливую болячку, учась на втором курсе Московской консерватории, куда поступил безо всякого республиканского направления и, не имея пухлых волосатых рук именитых родственников.
Элен жила, как и Сергей, в студенческом общежитии, училась по классу виолончели, знала несколько десятков русских слов и даже могла составлять из них предложения. Но главное, что выделяло ее из консерваторско-студенческой женской среды, были фигура и походка.
Среднего роста, в неизменно коротенькой юбочке, с полуулыбочкой на пухленьких губках, с восхитительной грациозной эротичностью она ходила по консерваторским и общежитским коридорам, вызывая у парней яростное шипящее кипение мужских гормонов. Ее оттопыренная попка своими изящными, аппетитными дынеобразными дольками манила и словно говорила каждому, кому не безразличны женские прелести: «Ну, что же ты трусишь? Войди! Это же все для тебя! Во мне так хорошо!». И удлиненные, загнутые кверху груди ее так рвались диковинной форелью наружу из тоненькой, на перламутровых пуговках кофточки, что хотелось зубами сорвать ненавистные пуговицы, выпустить на божий свет этих двух чудных рыбин и жадно ловить ртом их нежно трепыхающуюся баклажанную упругость.
На первом курсе Сергей не раз встречался с Элен что называется «глаза в глаза», но тут же отводил взгляд в сторону, трусливо полагая: «От такой крали пребудешь в горькой печали». Так уж повелось у нас, у мужиков: только приглянется нам какая-нибудь красотка с чудо-фигурой, со смелой улыбкой и твердым взглядом, как сразу мысли помойные начинают плескаться: «Да у ней парней аховых - не чета мне, наверное, было видимо-невидимо! Начнешь подкатывать, так наверняка подумает: «Ни гроша за спиной, ни кожи, ни рожи, а туда же!» Нет, пусть уж идет себе красотулечка с богом, своей дорожкою!». А на поверку, как правило, оказывается, что и нет никого у этой барышни, да по большому счету и не было! И все из-за ее фигуристости, уверенности в себе, из-за подлых мужских мыслишек и грязных сторонних сплетен. А если и есть кто под боком, так то никакой не «супермен», а просто верный и любящий человечек.
И про Элен трепались студенческими языками в общежитских комнатах, полоща ее никому неведомую сексуальную жизнь. Сережке доводилось присутствовать при таких «обсуждениях», и он даже будоражил себя мыслями про то, как бы стиснуть в объятиях прожженное кубинским солнцем тело Элен, но также ниспускался до уровня обыкновенного мужского слабоволия и говорил себе: «Ерунда! Ничего не получится».
Но все-таки он «схлестнулся» с ней на дне рождения своей сокурсницы, пианистки Ирки Осмаковой.
В общежитии студенты жили по два человека в комнате, и Элен была Иркиной соседкой. За накрытым по случаю торжества столом Элен присутствовала на правах второй законной хозяйки комнаты. Кроме Сергея, Ирка пригласила пианистку с их курса Веру Нечаеву, свою подружку скрипачку Машу Зеленскую, да студента теоретико-композиторского факультета Олега Михеева, собиравшегося стать по окончании консерватории музыковедом. Получилась теплая, уютная, хотя и не парная в соотношении количества мальчиков и девочек компания.
На столе из напитков цветом жженного сахара выглядывал из бутылок портвейн «Агдам», который разливали по-студенчески в граненые стаканы. Осмакова заставила каждого сказать тост в ее честь и потребовала, чтобы все пили за ее здоровье до дна. Поэтому после четвертого тоста гости во главе с именинницей порядком захмелели. Посыпались шуточки, анекдоты. Затем будущий музыковед Олег Михеев саданул уже безо всякого тоста стакан портвейна, сел за пианино и стал «ввинчивать» матерные частушки, чем вызвал всеобщий восторг. Из юных сердец, воспитанных на моцартах да шубертах хлынуло залихватское веселье, генетически связанное с языческой удалью далеких славянских предков. И даже кубинка Элен, не совсем понимая, над чем так весело смеется компания, втянулась в незатейливый лихой ритм частушек и, словно по африканскому барабану громко, в такт била шоколадными руками по столу. Затем застолье перешло в ту фазу, когда уже совсем никто никого не слушал, но каждый, перебивая другого, пытался привлечь общее внимание к какой-то своей наболевшей теме.
В разгар этой кутерьмы в дверь негромко постучали. Обычно студенты, находясь в своих помещениях, не запирались на ключ. Исключения составляли комнаты, в которых свершались любовные утехи или где что-либо отмечалось, и за столом появлялся редкий вкусный ужин с выпивкой. Тогда в дверях щелкали замками и создавали видимость, что никого нет, дабы не появлялись непрошенные гости, зашедшие на «халявные» еду и алкоголь. Осмакова решила проблему с нежелательными посетителями таким же элементарным способом: перед тем, как сесть за стол повернула ключ в замке и, смеясь, сказала: «Будем сидеть тихо и мирно, не то наша студенческая «шатия-братия» за версту запах еды и вина учуять может, и обязательно кто-нибудь ввалится!». Но как тут посидишь тихонечко, когда портвейна море разливанное, а кровь у всех течет по жилам творческая, горячая: песни хочется горлопанить, да по клавишам пианино с силой наяривать, как на трехрядной русской гармошке! Словом, со стороны сразу всем ясно: гуляют в комнате у Ирки Осмаковой! Ох, как гуляют!
Поначалу в этаком шуме-гаме деликатный стук никто и не расслышал. Но вскоре заколошматили в нее требовательно, с истерикой:
- Ира, открой! Открой дверь! Я знаю, Михеев у тебя! Почему вы заперлись? Откройте сейчас же! Вы чем там занимаетесь? Олег, ты же здесь, я слышала твой голос?! - ломилась в дверь флейтистка Даша Теплова. Любовь у Даши была с Олегом Михеевым, и по чести, по совести надо было и ее пригласить за стол. Ирка собиралась это сделать и даже загодя обронила вскользь при разговоре с Дашей: «У меня скоро день рождения, я твоему Олежке уже сказала». Брошено это было как-то неопределенно, с легким сквознячком и совершенно не определяло, когда будет торжество и состоится ли оно вообще. Поэтому Даша благополучно забыла Иркины слова, как только отошла в сторону.
А Михеев категорически не хотел, чтобы его возлюбленная присутствовала на дне рождения Осмаковой. Даша была девушкой хорошей, доброй, но уж больно ревнивой. Честно говоря, она просто «замордовала» Олежку своей ревностью. Где бы не появлялась их влюбленная парочка, там вечер обязательно заканчивался Дашиными слезами: «Ты меня не любишь! Почему ты смотришь на других?! Я тебе не нужна!..» Наблюдающие за любовной «драмой» молодой девушки посторонние люди, тут же считали своим долгом утешить «страдалицу» и наговорить Олегу много лишних, действующих ему на нервы слов: «Разве так можно?! Она такая тонкая! Любит, страдает!.. Тебе надо с ней поласковей, понежней!..» Короче, достала своими слезами Теплова Даша Михеева так, что при всей любви к ней Олег в последнее время старался появляться на студенческих вечеринках один. Там без излишней опеки ревнивицы он мог спокойно накачивать свою страждущую душу вином и «строить глазки» понравившимся ему девчонкам.
- Откройте! Откройте же! Не ожидала я от тебя, Осмакова, что ты так можешь! – продолжала уже кулаками отчаянно бить по закрытой двери Теплова. – А ты Олег!.. Ты!.. Ты!.. Просто сволочь!
Именинница и приглашенные смотрели на Олега, ждали, что он скажет. Михеев подозрительно и зло глянул на Ирку:
- Ты что ль сказала, что я у тебя буду?
- Ты что, совсем нажрался?! – с обидой ответила Осмакова. – Кто сейчас частушки на всю общагу орал, я, что ли? В Магадане и то, наверное, слышно было! Разбирайся сам со своей…. Оборвав в сердцах на полуслове фразу, она пошла и открыла дверь. В комнату цепко и напористо впрыгнула пантера в образе симпатичной полногрудой девушки Даши. Пантера тут же поскользнулась на шматке салата «оливье», неосторожно оброненного на пол чей-то хмельной рукой, шлепнулась на задницу и громко непроизвольно пукнула. Неожиданный конфуз девушки Михеева заплел комнату в паутину мгновенной тишины. Никто не мог сообразить как выпутаться из этой ситуации: то ли смеяться, то ли сделать вид, что ничего не произошло, то ли успокаивать ревнивую девушку. Даша сама себе пришла на помощь. Сидя на полу, она с долей искреннего безумия хихикнула. Затем ее нежные щечки мгновенно созрели до степени спелых помидор на лице и готовы были вот-вот лопнуть от плеснувшего в них красной краской стыда. Ее груди, едва умещавшейся в лифчике четвертого размера, стало не хватать воздуха, и очерченный алыми влажными губками ротик стал судорожно ловить прокуренный спертый воздух. Наконец Даша родила весомую и зримую мысль: «Вы… ****и вы! Вот вы кто!..» Пантера расплакалась, поднялась с пола и выбежала из комнаты.
Разгульные струны компании лопнули, издав на высокой ноте саднящее «дзи-и-инь!» и повисли на лицах ошметками веселья.
- Чего приперлась, обгадила только все…, - начал, было, разговор Олег. Но Ирка его оборвала:
- Знаешь, что? Иди ты в баню со своей Дашкой! Мотай к ней и трахни ее как следует, чтоб успокоилась! Надоели!..
Олег, чтобы не усугублять и без того непростые отношения с возлюбленной, принял совет именинницы и отчалил.
На столе еще было полным-полно выпивки и закуски, но вина больше не хотелось. Элен, как мудрая кубинская женщина предложила:
- Давьяйте пи-ить чшай, карашо?
К чаю, именинница достала с подоконника торт, купленный по случаю дня рождения, и начались типично бабские разговоры «за любовь». Сережка - единственный представитель мужского рода, оставшийся за столом, девок ничуть не смущал. Музыкантши беззастенчиво делились рассказами о своих любовных похождениях и открыто обсуждали сексуальные достоинства партнеров, которым вручали они порой свои молодые, не нагулявшиеся еще тела. Сережка хотел было обидеться, встать и уйти от бесстыдного бабьего трепа, но его гвоздила к месту не принимавшая участия в общем разговоре Элен, с которой он весь вечер перестреливался короткими любопытствующими взглядами. Сердце Сергея распрыгалось и в неровных учащающихся подскоках выстукивало: «Подожди! Что-то во взглядах красавицы-кубинки не так! Должно быть продолжение!»
И продолжение последовало. Когда Маша Зеленская делилась своим опытом общения с одним пожилым ухажером, Элен, глядя Сергею в глаза, неожиданно мягко и загадочно проговорила:
- А нас, чьёрных жьеншин, бьелый малчьик не можьет удовлятворьять.
- Почему это? – просто и незатейливо поинтересовалась Осмакова.
- Что у вас там такого особенного? – хихикнула Маша.
- Да, внутрь у нас немньожко другое. У чьерных малчьик болше длина, поэтому нам карашо с ним.
Будущие лауреатки международных конкурсов озадаченно замолчали. Сережка же, как белый мужик с русской кровью и русыми волосами принял бесцеремонное утверждение кубинки на свой счет. Он в упор глянул в черные маслины ее глаз и жестко спросил:
- А ты хоть раз с белым пробовала?
- Нет, - очаровательно улыбнулась Элен.
- Ну-у, - протянул разочарованно Сергей, - тогда это все слова. Надо попробовать!
- С тобой? – оценивающе оглядела его плечистую фигуру Элен.
- Да хотя бы со мной! Разберемся, что у вас там особенного, – не сдавался Сережка, но все же струхнул. По женской части опыт у него кой-какой имелся, и он не без гордости помнил об одной девушке, с которой провел всего лишь одну ночь. Так та чуть ли не на стену лезла от его сильных, крепких ласк и кричала под натиском ползущего по бедрам оргазма. Но тут дело особое: хотя и наполовину, но негритянка, и, черт его знает, как там у них в организме сложено! У негров-то, действительно, члены длинные, как у ишаков – сам видел, когда в общем душе с черными студентами мылся. Но слова были сказаны, а, следовательно, и спрятать их от посторонних ушей себе обратно в глотку невозможно. Элен разглядывала его большие, абсолютно не пианистические руки и упорно держала за хвост начавшуюся тему:
- Ты мьене понравится. Мьене есть интерес.
- А, по-моему, фигня это все, мальчики, девочки! Любовь длиннее любого члена! Любить надо! – с романтическим пафосом встряла в разговор Вера Нечаева.
- А может, как раз, у нас любовь начинается? - ободрился Сережка, услыхав от Элен, что он ей интересен. Он встал со стула, смело подошел к сидевшей на кровати мулатке, обнял ее, повалил на подушку и поцеловал в рот. А она не сопротивлялась и ответными губами, словно прожгла ему все тело.
- Эй, вы! – засмеялась Ирка, - нечего здесь порнографию разводить, а то нам завидно и тоже хочется!
- А что, девки, - по-шальному закусила губу Маша, - давайте Сережку на прочность испробуем! Справится он с нами со всеми или кишка тонка?!
- Ньет! Ньет! – обвила Сережкину шею руками Элен, - он мьой, нье дам!
Элен взяла инициативу в свои руки и объявила, что они с Сергеем уходят на всю ночь, и что Ирка может распоряжаться комнатой как хочет.
- Ничего себе! – с деланным возмущением воскликнула Маша, - уже наших парней из-под носа уводят! Тебе ж с черными хорошо, а он то тут при чем? Не отдадим! Зеленская сделала нарочитую попытку разнять обнимающихся «голубков» и потянула Сережку за рукав.
- Девочки, милые вы мои, любимые! Вы наоборот должны меня не только отпустить, но и благословить, дело-то - международной важности! - отшучивался Сергей, прижимая к себе Элен.
- А куда ты его тащишь? – поинтересовалась Осмакова. – Где вас искать, в случае чего?
- Нас у Лулу, - ответила Элен, обняла Сергея за талию, и, засунув правую руку в карман его брюк, повлекла за собой к двери.
За Лулу ходила слава спивающегося талантливого черного трубача из Йемена. Его прозвали Лулу за то, что он постоянно что-то напевал на одни и те же слоги: «Лулу лу-ла, лулу ла-ла, лулу ла-лу, лу-лу-лу…». Настоящее имя его никто не знал, так как европейские мозги запомнить и выговорить такую «загогулину» были не в состоянии. Лулу не повезло. Его поселили в комнату, где соседом оказался пятикурсник из Запорожья и тоже трубач Саня Добрый. Саня имел огромное пузо и был необъятен в плечах. Он научил йеменца пить водку, но что самое ужасное – показал ему, что можно выпить бутылку горилки одним махом в один глоток. Это настолько потрясло Лулу, что он стал относиться к Доброму с особым почитанием, как к святому недосягаемому гуру, до вершин мастерства которого ему, сыну высокопоставленного йеменского чиновника, никогда не подняться. И Лулу, вместо того, чтобы завоевать себе славу игрой на трубе, решил взобраться на олимп общей известности с другого конца. Он задался целью освоить технологию выпивания бутылки водки в один глоток и встать вровень со своим учителем, блистательным «маэстро» этого нелегкого дела Саней Добрым. Результат оказался плачевным. Саня благополучно окончил консерваторию и уехал к себе на родину в Запорожье «народным героем Йемена», так его окрестили друзья-собутыльники. А бедный Лулу не смог достичь того, что ему показывал «гуру» Добрый и уже к третьему курсу выглядел настоящей развалиной. Лулу окончательно потерял интерес к учебе, и уже нередко можно было наблюдать экзотическую, отдающую сюрреализмом картину, в которой чернокожий Лулу выпивал в компании синюшных алкашей возле Белорусского вокзала. В комнату к нему подселили скрипача грузина Гочу, которому богатые родственники сняли квартиру в Москве. Гоча только числился в общежитии, и койка его оставалась свободной. Поэтому за бутылку водки Лулу сдавал иногда свою комнату занемогшим от любовного томления студентам и уходил в неизвестном направлении на всю ночь.
Лулу и Элен слыли приятелями. Их часто видели вместе на общей кухне или в длинном общежитском коридоре у подоконника, где они мирно беседовали друг с другом на английском языке. Кубинка жалела его, поддерживала и иногда, видя его шатающимся по общежитию с бутылкой в руке, подходила, ласково отнимала у него выпивку и шла в женский умывальник, чтобы вылить ее. Если бы был кто другой, Лулу наверняка стал бы сопротивляться и скандалить, но с Элен он становился пай-мальчиком, смотрел на нее грустным взглядом и тяжело вздыхал. Видимо она ему очень и очень нравилась.
- Lulu, this is me, - постучалась к нему в комнату Элен и, не дожидаясь ответа, открыла дверь. Лулу сидел возле пианино, держал в руках свою трубу и нежно поглаживал пальцами ее тусклый нечищеный раструб. Из старенького кассетного магнитофона, что стоял на пианино, тихонько капала светлыми каплями на пол песенка Луи Амстронга «Мир прекрасен», и в глазах Лулу стояли еще не успевшие потечь по щекам слезы. Лулу обернулся на пришедшую к нему Элен, улыбнулся и тыльной стороной ладони провел по глазам. Увидав за ее плечами Сергея, он вопросительно посмотрел на Элен и спросил ее на английском, чем он может ей помочь. Она обняла его сзади за узкие худые плечи и что-то нашептала ему в ухо. После чего Лулу поднялся, и она поцеловала бездонную черноту его впалой щеки. Он полез в карман, достал ключ от комнаты, вложил его в ладонь Элен и, не протянув руки Сергею, молча вышел прочь.
И понеслось…
Но не вскачь, как на мустангах и не в безумных зажигательных ритмах «самбы» и «румбы». Разговоры об особенностях женских и мужских негритянских детородных органов не прошли для Сергея даром. Обжигая дрожащие руки о кофейный жар нагого, бесконечно красивого тела Элен, он с ужасом почувствовал свое мужское бессилие. Но Элен оказалась на редкость неторопливой, изысканной, терпеливой любовницей. Когда в сетях своего тела она вдруг ощутила странную, бьющуюся пойманной трепетной ланью нервозность Сергея, то она повернула его на спину. И ладони рук его, сгребающие со всех сторон ее кожи вспыхнувшие угольки в один разгорающийся плотским безумием костер, она заставила успокоиться и развела в разные стороны. Затем сантиметр за сантиметром вниз, от груди до того места, где начинался треугольник еще ни разу не кошенных девственных волос Сергея, она ласкала то языком, то вишневой мякотью сосков, пока не подобралась к самой главной цели. С величайшей осторожностью, как некое хрупкое чудо она положила себе на левую ладонь набухший, но не затвердевший член и стала указательным пальчиком правой руки едва поглаживать тыльную сторону его. Потом взяла в рот и сосала, слегка пристанывая… А потом Сергей взял Элен. Алчно, грубо! Стоя на коленях, как лютое ненасытное животное он раздвигал до предела ее каштановые ноги, словно старался разорвать напополам. И видел, что ей это нравится, что она высовывает язык и облизывает пересохшие от возбуждения губы, и готова еще!.. Еще!.. Еще!..
•
Целый месяц с грустью мыслителя-выпивохи Лулу наблюдал как Элен с Сергеем, никого не стесняясь, ходили в обнимку по общежитию. Видел их разворошенные счастьем лица, как из глаз их, словно из сот сочился мед обожания друг друга. Он сдружился с Сергеем и даже выпивал с ним. Несколько раз оставлял влюбленных ночевать у себя, а сам уходил к знакомым пьяницам на Лесную улицу к Белорусскому вокзалу. В результате Лулу решил, что его друзьям хватит маяться и унижаться, шастая по знакомым в поисках свободной комнаты на ночь. Чтобы помочь им, он задумал одну комбинацию, но для ее осуществления нужна была его внутренняя энергия, которой давно уже не было.
Он не прикасался к спиртному трое суток. Пил отвар из купленного в аптеке шиповника и лежал в постели, надев теплые вещи и укрывшись зимним одеялом. Приводил себя в порядок, выдирая из организма вместе с потом алкогольные сивушные репьи. На четвертые сутки Лулу поднялся - стало полегче. Заскорузлый тошнотворный комок в горле обмяк, дрожь в руках, не чуя водочной подпитки, стала мельче и под глазами волнистая сеточка набухшей кожи более-менее выровнялась - можно было выходить «в свет». Лулу еле-еле осилил душ, побрился, зашел в комнату Сергея, где переговорил с его соседом тромбонистом из Днепропетровска Вадимом и направился в учебную часть, к проректору. Ему он, как мог, на ломаном русском языке объяснил, что пианист со второго курса Сергей Слепнев сдружился со скрипачом Гочей и хочет жить с ним вместе. А он, Лулу хотел бы перейти в комнату на место Слепнева, так как с соседом Сергея он учится на одном факультете, и им вдвоем будет комфортней. В сущности, такие перестановки практиковались в консерваторском общежитии, и проректор, не учуяв здесь никакого подвоха, спокойно пошел навстречу пожеланиям студентов. В ректорате понимали, что обычные-то, «земные» люди редко уживаются друг с другом, а тут – «небожители», будущая творческая элита страны!
Лулу давно уже было ничего не интересно, и в консерватории он не появлялся почти весь семестр. Фактически он совершил подвиг. Поэтому, когда трубач отдал ребятам ключ от своей комнаты и объяснил в чем дело, они долго не могли поверить в это, думали «прикалывается» Лулу, шутит. А когда поверили, то кинулись обнимать его худое тело, целовать чернющие добрые щеки. А Сергей все приговаривал: «Ну, ты мужик, Лулу! Надо же, какой мужик! Человек! Всем фору дашь!» И они закатили пир по такому случаю, на котором Лулу выглядел, как только что объявленный лауреат первой премии международного конкурса имени Чайковского – возбужденным и беспредельно счастливым своим взлетом.
Сколько же разных любовных историй видели-перевидели стены консерваторского общежития! Удивительных, неповторимых. Совершенно непонятно, что влекло юношей и девушек разных национальностей и рас друг к другу. Что двигало их душами и телами, взращенными соками различных культур и даже цивилизаций, чтобы соединиться, делить на двоих постель, вкушать как переломленную напополам лепешку общую радость и печаль. Любовь? Щенячье любопытство? И всего удивительнее то, что, как правило, финальный аккорд этих дуэтов растворялся там же, где начиналась их мелодия – в тех же кирпичных уютных общежитских стенах. После окончания консерватории возвращались повзрослевшие мальчики и девочки порознь в родные города, обзаводились семьями и начинали буднично, привычным знакомым укладом проживать жизнь, в которой нет-нет да всплывал шепотливый отголосок любовной темы, прожитой юным сердцем в студенческие годы.
Сергей понимал, что будущего у него с Элен, как не пялься, не вытаращивай влюбленные глаза вдаль, нет. Хотя любая влюбленная парочка могла позавидовать таким отношениям, какие сложились у него с Элен. И даже разговоры о «чьёрных малчьиках» с длинными хренами оказались полной ерундой. Как-то к ним в комнату зашла Ирка Осмакова спросить у Сергея ноты Шубертовской сонаты. Она увидела, как трогательно они сидели на кровати, прижавшись друг к другу, и слушали пластинку с записью голоса Марии Калласс. Ирка не удержалась, подколола:
- Ну, что, Элен, теперь скажешь? Вижу, что наши русские-то парни ничуть не хуже ваших «с большими», а?!
Элен ничего не ответила, только разулыбалась и счастливая крепче прижалась щекой к Сережкиной груди.
Живя с ним, она стала прилично говорить по-русски, и к таким «русским» вещам, как застолья, неуместная удаль, швыряние на выпивку деньгами, которые раньше были недоступны для ее разума, привыкла, и стала относиться более терпимо. Даже хозяюшкой Элен оказалась что надо: в комнате чисто и уютно, каждая дырочка на одежде аккуратно зашита, заштопана, жиденькая стипендия рассчитана до копеечки и убрана в надежное место.
В общем, можно было хоть сейчас прыгать под венец – так все было расчудесно и замечательно!
Но гармония их сосуществования наполнялась для Сергея благозвучием лишь в атмосфере общежития, где его с Элен окружала родная всепонимающая и всепрощающая студенческая братия. А любые прогулки с Элен под ручку по улице, любые посещения с ней кинотеатров и концертных залов были для Слепнева смертной мукой. Он понял, что еще не поднялся до тех заоблачных высот внутренней свободы, когда наплевать какого цвета женщина идет рядом с тобой – черная, зеленая или серо-буро-малиновая. Он видел, как их с Элен нестандартная пара везде и всюду вызывает повышенный интерес, и каждый прохожий непроизвольно поворачивает голову в их сторону и бросает взгляд, наполненный либо непониманием, либо удивлением.
«Что ж ты так ежишься, – ругал себя на чем свет стоит Серега, - ты же любишь ее? Она, ведь тебе как жена. Подумаешь, цвет кожи у нее другой, да она любую европейку переплюнет по красоте и доброте! И на кой черт сдались тебе эти сушеные, перемолотые советским ханжеством в однородную серую массу, обывательские лица с их топко-трясинным, никому неинтересным мнением! Правильно тебя прозвали Дуремаром. Ты самый, что ни на есть настоящий Дуремар. Слабак ты! Не Джордано Бруно, одним словом!»
Однажды Элен уговорила Сергея сводить ее в пивной бар. Он поначалу долго отпирался, предлагая купить по бутылочке магазинного пива, но Элен не сдавалась:
- Хочью, чтобы пи-ить стоя из кружки, как вы рюсский!
- Так давай я из пивняка принесу эти кружки, и нальем в них магазинного пива? Делов-то!
Элен внимательно посмотрела в Сережкины напряженные глаза и прямо в лоб спросила:
- Серьежа, ты меня стесняться, да?
Ее откровенный вопрос застал его врасплох. Чтобы не показать свою растерянность, он кинулся к ней и обнял со всей нежностью, на которую только был способен:
- Ну, чего ты такое говоришь?! Носик мой любимый, глазки мои, светлячки черненькие! Да пойдем, конечно, куда хочешь, это дурацкое пиво пить!
И они пошли.
Пивняк был пустой, лишь за одним столиком выпивали «ерша» - пиво с водкой – три мужика. Двоим из них, наверное, было уже по полтиннику, а третий совсем молодой, видимо, ровесник Сергея. Парень выглядел юрким, наглым шнырем и «забыковал» сразу же, как только Сережка и Элен вошли в зал:
- О, дядь Вань, дядь Федь! Смотрите, какая парочка, гусь да гагарочка!
- Толик, не гоношись! Выпил лишку, так язык свой в трубочку заверни и дуй в него потихоньку: остужай мозги, - стал увещевать его один из старших приятелей.
Второй же дружок, в возрасте, зарассуждал вслух:
- Негры тоже люди, Толик. Также выпить хотят и похмельем мучаются также. Только у нас, у русских, как встанешь с утра, посмотришь в зеркало, а на роже вся выпивка вечерняя нарисована: тут тебе и белое, и красное, и самогон, и водочка с пивочкой – не рожа, а картина Репина «Приплыли». А неграм повезло - они черные: хоть фонарем свети, один черт, на их мордах ничего не разглядишь. Я бы только ради этого в негры записался.
- Да я про другое, дядь Федь! Как можно под ручку с такой кикиморой ходить, народ пугать? – продолжал хамить в голос Толик.
Элен поняла, что разговор вертится вокруг нее неприятный, и слова «гагарочка» и «кикимора» имеют тайный оскорбительный смысл. Но так как она слышала их впервые, то бесхитростно спросила у Сергея, что они означают. И он, хлебнув из кружки разбавленного водой пива, с досадой, словно чужой дядька, ответил:
- Хотела в бар с кружками, как русские? Вот теперь стой и пей свое пиво! И уши заткни – не то такого наслушаешься, что жить не захочешь! – Затем Слепнев взял с соседнего неубранного стола вилку, которая лежала в тарелке из-под пельменей, подошел к молодому и гулко бросил ему в лицо:
- Ты, свинья недорезанная, чего ты хочешь? Это жена моя, понял?!
Парень быстренько скумекал, что перед ним человек готовый биться насмерть, и что если продолжать вести себя с ним по-наглому, то тот может, чего доброго, вонзить вилку в живот. Толик сбавил обороты в тоне и заелозил:
- Ну, уж прям «свинья». Ты, браток, тоже слова-то поаккуратней выбирай! У ней на лбу не написано, что она жена твоя – чудно ведь.
- Тут одни «синяки» ошиваются, а ты жену умудрился привести, - поддержал Толика «рассуждавший» про негров дядя Федя. А другой собутыльник дядя Ваня попросил Сергея нагнуть к нему ухо и зашептал:
– Слышь, малец, чё спросить хочу: чем тебе наши девки насолили, что ты на этой женился? Наши-то вроде попривычней будут. Как разлягутся нагишом, тело белое, лебяжье, пуховое – красота! А тут, ты меня прости, конечно, вроде как к головешке обугленной прикасаешься. Или эти, «ежевичные», чем другим берут, а?
Ну, что мог ответить на это Сережка?! Стоят себе тут трое мужиков, по всей видимости, работяги, пьют пиво с водкой, и начать им сейчас средь бела дня объяснять, что вся петрушка-то - не в одинаковости рас и национальностей мужчин и женщин, а в том - хорошо ли им вдвоем на этом белом свете, комфортно ли?.. Так не поймут ведь, «не въедут». И ответил им Сережка одним единственным заветным словом: «Люблю я ее, вот и все». И мгновенно, как ни странно, снял все вопросы.
Мудрый дядя Федя тут же «рассудил»:
- А-а, тогда понятно: любовь зла…
А Толик с дядей Ваней стали приглашать за стол:
- Да ты не обижайся, мы нормальные! Зови ее, мы ей водочки нальем! И ты давай с нами, за компанию.
И такой вопрос «чем наши девки тебе насолили?» Серега слышал бессчетное количество раз. И мама его, Вера Дмитриевна, которой он на каникулах отважился показать фотографию, где он в обнимку с Элен стоял возле консерватории, поначалу долго с благожелательностью всматривалась в шоколадное лицо Элен, ее улыбку, кучерявые волосы. Потом рот мамы неожиданно дернулся, и она всхлипнула:
- Сереженька, неужели ты девочку нашу, хорошую, беленькую не мог встретить?
Подошел отец Юрий Иванович, глянул на фотографию, но отреагировал совершенно иначе:
- А что, иностранка! Молодец сынок! Чего на наших чумичках зацикливаться. Только я бы на твоем месте с француженкой или с англичанкой познакомился: возможностей мир повидать больше.
- Что ты говоришь, Юра?! Что ты такое говоришь, он же сын твой?!
- Я знаю, что говорю! Женится, уткнется в Душанбе: базар, филармония - никому тут не нужная! Институт искусств, в котором сплошные дутары да дойры, а скрипки с роялями, как бедные родственники. Ты этого своему сыну хочешь, да?
- Ну почему обязательно Душанбе? Есть Ленинград, Минск, Свердловск, Москва, наконец!
- Верочка, давай начнем с того, что его там никто не ждет с распростертыми объятьями. А талантом Рихтера мы с тобой его тоже, к сожалению, не обеспечили. Поэтому он все правильно делает. Но гоняться надо не за негритянками, а за европейками-капиталистками. Или уж, на худой конец, за столичными барышнями.
Бабушка Ангелина Павловна, услыхав семейную перепалку, подошла к взрослому внуку, глянула одним глазком на фотографию, потрепала Сережку по волосам, помолчала и сказала: «Бог даст, все образуется».
«А папа-то прав», - подумал Сергей, уже в который раз пытаясь в мыслях смоделировать свою будущую жизнь с Элен. И ничего хорошего ему, как всегда, не виделось. «Вот тебе и «с милым рай в шалаше», - говорил он сам себе, - рай-то он рай, но самое главное: где, на какой территории шалаш найти? В Душанбе везти Элен после консерватории не имеет никакого смысла. Если уж в Москве на нас пялятся на каждом шагу, то тут, в родных пенатах, вообще житья не дадут. Провинция гребанная! И еще большой вопрос: захочет ли ехать сюда Элен? А лететь с ней через моря-океаны на Кубу, так тоже радости мало: на черта мне сдался ее «остров свободы». Так что будущее наше с ней не столько туманно, сколько его вообще нет». С этой последней фразой, засевшей у него в мозгу, он и вернулся с летних каникул в Москву.
Они с Элен поселились в той же самой комнате, которую им преподнес на блюдечке добряк Лулу, и зажили прежней жизнью. Но Элен заметила, что Сергей переменился. Он перестал с ней гулять по вечерам, не водил ее, как прежде, на концерты, в кино и на вечеринки к друзьям. Он часто стал приходить поздно вечером поддатый и не считал нужным объяснить, где его «черти носили». Элен боялась вызвать Сергея на откровенный разговор. Уж очень она дорожила своим возлюбленным и страшилась, что этот разговор заведет их отношения в тупик, и она может навсегда расстаться с Сережкой. От этого Элен замыкалась и подолгу молчаливо смотрела в окно. И погода была под стать ее настроению: дождь да дождь с его осенней серой сыпью на оконном стекле.
И тут, в разгар московской октябрьской промозглой хмари хлоп – и, словно золотой апельсин с ветки, свалился к ним в комнату Вовка Халилов:
- Привет, Дуремарушка! – приветствовал он с порога в промокшем до нитки, шикарном по тем временам финском плаще и с большим свертком в руках.
- Вовчик, ты? – вытаращил от неожиданности глаза Сергей и, не взирая на Вовкин промокший плащ, бросился обнимать товарища. - Какими судьбами? Откуда? Как нашел?
- Ну, ну, остынь! Куда столько вопросов? Я здесь проездом. Матушка твоя, Вера Дмитриевна передала тебе тут кое-что из фруктов и адресок, конечно, дала. Пройти-то можно?
- Чего спрашиваешь? Проходи, снимай плащ, давай его сюда! Было видно, что Сергей очень рад встрече. Он отчаянно суетился: взял плащ, сверток из Вовкиных рук, заметался по комнате, никак не мог найти место, куда это все положить и возбужденно бормотал:
- Молодец! Нагрянул! Нашел!
- Да угомонись ты, Дуремар! – пытался утихомирить разволновавшегося друга Вовка, - лучше с дамой своей меня познакомь, а то как-то неприлично.
- Ой, конечно, извини, Элен! Это мой друг с самого детства Володя!
Элен обворожительно улыбнулась, представилась и протянула Вовке руку, и он взял коричневую, словно вылепленную из глины ладошку, галантно поцеловал ее, плотоядно посмотрел на Элен и как-то загадочно ухмыльнулся:
- Очень рад, очень рад!
Тогда Сережка не обратил особого внимания на эту странную ухмылку, но потом, спустя некоторое время, он ее вспомнил, и она ему многое объяснила…
Вовчик прожил у них в комнате неделю. По утрам он уходил. Целый день неизвестно где пропадал и по вечерам возвращался с бумажными пакетами в руках, из которых вынимались бутылки с шампанским и водкой, и на стол выставлялись деликатесы в виде копченой колбасы, сыра, кусочка балыка и баночек либо шпрот, либо печени трески, либо красной или черной икры. На Сережкины расспросы о том, чем занимается Вовка и откуда такая роскошь на столе, Халилов отвечал:
- Некоторые услуги оказываю нашему родному государству, и оно щедро мне их оплачивает. Вот так вот, друзья, все очень просто!
- И что же это за услуги? - спрашивал его Сергей.
- Да ничего интересного, коммерция разная.
- А как же твои картины? Ты живописью-то занимаешься?
- Дуремар, ну какие могут быть картины, когда таланту кот наплакал. Это ты у нас «не без способностей», и надежда теперь только на тебя: занимайся как следует и не выпивай по ночам неизвестно где, не расстраивай девушку.
- А с чего это ты взял, что я ночами пьянствую?
- Все известно, Дуремар, все запротоколировано, дружок! Я не говорю, что ты пьянствуешь, просто предупреждаю: не якшайся ты с тем, кого не знаешь. Уже однажды ты бросал лозунги возле церкви и чуть не «вляпался», помнишь? И теперь, чего тебя все носит по сомнительным местам? Зачем вы приперлись с Михеевым две недели назад на Ваганьковское кладбище, пили там на могиле Высоцкого с незнакомым мужиком, слушали его антисоветские бездарные стихи? Тебе это надо, Дуремар, а? Сиди лучше возле подруги и этюды на пианино гоняй, виртуозность на пальцы нанизывай!
- Откуда… Откуда тызнаешь?... – ошеломленно, выпучив на друга удивленные глаза, проговорил Сергей. Он, действительно, пару недель назад выпивал после учебного дня с Олегом Михеевым в рюмочной. Потом они купили бутылку водки и поехали на Ваганьковское к могилам Есенина и Высоцкого помянуть народных любимцев. Там познакомились с диссиденствующим мужичком, который пенисто с голосом «под Высоцкого» клеймил своими стихами негодяев, загубивших «великого актера и поэта» Владимира Семеновича. Они разговорились, плеснули оратору водки в его раскладной стаканчик и продолжили с ним выпивать уже в ближайшей пивнушке. Но об этом никто не знал, даже Элен. И знаком с Михеевым Вовка не был.
- Что я знаю, - отвечал Вовчик, - не страшно. Плохо то, что другие знают, иначе я бы ничего не знал, понимаешь мою мысль, Дуремар?
По Сережкиной коже зашуршал ветерок с мурашками, и он тяжело, придавлено спросил Халилова:
- Вовка, скажи мне честно, ты что, на «них» служишь? И у тебя задание меня контролировать?
- Дурачок ты, Серега! Больше дел ни у кого нет, как только за тобой следить. Я тебе тогда, у церкви, говорил и еще повторяю: я сам по себе. Думай что хочешь, но пойми: не связывайся ты со всякой шушерой! У тебя свой путь, и все - закончили об этом. Давайте лучше водку кушать, со мной можно!
Тема была закрыта, похоронена и больше никогда не всплывала, пока Вовка находился в Москве. Но, тем не менее, вопросы-то остались, и бо-о-льшие вопросы…
На восьмой день своего пребывания в первопрестольной Вовчик предложил:
- Друзья мои, а не съездить ли вам со мной на Байкал, места красивые посмотреть, развеяться? Мне завтра надо в Иркутск по делам отчаливать, так что могли бы вместе, а? Как вы на это смотрите?
Сергей смотрел на это крайне отрицательно. После того, как Халилов выдал весь расклад про Ваганьковское кладбище, Сережке стало затруднительно общаться с другом детства. Слепнева коробила, убивала мысль о том, что каждый шаг его может быть зафиксирован, и, скорее всего, это связано с тем, что он живет с иностранкой – с чернокожей любимой девушкой Элен. И то, что его друг Вовка может быть причастен к контролю над ним и Элен, и наверняка служит в органах госбезопасности, было Сергею неприятно. Но он не подавал виду, старался держаться весело и непринужденно и с нетерпением ждал дня, когда Вовка скроется с глаз долой.
Предложение Халилова явилось полной неожиданностью для Сергея. Он не мог понять, зачем нужно его приятелю тащить за собой за тридевять земель двух человек, и взваливать себе на плечи их содержание, так как совершенно ясно, что денег ни у Сергея, ни у Элен нет. Наверняка Вовчик преследовал какую-то цель, но какую?
- Да ты что, какой тут Байкал? - стал отказываться Сережка. – Мне надо фортепианный концерт для левой руки Равеля срочно, за неделю, выучить. Спасибо, конечно, но мы никак!
- Так, с тобой понятно: Равель - это святое. А Элен что, будет все время держаться за твою правую руку, пока левая занята? Отпустил бы девушку, кто ей еще глубинку русскую сказочную покажет? Я все оплачу.
Сергей был не готов к такому повороту. Он замялся и неуверенным голосом стал уходить от решения вопроса:
- Ну… не знаю… Как-то странно все это. У ней, наверное, своих дел полно, а? Элен? - Сергей вопросительно обернулся к ней, надеясь, что она скажет Вовке решительное «нет». Иначе что же это получается? Одной ехать без «почти что мужа» как-то неприлично. Но глаза Элен светились особым радостно-ждущим светом, и в них читалось, что она готова хоть сейчас сорваться и помчаться на любом виде транспорта туда, куда ее приглашал Вовка. По-видимому, долгое непонимание того, что происходит с ее любимым Сергеем и оконная тоска ее подготовили и удобрили почву для рождения будущих поступков, не вписывающихся в привычную колею житейских людских правил, для выросшей и отяжелевшей жажды иного, от чего бы Элен встрепенулась и была бы в ладу со своей душою. Она сжимала руки возле подбородка и ждала, что скажет Сергей. А он был очень удивлен ее молчаливой реакцией и, задетый за живое, робко и тихо спросил:
- Ты что? Хочешь ехать?
Элен кинулась ему на шею, заскакала вокруг него, словно он был новогодней елкой, и стала по-детски упрашивать его:
- Серьёжа, ну, пожалуйста, пускай меня со свой друг! Байкаль! Рюсь Рюссия!
- Пусть едет, Дуремар, - стал «наседать» на Сережку Вовка. – После такой поездки знаешь, как у нее настроение поднимется?! А то сиднем сидит в комнате и тоскует - ты ж никуда ее не водишь.
«А тебе-то, какое дело, куда я ее вожу или не вожу» - с досадою подумал Сергей.
Он уже хотел было и сам согласиться ехать, но тогда стало бы понятно, что он соврал про концерт Равеля и просто боится отпускать от себя Элен. А быть заподозренным во вранье и малодушии при таком дружке – уверенном, сильном, интересном и денежном – Сергей себе позволить не мог. Не нравилась ему Вовкина затея, ни в какую не нравилась. Но ему пришлось сделать беспечный вид и согласиться:
- Да я что, да ради бога! Только ты уж, Вовчик, ее береги. Там-то, в Сибири, кубинок вообще, наверное, ни разу не видели – по пятам будут ходить.
- Не боись, Капустин: поцелуем – да отпустим! – отвесил двусмысленную поговорочку Вовка и засмеялся.
Но поговорка не пришлась по вкусу Сергею, и от Вовкиного смеха разило чем-то фривольным, сквозниковым. С души воротило Дуремара от всей этой Вовкиной затеи, но изменить он уже ничего не мог.
Через день, как уехали Элен и Халилов, Сергей обнаружил на вахте общежития в почтовой ячейке письмо на свое имя без обратного адреса и почтового штемпеля. И ёкнуло сердце, словно тесемка оборвалась, на котором оно висело, и скатилось по ногам, да застряло где-то между пятками.
Вовка писал холодно, расчетливо, правдиво:
«Пишу не ради того, чтоб оправдаться, а чтоб ты знал, не мучился. Негритянки и мулатки – моя давнишняя, еще ни разу не пойманная и не выпотрошенная мечта. Увидел Элен и понял: буду с ней во что бы то ни стало. Специально не говорю «твою Элен», потому что никакая она не твоя, и ты об этом прекрасно знаешь. У тебя с ней - мгла кромешная, а дальше и вовсе – «хоть глаз выколи». В некотором роде я твой спаситель-освободитель и уверяю тебя, что через много лет, когда от воспоминаний о кубинке останется лишь приятное томление в твоем паху, тебе захочется выпить за меня, за то, что я вовремя отнял твой младенческий рот от ее груди. Но знай также и то, что свою дальнейшую жизнь я с ней не свяжу, на это есть множество причин, о которых распространяться не буду. Сколько выдержим вместе – так оно и будет. Насиловать ее также не собираюсь – сама ляжет. Ты можешь по-интеллигентски захлюпать и сказать, что Элен не игрушка, не только женщина, но еще и человек с чувствами, с привязанностями, с моралью. На это могу тебе ответить только одно: конечно же, она человек, и поэтому ей на старости лет будет также приятно вспомнить о тебе, а может быть, и обо мне, утирая сопливые носы чернокожим внукам. Еще скажу, что хотел увезти Элен с первого же дня, как появился у вас в общаге, и рассчитал я все правильно: знал, что ты в результате смалодушничаешь».
Зрачки Дуремара, словно две сбившиеся с пути лодки, скользили и скользили по уверенным размашистым буквам, пока насквозь не проптались их жуткой, правдивой промозглостью, пока окончательно не потонули в волнах удушливых слез. Но как только схлынули глинистые потоки первоначальной обиды и слепого отчаянья, мелким клювиком застучало по темечку нечто «подленькое»:
«Это же меняет все дело… Я один. Но я ее не бросал, не подставлял, под дружка не подкладывал… Я чист. И объясняться не надо. Хорошо-то как – свободен… Жизни-то все равно бы с ней не было. Ну, ты и сука, все-таки, Вовка! Вот она что значит, ухмылочка твоя!»
•
Через месяц Элен опустилась на порог общежитской комнаты, будто позднеосенний последний яблоневый листок - пожухлая, тихая, странная.
- О, Элен! Явилась не запылилась, слава богу! А то я уже думал, что вас с Вовчиком Байкальским ветром в озеро сдуло – ни ответа, ни привета, - пытался разыграть из себя обрадованного Слепнев. Он почему-то уверил себя, что больше никогда не увидит свою подружку, и ее появление неприятно обожгло его себялюбие и ничуть не радовало. Сергей встретил ее, вернувшись из кухни со сковородкой жареной картошки в руке, и не мог решить как вести себя: ведь что там у нее было с Вовчиком – покрыто мраком, и было ли у них вообще что-нибудь?.. На всякий случай, не выпуская из рук сковородки, он приблизил к щеке Элен свои губы, и поцеловал ее. Она не отстранилась, но и не прильнула к нему теплой сдобой желанного тела, как прежде. «Так, все ясно, - пронеслось юркой ласточкой в мозгу Сергея недовольство, - предстоит долгое и нудное выяснение отношений и, возможно, со слезами и упреками. Господи, зачем же ты вернулась!».
Но события развернулись стремительно и совсем не так, как ожидал того Дуремар.
Элен молча взяла сковороду из его рук, поставила ее на стол, повернулась к Сергею лицом и, глядя поверх его плеча в угол комнаты, приблизилась вплотную. Она прикоснулась к его ладоням и приложила их к своему сердцу под стекающую мякоть левой груди, часто и прерывисто задышала. Затем резко, оборванной струной перевела взгляд на Сергея, плеснула смоль своих глаз ему в лицо и, вонзившись ногтями в запястье его правой руки, стала запихивать ее себе под кофточку, пришептывая:
- Серьежа, виньемай, виньемай сиски! Ти хочьешь! Я знаю!
Слепнев поддался. Он еще не забыл ее тела, он соскучился и хотел Элен. Все, что писал ему Вовка, – чушь, полная чушь! Как он мог перестать думать о ней, как о любимой девушке! Он ни за что ее теперь никуда не отпустит и никому не отдаст! А Вовке – этой сволочи – не подаст никогда руки! Элен, милая… Сережка вывалил из объятий тесной кофты ее наливные груди и припал к ним как к сказочным сосудам с живой водой… И тут Элен стала хихикать и говорить что-то невообразимое:
- Бьери, бьери, кушай, мальчшик! Ням-ням, кусно, да? На, на: сюда кушай! Там лючше! – Элен с невероятной силой стала сдавливать, словно спелый арбуз, Сережкину голову и тащить ее к себе под низ живота. Ему стоило большого труда справиться с Элен и отпрянуть. А она хохотала. Содрала с себя джинсы, и почти что кричала, ухватив себя за кустик курчавых волос между ногами:
- Кушай, мальчшик! На, Серьежик! На, Вовка! Ви все только дай! Я даваю всем! На, мине не нужьно!
Голая, она стала вырываться из комнаты и уже вопить:
- Серьежик! Вовка! Хочью водка! Я рюсская! Рюссия! Кушай, мальчшик! На-а-а-а!...
За ней потом прилетел из Кубы родной брат Фернандо и увез ее на родину. Он забрал сестру из психоневрологического диспансера, куда ее поместили после того, как перепуганный насмерть Сергей насилу запер Элен в комнате и вызвал «скорую».
•
Вовка уже давно выхватил моментальным профессиональным взглядом из толпы встречающих, провожающих и отъезжающих людей фигуру Дуремара. Двух таджиков: одного – с отростком шестого пальца на правой руке, и другого – с полосой давнишнего шрама в углу скособоченного рта – Халилов заприметил еще в Душанбинском аэропорту, при посадке в самолет. Тогда же он и понял: эти двое летят по его душу. Поэтому, когда Вовка вышел в вестибюль аэропорта из сектора таможенного контроля, и по его взгляду стегануло знакомыми русыми волосами старинного дружка, он обрадовался. Но многолетняя привычка сдерживать свои эмоции, постоянно анализировать и оценивать различные ситуации действовала безотказно. «Нельзя, сейчас нельзя к Сергею – надо осмотреться. Столько лет прошло, наверняка я для него еще с теми, с таджикскими «демократами» - ваххабитами. Да и он, черт его знает, может, «новым русским» здесь, в Москве,заделался? Хотя вроде нет – по виду не скажешь. Вон, увидел меня – прячется, дурачок, за спинами, наблюдает. Эх, как же мне твоя помощь, Дуремарушка, нужна сейчас! Видишь, как болезнь меня крючит – не выбраться одному. Если б не она, уж я этих гавриков шестипалых со шрамами в два счета уделал – только б меня и видели!» – сам с собою рассуждал Вовка, усевшись в пластмассовое кресло и утихомиривая взыгравшуюся не на шутку одышку. «Колечко, Сережка, пуговка-застежка, кто их потеряет – голым помирает», – сам собой, словно из воздуха сложился незатейливый стишок, после которого, словно утренний сырой туман, поползли, застилая Вовкину бедовую голову, невеселые мысли. Неожиданно всполошилась в душе и набухла миндалевым бутоном нежность к Сережке. Захотелось сесть с ним где-нибудь у речки или в лесочке под деревцем, поставить перед собой бутылочку водочки с огурчиками солёненькими да с хлебушком чёрненьким нарезанным и слушать, сочувствовать житейским мытарским историям дружка, которых у каждого человечка в России полные карманы. И самому начать рассказывать про все, про все: теперь уже можно – кому теперь нужны мерзлые, ледяные комья его тайн, связанные со службой в комитете… Да и ходить-то бродить по земле, видимо, недолго осталось…
Единственным человеком на земле, который помнил Вовку еще ребенком, с кем он вырос и с кем по-настоящему дружил, остался Сергей. Матушка Халилова уже давно лежала на Душанбинском кладбище, и родственников по ее линии также никого не осталось, а с отцом, как связи не было, так и не стало. По сути, лишь фактом своего существования Сергей делал жизненную линию Вовки более цельной и логичной. А то иначе получалось: родился человек, был дитём, рос, где-то учился, а реальных живых людей, видевших эти явления, нет на свете. И никто не может сказать: «Да это ж Вовка! Я его ещё пацаном знал!»
«Эх, Серёня, Серёня, сколько же мне надо тебе рассказать, – хрипело Вовкино нутро. – Одна история с нашей Элен чего стоит! Мы с тобой хоть и помирились, но всего-то рассказать я тебе не мог! Что, скажи, мне оставалось делать, когда было приказано взять в разработку сестру кубинского диссидента, ярого «антикастровца» Фернандо, у которого куда ни плюнь – ЦРУ за пазухой торчит, спецслужбы Великобритании в штанах и израильская Моссад из трусов жидовскими пейсами выглядывает?! Выход-то прямой на неё – через тебя! Помню, только обнял ее, как взвизгнет, закричит: «Нельзя! Ты же дружьёк!» И все равно сдалась: провисла созревшей томленностью в ногах. Кстати в том твоя вина непременно присутствует: душа и тело человеческие должны быть чем-то и кем-то заполнены! Удивительное дело, ложатся мужчины и женщины в постель голыми в предвкушении чего-то сказочного, бьются телами-дельфинами о белые простыни, стараясь высечь из них и непременно заполучить это нечто сказочное, а потом осклизлые, в любовной простокваше вымазанные, лежат в обнимку и начинают выдавливать, выжимать из опустошенных тел душевное семя - начинают о себе рассказывать. Стало ясно: Элен брата очень любит. Она его помнит добрым и нежным. Он ей причёски маленькой делал, и колечки плел из цветных проволочек. А исполнилось Фернандо шестнадцать лет, и выгнал его из дома отец за непокорство, за буйный нрав. Элен знала, что брат ненавидит Фиделя и любит Америку. Ну и что? Это его личное дело, не так ли? И думал я, что вот дело сделано: после такого «постельного» начала все пойдет «как по маслу» и будет Элен «наша», но оказалось, что не так все просто с душою женскою. Через две недели замечать стал: целует меня, раздвигает ноги, а говорит при этом: «Серьёжик, мальчшик мой, возьми!» Смотрю ей в лицо, а она высверливает меня чернотой глаз, и в них – словно дурман-травы опилась – ночь. А дальше и вовсе чудной сделалась: стала ходить по гостиничному номеру голой, становилась предо мной на четвереньки и требовала, чтобы я ее сзади брал «как сучку». Вот так мы с тобой, Сережка, и потеряли девушку. Ох, и угораздило тебя и меня вляпаться в эту удивительную женскую дущу, а я ее еще и испоганил при этом – службист чертов! Выходит, что оба мы с тобой Дуремары – и ты, и я…И неизвестно еще, кто главней из нас в этом «звании».
Уже в училище художественном мне стал не по нраву весь его творческий контингент. Таланту на грош, а амбиций на пять Ренуаров хватит. Завидуют друг другу, «стучат», повсюду Марксов с Лениным рисуют, а страну ненавидят! А я любил наше советское государство, баламутное, нездоровое! Уж очень нравилась коммунистическая идея – что-то от христианства, от человеколюбия. А книжица Кампанеллы «Город солнца», которую удалось полистать, после нашего с тобой нелепого случая с ресторанной кражей, так и вовсе развернула меня ветром любви к справедливости, словно корабль. И поплыл я прямиком в коммунисты-кэгебисты еще с училищной скамьи. Плыл и верил: чуть-чуть осталось! Уничтожим последнюю диссидентскую мразь, и вот оно царство – живите, любите! Солнце!
А киностудия «Таджикфильм»?! Где мы с тобой проработали бок о бок шесть лет? Меня комитет туда направил на должность юриста, чтоб поближе к киношникам, чтоб в их стае с ними заодно быть. Уже давно оттуда нехорошим запашком веяло! И тебя, думаешь, за твой талант туда взяли? Просил я за тебя. Из комитета звонили, давили. Что ж, место хлебное хорошее, денежное! Только ты там со своей фамилией русской на фиг никому не нужен был! Бывший секретарь союза кинематографистов Таджикистана, а потом и Советского Союза возмущался, говорил: «Как это так – Слепнев?! Наши, таджики должны быть!» С него-то все пошло и поехало! Теперь сидит в Москве у русских за пазухой, и горя ему мало! В республику не суется, знает, что насквозь пропах кровью таджиков, хотя сам не убивал! И никогда не будет прощен за это! Да ты и сам все видел и знаешь. Не прячься, дурачок, за спинами, не наблюдай за мной, не делай из меня врага! Это был приказ: быть с ними, с демократами долбаными!
•
А Сережке эти шесть лет работы на «Таджикфильме» подарили зыбкую, иллюзорную, светло красивую профессию кинокомпозитора. Еще на четвертом курсе консерватории его зацепил, поволок за собой своими таинственными ручищами мир кино. Феллини! Пазолини! Висконти! А музыка в кино? Боже ты мой, какое чудо! Один Нино Рота чего стоит! Когда Сергей садился за рояль, ему уже не хотелось играть ни Шостаковича, ни Бартока, ни тем более Хиндемита, которыми пичкал душу педагог по специальности Вячеслав Константинович. О каком Хиндемите могла идти речь после шампанистого Россини, после Рахманиновского выдирания души наизнанку, после Чайковского, после Моцарта, наконец?! А эти киношные темы французов? А Эдит Пиаф, Луи Амстронг, Ив Монтан?
Как-то вечером Сергей сидел в консерваторском классе один. Он вышагивал пальцами по клавишам рояля темами Бизе, и вдруг, из-под мелодичных шажков выползла хмурая, непричесанная, но совершенно ничей композиторский стиль не напоминающая, оригинальная собственная мелодия. И понял Сережка, что, оказывается, может сочинять музыку. Но ни симфонии, ни балеты, ни оперы, а мелодии, которые нашли бы свое место либо в кинофильмах, либо в театральных постановках и наверняка нравились бы людям. С этим пониманием пришло и убеждение в том, что только в кино он сможет реализоваться как творческая личность, а потому с мечтами о сценической карьере пианиста пора заканчивать. И тут же возник вопрос: кто ж тебя пустит в кино работать? В Москве-то уж точно: взглядом окинут и ручкой помашут – все места разобраны. А вот попытаться на родину рвануть, на «Таджикфильме» зацепиться, почему нет?
И слетал на очередные зимние каникулы Дуремар в Душанбе, познакомился с главным музыкальным редактором «Таджикфильма» Геннадием Александровичем и предложил свои услуги. Геннадий Александрович Сергеев был царем и богом по музыкальной части на «Такжикфильме». Но, перешагнув через пятидесятилетний юбилей, стал уставать от служебных обязанностей и искал себе замену. Но такую, чтоб «замена» не вякала супротив его, потому как композитором он был неважнецким, средничковым. Зато Геннадий Александрович отменно владел поварским искусством, был чрезвычайно гостеприимен и щедр на выпивку, за что и любила его таджикская кинематографическая элита, поэтому и писал музыку к кинофильмам километрами. И надо отдать ему должное: самоучек, научившихся как пользоваться синтезатором и не знающих нотной грамоты и композиторов, не владеющих оркестровкой, он старался на пушечный выстрел не подпускать к киностудии. Сергею он сказал, что ничего не обещает, но постарается сделать своим заместителем, а сам потихонечку свалит, и будет писать только киношную музыку. Сережка же, конечно же, заверил Геннадия Александровича, что никогда не посмеет слово лишнего сказать, так как главное – музыка для кинофильмов! На том и порешили.
И все шесть лет, работая на «Таджикфильме», Сергей думал, что он находится на этой работе благодаря своему боссу – Геннадию Александровичу.
Что и говорить – чудесное время: здоров, силен, талантлив! И ради достижения цели, ради своей музыки готов на все компромиссы, которые в стенах студии лезли под ноги на каждом шагу, и невозможно было их обойти.
Через два месяца, после того, как обрыдло Сергею оформление чужой музыкой, что хранилась на киностудии, документальных фильмов про достижения Советской власти в республике Таджикистан на хлопковых полях, заводах и фабриках, к нему в фонотеку вошел «мастер документального кинематографа» по прозвищу Шматок. Этот режиссер удивительным образом умел выбивать социальные заказы. То есть фильмы об успехах таджикской госавтоинспекции, пожарной охраны, милиции и тому подобном были на его совести. Собственно, и упрекнуть-то его было не в чем. Просто человек, не переходя никому «творческую» дорогу, тихонечко остригал рублики с различных ведомств, руководство которых хотело бы иметь в загашнике плёночку с чарующей посторонний глаз картиной своей деятельности. На это дело из фондов предприятий выделялись круглые пухленькие суммы, и кинополотна снимались солидно: в цвете, красочно, с написанием оригинальной музыки. Музыку ездили записывать в Москву и непременно с оркестром кинематографии.
Шматок не только сам с кого мог стриг рубли, словно шерсть с баранов, но и другим давал возможность срезать энное количество «кудрявых шерстяных буклей» с бараньего курдюка. При этом он умудрялся заработать еще и на тех, кого подпускал к туше барана.
- А-а, салям алейкум, Сергей! Как дела? Как дома? Как родители? Как здоровье? Все хорошо? Майли, майли, баракало! Молодец! – стал с порога сочить традиционную словесную восточную патоку режиссер.
Ему было пятьдесят с небольшим. Невысокого роста, с беспокойным пытливым взглядом и со всепонимающей улыбкой на смуглом лице, он мог очаровать и заманить в сети любого собеседника легкостью и непринужденностью своего общения с ним.
- У меня все нормально, как у вас? Присаживайтесь, пожалуйста, - с подчеркнутым уважением к старшему по возрасту предложил сесть в кресло Сережка.
- Шматок сел, окинул взглядом стеллажи, на которых находились коробки с музыкальными записями, и начал:
- Говорят, ты московскую консерваторию закончил, правда?
- Да.
- И музыку можешь сочинять?
- Могу.
- А ты когда-нибудь что-нибудь писал для кино?
- Нет. Но если надо, смог бы, - не моргнув глазом, ответил Сергей.
- Тогда у меня к тебе деловой разговор.
Сердце Сережкино, что есть силы, заметалось вверх-вниз каблучками своих клапанов: «Неужели пришел предложить музыку к фильму написать?»
- Тут у меня есть заказ, - медленно подбирая слова, серьезно продолжал Шматок, – одно сельхозпредприятие чудо-лимоны выращивает, и очень уважаемые люди хотят про это фильм снять. Сам понимаешь: надо, чтоб все красиво было, в цвете, с хорошей музыкой. Возьмешься?
- Так вы что, делаете мне предложение? – Сережкиному восторгу не было предела!
- У меня есть, кому музыку писать, но я смотрю - хороший человек на киностудии появился. Молодой, талантливый! Думаю, надо помочь ему! Мы же друг другу должны помогать, а, Сергей?
- Конечно, конечно, о чем вы говорите?! Я все сделаю как надо!
- Только тут такая ситуация… - Шматок замялся и молча, изучающим проверочным взглядом посмотрел Сергею прямо в глаза. - Я в смету заложил столько же оригинальной музыки, сколько будет изображения на экране - двадцать минут. По закону, максимальная цена минуты звучания - сорок рублей. Итого получается: двадцать на сорок – восемьсот рубликов ты получишь на руки. Ну, естественно, минус всякие налоги. Нормально? Но только ты мне с этих денег двести пятьдесят рублей отдашь. Сам понимаешь, семья, сыну обрезание делать надо, туй, деньги во как нужны, - режиссер резанул себя по горлу большим пальцем правой руки.
- Да о чем вы говорите?! – душа Сергеева летела в тартарары, и хотелось выть от свалившегося счастья. Какие вообще в этой ситуации могут быть разговоры о деньгах! Не скрывая своего возбуждения и радости на лице, он только лишь спросил:
- И что, я могу писать для оркестра?
- Е-е, конечно! Для чего хочешь пиши. В Москву отправим записывать, в командировку, суточные получишь! Согласен?
Так вот и началась Сережкина карьера кинокомпозитора. А потом были еще документалки, и еще, и художественные фильмы, и мультфильмы, и в некоторых случаях режиссерам надо было отдать двадцать пять процентов из получаемого по договору гонорара. Но Дуремара нисколько это не коробило – наплевать! Зато кто еще из тех, кто учился вместе с ним в консерватории, мог похвастаться тем, что работает в кино и записывает музыку с настоящим симфоническим оркестром, и причем состав оркестра Сережка может выбирать сам какой угодно!
Появились у Дуремара деньжата. Достойные, настоящие! А на них, как мухи на дерьмо, людишки да девочки стали слетаться и объявлять себя «друзьями» и «любимыми». И нравилось это Дуремару! Он быстро и четко усвоил урок своего шефа Геннадия Александровича: надо уметь быть щедрым с людьми, и особенно здесь, в Средней Азии, тогда и двери для тебя будут открыты всегда и везде.
Заказы с написанием музыки сыпались один за другим, но уже нет-нет, да иногда из сознания начинал выплывать мутной луной опухший кругляш вопросов: «А дальше-то что? А как же быть с планкой, за которой начинается настоящий кинематограф, где царствуют Висконти, Антониони, Тарковский, Параджанов?.. Кому нужны эти таджикские фильмы про «вечнозеленых» басмачей и совестливых хлопкоробов? И сколько можно писать музыку с набившими кислотную оскомину восточными интонациями, когда из души прорастает нечто легкое – леграновское, челентановское?..»
Как-то была очередная гулянка киношников на базе отдыха, принадлежавшей киностудии. Уютные домики находились в горах, в восхитительном по красоте Рамитском ущелье, на берегу речушки, которая впадала в стремительную, бурлящую в грудах каменных глыб реку Кафирниган. Выпито было много. Киношники пили смертельными дозами, которые на них должным образом почему-то не действовали. Компания из десяти человек, наверное, запросто в три вечера могла бы выпить железнодорожную цистерну с водкой, а потом все встали бы и пошли работать. Эта дурацкая, разгильдяйская по отношению к своему здоровью удаль не приветствовалась Дуремаром. Но надо было соответствовать стае, иначе дело – труба! Станут говорить «не наших кровей человек» и начнут обходить тебя с предложениями о написании музыки стороной. Сергей усвоил сразу: талант в кино особой роли не играет. Главное уверенность, напористость – общение и еще раз общение! Как раз за выпивкой, за разговорами и рождались будущие проекты, и намечались кандидатуры для съемочных групп.
Сергей в этот день был не особо весел. Под переливы горного ручья вместе с пиротехником Фидановым и двумя молоденькими осветителями, с отяжелевшей после изрядной дозы крепленого вина головой, он внутренним усилием делал вид, что ему интересен рассказ оператора Достиева, который уже в пятисотый раз вещал о своей студенческой жизни во ВГИКе. О том, как он выпивал с Шукшиным и Тарковским, как трахался со студентками, ставшими впоследствии знаменитыми актрисами. Таких сплетен-рассказов таджикских режиссеров, операторов, актеров, окончивших Всесоюзную кинематографическую кузницу кадров в Москве, Дуремар слышал великое множество. Поначалу он восхищался – как же, такие имена громкие назывались! Затем это стало действовать ему на нервы, поскольку создавалось впечатление, что ничего иного, более интересного в жизни этих солидных «творческих» людей не происходило. Они словно законсервировались на определенном уровне и не желали выползать за пределы жестяного каркаса консервной банки. И в связи с фильмами, в съемках которых они принимали непосредственное участие, сыпались лишь их разговоры о том, как весело прошел съемочный период. Кто с кем спал, сколько было выпито водки и съедено шашлыка, и кто сколько заработал на картине. Находились, конечно, среди них и думающие, работающие над собой, люди, желающие выбраться за круг жвачно-водочных, похотливых интересов, но таких на киностудии было - раз-два и обчелся. Иногда Дуремару казалось, что по какой-то нелепой, несуразной ошибке его занесло в эту развеселую гудливую стаю. Как же так, ведь он всю юность стремился к иному! И Московская консерватория давала право на знание цены этого иного! Имена великих режиссеров, художников, музыкантов составляли для него священную, высшую точку смысла в творчестве. К ней-то, заветной и надо ползти, карабкаться и цепляться за нее, стремиться хотя бы раз постоять на этой точке в своем творчестве, даже, если потом надо будет принять смерть. А все то, что находится ниже ее линии, может быть, и имеет право на жизнь, но это не для него, не для Сергея. Глядя на пропахших пловом и шашлыком таджикских режиссеров и актеров, Дуремар с ужасом представлял свою дальнейшую судьбу. И иногда его внутренности вдруг цепенели под безотчетным, беспричинным страхом, который длился всего какие-то доли секунды, но успевал за это время выбить опоры жизненных надежд, на которых держалась в равновесии Сережкина нервная система. А после этого наступала депрессия с запоем, с цинизмом и равнодушием ко всему, с неверием ни в кого и ни во что. Депрессия метельным шабашем проносилась по нутру, оставляя после себя разрушенными жизненно-важные органы и, главное, душу. В такие дни Дуремара мучили чудовищные сны. Персонажи гениальных холстов Иеронима Босха были жалким подобием тех бесов, что приходили к Сергею по ночам во сне. Расхристанные, с полусгнившими гнойными лицами они подмигивали, сардонически улыбались и хватали за одежду: мол, пошли с нами, мы за тобой! Вот два маленьких бесенка под видом сопливых хулиганистых пацанов. У них вытекают из глаз белки, а зрачки размножаются и словно блохи прыгают по щекам. Бесенята тыкают в Сергея пальцами, толкают из стороны в сторону, хватают пригоршнями свои зрачки и норовят засунуть их Сережке за пазуху. Он делает бесенятам замечание и пытается отойти в сторону. Тогда они вынимают из глоток шашлычные шампуры, бегут за Сережкой и вонзают их ему в левую ягодицу – боль адская, нестерпимая! Сергей насилу вырывается, подбирает с земли палку и начинает ею отмахиваться. Но у бесенятт шампуры превращаются в сабли, и с одного их маха от Серегиной палки остается лишь жалкий обрубок. Постепенно пространство заполняется потоками мутной воды, и вот уже это море, и даже не море, а океан со зловонной серой жидкостью, в которой плавают ленточные водоросли, переплетенные толстыми сиреневыми червями. Спасение одно: на водных лыжах покачивается из стороны в сторону громадная высоченная виселица, к ее перекладине прицеплен церковный колокол, и с его языка тянется до самой воды железный трос. Сергей цепляется за трос и, обдирая в кровь ладони, ползет по нему к колоколу. Но бесы, словно упругие резиновые мячики, подпрыгивают над водой и стараются ухватить Сережку за ноги. Руки становятся дряхлыми, как будто вынули из них все мышцы, и все же Сергею удается величайшим усилием воли перекрестить себя правой рукой по-православному. Бесы отваливаются в разные стороны, но не исчезают. Они продолжают прыгать на жидкообразном веществе как на батуте, подлетают до уровня Сережкиной головы, заглядывают в лицо, но уже не хватают за одежду, а плюются. Вдруг из океанической жижи, будто подводные лодки, начинают всплывать инвалидные коляски и цирковые велосипеды, а на них голые уродцы мужского и женского пола предаются плотской любви, успевая при этом крутить ручные и ножные педали. Вся эта кавалькада приподнимается над океаном и устремляется в небо, во вселенную, к звездам. И колокол, за который держится Сергей, срывается с перекладины и также летит ввысь. Под дикие стоны и оргазмические крики уродцев Сергей чувствует, что умирает - ему не хватает воздуха, останавливается сердце, и с животным вселенским криком «НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ!» просыпается.
С большим трудом, после таких кошмаров Сережке потом приходилось заштопывать, залатывать, заново сколачивать жизненные силы.
Неожиданно со стороны бассейна послышались громкий смех и возглас товарища Дуремара художника Валеры Солиходжаева:
- Санек, ты что, ё…ся?!
Оператор Достиев и все, кто его слушал, обернулись на громкую нецензурную реплику и тоже рассмеялись. Оказалось, что другой студийный художник, также приятель Сергея Саня Нувель решил искупаться, снял джинсы и предстал перед всеми в женских розовых трусиках с кружавчиками. Здоровенный, под два метра Санек ничуть не смутился и сказал, что утром с похмелья некогда было разбираться в своих и жёниных трусах. На потребу киношным патрициям, желавшим веселья, Саня повилял бедрами, нарочито по-женски прикрыл грудь руками и с кокетливым «ах!» плюхнулся «бомбочкой» в воду. Вдоволь наплававшись, он вылез из бассейна и стал донимать Солиходжаева просьбой - прокатиться на его мотороллере. Валерка долго упирался и говорил решительное «нет», зная, что Нувель никогда не управлял никаким транспортом, кроме трехколесного велосипеда в детстве. Наконец, Солиходжаев сдался:
- Черт с тобой, на ключ! Только уговор: несколько кругов вокруг бассейна и все! Договорились?
- Валерчик, ты же меня знаешь! Ничего с твоим «кадиллаком» не случится, - ответил Саня. – Покажи лучше, куда чего жать?
Валерка объяснил. А так как он был наполовину таджиком, и у него иногда просыпалась щепетильность в отношении к нравственным чувствам простых братьев мусульман, то он попросил Саню:
- Ты б хоть штаны нацепил, кишлак все-таки рядом, а?
- Не будь ханжой, Рембрандт! Я не собираюсь вносить разврат в ряды правоверных, я уж как-нибудь тут, со своими. Только пару-тройку кругов сделаю, не бойся! – И взгромоздился верзила Санек в женских трусиках с оборочками на мотороллер и поехал. Сделал круг, второй, третий, на четвертый пошел… На пятый…
- Все, Нувель, вырубай, хватит, - замахал рукой Валерчик.
- Не могу, не получается! – с перекошенным лицом прокричал Санек.
- Как не можешь? Я ж тебе показывал, где тормоз?!..
- Я там и жму, где показывал, а он, зараза, не срабатыва… - успел крикнуть Саня, резко непроизвольно вильнул вправо и начал сквозь колючие кусты дикой ежевики съезжать с пригорка, где находился бассейн. Послышалось душераздирающее: «А-а-а, сука!». Через мгновение Саню уже видели на нижней асфальтовой дорожке, мчавшегося на полной скорости к воротам, за которыми начинался таджикский кишлак. Валерке тотчас же нарисовалась картина с врезавшимся в столб Саньком и разлетевшимся вдребезги, на куски юбимым мотороллером, которого было, несомненно, жальче, чем Санька. Солиходжаев, звукорежиссер Костя Фриккер, Сережка и пиротехник Фиданов с двумя пареньками осветителями рванули вниз, наперерез мотороллеру в надежде задержать его у ворот. Но не успели. Перед самым их носом отчаянно жавший на все, что попадалось под руки и под ноги Саня, газанул что есть мочи, окатил бегущих к нему «спасателей» облаком вонючего выхлопного дыма и выехал за ворота, на главную узкую кишлачную улочку. Время шло к обеду. Снизу, с раскинувшегося у подножия невысокого холма колхозного поля, на котором росли помидоры, поднималась по улочке бригада колхозниц с кетменями на плечах. Сказать, что картина, представшая перед их женскими мусульманскими глазами, ошеломила их и ударила, словно обухом по прекрасной персидской башке, значит, ничего не сказать. Прямо на них, будто из ада, мчался окровавленный, с исцарапанным телом и лицом огромный голый мужчина на малюсеньком железном коне, а с боков и сзади у мужчины развивались на ветру кружавчики от женских трусов. Но так как трусы были явно не его размера, из них вывалилась и болталась толстой кишкой длинная необрезанная пиписька…. Таджички в ужасе закричали: «Шайтон! Шайтон! Девона!», разбежались по обе стороны и вжались лицами в глинобитные стены домов. Лишь одна из бригады грузная пожилая колхозница оказалась не слишком проворной. Она шла самой последней и несла в двух руках цинковые ведра, наполненные до краев помидорами. Когда ее подружки, шедшие перед ней, с дикими криками отпрянули в стороны, то она один на один очутилась с надвигавшимся на нее чертом, за которым бежала толпа мужиков в трусах и плавках. Времени у женщины не осталось даже для того, чтобы отпрыгнуть в сторону. Она инстинктивно прикрыла себя тяжелыми ведрами и приготовилась испустить дух. Но как раз таки ведра спасли ее и остановили мотороллер. В момент наезда чудовища, женщина упала, груженые ведра очутились на земле и стали барьером, в который врезался Санек. От сильного толчка его отбросило в сторону и ударило лицом об ноги молоденькой колхозницы, которая тут же заорала как резаная и упала в обморок. А мотороллер перевернулся, сделал еще пару рыков и заглох.
У бассейна Санька встречали героем. Сразу налили стакан водки и всё посмеивались да похлопывали его по плечу. Понимали, что эта история теперь войдет в золотой фонд «таджикфильмовских» легенд.
А Дуремару стало грустно. Совсем грустно. Ему подумалось: «Получается, что для простых людей, из поколения в поколение живущих обыкновенной трудовой жизнью на земле, для них мы такие же бесы, что приходят по ночам ко мне и мучают меня. Этим людям абсолютно не понятны наши тонкие, как мы сами считаем, высокоорганизованные, капризные души! Наши закидоны и пристрастия интересны им постольку, поскольку пугают их своей непредсказуемостью, неправильностью. Они, эти крестьяне, доярки, рабочие, кормят нас, поят… Они смотрят на нас, думают, что мы образованные, культурные люди - в самой Москве учились! А мы?… Что мы им даем взамен? Пьянствуем, сквернословим, чудачим, выпускаем очередной низкохудожественный фильмец о том, как советская власть воевала с басмачами? Бесы… Даже не бесы – бесята!..». Сергей взял в своей комнатке заныканную им под кроватью початую бутылку водки и пошел разыскивать Вовку Халилова.
•
В первый раз, увидав на студии Вовку, идущего по коридору ему навстречу, Слепнев удивился до такой степени, что растерялся, и от неожиданности не знал как себя вести с ним.
- Вовчик? Ты? Ты что тут?
- Я здесь юристом, на полставки, - как ни в чем не бывало отвечал Халилов.
- А я вот, тут…
- Да знаю я, знаю, чего ты на киностудии делаешь, здравствуй! – Вовка протянул Сергею руку. Не давая опомниться, он обнял его и со словами: «пошли ко мне, нам есть о чем поговорить», - повел к себе в кабинет. Халилов закрыл за собой дверь на ключ, достал из шкафчика бутылку настоящего армянского пятизвездочного коньяка и, предложив Сережке сесть за стол, сказал:
- Ну что ж, отметим встречу!
Потом они продолжили отмечать в ресторане гостиницы «Душанбе», в том самом, где Сергей украл женскую сумочку. И закончили уже глубоко за полночь на квартире у Вовки. И все это время пили и говорили, говорили, говорили…. Выясняли отношения, в которых была замешана и Элен, и многое, многое другое…. Иногда у Слепнева возникало чувство, что как-то уж больно гладко Халилов обо всем говорит, никого не ругает, ни на кого не обижается. Закрадывалось подозрение, что он многое сочиняет и что-то скрывает. Но очередная доза спиртного рассасывала подозрение, и все Вовкины россказни начинали выглядеть вполне правдоподобно. Уже глубокой ночью им вдруг захотелось женского тепла, и они стали названивать знакомым девчонкам, которые как по команде отвечали одно и тоже: «Вы что, ненормальные? Третий час ночи!» В конце концов, Сережка с Вовкой решили, что все точки над i худо-бедно расставлены и больше ничего нет такого, что может мешать их дружбе.
•
Слепнев увидел Халилова далеко от базы отдыха, когда поднялся вверх по течению ручья в горы. Вовка сидел на валуне в одних спортивных хлопчатобумажных бриджах и с зажмуренными от удовольствия глазами ластился небритой щекой к курчавым листочкам чахлой прибрежной плакучей ивы. Сергей незаметно подкрался к нему сзади и мягко тронул за плечо. Он надеялся увидеть, как вздрогнет Вовка от неожиданности, испугается, но тот даже не открыл глаза, и, не отрывая щеки от нежных серебристых листьев, просто и коротко сказал:
- Садись рядом, не стой за спиной. И это очень удивило Сергея: обычно люди в таких ситуациях инстинктивно пугаются и резко оборачивают головы на того, кто их трогает, а тут…
- Я тебя давно увидел… В разведку с тобой нельзя, - расслабленно нараспев промолвил Вовка, словно прочитал мысли Сергея. Перестав миловаться с веткой ивы, он открыл глаза и спросил:
- А водку зачем принес?
- Выпить с тобой хочу, поговорить.
- А без водки никак нельзя?
- Нет.
- Смотри, змея ползет, - Вовка ладонью показал на противоположный берег речушки.
На другом берегу ползло межу камнями к воде полутораметровое толстое пресмыкающееся, похожее на гюрзу. Змея ползла медленно, зигзагами. Она была явно голодна: останавливалась, приподнимала треугольную голову, выпаливала раздвоенным языком в пространство - надеялась поблизости уловить энергию теплокровных существ, годящихся для еды. У самой воды змея остановилась, долго шарила направо и налево по воздуху языком, потом развернулась и поползла вверх, в горы, к истокам ручья.
- Вот видишь, ползет себе змея, куда хочет, жизнью наслаждается, и никакой водки ей не надо, - задумчиво произнес Вовка.
- Ну, ей, может, и не надо, а мне надо! Будешь пить или нет?
- Ты бы хоть стакан захватил что ли, раз с бутылкой идешь, - недовольно проворчал Вовка.
- Не барин, из горла выпьешь!
- Ну, что не барин, так это точно; давай свой пузырь!
Вовка долго слушал интеллигентское нытье друга о трудовом народе, о нравах, царящих на киностудии, о бездарных фильмах и не выдержал – положил руку на плечо Сергею и сказал:
- Знаешь, что я тебе на это отвечу, Дуремар? Кончай дурью маяться! И про трудовой народ я тебе так скажу: если бы все гении спрашивали мнения доярок и маляров, как себя вести в жизни, то не появились бы на белый свет ни «Подсолнухи» Ван Гога, ни «Танцовщицы из Мулен Руж» Лотрека, ни «Борис Годунов» Пушкина и Мусорского. А продукция киностудии, согласен, кислой тухлятиной воняет, но тут надо и этому радоваться, потому что скоро все кончится.
- Что ты имеешь в виду?
- То и имею, что не будет в скором времени такого понятия, как «таджикское кино», оперы не будет, балета. Таджики снова на ишаков пересядут вместо самолетов, и существование русских людей в нашей дорогой республике станет совершенно бессмысленным – одним словом, социалистической лафе конец!
- Ты что такое говоришь? – округлил недоуменные глаза Сергей.
- Что, испугался? – криво усмехнулся Вовка, - не боись, пошутил!
Но это оказалось не шуткой.
Начало конца выпрыгнуло кикиморой из болотной лежанки в феврале.
Этот день начинался обыкновенно и ничем не собирался выбиваться из череды тысяч будничных дней, прошагавших плавной походкой в небытие. Дуремар проснулся в своей квартире с внутренним ощущением блаженного счастья. Он еще не привык к тому, что месяц назад переехал от мамы, папы и бабушки в центр города, в собственное двухкомнатное жилье, которое ему помогло приобрести руководство киностудии. Квартира находилась в кирпичном четырехэтажном доме, и от него за пятнадцать минут спокойным шагом можно было дойти до работы. К тридцати годам Сергей заполучил почти весь комплект благополучия необходимый для того, чтоб жизнь малиною казалась: интересное творческое любимое дело, приличные деньги, собственную квартиру, друзей, море подружек, которых можно было привести к себе и, не спрашивая чьего-либо разрешения, оставить на ночь. Не хватало только телефона, машины, любимой жены и ребенка, но это дело наживное, думал Сергей.
Он сладко потянулся, поглядел на спящую возле него голую девушку, разметавшую по подушке свои длинные, вьющиеся каштановые волосы, и стал прокручивать в голове отпечатанные в ней наиболее интересные кадры вчерашнего дня. Дуремар вспомнил, как вошел в студийный буфет с художниками Саней Нувелем и Валеркой Солиходжаевым, с которыми особенно сдружился в последнее время. Там за столиком пили кофе две молоденькие девушки-очаровашки. Они с любопытством, без всякого стеснения откровенно рассматривали каждого, кто входил в буфет. Ребята подсели к ним, познакомились и стали, что называется, их «кадрить». Выяснилось, что одну зовут Танюшкой, а вторую Иришкой, что они студентки института искусств, и что их на студию пригласила знакомая Надя Терехова - ассистентка режиссера. Санек и Валерчик в один голос воскликнули «как же, знаем такую!» и занялись веселым словоблудием с девушками, а Дуремар молчал и бросал пылающие взгляды на понравившуюся ему маленькую, стройную, длинноволосую Иришку. И та отвечала ему любопытством серых, удивительно бархатных глаз. Сергей уже решил для себя, что обязательно приведет ее к себе и затащит в постель. Он неожиданно встал и нарушил молчание:
- Так, дорогие девочки, мальчики, языком трепать – дело веселое! Но если знакомиться, то надо конкретно, по-настоящему: приглашаю всех сегодня вечером в ресторан!
- Это, девчонки, наш башлемёт! – съюморил Нувель.
- Как это? – не поняла Иришка.
- А так это – башлей у него много, денег! И он ими строчить любит, как из пулемета: ды-ды-ды-ды-ды… - поддержал шутку Сани Валерчик.
Эпитет «башлемёт» вызвал еще больший интерес к Сережкиной персоне у симпатичной Иришки. И вот теперь она спала рядом с ним в его постели, и можно было любоваться набухшими розовыми бутонами ее чудных сосков, можно разбудить, поднять ей ноги и опять войти во влажную, полную упоительного тепла и нежности плоть. Но Сергей не стал этого делать. Стараясь не задеть нечаянно ее голого тела рукой или ногой, он осторожно перелез через нее и пошел в ванную комнату. Он принял душ, поставил чайник на газовую плиту и разогрел на сковородке вчерашний шашлык, который по его просьбе завернул ему с собой в дорогу официант из ресторана, где Сергей с друзьями художниками и двумя новыми знакомыми девушками провел весь вечер. После этого оделся для выхода на работу и пошел будить Иришку. Тонким, шепотливым прикосновением пальцев Сергей провел по ее волосам, затем по груди, наклонился к уху и замурчал:
- Мур-мур-мур… Мурмуристая кисюрушка, ты будешь спать или вставать?
Кисонька, не открывая глаз, истомно повела плечами, и крепко обхватила Сережку за шею.
- Кисюрка будет мурлыкать в твою волосатую грудь, и любить ее, - сказала Иришка и стала валить Сергея на диван.
Он с явным сожалением оторвал от себя ее белоснежные, с голубыми жилками-ручейками руки - восхитительно тонкие и изящные:
- Не могу, не могу… На студию надо. Сегодня вечером перезапись одного документального фильма, а я к нему еще музыку не подобрал из фонотеки.
- Что такое перезапись?
- Это когда звукорежиссер сводит воедино шумы ветра, дождя, например, или машины, реплики – это что актеры говорят, дикторский текст и музыку.
- Должно быть, наверное, очень интересно все это? Я хочу посмотреть, можно?
- Конечно! Только не сегодня, ладно? В другой раз.
- А будет этот другой раз, а? – она поймала губами мочку его уха и стала теребить ее влажным язычком, наваливаясь на Сережку и шепча: скажи мне сейчас же, будет другой раз или нет, скажи…
- Ну что ты делаешь, я, ведь, не железный?! - опять стал сопротивляться Сергей. И все-таки ему удалось побороть в себе плотскую истому - он резко поднялся с дивана и подошел к зеркалу привести в порядок рубашку с брюками. В зеркале, он увидел за своей спиной отражение нежнейшего существа. Оно имело удивительно красивый излом бровей, и тугие груди его, как две большие виноградины, готовы были тут же, по первому Сережкиному зову подарить свою упругую спелость и свежесть. Существо кокетливо прикрывало их длинными точеными пальчиками, и смотрело в спину Сергея ласковыми, изучающими его фигуру, глазами. И как будто некто неведомый хлестнул по Сережкиному дыхательному горлу бичом: «Как же она красива! Просто совершенство какое-то!» Впервые, после жизни с кубинкой Элен, захотелось, чтобы посторонняя девушка осталась в его квартире и никуда не исчезала.
Как-то легко было с ней, по-свойски. Словно знал Иришку Сергей всю жизнь, только никогда не видел ее и не представлял, как она выглядит, а вот теперь встретил.
- Знаешь что, мурмуристая, - сказал он ей, - а, ведь, я не хочу с тобой расставаться!
- А я и не собираюсь никуда от тебя уходить. Я решила, что к мужу больше не вернусь.
- К мужу? Ты замужем? – Сергей поднял в крайнем изумлении брови.
- Сегодня исполняется ровно три месяца, как я вышла замуж, - ухмыльнулась Иришка.
- Как же ты так – на втором месяце замужества ложишься с чужим дядькой в постель?
- Ну, во-первых, когда я тебя увидела, то поняла, что ты станешь мне не чужим, и даже очень не чужим. А замуж вышла – бабушка моя мне все уши прожужжала, какой мой Гена надежный, рукастый, каким хорошим муженьком мне будет. Меня ведь бабушка воспитывала, мама с папой под Москвой в военном городке живут. Так уж решили, что мне здесь, в теплом краю лучше будет. А с Генкой мы еще в школе вместе, в одном классе, учились. Да только я уже на следующий день после свадьбы почувствовала, что не смогу быть с ним, хотя он очень, очень хороший человечек.
- Чего так?
- Сама не понимаю, и объяснить не могу. Даже запаха его не переношу.
- Да, запах вещь существенная, - задумчиво произнес Сергей. – Что ж оставайся, я там шашлык разогрел, поешь. А я пойду. Если надо уйти, просто дверь захлопни, и все. Сегодня постараюсь дубликат ключей от квартиры сделать и тебе отдам – будешь приходить, когда захочешь. Будешь?
- Хм, - хмыкнула Иришка. Встала с постели, подошла к Сергею и прижалась к нему теплая, женственная, нежная:
- Буду, мой хороший, буду. Съезжу на лекции и к бабушке, расскажу ей все и вернусь.
Весь день летал Дуремар по студии весенним радостным воробышком и рвался поскорее домой, боялся, что придет Иришка, торкнется в дверь, увидит – нет никого, развернется и уедет. Но как назло режиссер документалки, попросил Сергея присутствовать на перезаписи - что-то не устраивало звукооператора в подобранной и протянутой по изображению музыке. Пришлось сидеть в зале, пялиться на экран и ждать окончания смены, которая закончилась лишь в десять часов вечера. На выходе, у ворот киностудии Сережка столкнулся с Нувелем и Солиходжаевым. Они были навеселе, так как выпивали и играли в нарды в мастерской у Валерки.
- Пойдем с нами, Серега, остограмимся! – предложил Санек. - Расскажешь, как ночка прошла со студенточкой, которую ты вчера к себе домой из ресторана умыкнул.
Дуремар посмотрел на часы: вряд ли в такое время Иришка будет стоять под дверью и ждать его.
- Пошли, – вздохнул он тяжело, с сожалением.
Друзья решили выпить водки в облюбованном ими всегдашнем месте - в буфете ресторана «Памир», до которого от киностудии идти было ровно десять минут. Проходя мимо театра оперы и балета, Валерка удивился:
- Странно, никого на улицах нет, и в ресторане окна не светятся?
Действительно, было удивительно тихо: ни людей, ни машин. Великим молчальником падал на землю мокрый снег, дарил зябкость и неуютность. Друзья не помнили, чтобы когда-нибудь в это время ресторан закрывали.
- Чушь какая-то, - возмутился Саня, - попробуем со служебного входа!
У двери их встретил охранник – пожилой бородатый таджик в теплом зимнем чапане и кирзовых сапогах:
- Нету никого, всё закрыт!
- Как закрыт?! Мы водки хотим выпить, - стал объяснять Нувель.
- Никакой водка нету! Домой езди скорей! Город амурдаги, конец пришел!
- Чего ты мелешь, старый, какой еще амурдаги? – стал препираться Санек.
- Иди, иди, не надо здесь! - Охранник махнул рукой и закрыл наглухо служебную дверь.
Друзья были озадачены, никто из них не понимал, что происходит. Лишь когда они вышли на улицу Ленина, стал выявляться смысл сказанных стариком слов.
- Фить, - присвистнул Валерка, - вот тебе и «амурдаги», смотрите, что творится!
Вся центральная улица города, была завалена арматуринами, палками, битым стеклом, бумагой. Скамейки на транспортных остановках изломаны, выворочены. Словно кошмарный, фантастический вихрь прошел по городу! Жуть от увиденной картины усиливалась еще тем обстоятельством, что ребята были в полном неведении относительно событий, произошедших днем в городе. И вопрос «что это?» мучил и не давал каждому покоя.
- Ни троллейбусов, ни автобусов, ни машин… Как же до дому-то добираться, пешком что ли? – обратился в никуда растерянный Нувель. – Позвоню-ка я домой, может Лизка моя скажет, что случилось? Саня подошел к телефонному автомату и набрал номер. Жена сняла трубку моментально, видимо очень ждала этого звонка.
- Да живой я, живой, - стал утешать ее Нувель, - только сейчас работу закончили, а тут ни транспорта, ни такси; на Ленина все побито, разворочено. Там в новостях по телевизору ничего не передавали?
Сергей и Валерка с напряжением смотрели на Саньку, как тот безмолвно тревожно хлопал ресницами, слушая в телефонной трубке то, что говорила ему жена.
- Ну что? - одновременно обратились они к Нувелю, когда тот закончил разговор.
- Говорит, что по телевизору и по Душанбе, и по Москве передавали, что был митинг у здания ЦК партии республики против каких-то армян, а потом таджикская молодежь пошла по улицам города и стала все громить на своем пути.
- Надо же, а где ж наша доблестная хваленая милиция? Только в свои милицейские свистки могут дуть, говнюки! – выругался Сергей.
Как раз, будто в подтверждение его слов, мимо них на огромной скорости промчался в сторону центра города милицейский «уазик», и из приспущенных наполовину стекол боковых окон с одной и с другой стороны торчало по пистолету.
- Во забаррикадировались, спартанцы! - усмехнулся Валерка.
- Мужики, что-то не нравится мне все это. По-моему, дело очень серьезное, раз сама власть себя оберегает, и менты из окон машины пистолеты высовывают. Значит, совсем дело худо. Давайте от фонаря в тень, что ли, отойдем, - настороженно предложил Сережка.
Неожиданно возле них остановился «жигуль», и молодой парень, судя по лицу, узбек, без тени акцента спросил:
- Куда надо? Садитесь, отвезу! А то в городе такой беспредел творится, и транспорт уже с семи часов вечера не работает, не доберетесь.
- Вот спасибо! - обрадовались Санек с Валерчиком – им надо было в одну сторону.
– Ты-то сам как, дойдешь до дома? А то, может быть, у меня переночуешь? – обратился Валерка к Сергею.
- Да ну! Мне идти-то - всего ничего, дойду. Езжайте!
- Ну, смотри, как знаешь. Осторожно! – и они уехали.
Сережка позвонил с телефона-автомата к родителям, уверил их, что с ним все в порядке, и что он не будет лезть туда, куда не надо. Затем повесил трубку и, вглядываясь в пугающую тревожную черноту зимнего вечера, осторожно зашагал к дому.
Дуремар решил не идти там, где освещали улицы фонари. Он свернул в глухие переулки, чтоб, не дай бог, не быть кем-то замеченным и не наткнуться на лишние неприятности, или на что-нибудь и похуже. Дуремар любил бродить по поздневечернему Душанбе. Но сейчас ему было непривычно идти по безлюдным, мертвым улочкам. В такое, еще не совсем позднее время, всегда можно было встретить и редких прохожих, и парочки юных влюбленных, которые жались от света фонарей и лунных бликов к глинобитным заборам или к стволам больших деревьев, пытаясь слиться с ними и остаться незамеченными. Ведь так трудно наглядеться в их возрасте друг на друга и расстаться на ночь! Но сегодня он шел, словно по незнакомому пустому городу, совершенно один, и лишь снег падал на его непокрытую голову, таял и стекал холодными неприятными ручейками ему за шиворот.
Сергей уже подходил к своему подъезду, когда со стороны сараев и гаражей со скамейки поднялась чья-то фигура и подбежала к нему.
- Почему?! Почему так долго, почему?! – услышал он Иришкин голос, которая уткнулась ему в грудь и стала рыдать.
- Пойдем, скорей домой пойдем, - обрадовался Сережка ее появлению и, прижимая к своему телу милую длинноволосую голову, повел Иришку в подъезд. Когда Дуремар включил свет в квартире, то ужаснулся – он не узнал девушку. Лицо ее осунулось, под левый глаз клещом впился зловещий синяк, уже начавший приобретать сливовый оттенок, в мочках ушей вместо золотых сережек комочки запекшейся крови, шерстяная кофточка прелестной ручной вязки была разорвана на груди. Всем своим обликом Иришка напоминала сломанную чьей-то беспощадной рукой, выброшенную, растоптанную хризантему. И даже груди ее, которыми восторгался Сережка еще утром, теперь топорщили разорванную кофточку скромными печальными каплями. Он понимал, что девушка находится во власти истерики, исказившей ее красивое лицо судорогой рыданий, и добиться от нее сейчас осмысленного рассказа о том, что произошло, не удастся. Ни о чем не спрашивая, Сергей снял с нее плащ, усадил на диван, накрыл теплым одеялом и принес из кухни бутылку водки. Он плеснул в стакан довольно приличную для молоденькой женщины дозу – граммов сто пятьдесят, и заставил ее насильно выпить до дна. Буквально через пару минут громкие безудержные всхлипы стали реже и реже и через некоторое время прекратились совсем. Дыхание выровнялось. Иришка запьянела, обхватила голову руками, запустив пальцы под мокрые от растаявшего снега волосы, и стала раскачиваться из стороны в сторону.
- Чурки… звери… нелюди, - забормотала она, - за что? Ненавижу…
Она рассказала Сергею о том, как возвращалась к нему после разговора с мужем и бабушкой, как у больницы в районе Караболо автобус остановила толпа разъяренных таджикских подростков. Все они как один - она не разобрала - были либо пьяны, либо обкурены. Подростки стали выталкивать людей славянской внешности за шкирку, пинками из автобуса. С русских женщин снимали кольца, выдирали с мясом серьги из ушей, потрошили кошельки. А ее один звереныш повалил на сиденье, пытался разорвать одежду и изнасиловать. И это бы ему удалось, если бы один интеллигентный, в костюме и галстуке, мужчина, не встал и не сказал тому что-то по-таджикски. Этим он переключил внимание ублюдка на себя. Они долго и громко ругались. Звереныш постоянно переходил на русский язык и кричал, что все русские женщины б… и их надо только… Иришка опять всхлипнула, но справилась с собой и продолжила. Под конец звереныш ударил ее кулаком в лицо и вырвал серьги из ушей, а мужчину-таджика, что за нее заступился, выволокли из автобуса и стали избивать ногами. В этот момент водитель сумел закрыть двери, уехал на большой скорости и даже, кажется, кого-то зацепил из толпы. Он делал остановки лишь там, где просили пассажиры, и из окна автобуса она видела другие толпы, беснующихся молодых ребят, которые забрасывали проезжающий транспорт палками и камнями.
- Как же мне было страшно, Сереженька! Объясни мне, что это? Сейчас, ведь, нет войны? Где власть? Где милиция? Где все эти секретари партийные?! Они же, сволочи, не ездят в троллейбусах и автобусах! За что нам все это? За что, Сережа?!
Сергей не знал, что ей ответить. Он своими глазами мельком видел лишь последствия тех бесчинств, что творила молодежь днем на центральной улице города. И сейчас пред ним сидела неоспоримым фактом жертва варварской человеческой вседозволенности. И то, что он видел, конечно, было ужасным. Но почему это делалось, зачем? Ведь должна же быть причина всему? Так просто, чтобы с бухты-барахты громить город и избивать ни в чем не повинных людей? Это что-то новенькое! С этим еще не сталкивалось в жизни его поколение!
Сергей не нашел ничего лучше, как сказать Иришке:
- Давай-ка, подруженька моя, иди, принимай душ, и ляжем спать! Сейчас говорить – только душу бередить, завтра будем решать, что почем.
Наутро, как только проснулись, они включили телевизор. По Душанбинским новостям русский диктор суровым голосом «под Левитана» вещал о том, что группа студенческой молодежи устроила митинг протеста возле здания ЦК партии республики. Протестовала молодежь против несправедливого выделения армянским семьям новых квартир. Затем митинг перерос в стихийные беспорядки в городе, и сейчас принимаются партией и правительством все меры, чтобы это не повторилось. Были показаны документальные кадры с этого сборища, где было видно, как молодые люди с возбужденными лицами забрасывали камнями милиционеров, дежуривших у ЦК, камнями и пытались проникнуть внутрь здания. Затем тревожный текст кончился, и на фоне веселенькой музычки, исполняемой оркестром таджикских народных инструментов, начался рассказ о трудовых подвигах какой-то птицефабрики. Можно было выключать телевизор – все равно уже больше бы ничего не сказали.
- Сережа, при чем здесь армяне, квартиры? Я не верю им! Не верю, что они смогут сделать так, чтобы это никогда не повторилось. Ты бы видел глаза этого зверья! Они не подконтрольны - их можно убить, запереть в тюрьмы, в клетки, но ненависть из них не уйдет.
- Ирочка, успокойся! Я понимаю, тебе сейчас больно, и не дай бог, чтобы кто-то из нас пережил нечто подобное! Но поверь, людей с бандитскими наклонностями хватает в каждой нации, и таджиков всех под одну гребенку грести не надо. У меня у самого друзей-таджиков полным-полно!
- Ты знаешь, Сережа, мне кажется - это народилось поколение другой породы. Их лица!.. Я такие видела только в кино у басмачей. Да-да, теперь я поняла - это новая порода басмачей! Я не смогу больше любить этот город, я уеду к маме с папой в Россию, там нам место.
- Да погоди ты выводы делать - уляжется пена, наверняка уляжется. Это все Горбачев горбатый со своей безумной перестройкой! Но не может же вечно длиться хаос?!
- Сережа, Горбачев здесь не при чем, тут другое. Мы, женщины, острее чувствуем надвигающуюся беду. Я не могу правильно сказать, объяснить, но здесь что-то другое. Поверь, надо уезжать, и я хочу, чтоб ты ехал со мной. Нас примут мои родители, они очень хорошие у меня.
Их разговор начал тихо-тихо раздражать Сергея, и он выпалил в сердцах:
- Да какая ты женщина?! Ты еще дитё совсем! Не сходи с ума! Куда уезжать, когда все мои родственники здесь, квартира, наконец? Мало ли хулиганья по улицам шляется? Чего ты раскисла? Наверняка всех поймают и пересажают, КГБ и не с такими задачами справлялся!
Иришка расплакалась, и Дуремар понял, что переборщил:
- Ну, ладно, ладно, извини… Думаешь, я не переживаю? У меня как раз больше поводов для беспокойства: все родные мои живут в Душанбе, и в Россию им совершенно не к кому ехать и незачем - там их никто не ждет. Он прижал Иришку к себе, обласкал, нежно поцеловал заплывший больной глаз и философски произнес:
- Раны рубцуются и заживают. Посмотрим, что нас дальше ждет, потом и примем решение. Я пошел на студию, а тебя заклинаю: не езди в институт и ни за что не выходи на улицу!
- Да куда я выйду, с таким глазом!
- Продукты в холодильнике, хлеба я куплю и постараюсь придти как можно быстрее. В любом случае знай, чтобы не случилось – доберусь, доползу, но приду! Все, я пошел.
- Иди, но обязательно позвони бабушке, скажи, что я нахожусь у тебя в полном здравии. Успокой ее. Сейчас напишу номер телефона. Дай ручку, пожалуйста. Сережка сунул клочок бумаги с написанным номером в карман куртки и вышел из дома.
Утренний город уже поднялся с четверенек, размял перебитые ноги, и как ни в чем небывало шагал по своей колее. Также пыхтела паром городская ТЭЦ, железными проворными пчелами жужжали по дорогам легковушки, грохотали на басах грузовики, работали магазины, учреждения, фабрики, заводы, интеллигентно и степенно раскрывал на остановках двери пассажирский транспорт, и на улицах ничуть не убавилось идущих по разным делам прохожих. Но было одно но…
В азиатских, гостеприимно-добродушных глазах простых горожан благодушие и покой сменились настороженностью и тревогой. Все понимали, что еще рано ставить жирную точку во вчерашнем дне, и что будет дальше – неизвестно. И самым неприятным, самым страшным во вчерашних событиях было то, что после них в воздухе замаячили грозовые тучки, разделившие горожан на «своих» и «чужих».
На студии только и было разговоров, что о погромах. Рассказы русских сотрудниц были один страшнее другого. У одной - подружку вытащили из маршрутного такси, отняли все деньги, кольца, серьги и избили, у другой - родственнику выбили зубы, у третьей – дочку соседки по подъезду изнасиловали прямо в автобусе. И если бы у Сергея не было живого свидетеля этих бесчинств в лице Иришки, то он ни за что бы не поверил женщинам, потому что они говорили со слов других, а сами каким-то образом ничего не видели, хотя возвращались с работы в самый разгар погромов. К двенадцати часам дня по студии пронесся слух, что опять собирается молодежь возле здания ЦК, но чего теперь хотят эти головорезы, никто не знает.
Сергей вспомнил, что надо обязательно позвонить Иришкиной бабушке, а заодно и своим родителям, узнать – как они там. Он зашел в первую же попавшуюся на его пути комнату, в бухгалтерию, где стоял городской телефон и набрал номер телефона Ириной бабушки. Он долго объяснял пожилой женщине, кто он такой. Чувствовалось, что сердце у нее не на месте, что она очень расстроена и не в состоянии спокойно говорить. Сережка приложил все усилия к тому, чтобы голос его звучал уверенно и бодро, и бедная бабушка не могла заподозрить, что с ее внучкой не совсем все в порядке.
- У-уф! – выдохнул Сергей, взмокший от актерского мастерства, давшегося ему с большим трудом при разговоре, и положил трубку.
- Чего это ты так вздыхаешь? И что это за девушку в своей квартире ты поселил? – спросила его миловидная бухгалтерша Наденька с многозначительной улыбкой. Два года назад он имел счастье провести с ней пару бурных ночей у нее дома, пока муж, военный человек, был неделю на полигоне, на стрельбах.
- Да чего ж хорошего, видишь, какая петрушка творится! - не совсем в тему ответил ей Сергей и стал набирать номер родителей.
- Да, веселенького маловато будет, - посерьезнела Наденька.
Он успел успокоить маму, что с ним все в порядке, что находится на работе. Но как только заикнулся о том, что надо быть всем поосторожней и что вроде бы опять собирается какой-то митинг, в трубке телефона послышался скрежет, и затем воцарилось беспрерывное шипение.
- Надо же, телефоны вырубили, - растерянно сказал Сергей Наденьке, и вышел из бухгалтерии.
- Как это? – бросилась Наденька к телефону, но, сколько не пыталась трясти трубку и нажимать на рычажок, гудков не было – лишь шипящая тишина. Связь с городом и внешним миром прервалась.
Дуремар дернул за ручку дверь кабинета Вовки Халилова – он-то все всегда знает! Но тот уже неделю не появлялся на работе, и сегодня его опять не было. Сережка пошел в мастерскую Сашки Нувеля. Там он нашел комплект знакомых лиц: Нувель, Валерка Солиходжаев, звукооператор Костя Фриккер, кинооператор Мансур Достиев, и директор одного из художественных фильмов Назри Толбоев – забавный, славный парень-таджик, похожий на певца Вахтанга Кикабидзе в роли врача из фильма «Не горюй!». В мастерской стоял дым коромыслом, по кругу пускались стаканы, в которые наливалось крепленое вино, и шла ожесточенная игра в нарды.
- Да у вас тут прямо «пир во время чумы», - сумничал Сережка, но никто на это не обратил внимание.
- Слушай, Сергей, - обратился к нему кинооператор Мансур, - я все давно хочу у тебя спросить: почему тебя наш юрист Дуремаром зовет? Несолидно как-то!
- А мы с ним в одном классе учились. Это старая школьная история. Рассказывать долго, потом как-нибудь – когда настроение появится.
- Чего это у тебя настроения нет? Выпей лучше, и лампочки зажгутся! – посоветовал Назри.
- Выпить-то я выпью, не надейтесь, не откажусь! Но что ж хорошего, когда опять говорят: в городе ерунда какая-то назревает.
- Это ты про шпану, которая вчера у ЦК собиралась? – сказал кинооператор Мансур с презрением об этом событии, как о факте, на который и внимания-то обращать не стоит. – Ну, похулиганили мальчишки – бывает. В ментовской посидят - шелковыми станут.
- Так дело в том и заключается: не просто хулиганили – беспредельничали, людей избивали!
- Серега, ты поменьше бабок наших студийных слушай, - встрял в разговор Валерка, - мы, когда с Сашкой на жигуленке уехали от тебя, так больше ничего такого, как на улице Ленина, не видели, хотя узбек-водитель тоже нам всяких сказок понарассказывал. Все было тихо, чисто, и даже прохожие попадались.
- Ну, может, я тоже говорил бы сейчас, как вы, если б своими глазами не видел в кровь избитую и чуть не изнасилованную девушку.
- Ты о ком? – поднял настороженно голову Нувель.
Сережка всем им рассказал историю с Иришкой.
- А вдруг она сама спровоцировала? Такая красавица могла и… - стал делиться своим сомнением Валерка, но не договорил.
- Тебе сейчас в морду дать или как?! – вскипел уже разгоряченный выпитым вином Сергей.
- Ладно, ладно, тоже мне еще! Прямо так и подставил я тебе свою морду, извини! - тут же пошел на попятную Валерчик.
Послышался деликатный стук в дверь, и на пороге мастерской возник один из охранников киностудии - старик-лакаец. Вид его был весьма колоритен: мягкие восточные сапоги, заправленные в галоши, брюки-галифе покроя сороковых годов, френч сталинского типа повязанный на поясе большим платком с традиционным азиатскими узорами и на голове тюбетейка. Он передал просьбу студийного руководства, чтобы все разъезжались по домам, в городе неспокойно, транспорт не ходит, и поэтому служебный автобус уже наготове - сотрудников развозить.
- Как это транспорт не ходит, когда я на троллейбусе сюда приехал? – строго спросил его Нувель, словно тот был в чем-то виноват.
- И-и, моя не знайт, так акаи директур казал, - опешил от такого тона бедный старик, да потом сообразил: что с них, с киношников возьмешь – выпившие! Разулыбался и сказал:
- Е-э, надо быстр-быстр пить, студия закрыть будем!
- Сейчас, сейчас уйдем, акачон! – вежливо отреагировал на его просьбу Назри.
И Валерка добавил те же слова по-таджикски:
- Хозир мефруем!
Всех, кто пришел в этот день на работу, не пришлось долго уговаривать уезжать по домам. Служебный автобус заполнился и уже готов был выехать за ворота киностудии, как вдруг Дуремар предложил всей честной компании:
- Да что ж мы, как крысы трусливые разбегаемся! Давайте сходим, своими глазами посмотрим, что творится в центре города? А то так и будем у каждого встречного-поперечного спрашивать - кто что видел и знает.
Предложение нашло горячий отклик в сердцах друзей-товарищей Дуремара, за исключением Кости Фриккера. Тот наотрез отказался идти и ловить себе, как он выразился, «геморрой на задницу». Но вместо него решил примкнуть к теплой компании администратор Витька Гондурас, прозванный так потому, что в середине любого застолья обязательно говорил: «Наплюю на всех на вас и уеду в Гондурас!». А кто-нибудь к этому добавлял: «Потому что пид…с». Витька был женат на дочке крупного партийного бонзы и жил в элитном доме, построенном для руководящих работников в двух шагах от здания ЦК партии Таджикистана. Так что идти ему надо было в туже сторону, куда решила направиться компания.
Со всех переулков, что вливались в улицу Ленина, стекались, постепенно набирая мощь и плотность, ручейки молодых ребят преимущественно в черных национальных халатах-чапанах и тюбетейках. Глядя на их низкорослые фигуры, безумные, то ли пьяные, то ли обдолбанные анашой глаза, на ухмылочки и возбужденную готовность к совершению чего-то грандиозного и неслыханного, можно было подумать, что все они прибыли из другого государства, с другой планеты. В красивом, интеллигентном, наполовину русскоязычном городе Душанбе таких типажей не водилось. Нет, конечно же, хватало в нем всякого рода и хулиганья, и шпаны, но тут… Правильно сказала Иришка - здесь было нечто пугающе новое, иное.
Они как будто все знали друг друга, останавливались, здоровались, обнимались. При дружеских объятиях халаты распахивались, и у одних - выглядывали восточные ножи в кожаных чехлах, прикрепленные к ремням брюк, у других – заткнутые за пояса штыри, заточки, палки. Молчаливая, черная, саранчовая масса имела четко обозначенные ориентиры: самый центр города, памятник Ленину, здание ЦК.
- Мужики, - сказал Дуремар тоскливо, - по-моему, скоро мы всем скопом окажемся в большой, жирной и вонючей жопе!
- Да-а-а, - протяжно и задумчиво отозвался кинооператор Мансур, - эти мальчики, похоже, не простые озорники.
Дуремар вдруг дернулся, словно соринка в глаз попала - он увидел Вовку, которого было не узнать. Черный чапан, тюбетейка и недельная щетина сделали его своим для толпы. Он шел вместе с ней, с кем-то беседовал и отчаянно жестикулировал руками. Удивлению Сережки не было предела: «Ничего себе! Вовка с ними? Вот это да!» - подумал он. Но лишь только почувствовал, как ему крайне неприятно видеть дружка-одноклассника в самой саранчовой гуще, то потерял его из виду. Халилов растворился в воздухе, словно его и не было. «Может, я обознался? Да нет же - явно Вовчика видел!» - заерзал мыслями-сомнениями Сергей, но так как не мог понять, куда тот моментально исчез, решил все-таки, что мелькнул кто-то похожий на Вовку.
На фоне движущейся однородной массы неказистых мелкомордых парней киношники в европейских одеждах, с благостными лицами чувствовали себя не в своей тарелке, и от косых недружелюбных взглядов в их сторону им становилось не по себе. Хмель улетучивался со скоростью назойливой летней мухи, и с этим убийственным состоянием надо было что-то делать. Возле центрального универмага, который уже был закрыт, продуктовый магазин еще работал. Но, по-видимому, его хотели тоже закрывать, так как у дверей стоял продавец и вовнутрь никого не пускал. Мужички гурьбой перебежали через дорогу, и кинооператор Достиев на таджикском языке уломал продавца впустить его. Спиртного на прилавках не было. Горбачевская борьба с алкоголизмом вступила в пору буйного помешательства. Но если ты зашел в магазин и стал разговаривать по-таджикски, то мог купить любой товар, спрятанный под прилавком и в подсобных помещениях торгового заведения. Поэтому Мансур Достиев уже через пару минут вышел из магазина с большим газетным свертком в руках.
- Пошли, ребятки, со мной во двор, - Мансур свернул за угол дома, и все послушно двинулись за ним. Дворик замкнутый, чистенький, уютный. Но светится и перед окнами пить портвейн, было не к чему. Они прошли за гаражи. Там между железными строениями и бетонным забором имелось узкое пространство, на котором можно незаметно влить в себя спасительный алкоголь и закусить копченой мойвой.
Отпустило. Словно мягким толстым одеялом, портвешок накрыл нарастающую тревогу в груди, смешав ее с теплом и бесстрашием. Теперь самое время продолжить путь по улицам города, утонувшим в трауре черных чапанов.
От здания ЦК, цитадели республиканской власти, до любимого горожанами базара и дальше, к речке Душанбинке, колыхалась улица Путовского, штормила черно-чапанными волнами. А прекрасное, в духе сталинских дворцовых построек серое здание, в котором баррикадилась и заседала верхушка коммунистической партии Таджикистана, охранял жиденький рядок таджикских милиционеров в бронежилетах, в касках, со щитами и резиновыми дубинками в руках. Занятия по физической подготовке явно не входили в сферу служебных обязанностей охранников государственной власти. У одних бронежилеты скрывали тощие безмускульные фигуры, у других – накачанные пловом телеса с подрагивающим лоснящимся животиком. В их лица изнутри, будто в прозрачные стекла закрытых окон, бились несчастными пестрыми бабочками растерянность и страх. Было ясно: стихия народных молодежных масс не сама по себе разыгралась. Ее привели в движение чьи-то расчетливые, прагматичные головы. Старая власть обрюзгла, свесилась курдючным салом с уютных кресел и обленилась. Так почему же не сделать выпад, не попробовать укусить ее и показать, что зрела-вызревала да, наконец, поспела иная сила, готовая в пух и прах распрощаться с родительским прошлым, выйти из состава страны и повести за собой народ в далекие дали мусульманского будущего. Тем более, что Советским Союзом правит невежественный, слабый, ненавидимый всеми человек, который часами может упоительно рассказывать про «консенсусы» и «плюрализмы мнений», а названия республик, входящих в состав страны, выговорить не в состоянии: Азербайджан обзывает Азебарджаном, а Таджикистан – Таджикией. Совершенно очевидно: победа в первом раунде за теми, кто затеял игру. Но они пока не готовы круто менять существующий строй, брать в свои крепнущие руки кнут, и стегать плетущуюся упряжку лошадей под названием «государство», иначе собранная по их зову молодежь моментально опрокинула бы карикатурных милиционеров, ворвалась в здание и в клочья разодрала дряхлеющих управленцев. Но не было, видать, приказа этого делать, не было! И неизвестно, будет ли он дан вообще? Москва-то еще сильна и своих не бросит, и тогда кровищи набежит с целое море! А молоденькие бойцы в национальных халатах ой как станут нужны скоро, в недалеком будущем! Так что пусть одни из них стоят пока на площади, а другие страх и панику в городе сеют. Целее будут и крепче! И ходили черночапанники вокруг да около, рычали, швыряли камни, да вымещали злобу и ненависть на простых горожанах. И уже им было неважно, русские ли это, осетины, узбеки, татары, немцы или свои таджики: не с ними вместе – значит чужак!
Вот так вот, наверное, и в Великую Октябрьскую «любовались» дворяне, мещане да чиновники на то, как хамили им пролетарии и семечками тротуары заплевывали, как матросики пьяные реквизировали фамильные драгоценности в пользу революции, как могли они ни с того ни с сего пульнуть из маузера и пустить по ветру жизнь буржуйскую. Смотрели и думали: «Господи, откуда же вы взялись, родимые?! Кто ж это народил-то вас? До того все было чудесно и распрекрасно, что мы и знать-то не знали о вашем существовании, о злобе вашей!». И ничего героического в том что происходило не наблюдали, а даже, напротив: на собственной шкуре чувствовали, какие они букашки-таракашки. Что в любой момент могут пасть от пули, пущенной им в лоб каким-нибудь Васьком, вылезшим из лакейской комнаты, и испустить дух прямо у ног бывшего лакея, под его революционными сапогами.
- Какой же я пьяный идиот! Какой мудак! – неожиданно заскулил Нувель и обратился к Сергею, - это все ты, как тебя там юрист, одноклассник твой зовет, Дуремар! Не надо было тебя слушать, уже бы мы давно дома, у телевизора сидели! Не выбраться нам отсюда, ни за что не выбраться. Смотрите, как на нас таращатся – по мозгам точно получим, если не убьют!
- Не ссыте, мужики, прорвемся! Вон же дом мой, пошли ко мне, переночуете, разместимся! - расхрабрился Витька Гондурас и прибавил шагу, словно жеребец, учуявший запах родного стойла, и все послушным табуном рванули за ним – выхода не было.
- Нет, - остановился Дуремар, - не могу, меня Иришка ждет. Она одна.
- Да ты что, ненормальный? Она ж в квартире сидит, что ей сделается? А ты к себе домой на поворот к аэропорту даже пешком не доберешься, - стал отговаривать Сергея Валерка.
- Конечно, не дури, - горячо поддержал Солиходжаева Гондурас, - я вчера самогону из мантушницы нагнал, не пропадем!
- Самогон не спасет, когда сердце не на месте! - категорично заявил Сережка и коротко добавил, - пойду!
- Как?! Как ты пойдешь со своей белобрысой башкой? Сквозь толпу? Уже темнеть, дурак, начинает! – завозмущался Нувель.
- Вот и хорошо, что темнеет - не заметно, кто идет. Я к речке спущусь, дойду до железнодорожного моста, оттуда по шпалам до вокзала, а уж от него до моего дома рукой подать.
- Я с тобой! – неожиданно собрался идти вместе с Дуремаром Назри, - я у самого железнодорожного вокзала живу. По речке нормально - в темноте дойдем!
- Ну, хотите, ищите себе на жопу приключений! Утром встали бы и пошли, дурачье пьяное, - не стал особо настаивать Гондурас.
Компания раскололась.
Вниз по течению речки Душанбинки, наступая на разномастные булыжники, идти было чрезвычайно утомительно. С мокрых камней ноги постоянно соскальзывали, и то и дело возникали моменты, когда запросто можно было угодить в ледяную воду.
Назри, поскользнувшись на очередном остроугольном камне, видимо подвернул или растянул правую ногу. Он сопел, стонал, но мужественно продолжал передвигаться по речным булыганам. К железнодорожному мосту они добрались уже в кромешной темноте. Присели на камни передохнуть. Закурили.
- Дойдешь? – с жалостью спросил Сергей.
- Дойду, куда денусь?..
- А ведь по шпалам тоже идти не сахар. Давай, Назри, не будем по железной дороге! Надо на проезжую часть выбираться. Все-таки здесь уже не центр. Посмотрим, если тишина, то с твоей ногой через «текстилькомбинат» до гостиницы Душанбе за час как-нибудь доковыляем. А там тебе до вокзала и мне до дома – ерунда!
- Давай.
Назри вспотел от надоевшей боли в лодыжке и напряженной ходьбы. Он снял с головы интеллигентскую черную беретку и вытер ею пот со лба и с шеи. Недавно по пьяни он сдуру обрился налысо, чего зимой никто никогда не делал, кроме слишком уж правоверных мусульман. Шапки у него не было, и кто-то из студийцев подарил ему берет с пипочкой на макушке. В нем он и ходил, напоминая богемного художника, – не хватало лишь складного мольберта на плече.
В черте города реку Варзоб уже лет как тридцать заковали в высокие бетонные латы, дабы утихомирить и упорядочить течение вольнолюбивых вод, которые, особенно, весной, не зная удержу, резвились, неслись молодыми кобылицами, сметали любые преграды и размывали высокие берега. Там, где Варзоб протекал через город, он менял мужской род на женский, и его ласково называли Душанбинкой. Спустится к реке, как и подняться наверх по бетонным оковам, было весьма проблематично. Местные жители умудрялись делать из железных прутьев длинные кронштейны и цеплять их за края высоких стен. Но лазать вверх-вниз, держась за железяки, мог не каждый. Это было под силу лишь молодым, гибким, отважным телам. О том, чтоб Назри поднялся со своей больной ногой наверх, по самодельным кронштейнам, не могло быть и речи. Надо было идти еще дальше, к транспортному мосту, там находились бетонные ступеньки.
Поднялись. Вышли на мост. Отдышались. Вроде бы тихо и даже светят фонари. Но ни машин и ни одного человека вокруг. Двинулись в нужном направлении и уже прошли остановку «Текстилькомбинат», как сзади закричали: «Исто! Исто! Стой!» Толпа подростков. В руках у каждого палки, штакетины, прутья металлические. От неожиданности и растерянности Сергей со словами «что тебе, брат?» развернулся и пошел к ним. И тут Назри совершил то, за что потом, через месяц, Сергей поставил ему ящик шампанского. Назри схватил его за воротник куртки, развернул на сто восемьдесят градусов и, начисто забыв про боль в ноге, увлек за собой в переулок, заставил бежать в полную силу. Толпа с улюлюканьем и свистом припустилась следом. Откуда-то с правой стороны выскочил крепкий невысокого роста парень и указал где можно скрыться. «Сюда, за мной!» - шмыгнул он в какую-то калитку. Они вбежали во двор частного дома, который смыкался с другим двором, а тот в свою очередь с третьим, и таким образом очутились далеко от преследователей, в совершенно незнакомом переулке. Тяжело дышали, приходили в себя. Тут Назри застонал и навалился на стену глинобитного забора, чуть не упав в обморок от боли в ноге.
- О, что с ним? – спросил с неба свалившийся спаситель.
- Да ногу то ли подвернул, то ли растянул, - ответил Сережка.
- А бежал, словно спринтер, - усмехнулся парень.
- Жить захочешь, еще не так побежишь! - оклемался Назри от приступа боли. – Ты зачем пошел к ним, Серега? Ты что, идиот?
- А думаешь, я знаю? Стресс.
- Курить очень хочется! Сигареты есть у вас, мужики? - Спросил парень. – Я из дома сигарету вышел у кого-нибудь стрельнуть, а тут вижу «вовчики» за вами гоняться.
- Есть, конечно, - протянул ему пачку сигарет Сережка, - бери, сколько нужно! А кто такие «вовчики», я что-то не понял?
- Мы их «вовчиками» прозвали, ваххабитов.
- Это кто ж такие?
- Да какое-то течение в мусульманском мире есть. Я толком не знаю. Народ говорит, они все это затеяли. – Парень затянулся сигаретой и протянул для знакомства руку: – меня Толиком зовут.
Он был корейцем. Эти раскосые, дружелюбные, на редкость трудолюбивые люди поселились в Таджикистане после Великой Отечественной войны. Они говорили на чистейшем русском языке и занимались, в основном, бахчеводством.
- Послушай, Назри, ты ж у нас мусульманин, ты слышал когда-нибудь про вах… Как их там? – Сергей повернул голову к корейцу.
- Ваххабиты, - подсказал тот.
- Про них слышал? Кто они такие?
- Понятия не имею, и слова даже такого не знаю, - ответил простодушный мусульманин Назри.
- Ну вот, теперь будешь знать. Спасибо тебе Толик, мы пойдем, если б не ты -лежали б сейчас в каком-нибудь арыке, и никому дела бы до нас не было, - стал благодарить корейца Сергей.
- Да не за что! Мы теперь все вместе должны держаться. Смотрите, - Толик показал на правой руке красную повязку, - если увидите у кого-нибудь такую, значит свой - можно общаться. А у вовчиков на рукавах белые. В общем, у нас - красные, а у них - белые, это чтоб знать: кто есть кто и случайно не вляпаться.
- Надо же, как в гражданскую войну: белые, красные! Дожили, называется! – Сергей с досадой выплюнул сигарету. – Как ты, Назри? Давай, помогу тебе, я теперь твой должник! Пойдем потихоньку.
Кореец Толик рассказал, через какие переулки можно выйти к гостинице «Душанбе», чтоб миновать проезжую часть, и они пошли.
Над головой послышался рев мощнейшего двигателя. Что-то невероятно-громадное двигалось в небе к Душанбинскому аэропорту. Приземлилось. А следом еще и еще…
- Это военные самолеты. Наверное, из Москвы, на подмогу, - сказал Назри, остановив Сергея и задрав голову вверх.
Они с ним заблудились. Вышли не туда, куда надо. Но зато прямо к вокзалу. Удачно для Назри – ближе к его дому. Он отпустил Сережкину руку, за которую держался всю дорогу, и сказал:
- Давай прощаться, здесь мой район! За заборы, держась, дойду.
- Может, все-таки я тебя… - сделал Сергей попытку довести Назри до самого дома. Но тот наотрез отказался:
- Иди, иди, я сам!
Как впоследствии выяснилось, к жене и детям ему не удалось спокойно дойти. Он нарвался еще на одну зверствующую ораву молодых ребят. Они прицепились к его внешнему виду, сорвали беретку с головы, разорвали. Говорили, что мусульманин не должен так одеваться. В конце концов, избили и столкнули в арык, в помойную тину.
А дальше было то, что было.
Наутро толпа, простоявшая возле здания ЦК компартии всю ночь, с изумлением увидела, что дохлых, до смерти перепуганных милиционеров, охранявших таджикскую власть, сменила шеренга русских десантников с автоматами Калашникова в руках. Часов в десять утра толпу попросили через громкоговорители разойтись. Таджикская горячая молодежь не повиновалась, не верилось, что будет применена сила – в стране ведь воинствующий плюрализм: что хочу, то и ворочу! Но десантники не шутили. Была дана предупредительная очередь поверх голов. Толпа просела, но не испугалась. Тогда пустили вторую автоматную очередь, лишившую жизни нескольких обывателей, что стояли на балконах своих квартир и с интересом наблюдали за происходящим, словно смотрели увлекательный фильм, действие которого происходило не на белоснежном экране, а на асфальте. И затем две роты славян-крепышей вступили в рукопашную с многотысячной горлопанистой массой. И побежали по переулкам врассыпную, как тараканы, горячие таджикские парни, роняя капли крови под железными кулаками и давая себе клятву: «Вернемся! Но теперь уже по-другому!».
Потом Москва прислала члена политбюро Пуго, который кэгэбистской рукой ввел в Душанбе чрезвычайное положение. А первый секретарь коммунистической партии Таджикистана Махкамов, расписавшись в своей беспомощности, призвал горожан к тому, чтобы они сами защищали себя, детей своих и дома свои. И город встал многонациональным монументом, ибо это была борьба за свое человеческое достоинство! Мужское население каждого жилого дома организовало дежурства по охране своих дворов. Русские, таджики, татары, узбеки, немцы, осетины, грузины, украинцы, белорусы брали топоры, прутья железные, дубины и выходили на защиту своего налаженного жизненного уклада, которого никто из них не хотел менять. А в домах, где жили военные, на крышах появились пулеметы. Это и был подлинный интернационализм – чтобы вместе, сообща, охранять и пестовать свой клочок земли, который был дорог всем им, на нем жившим, таким разным, и, вместе с тем, таким одинаковым советским людям!
А потом начался великий многотысячный исход из Таджикистана граждан, говорящих на русском языке, потомков тех, кто воздвигнул в республике заводы, фабрики, дома, провел дороги, открыл учебные заведения! Кто приобщил древнюю талантливую таджикскую нацию к достижениям европейской цивилизации. Кто помог создать Академию наук, построил драматические и музыкальные театры, научил таджиков искусству кинематографа, и привил им понимание того, что такие музыкальные инструменты, как скрипка, рояль и виолончель могут выражать глубинные человеческие эмоции ничуть не хуже, чем гиджак, рубаб или тамбур.
Уезжать стали люди и не возвращаться.
И Иришка, как только вылинял да сошел синяк с лица, развелась с мужем, созвонилась с мамой и папой и засобиралась в дальнюю дорогу, в Россию, насовсем.
Сергей нервничал. Не хотел ее терять, и совершенно не понимал, что делать в этой ситуации. Уезжать в Россию «на деревню к дедушке» и начинать опять все с нуля ему абсолютно не хотелось. А люди, словно с ума все посходили. В спешке, за бесценок продавали свои благоустроенные квартиры, дома, дачи и бежали, катились-перекатывались, словно верблюжьи колючки по дорогам, ведущим в Россию, в неведомые им деревни и города, где когда-то жили их предки. Да только вместо катящихся острых игл, щетинилась их душа голыми нервами от страха за свою судьбу, за жизнь своих детей.
•
«Ничто так не обезоруживает врага и не создает хаос в его действиях, как предпринятые неожиданные, нестандартные шаги против него» – эта военная истина не раз выручала подполковника Владимира Халилова в труднейших ситуациях. Он понимал, что в одиночку на сей раз ему не уйти от вынюхавших его след людей Карим-ходжи, и, наконец, решился: «Ну, что, братья мусульмане, извиняйте, сейчас будем учиться из носа хобот делать!» Он вдруг тяжело остановился, словно ему стало дурно, поставил на пол сумку, достал носовой платок из кармана джинсов и, будто оттирая пот со лба и с шеи, стал совершенно естественно медленно крутить головой из стороны в сторону. На мгновение его взгляд застыл на какой-то точке, как будто выхватил из варева аэропортовской суеты нечто чрезвычайно интересное и Вовка во весь голос крикнул:
- Дуремар, ты что ли?!
От неожиданности Сергей встрепенулся? и ему ничего не оставалось делать, как выйти из-за людских спин, распластаться в улыбке, придать эффект неожиданной радости на лице и в голосе, и со словами: «Вовчик, братишка, неужели ты?» двинуться навстречу дружку.
Они обнялись, и в момент объятия Вовка шепнул Слепневу на ухо:
- Выручай, не отходи от меня не на шаг.
- Я уже давно все понял, - еле слышно произнес Сергей и, сильно хлопнув старого дружка по плечу, добавил громко:
- Ну, ты даешь, откуда?
Со стороны все виделось правдиво: внезапно встретились два старинных товарища и радости у них – «полные штаны». Как и рассчитывал Вовка, по лицам шедших за ним по пятам людей заерзала легкая паника. Уж никак не ожидали они такого зигзага. Придуманный ими сценарий захвата Халилова со всей очевидностью рушился у них в головах, и, явно нервничая, они обозначили свое присутствие по «полной программе». Шестипалый бросился звонить кому-то по мобильнику. Громко разговаривая на родном языке, он наматывал круги вокруг напарника, который, стоял на месте и с выпученными глазами и раскрытым искореженным шрамом ртом комично поворачивался вокруг своей оси, следя за движениями Шестипалого. Откуда-то, словно выползли из-под земли, рядом с ними очутились еще два таджика в спецодежде, на спинах которых красовалась надпись на английском языке «чистящие технологии».
- Ух, смотри, сколько их, «гавриков», здесь собралось, и машина поблизости наверняка приготовлена, чтоб упаковать меня – серьезно готовились, - начал говорить Вовка с таким счастливым и радостным видом, как будто предлагал обсудить дальнейшие действия, чтобы отметить неожиданную встречу. - Разговариваем, Дуремар, разговариваем, - продолжал Вовка - делаем счастье на лице и думаем, каким образом нам незаметно отсюда исчезнуть и до города добраться.
- Незаметно уйти не получится, - улыбался ему в тон, Сергей, - а вот в Москве оторваться можно, ко мне поедем.
- Пожалуй, ты прав – на машине до метро, а там уж надо постараться: скинуть «этих» с хвоста.
Всю дорогу от аэропорта до метро «Домодедовская» «фольксваген», в котором они ехали, преследовал неказистый неприметный старый «жигуленок». Хозяин «фольксвагена», здоровенный мордатый мужик лет пятидесяти, тут же заподозрил неладное. Как настоящий «бомбила», он, по-видимому, не раз попадал в разные передряги и поэтому, глядя в боковое зеркало, лишь только спросил:
- Я смотрю, у вас кой-какие проблемки имеются?
- Не обращайте внимания, - спокойным ровным голосом ответил Вовка, - вас они не коснуться, не волнуйтесь.
- Лады, - сказал водитель, и легонько нажал на газ.
У метро Вовка первым вышел из машины и уже с улицы, через открытую дверцу протянул водителю деньги, параллельно посматривая из-под левой руки назад и оценивая обстановку. «Жигуленок» примостился неподалеку. Из него вышли старые знакомые: Шестипалый и со шрамом у рта. «Вот, суки», - буркнул сквозь зубы Вовка и, отвесив водителю веселое «спасибо!», выпрямился.
Медленно и тяжело друзья спустились по лестнице в подземку. Шел Вовка с трудом, его легкие свистели стареньким паровозом, и он постоянно делал передышки. Сергей вызвался было помочь нести Вовкину сумку, но тот еще сильней стиснул в кулаке ее ремешок и сказал: «Я сам». Два их преследователя держались от них шагах в двадцати, так же делали остановки и, как ни в чем не бывало, беседовали друг с другом.
Когда Вовка с Сергеем вошли в метро, то Халилов со словами «ну, все, Дуремар, сейчас уйдем» прямиком направился к дежурившему у турникетов милиционеру. Он показал ему какое-то удостоверение и тихонько доверительным голосом сказал несколько фраз, после чего милиционер кивнул головой и стал внимательно смотреть на входящих в метро людей. Когда вошли Шестипалый и его напарник, страж порядка оттеснил их в сторону и попросил предъявить документы.
- Что и требовалось, доказать, - потер руки довольный Вовка, - пока пробьют паспорта – это история долгая, пошли скорей!
В вагоне метро, заглядывая старому другу в глаза, Сергей настороженно спросил:
- Ну, что, ко мне?
Вовка отвел взгляд и тяжко вздохнул. Язык не поворачивался сказать «нет», признаться, что не может сейчас он ехать к Слепневу. Не хотелось впопыхах объяснять своему спасителю, что ждет, не дождется его приезда любимая Фарангиз, что одна она в чужом городе вместе с его годовалым сыном. Без денег, без знания русского языка, без чьей-либо поддержки - совсем одна! И лишь надежда на его, Вовки Халилова возвращение придает силы ей, и с каждой минутой силы эти будут таять, если он вовремя не вернется. А объяснять-то надо издалека – кто она такая, откуда появилась и вообще, как это все произошло…
Вдруг, в другом конце вагона мелькнуло чье-то знакомое лицо. Словно корабельный якорь за грунт, зацепился за него Вовкин взгляд и, взбаламутив илистую память, поднял на поверхность слепки событий сегодняшнего дня. Халилов узнал его: в другом конце вагона ехал один из тех парней, что внезапно появились возле Шестипалого в аэропорту, с надписями на куртках «чистящие технологии». Только теперь парня было не узнать: легкий безукоризненно белый костюм, дорогие лакированные туфли и пухлая кожаная барсетка в руках выдавали в нем человека, принадлежащего к людям выше среднего достатка. «А вот это уже херня, это уже серьезно» - с болью в сердце подумал Вовка и почувствовал, что может сейчас потерять сознание.
•
В конце восьмидесятых годов уходящего двадцатого века, когда гигантская страна – Суперзмей-Горыныч с четырехглавой аббревиатурой СССР стремительно «без руля и без ветрил» летел в тартарары, в комитете госбезопасности состоялся разговор с майором Халиловым. Ему было поручено добраться до высших кругов таджикских националистов, войти к ним в доверие и начать работу по снабжению комитета ценной информацией. Националисты тесно смыкались с религиозными мусульманскими фанатиками и, по сути, представляли собой одно целое. К ним примыкала кучка бестолковых чванливых демократов. Решено было начать с демократов и от них двигаться наверх. Совершенно очевидно, что если националисты вместе с религиозными фанатиками захотят взять власть в свои руки, то начнут они это дело не под своими знаменами, дабы народ не пугать. А станут прикрываться модными демократическими слащавыми лозунгами и выдвигать на первый план демократов, которых потом из-за их малочисленности можно будет без труда склонить на свою сторону, или на худой конец разогнать к чертовой матери. Негласным лидером таджикского демократического крыла являлся первый секретарь союза кинематографистов СССР Давлат Худоназаров. В прошлом неплохой и даже талантливый кинооператор и режиссер, секретарь имел патологическую страсть к славе и власти. Он родился в семье памирцев, а выходцы из высокогорного Памира считались особой народностью и в своей вере, в отличие от таджиков, держались отдельной ветви ислама - «исмаилизма» и главным пророком в исламе считали Али - приемного сына пророка Мухаммеда. У памирцев и язык-то свой, никаким боком не примыкающий к фарсоязычным народам, в число которых входил и современный таджикский народ. Поэтому памирцы считались таджиками условно, с оговоркой «да, это наши, но все-таки…». Любому из них чтобы взобраться до высоты властных структур, надо ой-ё-ёй как постараться! Это практически было невозможно. Но Худоназаров во что бы, то, ни стало, везде и всюду хотел быть первым. Еще учась во ВГИКе вступил в коммунистическую партию и являлся ярым сторонником развитого социализма. Когда высылали академика Сахарова в Нижний Новгород, подписал коллективное письмо против него, мол, «одобряю высылку этого негодяя, опорочившего советскую власть». Позже, когда грянувшие перемены в стране Советов возвели Худоназарова на трон первого секретаря кинематографистов всего СоветскогоСоюза, он недрогнувшим голосом с экранов телевизоров вещал о том, как он всегда чтил Сахарова, и возвращение того из ссылки является величайшим счастьем для страны. Что с его возвращением наступает эпоха демократических перемен, которые он, как глава кинематографистов, приветствует, и будет делать все для их продвижения вперед по всей стране. Творческий состав киностудии «Таджикфильм» кишел сторонниками и почитателями Худоназарова, на него молились и видели в нем будущего президента Таджикистана.
Вот туда-то, на работу в киностудию и направил комитет госбезопасности майора Халилова на должность штатного юриста. Оттуда, с помощью самого Худоназарова и его сторонников демократов и началась карьера Вовки как неустрашимого борца с «неверными» вплоть до того дня, когда он стал личным советником лидера исламского движения Таджикистана Карим-ходжи.
Среди исламистов Халилов стал известен под именем Вахида-масхарабоза – по-русски Вахида-клоуна. К тому времени он активно участвовал в политической жизни Таджикистана. Выступал на многочисленных конференциях и митингах, которые устраивали партии так называемого «демократического толка». Его статьями в республиканских газетах, которые он подписывал псевдонимом Вахид-заде и в которых с националистических позиций выступал как ярый сторонник республиканской независимости, зачитывалась вся таджикская интеллигенция. Одни выражали открытое одобрение его взглядов, другие откровенно плевались и тихо ненавидели. В числе противников Халилова оказался и Слепнев. Теперь он был уверен, что во время первых полыхнувших в Таджикистане беспорядков он видел Вовку среди таджикских парней, шедших захватывать здание ЦК партии. Изредка встречаясь с Вовкой на киностудии, он старался обойти его стороной, чтобы не подавать руки.
Вахид-масхарабоз стали звать Вовку перед началом таджикской гражданской войны, после того, как он под видом старика мусульманина явился с тремя памирцами в лагерь сторонников законно избранного президента Набиева и устроил там канонаду из пиротехнических средств, взятых на киностудии. В суматохе и панике ему удалось тогда вынести гору оружия, которое лежало в вестибюле здания совета министров, и было приготовлено для раздачи сторонникам президента. Захваченное оружие потом странным образом исчезло, но вопрос «куда оно делось» остался за кадром, его просто никто не удосужился задать. Зато сам факт отчаянной смелости работника киностудии и по совместительству газетного политического писаки не остался незамеченным – им заинтересовался лидер исламского движения, сам Карим-ходжа, и демократы устроили Халилову встречу с ним.
Карим-ходжа человеком был нестарым – ему едва минуло пятьдесят. Но в средней Азии этот возраст считается уважаемым - особенно, если человек связан с религией и отрастил большую кучерявую бороду. Вырос Карим-ходжа в религиозной семье, где ненавидели советскую власть и русских, эту власть принесших, а потому в детстве пацану расчистили лишь одну дорожку – в медресе и затем в мулы. Вышагивал он по ней и лелеял мечту, что когда-нибудь «бесчинства» русских кончатся, и в Таджикистане наступит власть ислама, где все вернется на «круги своя»: богатые опять станут богатыми, бедные – бедными, и на отродье дьявола - женщин – можно будет вновь напялить паранджу. Себя же он видел в новой власти только на первых ролях, равняясь на иранского Аятоллу Хомейни. Честолюбивого энергичного парня приметили за рубежом и приложили усилия, чтобы отправить его в Саудовскую Аравию стажироваться в толковании Корана. Там на него, как на перспективного малого, вышли американцы и косвенно пообещали ему всяческую поддержку при удобном случае. С приходом к власти Горбачева случай этот настал.
Если властолюбивый кинематографист Худоназаров не имел особой прозорливости и широкого кругозора, то Карим-ходжа, напротив, обладал цепким изворотливым умом, хитростью, коварством и завидной эрудицией. Как крупная рыба из глубины он смотрел на всякую мелочь, что плескалась и грызлась между собой на поверхности, понимая: его час пока не настал, не время выныривать во всем блеске сверкающей крупной чешуи. Он, конечно же, читал статьи некоего Вахид-заде и даже наводил о нем справки, но узнав, что тот наполовину русский, потерял интерес. Случай же с захватом оружия сделал из Вахид-заде героя и заставил посмотреть на него иными глазами. «Что ж, - подумал Карим-ходжа, - мало того, что этот парень не дурак и может толково писать в газетах и выступать на митингах, так он еще и боец отменный, надо попросить этих демократов привести его ко мне. Мяса пушечного у меня хоть отбавляй, а чтоб у мяса еще и мозги работали – это встречается не так часто. А что полукровка, так это даже хорошо: русских много в республике – может быть и нашим, и вашим».
Встреча состоялась. Она проходила по всем правилам конспирации в родовом кишлаке Карим-ходжи, что по иронии судьбы находился невдалеке от базы отдыха «Таджикфильм» в Рамитском ущелье. В личной беседе, которая велась с глазу на глаз исключительно на таджикском языке Карим-ходжа сделал Вовке предложение – стать советником по связям с русскоязычным населением республики. Это была удача – неожиданная, неслыханная! Пирамида, которую Халилов так тщательно строил своими националистическими выступлениями и статьями, записывая ненавистных идейных противников к себе в друзья, и делаясь для множества близких людей врагом, вывела, наконец, его на самый верх. Первая половина задачи, поставленной комитетом, была выполнена, но предстояла вторая, пожалуй, самая трудная.
Таджикистан оставался последней советской республикой, где не было своего президента, и коммунистическому руководству во главе с первым секретарем ЦК партии Махкамовым страсть как не хотелось вылезать из-под крыла русского «старшего брата» и оставаться один на один с нищетой внутренней экономики. Но в других республиках уже вовсю плясала вихрастым смерчем идея независимости, и появилась возможность плюнуть в дряхлеющее всевидящее око Москвы и положить на бюджетное злато свою лапу. Поэтому и в нищем Таджикистане сработал инстинкт обезьяной стаи: «куда мои родные макаки, туда и я!». Один за другим доморощенные таджикские политики, рожденные американо-российской демократией, заговорили о том, что Таджикистану нужен свой независимый президент, и тогда республика сможет самостоятельно подняться до уровня любой из европейских стран. Аргументы приводились достойные пера Гоголя и Салтыкова-Щедрина, один другого фантастичней и смешней! Например, говорилось о том, что только одна соляная гора, которая находится в Кулябской области, сможет обеспечить процветание Таджикистана на сто лет вперед.
Приближался тот день, когда президентские выборы смогут стать свершившимся фактом, и республика захочет примерить на себя наряд независимости, который будет выглядеть на ней как лохмотья голодающей содержанки, отрекшейся от своего хозяина. И не дай бог, если президентом изберут исламиста-экстремиста! – ведь к этому все и идет.
В таких условиях комитету уже недостаточно простой информации от Халилова. Нужно было наладить диверсионную работу, которая бы сводилась к цели не допустить к власти исламистов – иначе афганские талибы проглотят Таджикистан со всеми потрохами, и пойдет все рушить направо и налево хаос до самой среднерусской равнины.
•
В первой проверке на прочность коммунисты, стоявшие почти семьдесят лет у власти в республике, выстояли. Вышли они из нее изрядно потрепанные и ослабевшие, зато им удалось заглянуть в отнюдь не женское нежное личико оппозиции. Раньше и слов-то таких никто слыхом не слыхивал – «оппозиция, демократия»! И даже теперь, когда был отменен комендантский час, и грязевые потоки таджикского бунта удалось смирить, простые обыватели считали оппозиционеров да демократов некими прыщами, которые, конечно же, со временем рассосутся, и ничего не изменится – коммунистическая партия, как была рулевой, так и останется ею на все времена. Считал так и Слепнев, и родственники его, и друзья киностудийцы, и многие, не уехавшие жители маленькой, удивительно красивой горной республики с гордым названием Таджикистан. Полагались они на вечно русское: «авось, все образуется».
Но не тут-то было…
•
Потрескивая добрым десятком оставшихся дней, догорал август одна тысяча девятьсот девяносто первого года. Дни стояли душные, липкие.
Ёр Хафизов приехал на киностудию со съемок своей дурацкой комедии «Холостяк». Подобных «комедий» развелось в горбачевскую перестройку великое множество. Бестолковые, не смешные и не веселые, они вызывали чувства раздражения и жалости к бездарно потраченному на очередную экранную глупость времени. Но новоявленные нэпманы-кооператоры, вкладывая в эти фильмы деньги, «отмывали» тем самым колоссальные суммы. На кинематограф, словно на «золотую антилопу» из одноименного мультфильма, высекавшую из-под копыт золотые монеты, накинулись все, кто хоть когда-нибудь вблизи видел кинокамеру. При киностудии стали плодиться всеядными тараканами мелкие объединения, и снимать кино теперь мог каждый, у кого в друзьях находился «богатенький Буратино», готовый поучаствовать в сомнительных кинематографических изысках.
Хафизов работал простым администратором на киностудии, хотя и окончил Государственный институт театрального искусства в Москве как режиссер музыкального театра. Открытый, симпатичный, улыбчивый, радушный парень – он рано остался один без родителей, и по всем буграм да ямам, которые попадались в судьбе, ему приходилось карабкаться без чьей-либо помощи. Проработав на киностудии с десяток лет, он вдруг понял, что в жизни его интересуют лишь две темы: женщины и кино, но кино особенно - он любил его всей душой. Ёр один из немногих в ту пору имел видеомагнитофон и солидную подборку видеокассет зарубежных фильмов, на которые тратил почти всю свою зарплату. Он мечтал, что когда-нибудь обнимет его за плечи фортуна и скажет повелительным голосом: «Ну, что ж ты стоишь? Иди и снимай! Прокладывай новые пути в кинематографе». И вот фортуна обняла Ёра: дружок его школьный, закадычный сказочно разбогател на поставках таджикского алюминия в Китай и дал денег на фильм. Но к тому времени талант, за который приняли Хафизова в ГИТИС, скукожился и дал трещину, утонув в бесконечных любовных интрижках Ёра, в его посиделках за выпивкой. Хафизов ошалел от неожиданно свалившихся на его голову перспектив: он – режиссер! Деньги! Девчонки! Его уже не интересовало, что он будет снимать, зачем и для кого. Он схватил первый попавшийся под рукусценарий, пролежавший на студии, бог знает, сколько времени, набрал на женские роли красивых девок с улицы, при отборе пользуясь критерием «пожопастей да посисястей», и стал снимать ахинею, граничащую с откровенной порнухой. Членам съемочной группы становилось неудобно и даже стыдно за то, что они делают. Но никто из них не отказывался от работы, лишь увещевали они свои стыдливые души возродившимся из небытия сатанинским лозунгом: «Деньги не пахнут».
Со Слепневым Ёр имел теплые, можно даже сказать дружеские отношения. Судьба не раз их сталкивала за общим столом в одних и тех же компаниях, и то обстоятельство, что были они примерно одного возраста и окончили престижные московские вузы постепенно сблизило их. Хафизов не раз говорил Сергею: «Погоди, Сергей, я обязательно буду снимать кино, а тебя приглашу музыку писать, пойдешь?» «Пойду, пойду», - отмахивался Слепнев от бесперспективных, по его мнению, обещаний, как от назойливых мух. Он был уверен, что, несмотря на то, что Ёр со всеми в прекрасных отношениях и запросто, на правах хорошего знакомого может войти в любой кабинет чиновника от Госкино, снимать фильмы ему никто не даст – отношения отношениями, а чтоб кино снимать, все-таки нужен был диплом института кинематографии. И не просто диплом, а чтоб еще всякие согласования да худсоветы преодолеть, уметь до финишной прямой добраться и приступить к съемкам, и не факт, что тебе дадут успешно завершить то, что ты задумал. Однако вон как все нежданно-негаданно перевернулось: хлопнул по карману – зазвенело, – значит, профессионал!
- Серега, привет! – ворвался Хафизов в фонотеку к Слепневу, где тот возился с подбором музыки к документальному фильму, - у меня просмотровый зал заказан. Пойдем, посмотришь хоть немного отснятого материала, а то ты еще совсем ничего не видел. Ты все-таки композитор на моем фильме.
- Что, прямо сейчас? - нехотя отрываясь от работы, ответил Сергей.
- Сейчас, сейчас, давай, закругляйся!
Помимо Хафизова и Слепнева, в просмотровом зале оказалась Галя – на редкость смазливая, аппетитных форм девушка со звучной фамилией Передырина. Ёр взял ее в свою группу на должность «девушки-хлопушки». В обязанности Гали входило щелкать на съемках хлопушкой, громко объявлять номера снимаемых кадров и находиться неотлучно возле своего господина, вроде преданного Санчо Пансы. Она иногда оставалась ночевать у Хафизова и не без удовольствия устраивала вместе с ним любовные битвы на узком холостяцком диванчике – любила, наверное, его, дурака.
Ёр обернулся назад и, махнув рукой в окошко киномеханику Вале, скомандовал:
- Валюша, запускай!
На экране муторной чередой потекли несмонтированные, никак не связанные между собой кадры, снятые с разных точек и с бесконечным множеством дублей.
Слепнев понял, что все это имеет отношение лишь к одной сцене, где главный герой фильма занимается любовью сразу с двумя девушками и пытается выяснить для себя, какая из них ему больше подходит в жены.
- Слушай, Ёрик, ты на кой черт меня сюда позвал, - недовольно заворчал Сергей, - чтоб дубли выбирать, на которых сиськи лучше видны?
- А что тебе не нравится?
- Да ты вроде не первый год в кино работаешь… Как будто не знаешь, что композитору надо хотя бы приблизительно смонтированные эпизоды показывать? А тут черте что! Когда будет что показать, зови, а сейчас у меня своей текучки полно, извини, я пойду. – И на прощанье шутливо с улыбкой, добавил: – да, и зачем ты столько мяса грудастого на экран вывалил, тебе Галкиного что ли не хватает?
- Дурак! – замахнулась на Слепнева Передырина тетрадкой, куда записывала номера отобранных дублей.
- Все, все, не буду! – словно защищаясь, закрыл лицо руками Сергей и со смехом вышел из зала.
Через час Хафизов опять приплыл в фонотеку к Слепневу и заговорщицки начал:
- Серега, поехали после работы ко мне, я тут с Валюшкой договорился, чтобы вместе посидеть.
- Это которая сегодня кино крутила?
- Она, она! Правда, симпатичная женщина? Я давно на нее глаз положил – так и хочется ей по самые помидоры, ух!..
- А я тебе зачем нужен?
- Ну, так ты будешь вроде с Валей, со мной ведь Галка. Я ее, кстати, уже послал ко мне домой фаршированные помидоры на закуску готовить и сказал, что вы вместе приедете.
- Ничего не понимаю, я-то тебе на кой?
- Чего тут непонятного? Я же говорю, с Валей обо всем договорился: посидим, выпьем, потом я ее пойду провожать. Она в моем микрорайоне живет, и сегодня одна дома ночует, муж с сыном у родственников. Так что дело техники: раз-два - и вернусь!
- По идее, я ее должен буду идти провожать, раз я с ней?
- Да это я устрою, наплету перед Галкой что-нибудь! Скажу, например, работу левую хочу Валентине предложить. Вот как раз провожание – удобный случай, не за столом же, при всех. Да, мало ли… Придумать предлог – ерунда!
- Ну, ты и стратег, как у тебя хрен еще не отвалился.
- А пока я буду с Валей, ты можешь моей Галкой заняться – уступаю, по-дружески! Если даст, конечно, - Ёр в легкой ухмылочке скривил рот и протянул руку, - договорились?
Сергей думал недолго. Идти после работы домой, в пустую квартиру не хотелось, и он тут же в знак согласия пожал протянутую руку:
- Ладно.
- Тогда я поехал, а ты с Валюшей через полтора часика подкатывай! – Ёр выпорхнул из фонотеки и уже на ходу через плечо бросил: вот и будет все чики-чики, не подкопаешься!
В разгар застолья, когда спиртное основательно, на правах старого знакомого разлеглось в испытанных на прочность организмах и всерьез затуманило головы, Хафизов предложил отвлечься от поглощения еды и алкоголя и посмотреть немецкий порнофильм.
Сережка встретил это предложение без особого энтузиазма. Нельзя сказать, что он имел пуританские убеждения или брезговал развратом, в самом что ни на есть «чистом» виде запечатленным на видеопленках. Просто он считал порнуху делом интимным – вот когда лежишь с любимой вдвоем смотришь - это да! А так только зазря кровь палить. Галина тоже особого восторга не выказала – насмотрелась видно на пару с Ёриком «досыта».
Зато Валя проявила большущий интерес к предложенному. Ей, симпатичной веселой женщине, недавно перевалило за тридцатник, как впрочем, и остальным членам компании. Еще школьницей любила Валя читать исторические романы и мечтала о театре и кино, представляя себя в роли цариц, королев и прочих знатных изысканных дам, а уж никак не советских девушек-комсомолок. Но как-то так получилось, что охоту поступать в театральный институт ей быстренько отбили мама с папой, да Колька-слесарь, муженек ее будущий, тоже как-то уж очень скоренько рядом нарисовался. В общем, глазом моргнуть не успела Валентина, как оказалась в восемнадцать лет замужем и на шестом месяце беременности. Лишь аттестат об окончании средней школы, который иногда ей попадался на глаза, когда она доставала шкатулку с документами, с укором напоминал ей о том, что перед ней были открыты все дороги в светлое будущее. А уж после рождения сына Славки, какая тут учеба?! Слава богу, подруга на киностудии работала, устроила Валю в звукоцех – все не у станка стоять, а поближе к искусству. Из-за вечной неудовлетворенности собой и своей профессией стала совершать в последнее время Валентина совершенно не характерные для ее воспитания и жизненного уклада поступки. Полюбила она задерживаться на работе и пропустить стопку, другую, третью хорошего коньячку в актерских компаниях, куда ее с удовольствием приглашали за красоту и веселый нрав, приучилась курить и стрелять направо и налево серыми, с изумительными крапинками глазами. Но все это имело характер безобидных шалостей и до настоящих измен мужу Кольке не доходило. А сегодня она, по-видимому, решилась на нечто более серьезное. Что ж, так бывает – вдруг однажды засвербит, заноет грусть-тоска в груди, как-то всей тяжестью навалится на веревочки, которые держат тебя в рамках общественных устоев и условностей, да вдруг разом и оборвет их все, обнажив разверстую глотку пустоты. И тогда – гори оно все синим пламенем!
- Ой, а я ни разу порнофильмов не видела, - прозвенела Валюша невинным цветочком-колокольчиком с сигареткой в зубах, - вот интересно-то!
Когда с телевизионного экрана покатила кавалькада хитросплетений тел человеческих, с наигранными стонами, охами да бесконечными возгласами «о, майн гот!», Валя искренне засопереживала. С неподдельным удивлением обращалась она то к Сережке, то к Ёру:
- А разве так можно?.. Неужели ей не больно?.. Два в одну, как это?!...
Она сегодня чувствовала себя на высоте: рядом вьются два интересных молодых мужика – один режиссер, другой композитор - и не понятно кто из них ей нравится больше. Нет, конечно, Ёр – у нее же с ним тайное соглашение, вот только перед Галкой неудобно. Ну, ничего, перебьется! Да и не узнает…
А Хафизов уже терял контроль над собой, вовсю пожирал ее глазами и, посматривая в телевизор, не стесняясь, спрашивал:
- Ты так хотела бы? А ты смогла бы так?
Дождавшись, когда на экране очередной красотке кончили на грудь трое черных с неправдоподобно длинными членами, Валя засобиралась домой:
- Все, ребята, мне домой надо! Ну, вас к черту, с вашей порнухой, теперь спать не буду!
Ёр на правах хозяина дома сделал из приличия слабенькую попытку уговорить ее остаться еще на немного, но Валентина решительно отказалась:
- Нет, нет! Мужья, дети, стирка, готовка, сами понимаете …
- Ну, что ж раз такое дело, - почесал у себя в затылке Ёрик, - надо так надо. А ты куда встал, - обратился он к Сергею, который прилежно играя Валькиного ухажера, собрался ее провожать. – Посиди еще, я Валю сам провожу, у меня к ней дело по работе. Я быстро, она же тут недалеко… Не скучайте без меня, включите фильм какой-нибудь! – Он поспешно чмокнул Галю в щеку и, закрыв за собой дверь, быстрым шагом догнал спускающуюся по лестнице Валентину.
Их неоправданно поспешный уход вызвал некоторую неловкость и длительное молчание.
- Ну, что, Галь, может, действительно, нормальное кино включим? Я знаю, у Ёрика много фильмов хороших зарубежных есть, - попытался прервать тягостное напряжение Сергей, когда заметил на лице Гали следы борьбы с обидой.
- Да, надоели мне все эти ваши Копполы, Спилберги разные, порнухи немецкие, французские!.. Достали!
- Ты чего разнервничалась, я-то причем здесь?!
- Ничего, все вы одинаковые…
- Хм, так ты обиделась на Ёрика, что он Валю ушел провожать? Зря! – Начал выгораживать Хафизова Сергей. - Он же сказал, что придет сейчас. Видишь, какую-то работу предложить ей хочет!
- Ха! Не смешите девушку, не то у ней лифчик от смеха лопнет! Работу предложить – ой, умру! А то я не знаю эту работу – трусы с себя стягивать!
В правом глазу возле переносицы засверкала у Галины белым драгоценным чистым камушком невольная слеза, но скатиться по щеке не успела. Галина вмяла ее кулачком в переносицу и, откинув назад густые волосы, твердо проговорила:
- Давай, как там тебя иногда зовут, - Дуремар, кажется? - она хихикнула, - наливай на посошок, и я пошла такси ловить. А ты квартиру стереги – он теперь точно под утро вернется.
Оставшись один в однокомнатной квартире Ёра, Слепнев, как приговоренный, слонялся мимо неубранного стола, на котором оставалось целое море вкусной еды, любовно приготовленной Галей. Наконец, взгляд его зацепился за стеллажную полку, на которой стояли видеокассеты с фильмами, и он подошел к ней. На первой же кассете, которую он взял в руки, красовалась наклейка с аккуратной надписью Хафизова Ф. Коппола «Апокалипсис». «Ну, надо же! – усмехнулся Слепнев, вспомнив Галины слова, - прямо судьба мне его сегодня посмотреть». Он вставил кассету в видеомагнитофон, но включил его лишь после того, как опять подошел к столу, наполнил фужер, из которого пил минеральную воду, до краев водкой, выпил с размашистым «кряком», закусил фаршированной помидориной и улегся поудобней на хозяйском диване.
Честно говоря, Сергей любил в американском кинематографе только фильмы Чарли Чаплина и мюзиклы. Головой понимал высочайший профессионализм и масштаб таких режиссеров как Коппола, Стоун, Спилберг и прочих им подобных. А вот не цепляло их творчество Дуремарову душу ни за какую сторону, хоть ты тресни! Как только появлялись на экране голливудские актеры с лошадиными челюстями, по которым желваки работали как шарикоподшипниковый механизм, и как только блондинистые актрисы начинали в трагедийных сценах строить гримасы, кукситься и изо всех сил выдавливать из глаз не желавшую вылезать наружу слезу, так Сергею становилось невыносимо скучно. А иногда хотелось просто засмеяться и крикнуть во весь голос: «Да пошли вы»!...
С фильмом «Апокалипсис» Слепнев был знаком – он уже видел его на кассете у одних своих знакомых – и теперь наблюдал за экранным действием вполглаза. Он почувствовал, что последний фужер водки шандарахнул по голове что есть силы, и алкоголь вот-вот возьмет его волю под белы рученьки и запеленает глубоким сном. Но Сергей сопротивлялся – хотелось дождаться знаменитой сцены вертолетной атаки с музыкой Рихарда Вагнера «Полет валькирий». С появлением в телевизоре первых вертолетов глаза его все-таки закрылись, и уже во сне тупые носы боевых летательных аппаратов стали постепенно превращаться в оскалы ртов стремительных валькирий. Они кружились вокруг Слепнева, лопасти винтов над их головами вытягивались, гнулись и повисали клочьями черных волос. Хватая эти клочья руками, валькирии вырывали их и вместе со скальпом бросали вниз на землю, в лицо Сергею. Волосы валькирий, коснувшись его тела, трансформировались в насекомых, напоминающих саранчу, которая кусала, истязала, стучала лапами по Сережкиному черепу, стараясь проникнуть внутрь, в голову. А откуда-то из-за горизонта мужской хор читал нараспев Иоанна Богослова: «По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну; и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее – как лица человеческие; и волосы у ней – как волосы у женщин, а зубы у ней были, как у львов. На ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев ее – как стук от колесниц, когда множество коней бежит на войну…».
- Э-хе-хе… - открыл утром глаза Слепнев и подумал: - интересно, смог бы Коппола снять то, что сниться мне иногда?
Он сладостно потянулся и широкой грудью впитал в себя утренний августовский воздух, который уже успел искупаться в солнечных лучах, проникнуть через настежь открытую балконную дверь и освоить комнатное пространство. Под столом, постелив на пол курпачу, спал на боку Ёрик в одних трусах, и его красные, Валей отцелованные за ночь губы белоснежным облачком укрывала счастливая улыбка. Он, по-видимому, действительно пришел под утро и не стал будить.
Сергей помассировал тяжеловатую после вчерашнего застолья голову и бесшумно налил в бокал минеральной воды. Выпив, зажмурился от удовольствия, икнул и сквозь сложенные в трубочку губы громко, со свистом выдохнул. Его телодвижения разбудили Ёра, который забыв, что над ним стол, резко поднял голову и больно ударился.
- Фу, ты, зараза! – выругался он.
- А-а, проснулся! Ну, как сексуальный погром? Удался? – сразу начал подначивать Сергей.
Ёр осторожно перевернулся на спину, мечтательно запрокинул руки за голову и, продолжая лежать под столом, произнес:
- Если б ты знал, какое у ней тело, у-у…
- Ну что ж, поздравляю с захватом новых плодородных земель! Зато меня всю ночь вертолеты в образе валькирий имели!
- Понятно, «Апокалипсис» под водочку насмотрелся, - сказал смеясь Ёрик, вылезая из под стола. Сворачивая в рулон курпачу, он спросил с хитрым прищуром:
- Один смотрел или как?
- Да уж никак!
- Я понял. Прихожу – фильм закончился, магнитофон включен, Галки нет, ты дрыхнешь…
- Ты б поласковей, что ль, с ней был – по-моему, «въехала» она в тебя по самое горлышко.
- Я знаю. Надо Назришке, директору нашему, сказать, чтоб премию ей выписал за хорошее поведение. Я, по правде, думал, что она сломается.
- Эх ты, погромщик, - с сожалением произнес Слепнев и налил себе еще бокал минералки.
- Давай, позавтракаем, что ли, - предложил Ёр, - смотри, сколько всего на столе, и даже водка осталась – фантастика! А заодно и новости послушаем, - он включил телевизор.
Раздались звуки классической музыки. Дуэт скрипача и пианиста исполнял одну из Бетховенских сонат. Это было невероятно! Горбачевская власть почти напрочь вытравила всю классическую музыку на телевидении, а тут - на тебе, с утра!
- Не иначе, как умер кто-то, может Горбачев? – выдвинул предположение Сергей.
- Черт его знает… – пожал плечами Ёр.
Под бетховенские бурю и натиск, они быстренько убрали лишнее со стола, налили по стопке и прилипли к экрану телевизора - было объявлено, что сейчас выступят члены Государственного комитета по чрезвычайному положению. Хафизов со Слепневым переглянулись: за свою, пока еще не слишком долгую жизнь, с таким поворотом событий они сталкивались впервые. Им уже довелось стать свидетелями того, как страна в размашистом трауре склоняла огромную, с целый континент, голову пред нырнувшими в «мир иной» вождями - Сусловым, Брежневым, Андроповым, Черненко. Да, тогда каждый раз по телевизору в трехдневный траур зачитывали телеграммы скорби от руководителей всех стран, показывали фильмы о войне и революции и заводили без передыху выступления деятелей искусств, игравших, танцевавших и читавших исключительно классические произведения. И даже как-то становилось неловко перед великими классиками – получалось, что писали они свои шедевры исключительно для мероприятий погребального характера. Но по случаю смерти того или иного вождя никаких таких комитетов не созывали – значит, ждать надо чего-то сверхнеординарного…
В телевизионной коробке появилась живая картинка: за длинным столом сидели руководители государства с хмурыми недобрыми лицами. Президента страны Советов душки Горбачева с ними не было, и от этого интрига происходящего будоражила еще сильней. После того как вице-президент Янаев, не справляясь с засевшей в руках дрожью, неуверенным голосом объявил ради чего создан комитет под названьем ГКЧП, стало ясно: беспредельной вольнице, охватившей Советский Союз за время правления шельмованного лжеархангела Михаила приходит конец.
- Молодцы! – с неожиданным душевным подъемом воскликнул Ёр. – Только б смогли довести до конца задуманное!
- А тебе-то, какая радость? – удивился Слепнев. – Уж такие фильмы, как ты сейчас снимаешь, точно прикроют.
- И пусть прикроют! Поменьше всякого дерьма в искусство будет лезть. Каждый должен быть на своем месте: рабочий - у станка стоять, администратор - трудовой процесс организовывать, ученый - ракеты изобретать, а Тарковские должны кино снимать! А сейчас куда ни плюнь – все занимают места, не соблюдая нумерации билетов, выданных Аллахом.
- Ты это серьезно?
- Конечно! Думаешь, я не понимаю, что никакой я не режиссер и по большому счету никогда им не был?
- Ну, если ты и вправду всерьез,- сказал обескураженный реакцией Ёра Слепнев, - то давай выпьем за этих дядек, чтоб у них все получилось – давно по горбачевскому бардаку надо было хрястнуть!
Они душевно выпили, и Сережка, смакуя во рту кусочек свежего огурца, посыпанного солью, засомневался в созданном ГКЧП:
- Не знаю как тебе, Ёрик, но мне кажется, что ни черта у этих дядек не выйдет!
- Почему?
- Да потому что лица их решимостью не светятся! Слова правильные, но трусоватые какие-то, половинчатые. Боятся они чего-то. И лидера среди них нет - маршалы Жуковы, к сожалению, померли! А Горбачева они наверняка или отравили, или закрыли где-нибудь, чтоб не смог вякнуть. Нет, что-то тут не так…. Но все равно: хоть попытку сделали порядок навести!
- Да чего ты раскаркался раньше времени? Посмотрим!
- А я что? Посмотрим. Кино-то свое будешь снимать, или сегодня уже прикроешь?
- Ты давай, завязывай меня подкалывать, у меня сегодня не съемочный день, а дальше видно будет. Поехали лучше на студию, послушаем, что люди об этом говорят.
- Ну-ну, - многозначительно покивал головой Слепнев, - поехали.
На улицу они вышли душевно взъерошенные. Под воздействием выпитой с утра водки событие, произошедшее на телевизионном экране, казалось им эпохальным, сродни революции. Они надеялись уже сейчас увидеть в будничном течении жизни и в лицах горожан наступающие перемены. Но ничего такого не происходило. Так же, как и всегда в летние месяцы, нещадно, с полным безразличием ко всему живому шарашило солнце с неба и плавило асфальт; так же, как и всегда прохожие, скрываясь от солнечной силищи, инстинктивно держались стороны, которую укрывала дырявая чахлая тень деревьев; и так же, как и всегда деликатные горлинки и крикливые майнушки, учуяв наступление безжалостного полуденного зноя, прятались под пыльными листьями поникающих деревьев и замолкали. И на киностудии никакого особенного движения по поводу созданного ГКЧП так же не наблюдалось. Нет, обсуждали, конечно, но безо всякого энтузиазма, с душевной вялостью. Словно событие это касалось лишь одной Москвы и ко всей стране отношения не имело.
Зато на следующий день, когда по телевизионным новостям были показаны идущие по дорогам столицы Советского Союза танки, апатия студийцев сменилась бурными эмоциями. Без демократического рыка Худоназарова тут, видно, не обошлось - закипела киностудия, забурлила. Было заготовлено письмо- обращение к президенту Российской федерации Ельцину с набором тухлых пафосных фраз. В письме говорилось, что только он, «Ельцин всея Руси» может спасти ситуацию и защитить демократические завоевания, которые поддерживают кинематографисты Таджикистана, и дальше шли подписи. Грубо говоря, все содержание письма можно было свести к одной фразе «Ельцин, спаси нас от христопродавцев гэкэчепистов, уповаем лишь на тебя, батюшка!» С этой писулькой в руках бегали молодой всклокоченный земляк Худоназарова, заместитель директора киностудии Рушт Руштов и главный литературный редактор Сафар Хагдодов и просили весь творческий состав и всех технических работников подписаться под посланием к Ельцину. Пробегая в обеденный перерыв по территории роскошного сада, которым славился «Таджикфильм», они увидели, как на скамейке возле тутового дерева, под виноградником расположилась знакомая компания: музыкальный редактор Слепнев, художник Нувель, администратор, недавно ставший режиссером, Хафизов и директор съемочной группы Хафизова Назри Толбоев. Творческие личности, потихоньку опустошали двухлитровую банку крепленого вина. Процесс выпивки организовал директор Назри, послав к винной бочке, стоявшей под чинарами возле оперного театра, одного из своих подчиненных. Раньше из таких бочек наливали квас да пиво, а теперь вино, в которое для убойности подмешивали табак. Употребляя сей не полезный напиток, ребята спорили, кто победит: ГКЧП или едва родившаяся буржуазия, именуемая демократией. Слепнев и Нувель склонялись к тому, что созданный комитет не сегодня завтра рухнет, и новые буржуи захватят власть в стране, а Назри с Ёром доказывали, что коммунисты себя еще покажут.
- А-а, вот ви нам и нужьни, - скороговоркой проговорил Рушт, подбежав к их компании. Он, как и все выходцы с Памира говорил с неподражаемым своеобразным акцентом – растягивая гласные буквы и делая при этом ударение на последних слогах, словно выталкивая их вперед.
- Конечно, нужны, - улыбнулся Нувель, - вы ведь хотите с нами стаканчик винца выпить. Садитесь - нальем!
- Неть, неть! – замахал руками литературный редактор, - некогда! Тут такой бардак творица, а ви пиёте!
- А что, собственно, творится, Сафар? Что беспокоит тебя? – состроив озабоченную мину, спросил Нувель.
- Как щто, как щто? Уже танки идут!
- Куда идут, Сафар? Душанбе брать? – поддержал игру Нувеля Слепнев.
- Э-э, да ну вас! - отмахнулся Сафар, - тут надо писимо подписать, давайте бистро, и ми пощли.
- Давай сначала почитаем, что там за письмо, а то вдруг в нем мы обязуемся себе яйца отрезать, - со смехом взял Нувель отпечатанный на машинке листок бумаги из рук Рушта. Прочитав обращение к Ельцину вслух, с актерским выражением, он вернул его обратно и уже серьезно сказал:
- Я эту ерунду подписывать не буду.
- Как?! – опешил Рушт.
- А так! Вы что, придуряетесь или в самом деле ничего не понимаете? – отвечал Саня Нувель. – Ельцин, спаси нас! Ха, вот дурачье-то! Ведь если этот упырь победит, то вы себе просто не представляете, что начнется! Во всяком случае, ты, Рушт, сможешь со спокойной душой ехать на свой Памир и там рогатым якам хвосты крутить, здесь делать тебе станет нечего – «кина не будет».
- Я тоже не подпишу, - сказал Слепнев, прикуривая сигарету.
- Ви щто, за ге-пе-че-пе? – вытаращил глаза литературный редактор, путаясь в аббревиатуре названия созданного комитета.
- Мы не за гэ-кэ-че-пе,
и не за вэ-кэ-пэ-бе,
и не за красных мы,
и не за белых мы, -
пропел на мотив уличной песенки «А я не папина, а я не мамина…» Сергей. – Я даже больше скажу: с самого начала не верил и не верю в успех гэкэчепистов, хоть и от всей души сочувствую им. Но своей рукой расписываться под обращением к человеку, который всех потом как пить дать высморкает, словно соплю из носа, чтоб только сесть в кремле царем, считаю идиотизмом.
Рушт и Сафар впервые наткнулись на неожиданное, непонятное им сопротивление. Казалось бы, чего проще: возьми ручку, черкни – и все дела! Тем более, остальные уже давно подписались. Так нет! «Тоже мне, два великих нашлись!» - не на шутку серчая на Слепнева и Нувеля, подумал Сафар и обратился к Хафизову:
- А ти, Ёрик, тоже не будищь?
- Ты мне лучше скажи, кто это все затеял, подписи какие-то? – постарался увести в сторону разговор Ёрик.
- Давлат, - не моргнув глазом, ответил Рушт.
- Какой Давлат? – спросил Назри.
- Такой Давлат, он один у нас – Худоназаров, - ответил Сафар. - Он просил, чтоби висе подписали.
Как же не хотелось Ёру ничего подписывать! Сначала у него зачесалось под лопаткой, потом он тер переносицу, затем сделал вид, что поперхнулся слюной и долго откашливался.
- Ну, будищь, или щто? – заторопил Хафизова Сафар.
- Ладно, Давлат мне с фильмом помог запуститься, - сломался под тяжестью фамилии Худоназаров Ёрик. - Давай ручку.
- Вот тебе здрасте, привет от Насти! - удивился Нувель. – Только сейчас ты распинался с Назришей какие гэкэчеписты молодцы, а теперь письмо к Ельцину подписывать собираешься? Вот это да!
- Можно подумать, мою подпись кто-то читать станет, - проговорил Ёрик подписывая обращение. Назри, глядя на своего начальника-режиссера, также с ходу подмахнул бумаженцию, и замдиректора, спрятав документ в картонную папку для бумаг, тут же вместе с литературным редактором растворились в цветущих кустах бульденежа.
- Да-а, - поскреб по небритому подбородку Слепнев и, глядя на Ёра и Назри, процитировал на свой лад Маяковского, - ни городу не быть, ни саду не цвесть, когда в стране советской такие орлы летают.
- Знаете, что я вам скажу, - нахмурился Хафизов, - мы все хотим порядка и в душе поддерживаем этих камикадзе из ГКЧП, но они проиграют. А вот когда всё гикнется, то ты, Серега, поедешь в Россию к ненавидимому тобой Ельцину, а ты, Санек, сможешь и в Германию рвануть, ведь у тебя жена немка. А вот нам с Назри ехать некуда, нам надо будет здесь приспосабливаться к новым ханам и баям, и они потом могут припомнить любую прошлую мелочь. Вот так вот…
И повеяло от слов Ёра такой бесхитростной прозорливой правдой, что хотелось уже сейчас расплакаться и начать прощаться с друзьями, с любимым уютным городом, утопающим в широких ладонях чинаров, с милыми сердцу горами в неизменных снежных шапочках на дальних вершинах, с запахом роз, со всем прежним незатейливым укладом советской жизни.
Многое не понимал Дуремар из того, что происходило в последнее время. И неясно ему было - хорошо ли это, плохо ли. Как-то все быстро менялось, разрушалось, стремительно летело к чертовой матери в пропасть. И зачем обязательно разрушать, когда, не ломая прежнего, можно строить новое? В беседах с друзьями он видел, что и они ни черта не смыслят в происходящих жизненных поворотах и переменах - просто плывут себе лодочками по течению так же, как и он. Его голос не вплетался в шумный хор хулителей советской власти, как обиженных, так и обласканных ею. У него не было претензий к этой власти. Где, в какой стране мира, находясь за тысячи километров от столицы, он смог бы приехать в нее, поступить без всяких протекций в один из лучших музыкальных вузов мира и бесплатно учиться в нем, получая стипендию и живя в комфортном общежитии? Иногда Дуремару до безумия хотелось видеть Вовку и говорить с ним. Несмотря на то, что они были одногодками и с первого класса сидели за одной партой, Слепнев всегда считал Вовку более солидным и состоявшимся во многих отношениях человеком, чем он сам. Сергей подсознательно чувствовал в Халилове какую-то странную успокоительную внутреннюю энергию, силу. Он часто замечал, что в разговорах с Вовкой многие жизненные ситуации, которые на первый взгляд казались нелогичными, дикими, вдруг переставали пугать и приобретали четкий и ясный смысл. Поэтому газетные публикации Халилова, где он призывал к национальной независимости и лаял на коммунистическую власть, участие Вовки в демократических и националистических сборищах поднимали в душе Сережки множество негодующих вопросов. После появления первых Вовкиных статей Слепнев стал избегать его. Чем дальше, чем больше закипало негодование в Дуремаровом сердце и ему хотелось получить объяснение из первых рук. Но Вовка давно куда-то запропастился. Каждый день, бывая на киностудии, Сергей по нескольку раз торкался в дверь кабинета Халилова с одним и тем же результатом – она была заперта. И домашний телефон его отвечал неизменными длинными гудками. После истории со студийным письмом к Ельцину Сергей опять сделал попытку застать Вовку на рабочем месте, но лишь наткнулся на лед неприступности закрытой двери кабинета. Вовка исчез.
•
- Что случилось, Вовчик? Что с тобой? – схватил его за руку Сергей, увидав как тот, закрыв глаза, валится на сидевшую перед ним молодую женщину. Резкий окрик привел Вовку в чувство:
- Ничего, ничего, я сейчас, - сказал он, тяжело дыша.
Женщина уступила ему место:
- Садитесь, я вижу вам плохо.
Вовка не стал сопротивляться – сел и вытер холодную испарину со лба.
Объявили остановку, и рядом с ним появилось свободное место, на которое опустился Сергей.
- Ну, чего ты? Получше? – спросил Слепнев опять Халилова.
-Да в глазах что-то потемнело, - ответил он, - сейчас вроде нормально. Ты вот что, Дуремарушка, - особо не разглядывая, посмотри в другой конец вагона.
Сережка, почесав затылок, словно невзначай окинул взглядом весь вагон:
- Ну?
- Заметил таджика в белом костюме?
- Есть такой.
- Узнал?
Сергей еще раз незаметно скользнул взглядом по противоположной стороне вагона.
- Не-а, - ответил он.
- Он из тех, что в аэропорту – чистильщик.
- А как это он?..
- Значит, за нами две тачки ехали. Недооценил я их – научились, черти, работать.
Тяжело помолчав, Вовка устало посмотрел на Сергея и беззащитно спросил:
- Что делать-то, а, Сереж?
- Чего, чего, я же сказал – ко мне поедем! – решительно ответил Слепнев.
- Да нельзя мне к тебе.
- Почему это?
- Не один я – жена у меня здесь и сын.
- У тебя жена есть? – удивленно спросил Сергей: - Когда это ты успел?
- Есть, есть, Сереж, она таджичка. Все потом расскажу. Если они выследят, где она находится, то убьют ее, а меня-то само собой. И сына заберут.
Сергей тут же резюмировал:
- Так: ловим тачку, забираем твою жену с ребенком, потом на этой же машине едем ко мне. Где вы обитаете, кстати?
- Есть такая остановка недалеко от Войковской «Фабрика имени Петра Алексеева» знаешь?
- Нет, честно говоря, не слышал.
- Вот там я квартирку снял в старом доме. Место тихое, но теперь уже это бессмысленно. Халилов как-то совсем сник. Болезнь выхлебывала его силы огромными глотками, и теперь ему просто хотелось где-нибудь лечь и не вставать.
- Да ты что, Вовка? Я тебя не узнаю, перестань нюниться! – бодрым живчиком проговорил Сергей.
- Ну, поедем, а дальше? – с обреченностью, голосом глубоко больного человека спросил Халилов.
Сергей отрезал:
– Дальше будет – дальше!
Вовка посмотрел на него благодарными глазами и не в силах выразить переполнившее его душу чувство обнял голову Слепнева и ткнулся лбом в нее:
- Спасибо тебе, Дуремарушка.
Вагон метро постепенно наполнился входящими людьми, и в людской массе парень в белом костюме стал почти не заметен. Сережка изредка поглядывал в его сторону.
- Не пойму, зачем он белый костюм нацепил – видно, ведь отовсюду ?- спросил Сергей.
- Ну, азиаты любят ведь все белое. Но то, что этот в таком костюме – конечно дурость.
Сережка опять бросил скользящий ничего не выражающий взгляд в конец вагона.
- Да не смотри ты туда, - сказал ему Халилов, - он не отцепится. Расскажи лучше, как ты-то сам живешь, до Войковской далеко еще.
«Как я-то живу? Хм», - усмехнулся про себя Дуремар, и задумался.
Рассказать ему особо было и нечего. Как только по городу поползли слухи о начавшихся боях между «вовчиками» и кулябцами, понял он, что дело дрянь, и пора расставаться с этой горной страной, постепенно превращавшейся из матери- родины в злую, непредсказуемую в поведении, старую мачеху-чужбину. Заняв у друзей денег на самолет, вылетел Сергей в Москву полный замыслов, сил и желания положить свой талант музыканта у ног новой родины России, с которой всегда чувствовал генетическую связь. Но оказалось, что людям, живущим на просторах матушки святой Руси, он абсолютно не интересен, а его идеи и желания вызывают насмешки и раздражение со стороны тех, кому Слепнев открывал душу. Мечты о работе в российском кинематографе из майских златогривых цветочков быстренько превратились в отцветшие одуванчики-пуховички, которые под дуновением безработицы и безденежья по волоскам разлетелись в разные стороны и затерялись в каменной громаде неприступного города. Поначалу Слепнев жил у своих консерваторских друзей, перебиваясь случайными заработками. Но в конце концов он понял, что друзья, хотя и не подают вида, но абсолютно не рады такому положению вещей, когда здоровый крепкий мужик живет у них в квартире на положении приживалки. Поблагодарив их за приют и ласку и сказав, что нашел работу и снял квартиру, Сергей съехал от них в полную беспросветную темень московской жизни. В поисках ночлега он очутился у Курского вокзала, где наткнулся на невзрачную бабульку, держащую в руках картонку с надписью «Сдам на ночь комнату». Цена, о которой он поинтересовался у бабульки, его устраивала, так как день назад Слепнев заработал приличную сумму, вычистив огромную стеклянную витрину универмага, купленного каким-то российским армянином. Бабулька жила в четырехэтажной «хрущёвке» в Измайлово. Показав Сергею уютную чистенькую комнату с телевизором, она дала понять, что не чужда продвинутым, современным взглядам на жизнь: бабушка предложила ему за умеренную плату девушку, чтоб ночь скоротать. «А почему бы и нет?» - подумал Сережка, уже давно ныло его тело по ласке женской. «Зови!» - согласился Дуремар. Девушкой оказалась полная женщина лет сорока пяти, с выпирающей вперед булкообразной грудью.
«Ну, чего? Неужели не нравлюсь? Оксаной меня зовут!» - весело взяла в оборот Дуремара смазливая пожилая наяда, усевшись к нему на колени и положив его руку к себе на грудь.
«Почему не нравишься? Нравишься!» - отвечал Сергей. «Ну, может, выпьем чего-нибудь для начала?» - он был все-таки смущен и возрастом, и фигурой ночной бабочки.
«Конечно, выпьем! Давай деньги, у баб-Нюси, как в Греции, все есть!» - женщина встала, взяла деньги и пошла в другую комнату договариваться с «баб- Нюсей».
Сразу как-то все заладилось у Сережки с Оксаной: и выпивка, и любовное барахтанье на постели, и разговоры. Оказалось, что она не только словоохотлива, но и обладает редчайшим для человека качеством – умением слушать другого, не пропуская мимо ушей чужие проблемы. Поняв, что Сережка фактически бомж, и не ровён час, может оказаться под забором, она предложила сходить вместе с ней к ее приятелю, который работает начальником охраны московской консерватории: вдруг охранником поможет устроить. «Как, однако, короток путь от пианиста и композитора до охранника консерватории», - с ужасом подумал Дуремар, но не дал трагедийной мысли развернуться во всю ширь, до безутешного траурного пафоса: деваться, один черт, было некуда.
Так вот и стал он охранять Большой зал Московской консерватории и жить у женщины по вызову доброй Оксаны, которая сделала его своим хахалем. Единственной отрадой для него и отдушиной являлось дежурство в ночное время, когда все двери Большого зала он запирал на ключ и выходил на сцену. С портретов, висящих на стенах, на него смотрели великие композиторы - строго смотрели, вдумчиво. Дуремар садился за рояль, открывал крышку и играл для них, для великих, музыке которых он когда-то мечтал посвятить всю свою жизнь. И так бы он и жил у Оксаны до сих пор, если бы однажды не решился позвонить по заветному номеру Иришке. Раньше он не решался этого сделать: слишком велика была разница между тем, душанбинским Сергеем, которого знала Иришка, и теперешним – неприкаянным и опустошенным. Но с каждым днем в его мозг ввинчивалась, врезалась беспощадным металлическим сверлом мысль: «неужели все - конец? И это теперешнее мое положение – заключительная черта, подведенная под моею судьбой?». В одно из ночных дежурств, вдоволь заласкав мазурками Шопена клавиши рояля в пустом зале, растерзавшись мыслями об оставшихся в Душанбе родителях и своем одиночестве, Дуремар наконец набрал хранимый в сердце номер. Он никак не ожидал услышать ноты взвинченной неожиданной радости в голосе Иришки. Но она вдруг защебетала так, будто расстались они только вчера, и на следующий день приняла Сергея таким, каким он появился у нее на пороге: в поношенной обветшавшей одежде, с тремя гвоздиками в руке, и жалкой, виноватой улыбкой на губах…
- Что молчишь, Серега, как жизнь твоя? – повторил вопрос Халилов.
- Да я-то что, сын у меня, жена Иришка, - прервал свою невеселую задумчивость Слепнев
- Это та, с которой я тебя как-то на киностудии встретил?
- Она самая. У ее отца квартира была в Москве, он нам ее отдал – так что мы с ней и сыном отдельно живем. А сам я пианистом в ресторане работаю, слава богу! Буржуям на рояле играю, что называется «под котлетку». Работу ведь сейчас совсем не найти.
- Да-а, дожили… Ну, а матушка твоя как, Вера Дмитриевна?
- Отца с мамой я перевез под Тулу, там у нас какие-то дальние родственники оказались, помогли небольшой домик купить. Да только папа сразу помер от тоски, все горы ему по ночам снились. Так что мама одна там в домике хозяйничает.
- А бабушка?
- А бабуля моя на душанбинском кладбище осталась лежать, и никакой возможности нет и теперь, наверное, уже никогда не будет к ней на могилку съездить, цветов положить.
- Господи, как же все быстро прошло! До сих пор не верится, что все сгинуло, что вместе с родиной нашей и нас, словно помойную воду, за борт выплеснули в незнакомое холодное море. Тяжело, Дуремар, ой как тяжело…
Сергей также ткнулся лбом в его плечо:
- Я тебя понимаю…
В перекатистом грохочущем шуме вагона разговаривать было нелегко. Они замолчали, сделали вид, что они знать не знают о слежке за ними, и вообще - им как-то все равно.
•
Да-а… Не верилось, что когда-нибудь сторонние недруги смогут переломить могучий хребет советскому государству. И уж совсем трудно было поверить в то, что советская партийная номенклатура сама разорвет на мелкие части позвоночник своей стране.
И все же это произошло.
Победившая буржуазия, выросшая и распустившаяся «цветами зла» из тюремной шелупони и молодой комсомольско-коммунистической поросли, не захотела иметь единую великую империю. Хлопот слишком много, да и деньги проще делать и контролировать, имея вокруг себя сравнительно небольшую территорию. Наконец в одно абсолютно не прекрасное мгновение президент Горбачев тоном обиженного мальчика объявил по телевидению, что слагает с себя полномочия, что государство под названием Советский Союз ликвидируется, и красный флаг, рожденный Великой Октябрьской революцией, будто ветхую тряпку, за ненадобностью медленно стянули с кремлевского флагштока под звуки гимна. После этого беспрецедентного в своем мировом позоре факта русскоговорящее население Таджикистана поняло – оно предано, продано и брошено на произвол судьбы. Сотни тысяч людей разом всем скопом превращались в чужеземцев. Республиканскому руководству ничего не оставалось, как объявить о независимости Таджикского государства и поскорей назначить выборы президента. Гражданам предложили сделать выбор из двух личностей на высший пост главы республики: сравнительно молодого демократа Давлата Худоназарова и кадрового коммуниста среднего возраста Набиева. Большинство граждан, особенно русскоязычных, подумало: «Кто такой, собственно, этот Худоназаров? Подумаешь, какой-то режиссер! Ну, снял он пару фильмов, которые никто толком и не видел. К тому же демократ. А взять московских демократов, как посмотришь на них по телевизору, то сразу думается: откуда ж вы такие народились? С другой галактики, что ли, вас инопланетяне к нам на землю забросили? Вид какой-то у них прилизанный, сытый, и говорят на тарабарском языке – ничего не понятно! Вот и этот, таджикский: что у него на уме – одному богу известно! Да и государство – не кино, здесь принцип авторских поисков и изысков уж никак не годится. А Набиев, хоть и коммуняка, да все же как-то родней, хоть ясно, чего ждать от него, спокойней как-то». И население маленькой республики отдало большинство голосов за верного ленинца.
Но как бы не так!
Не смирился режиссер-демократ с таким народным выбором: «Не может такого быть, я же всегда был первым?!» Раскипятился он, запротестовал, ударил во все дойры, зазвенел всеми дутарами и ситарами: «Обманывают коммунисты, дурят как всегда народ, я победил на выборах»! Его барабанные трели сначала взлетели ввысь к памирским горным вершинам – и оттуда ему на помощь скатились лавины его соплеменников, затем звуки ситаров отозвались в сердцах его дружков – московских прозападных политиков, и они уже ударили в бубны, подливая масло в огонь. «Мол, что ж это такое?! Мы только здесь в Москве разделались с коммунистической партией, а в нашем братском Таджикистане она опять воду мутит, не дает свободу несчастным гражданам! Не позволим!» И тут уж Карим-ходжа понял: его час настал! Бросил клич – и отовсюду: со стороны Гарма, с Рамитского и Варзобского ущелий, с кишлаков, примыкающих к Ура-тюбе и Каратагу, покатили каликами перехожими его сторонники - националисты и религиозные фанатики ваххабиты. Вся эта лавинообразная масса опять накрыла площадь возле здания ЦК партии города Душанбе. Но теперь у толпы был козырь – демократия! И потому эта масса прямо на площади разбила палатки и сказала: «Не уйдем, пока не станет президентом наш человек!» И уже было не понятно, кого они имеют в виду: то ли бывшего режиссера, то ли еще кого-то…
Как-то Слепнев в компании с Нувелем и Хафизовым проходил сквозь палатки «демократов» поселившихся на площади. И то, что он увидел, потрясло его. Все до одного длиннобородые, в чалмах, малограмотные, никогда не бывавшие в крупных красивых городах, они рубили вокруг себя с таким трудом выращенные деревья и, разжигая костры, варили в казанах еду. Нужду справляли недалеко за палатками, в клумбах с цветами, в подъездах жилых домов, а затем, расстелив на площадном асфальте красочные национальные платки, совершали намаз во славу Аллаха. Сергей заглянул в глаза одного из них и обомлел: океаническая темная бездна религиозного фанатизма и ненависти к иным мирам стала затягивать и заставила тут же отвести взгляд из-за безотчетного страха. Казалось, задержи Сережка взгляд хотя бы на секунду, и он будет принесен в жертву как «нечистый», непонятно каким чудом затесавшийся в чужую правоверную страну.
Находившийся еще у власти секретарь ЦК партии Каххор Махкамов сделал попытку выйти к народу. Он решил объяснить своим собратьям, что так не делается, что президентом Набиев выбран по всем нормам, существующим в демократических странах, и пора вам, ребята, расходиться и начинать поглощать независимость новой жизни. Долго его не слушали – кто-то из толпы снял калошу, положил туда увесистый камень и запулил секретарю прямо в голову, раскровив ему череп. Советская власть кончилась.
Да новая из яйца еще не вылупилась. И потому маятник будничной городской жизни по инерции отстукивал равномерный ритм. Работали предприятия, учреждения, дети учились в школах, студенты - в вузах, развозил обывателей по их делам городской транспорт.
Слепнев с Нувелем вышли из автобуса, чтобы пройтись пешочком по свежему воздуху до киностудии. Подвыпили вчера дома у Сашки не на шутку, Сережка остался ночевать, и теперь только свежий воздух да пиво могли их спасти. И тут их взору открылась невероятная картина, в это трудно было поверить. По центральной улице Ленина по направлению к зданию Совета министров двигалась конница с безбородыми улыбчивыми раскосыми всадниками, одетыми в бедняцкие халаты времен басмачества. Передние из них парами в две руки держали развернутые транспаранты с русскими лозунгами на красных полотнищах «Набиев - наш президент!», «Русские наши братья!». У многих в руках развевались красные флаги, а у некоторых за плечами торчали винтовки, по-видимому, бережно припрятанные с момента установления Советской власти в Таджикистане. И это были не съемки очередного фильма, это выступили на защиту законно избранного президента лакайцы, живущие в кишлаках за Вахшской долиной. За ними на телегах, тракторах, грузовиках вереницею тянулись жители Кулябской области.
- Смотри, Санек, ничего себе! Вот это да! Наши пришли! – эмоционально воскликнул Слепнев.
- Да-а, такого я еще никогда не видел, - не менее взволнованно ответил Нувель.
- Так может еще не все потяряно, Санек? Победим?
- Кого победим? – сморщился Нувель.
- Ну, я имею в виду, Набиева отстоят?
- Ага! Они не сегодня-завтра все помирятся, и русские тут опять станут нужны как вши капусте.
- Хм, вши в капусте не живут, - хихикнул и в знак согласия покивал головой Слепнев.
- Вот как раз мы-то и станем первыми, - криво усмехнулся Нувель и добавил, - но все равно забавно и интересно - чем же это все кончится?
Новость, что со стороны Куляба пришли люди, чтоб встать на защиту избранного президента в одно мгновенье взметелила умы горожан и вызвала эмоциональный взрыв. Те, кто сочувствовал бородачам ваххабитам, которых в народе уже окрестили «вовчиками», недоуменно занервничали. Памирцы откровенно посмеивались: «Да что они смогут, голодранцы!» Другие же, включая русскоговорящих граждан, ликовали – словно в город вошли воины-освободители. Везде только и слышалось: «Кулябцы пришли! Кулябцы пришли!» И на некоторых уже совсем было поникших лицах, излучавших лишь одну мысль - куда и каким образом рвануть из этой территории оккупированной ваххабитами и спустившимися с гор Памира демократами – вдруг стали появляться лучики надежды, что авось, может быть, как-нибудь…
Довольно скоро прошуршала еще одна новость, что привел в Душанбе кулябцев их вождь, некий Сангак – человек с криминальным прошлым.
Его фигуру, словно старую печь свежей глиной, вмиг обмазали слухами. Одни говорили, что он сидел за мелкую кражу, другие – что он вор в законе. Но все наперебой уверяли друг друга, что Сангак смелый, справедливейший на свете человек, что всегда уважал Советскую власть и русских людей, и теперь «вовчикам» пришел конец.
И встали кулябцы таким же палаточным лагерем, что и ваххабиты-демократы. Но на противоположной от бородачей площади, возле здания Совета Министров у памятника освободителю угнетенного таджикского беднячества товарищу Ленину. И разделяло тех и других лишь каких-то пятьсот метров. И все начиналось заново как в том - впрочем и не очень-то далеком - восемнадцатом году.
Через неделю их противостояния горожане заметили, что и у тех, и у других появились за плечами автоматы Калашникова, а «вовчики» даже где-то раздобыли пушку, предназначенную для сбивания горных лавин, и направили ее в сторону палаток кулябцев. С каждым днем лица простых беззащитных горожан увядали, и надежды на то, что конфликт рассосется каким-нибудь чудодейственным способом, осыпались лепестками усыхающих хризантем.
Памирские парни, прибывшие на поддержку своего не выбранного президентом кандидата, стали чувствовать себя полными хозяевами таджикской столицы. Они захватывали грузовики, цистерны с топливом, грабили магазины и продовольственные склады. У простых горожан, которые были далеки и от тех, и от этих невзирая на их национальность отбирали легковые автомашины. И прикрываясь лозунгом, что все это идет в фонд демократической революции, увозили награбленное к себе на малую родину – на Памир. А их предводитель-кинематографист исчез, растворился. Оказалось, что он уже давным-давно сидит вместе с семьей в Москве, и всем трезвонит о том, какой он несчастный, и как его подставили нехорошие люди. Его имя испарилось из новостей национального телевидения и теперь проклиналось порядочными гражданами на каждом шагу. Но зато наконец в полный голос зазвучали имена Карим-ходжи и его соратников – предводителей главной оппозиционной ударной силы. Парни с Памира превратились в охранный персонал этой силы и контролировали практически весь город, за исключением маленькой непокорной площади, где сторонники Набиева явно проигрывали в своем меньшинстве. Избранный президентом человек являлся выходцем из промышленной Ленинабадской области, которая примыкала к Киргизии и Узбекистану. Ее жители решили трусовато отгородиться и ни во что не вмешиваться: попросту перекрыли единственный связывающий область со столицей Варзобский перевал. Российской двести первой дивизии, дислоцированной в самом центре Душанбе, московские власти строго-настрого запретили вмешиваться в конфликт по причине суверенности Таджикистана. Положение становилось невыносимым, надо было на что-то решаться, и Набиев обратился по телевидению к горожанам. Он призвал всех, кто голосовал за него, кто может держать оружие, прийти к зданию Совета министров и поддержать своего президента.
В этот исторический час Дуремар в компании своих таджикских друзей Ёра Хафизова и Назри Толбоева у себя в квартире готовил овощное рагу. Друзья уже успели «раздавить» две семисотграммовые бутыли крепленого вина с издевательским на данный момент названием «Памир» и находились в состоянии легкого эмоционального возбуждения. Дуремар взялся за казан, чтобы снять с плиты готовое блюдо, как услышал голос человека, так впоследствии и не ставшего тем, кем его выбрал народ. Сергей вошел с казаном в комнату, где лежа на курпачах и подперев руками подбородки, внимали телевизионному экрану Назри и Ёр.
- Так-так-так, положеньице-то совсем дрянь… - начал в раздумье Назри Толбоев после того, как обращение Набиева закончилось, и заиграла национальная музыка.
– Как бы там моих земляков на фарш не пустили, - помолчав, продолжил Назри и откупорил третью бутыль. Он сам был родом из города Куляба, и для его опасений имелись большие основания.
- Так что ж мы сидим, мы ж все трое за Набиева голосовали?! И в армии служили, и автоматы держали, пошли на площадь! – проявил неожиданную гражданскую позицию Дуремар, в которую алкоголь добавил пламенную храбрость. Правда, про себя Слепнев подумал: «Держать-то автоматы держали, а вот стреляли все больше из тромбонов», - так как служил он в армии музыкантом в полковом оркестре. И Ёр при слове автомат про себя ухмыльнулся – он все два года армейской службы художественной самодеятельностью занимался в клубе, и автомат держал только на присяге. Получалось, что из них троих лишь директор Хафизовского фильма кулябец Назри хапанул по полной программе армейскую выучку, служа пограничником на Дальнем Востоке.
- А пошли! – решительно сказал Назри, - только не прямо сейчас, а через часок, ладно? А то так хорошо сели.
- Да нет, конечно, не сейчас, - согласился Сергей, - еще вон две бутылки вина осталось, да и рагу уже готово. Давайте уж выпьем, поедим, как следует, да пойдем.
Уже наступила полночь, когда за разговорами о политической ситуации и поглощением вкусно приготовленного рагу друзья приговорили последнюю бутылку вина.
- Ну, что, встали, пошли? – спросил Слепнев, выковыривая спичкой застрявшую в зубах шкурку от баклажана.
- Пошли, - вздохнули Ёр и Назри без особого подъема.
Дворами и переулками они вышли на улицу Ленина недалеко от здания Совета министров. Неожиданно, словно из-под земли перед ними выросла фигура худощавого человека с пулеметом в руках, охранявшего с одного фланга подступ к зданию.
- Куда? – спросил он спокойно на русском.
- Э-э, салом алейкум, бародар! – дружелюбно приветствовал его Назри и в несколько заискивающем тоне стал на таджикском языке объяснять, кто они и зачем сюда пришли. Охранник также дружелюбно пожал всем троим руки и проводил их до входа в здание. Поднимаясь по мраморным ступеням, Назри споткнулся, и если б Ёр не успел поймать его за локоть, то директор фильма от всей души расквасил бы себе нос. Выпитое вино с вражьим названием «Памир» начинало проявлять свое коварство – Назри явно развозило.
Подпитая троица вошла в просторный вестибюль и увидела в левом углу полутораметровую гору стрелкового оружия, как советского производства, так и иностранного, – что называется: выбирай, какое по нраву. Гору охраняли трое парней в штатском с короткоствольными автоматами на груди. Царившая атмосфера вокруг являла собой пример редкой тишины и даже сонливости, что было довольно не естественно для такого ответственного момента. Никто не бегал вверх-вниз по широкой лестнице, никто никого не будоражил. Рядом, где лежало оружие, стоял обычный канцелярский стол, за ним сидел очень смуглый таджик в белой рубашке и в галстуке и что-то писал. По всему было видно, что он здесь за главного. Троица подошла к столу, и мужчина вопросительно посмотрел на подошедших к нему людей. Увидав, что среди них есть белобрысый молодой человек, он обратился к Сергею на чисто русском языке:
- Вы зачем тут?
- Да вы знаете… - замялся Дуремар, стараясь дышать в сторону, и почувствовал, что странным образом куда-то исчезла решимость повоевать за избранного президента. Но раз уж начал - так начал, и он продолжил: - Мы слышали обращение по телевизору, и вот хотели бы…
- Понятно, – перебил его мужчина в галстуке. – В армии служили? С оружием разберетесь?
- Да, конечно,- не очень уверенно ответил Сергей.
- Тогда выбирайте себе вот из этого, - мужчина кивнул на гору.
Сергей вытащил автомат Калашникова и с видом бравого, но удивленного вояки повертел его в руках.
- Только кому выдаем оружие, мы всех записываем, поэтому какой-нибудь документ есть у вас? – спросил мужчина.
- Да, вот, - Сергей протянул удостоверение киностудии.
Мужчина спросил заодно Сережкин адрес, записал данные и нацелился на Ёра, чтобы проделать с ним ту же самую процедуру.
Дуремар отошел в сторону. Ошарашенный, он никак не мог взять в толк: то, что сейчас с ним происходит, – реальность или мужик в галстуке решил подшутить над ними? «Так запросто, непонятно кому раздают оружие? Господи!..» - думал он, вертел автомат и вдруг трезвая холодная дрожь стеганула по позвоночнику и заставила работать опьяневшую голову: «Зачем я здесь? За кого я собрался воевать? Батюшки, какая же я пьяная бестолочь!..»
Рядом с Сергеем уже стоял Ёр, держал за ствол такой же Калашников и безо всякого энтузиазма трезвыми глазами разглядывал гору новенького оружия, доставленного сюда, чтобы не в казаки-разбойники играть, а убивать! Убивать! Убивать!.. Друзья переглянулись и поняли друг друга.
Когда дошла очередь до Назри, то к этому моменту вино добралось до его ног и подкосило их. Но он сумел устоять – его тощее тело лишь завихлялось, и чтоб не упасть, директор фильма оперся руками о стол. Его физиономия оказалась нос к носу с лицом мужика в галстуке, и Назри дыхнул в него вражеским «Памиром».
- Извините, - смутился Назри, икнул и сделал попытку выпрямиться. Но это ему удалось с трудом. Ёр опять пришел на помощь и взял своего разваливающегося на глазах директора, под локоть.
- О-о, ребята, так дело не пойдет, – недовольно встал из-за стола мужик в галстуке, - тут вам не вытрезвитель! Положите оружие и идите отсыпайтесь. Если завтра надумаете, то приходите – только трезвыми!
Вышло так, что раскисший, ослабленный алкоголем организм худосочного Назри уберег всю троицу от пьяной глупости. Совершенно очевидно, что их затея поддержать с оружием в руках избранного президента внесла бы весьма сомнительный и печальный вклад в это дело, и потому Хафизов и Слепнев с облегчением торопливо положили автоматы обратно. Но на прощание, чтобы не выглядеть в глазах мужика в галстуке простыми пьяницами, Ёр и Сергей состроили серьезные трезвые лица и, поддерживая с двух сторон за руки директора фильма, сказали: «Ну, мы завтра тогда придем». В ответ они поймали на себе лишь улыбки парней, охранявших оружие.
- У-уф, - тяжело выдохнул Сережка, когда они вдвоем с Ёром почти на себе доволокли бедного Назри до ближайшей скамьи.
- Что-то особо много добровольцев среди горожан не наблюдается президента защищать, - отирая пот со лба, с улыбкой заметил Ёр.
- Если не сказать, что их вообще нет, кроме нас, дураков, - со смехом ответил Слепнев.
Рядом была разбита чья-то палатка, и внутри ее слышалась таджикская речь. Говорили тихо, вполголоса. Назри, сидевший с поникшей головой и постоянно сплевывавший накатывающуюся волной слюну, вдруг встрепенулся, поднял голову и сквозь икоту заплетающимся языком проговорил:
- А я… я… этот го..о..лос… знаю…
- О, уже голоса пошли! – ухмыльнулся Сергей, и поддел директора: - Может еще по одной? А, Назриша? Чтоб видения появились?
- Да иди ты, знаешь куда? – уже более осмысленно и твердо проговорил Назри, - где-то племянник мой, Фарход разговаривает. Директор прислушался, опустился на колени, пополз в сторону палатки, потом остановился и негромко крикнул:
- Э, Фарход, ту кани? Ты где, Фарход?
Из палатки донеслось:
- Инчо ман, инчо! Здесь я! Ту ки?
- Ман Назри! Назри я! – отвечал директор, стоя на четвереньках.
Стало понятно: в палатке действительно находится родственник Толбоева. Ёр и Слепнев подняли директора с четверенек и, держа его под руки, откинули полог входа. Внутри палатки находилось четверо молодых ребят с оружием в руках. В глубине, у задней брезентовой стенки на алюминиевом ящике из-под молочных бутылок с тусклецой теплилась керосиновая лампа, на земле была расстелена рогожа, а на ней ближе к краям палатки лежали спальные мешки. В центре был накрыт дастархан с парой бутылок водки, хлебом, огурцами и помидорами. Ребята, видимо, еще не успели даже пригубить и при появлении не прошеных гостей уважительно привстали с рогожи.
- Э-э, салом алейкум, акаи Назри! – кинулся обнимать директора симпатичный чернявый паренек, положив автомат на рогожу. Горохом посыпались ритуальные при таких неожиданных встречах вопросы на таджикском языке: «Как дела?», «Как здоровье?», «Как близкие?», «Как здоровье детей?» и так далее. Увидав, что в компании с дядей находится русский человек, паренек перешел на русский язык:
- Проходите, пожалуйста! Садитесь к дастархану.
На удивленье быстро протрезвевший Назри представил своих попутчиков, и молодые хозяева палатки засмущались еще больше: как же, рядом такие большие люди - в кино работают!
Назри, как старший родственник, взял инициативу в свои руки, стал разливать водку по стаканам за радостную встречу, и все остались довольны этим – от лишних церемоний одна неловкость!
Полилась неспешная беседа, плавно перетекающая с таджикского языка на русский. Молодежь не страдала говорливостью, но все же за чаркой водки удалось выяснить, что в эти часы с Сангаком, который привел народ на площадь, ведутся переговоры, и от них будет зависеть дальнейший ход событий. В четыре часа утра в палатку ввалился взбудораженный человек в залихватской тюбетейке на макушке бритой наголо головы и с неизменным автоматом Калашникова в руках. Увидав незнакомых людей, он стушевался, уважительно поздоровался со всеми за руку и только после этого сказал, что Сангак, чтобы не проливать кровь, согласился увести народ назад. Поэтому отдан приказ по лагерю сдать оружие и готовиться к отъезду - в полдень подойдут военные грузовики.
Настроение, которого и так-то особо у всех не было, упало до нуля.
- И что ж, теперь «вовчики», что ли, здесь будут править? – не на кого не глядя, с тоскою произнес Дуремар, и никто ему не ответил.
Назри разлил остатки водки по стаканам, но молодежь пить отказалась – стала собирать свой нехитрый скарб. Водку допили все той же неразлучной троицей и, попрощавшись, пошли ночевать к Слепневу.
Первым проснулся Назри, вынул сигарету из пачки горлодёрой «Примы», закурил и разбудил трескучим кашлем остальных.
- Товарищ директор, будьте любезны, посмотрите который сейчас час? – шутливо спросил Сергей.
Назри шутку не принял, хмуро посмотрел на свои ручные часы и буркнул:
- Одиннадцать.
- Ну, что, ребята, опохмелимся, что ли? – сладко потянул руки Ёр, хрустнув суставами пальцев.
- Да не мешало бы, – все так же хмуро отреагировал Назри. – Колотит!
- Так ты бы вот, как директор, взял и организовал что-нибудь, - сыграл из себя начальника Ёр.
- Ага, разбежался! Это я на съемочной площадке директор, а в пьянке все равны.
- Ты что-то хмурый сегодня какой-то, вчера с тобой веселей было, когда ты на мужика в галстуке чуть не блеванул, - поддел по-дружески Толбоева Ёр.
- Да ну вас, - махнул рукой Назри. – Пошли лучше на площадь, проводим племянника, неспокойно на душе. А заодно зацепим что-нибудь по дороге.
- Да, товарищ директор, ты, пожалуй, прав - обстановку выяснить надо! - согласился Сергей и стал одеваться.
Тем же путем, что и ночью, троица двинулась в путь. На подходе к улице Ленина они издали увидели, что палаток уже нет, и колонна военных грузовиков, заполненных людьми, вот-вот тронется в путь.
- Эх, опоздали, - с сожалением махнул рукой Назри.
В момент, когда двинулись первые машины, из здания Совета министров выбежал парень, похожий на племянника Назри с какой-то коробкой в руках. Под хохот провожающих колонну памирцев, стоявших с автоматами наперевес, паренек неловко вскарабкался на борт замыкающего автоколонну грузовика. И тут же по уезжающим от бессмысленного кровопролития безоружным людям был открыт автоматный огонь. Послышались крики скорчившихся от боли раненых людей. И понеслись по городу из двигающихся на полном ходу тяжелых машин вопли проклятий. И было в этих воплях столько боли, отчаяния и гнева, и горел в них с такой неслыханной силой огонь жажды отмщения, что стало очевидно – вот это и есть начало гражданской войны.
•
- Ну, что, будем подниматься потихоньку? – спросил Сергей, когда объявили, что следующая остановка метро «Сокол».
- Вовка молчаливо стиснул в ладони лямку от сумки и, держась за металлический поручень, встал.
- Что ты к своей сумке так прилип? Что у тебя там, золото что ли? – спросил Сергей.
Халилов наклонился к Сережкиному уху и вполголоса ответил:
- Деньги там, и немалые. Если что, береги сумочку. Краем глаза он заметил, что таджик в белом костюме также развернулся к выходу.
- Ну, вот, игра началась, - сказал Вовка прежним, собранным в кулак твердым голосом – он, видимо, немного все же отдохнул в вагоне.
Они вышли на поверхность, и Халилов опять сам стал договариваться с одним из водителей, занимающихся частным извозом, чьи машины во множестве стояли близ станции метро. Парень в белом, нисколько не прячась, стоял метрах в пятидесяти и также договаривался о чем-то с другим водителем.
- К тебе потом куда поедем? – обратился он к Слепневу.
- В Митино, - ответил Сергей. Сделка состоялась, и они сели в машину.
- Давай сделаем так, дорогой, - сказал, обращаясь к водителю азербайджанцу, Халилов, - посмотри в правое зеркало – видишь, парень в белом сзади в такси садится?
- Да.
- Так вот, он сейчас нас будет пасти – пускай. А вот когда в Митино поедем, надо будет оторваться, сможешь?
- Ну, не знаю, - замялся азербайджанец.
- Плачу сверху три тысячи, - подбодрил Вовка.
Предложенная сумма обладала магической силой - азербайджанец кивнул и лихо ответил:
- Сделаем!
Всю дорогу от метро до улицы Михалковской, где в старом кирпичном четырехэтажном доме два года назад снял Вовка квартиру, он напряженно молчал.
И Сергей не теребил его, не задавал лишних вопросов. Слепнев терпеливо ждал того момента, когда сядут они за стол и за бутылкой водки Вовка волей-неволей станет рассказывать и о себе, и о жене, и что за болезнь его точит, и вообще – должен будет ответить на многие неприятные вопросы, которые накопились к нему у Сергея с душанбинских времен.
А подполковник в отставке российской ФСБ Владимир Акрамович Халилов уже в который раз мурыжил свое сердце: правильно ли он сделал, что поехал за этими чертовыми неправедными деньгами, ведь его любимое бесценное сокровище Фарангиз просила забыть о них.
•
Эту, тогда еще пятнадцатилетнюю, странную девушку с соколом на плече Халилов увидел при первом своем появлении в доме Карим-ходжи, когда тот предложил Вовке стать его советником. Девушка сидела во дворе дома под сливовым деревом и на циновке, расстеленной перед ней на земле, раскладывала какие-то травы. На голове у нее была расшитая тюбетейка, из-под которой тонкими ручейками вытекало множество косичек. Девушка не обратила никакого внимания на вошедших во двор незнакомых мужчин, лишь повернула голову в их сторону, но посмотрела, как показалось Вовке, куда-то вверх, в небо. «Какая странная, - подумал он, - и сокол на плече, прямо колдунья какая-то».
После того, как удалось выгнать кулябцев из Душанбе, Карим-ходжа решил отметить это событие со своими сторонниками у себя в доме. Были приглашены самые близкие, в их число вошел и Вовка. Он знал, что это никакая не победа, а начало самой что ни на есть настоящей гражданской войны. Секретарь карликовой националистической партии «Растохез» - что в переводе означало «возрождение» - друг Карим-ходжи и агент Владимира Халилова Джамшед Бахоров также был в числе приглашенных на праздничный обед. Он-то и передал Халилову информацию о том, что как только Сангак прибыл в Куляб, на него вышли российские и узбекские спецслужбы, чтобы уговорить возглавить антинационалистическое движение, пообещали помочь ему оружием и деньгами, и Сангак согласился. Но оппозиционерам об этом известно не было, и поэтому все находились в приподнятом, благодушном настроении.
Уже с утра на выставленных в просторном тенистом дворе столах появились вкусно пахнущие, испеченные женщинами домашние лепешки и разного вида самбуса – мясные и тыквенные пирожки. Рядом стояли бутылки с минеральной водой и фруктовыми соками, блюдца со всевозможными орешками и конфетами, пиалы с лакомством под названием «нишало» - сбитым яичным белком с сахаром и «солодским корнем», а на больших керамических блюдах лежали свежие фрукты. Пока молодые бородатые родственники Карим-ходжи готовили плов из только что зарезанного барана, остальные мужчины пили зеленый чай за столами под виноградником, и с удовольствием обсуждали первую победу оппозиционных сил. Вовка также принимал активное участие в разговоре, и все его суждения вызывали одобрение у хозяина дома, который кивал головой и сквозь прищур хитрых бегающих глаз поглаживал курчавую бороду. Халилов заметил, что всерьез приглянулся Карим-ходже - тот с каждым днем приближал его к себе все больше и больше.
Один за другим подавались чайники со свежей заваркой и юные таджичата, прислуживающие почетным гостям, разливали чай по пиалам и подавали их в соответствии с иерархией – по степени уважаемости. Казалось, что этому не будет конца. Вовка терпеть не мог в больших количествах зеленый чай и никак не мог привыкнуть к тому, что взрослые мужики могли пять часов кряду за разговорами пить этот напиток. Почувствовав, что чай стоит уже у него в горле, он вежливо попросил хозяина отпустить его на речку прогуляться, чтобы «освободить в желудке побольше места для плова». Карим-ходжа улыбнулся и хотел назначить в провожатые к Вовке одного из своих многочисленных родственников, но Халилов учтиво отказался, сказав, что с прогулкой привык справляться один на один.
Река Кафирниган, в том месте, куда он вышел, имела на протяжении ста метров на редкость не бурливый, спокойный нрав. Этот отрезок сверху и снизу замыкали шумноголосые пенистые пороги, которые завораживали белой мылистой яростью водоворотов. Вовка решил спуститься вниз к одному из них. Как только вблизи появились первые громадные валуны, и ветерок сыпанул в лицо водными пупырчатыми брызгами, над Вовкиной головой захлопала крыльями большая птица, и тут же раздался девичий окрик: «Коч, Гадо, коч!» Сокол еще немного покружил над Халиловым и опустился на плечо к девушке, сидевшей на берегу.
Он узнал ее. Это была та самая, про которую он подумал – «колдунья».
Вовка подошел к ней и спросил:
- Как тебя зовут?
- Фарангиз, - просто ответила та. Она ничуть не стеснялась его, что было весьма непривычно: девушки, выросшие в далеких кишлаках, старались исчезнуть при появлении мужчины. Фарангиз же смотрела на него открыто и ясно, словно ждала продолжения разговора.
- Ты меня не боишься? - чувствуя незнакомые для себя неловкость и смущение, спросил Вовка.
- Я никого не боюсь, со мной Гадо, - она пощекотала соколу шею.
Халилов разглядел на ней каркас, надетый через голову: он был из толстой кожи с прикрепленными к ней широкими деревянными дощечками, которые защищали плечи от неласковых когтей Гадо.
- Как интересно у тебя придумано, - сказал Вовка, имея в виду кожаное изделие.
- Я сама его сделала.
- Так ты, наверное, мастерица?
- Я многое могу, - ответила она естественно, безо всякого вызова, и в голосе ее не было ни капли хвастовства.
- А кем тебе приходится Карим-ходжа? – спросил он ее.
- Это мой дядя, он взял меня к себе, когда не стало мамы с папой.
- У тебя нет родителей? – удивился Вовка.
- Да, - так же бесхитростно отвечала Фарангиз.
- А ты мне расскажешь, что с ними произошло? – спросил Вовка и сделал попытку присесть рядом с ней на валун, на что Гадо вытянул голову и недовольно затоптался на плечевой дощечке.
- Ух ты, не хочет! – инстинктивно отпрянул в сторону Вовка.
- Коч, Гадо! – погрозила пальчиком соколу Фарангиз, и с улыбкой обратилась к Халилову: - Садитесь, не тронет.
- Так что случилось с родителями? – вернулся к своему вопросу Вовка, сев напротив девушки на другой камень, а Гадо, словно пес, не сводил с него зорких немигающих глаз.
- Они любили друг друга. Утонули… - Фарангиз с печалью посмотрела на реку. – Мама полоскала белье, папа ей помогал. У нас ведь не принято, чтоб мужчина помогал женщине в ее делах, а он любил ее. Над ним все в кишлаке смеялись. Мама неожиданно выпустила из рук кофточку, которую полоскала, кинулась за ней, и ее понесло. Папа бросился следом, но ничего сделать не смог – вот этот камень, что торчит из воды, убил их. Я часто сюда прихожу, смотрю на него и молюсь…
- И долго ты уже без них?
- Скоро десять лет.
- Да-а, грустную историю ты мне поведала, - прервал наступившее молчание Вовка. - А про птицу расскажешь?
- Нет, – ответила категорично девушка.
- Почему?
- Все сразу нельзя рассказывать – тайны не останется.
- А зачем тебе тайна?
- Все имеет загадку. У вас разве нет чего-нибудь такого, о чем бы вы не хотели говорить?
- Ну, вообще-то ты права, - согласился Вовка, подивившись непосредственности и взрослости суждений девушки.
- А в другой раз расскажешь про Гадо?
- В другой раз может быть, если опять встретимся, - с полуулыбкой ответила Фарангиз. Она встала и, не прощаясь, направилась в кишлак к дому дяди.
Халилов выждал, пока она скроется, – чтобы, не дай бог, их не увидали вместе и затем также двинулся к дому Карим-Ходжи.
Он шел по берегу, придавленный властью неспокойного, пока еще не ясного чувства, овладевшего всем его нутром. «Что это, - думал Вовка, - я, которому уже четвертый десяток, впервые заволновался и ощутил мальчишеское смущение в разговоре с девушкой, да еще такой странной, не похожей ни на кого? Она же мне почти в дочки годится?! И поделать ничего с собой не могу – опять хочу ее видеть, слышать… Только этого мне еще сейчас не хватало!»
В разгар застолья, когда стали разносить плов на блюдах, Халилов волею Карим-ходжи оказался по правую руку от него. Каждое блюдо ставилось в расчете на четверых человек, и поэтому Вовке пришлось из одной тарелки напару с хозяином брать рукой жирные россыпи золотистого риса. Карим-ходжа словно взял шефство над своим советником. «Ешь, ешь Вахид, - говорил он Вовке, - тебе надо хорошо есть, тебе еще жениться надо будет, силы много понадобится. Мы тебе хорошую девочку найдем, не пожалеешь. А чтобы девочка всегда была довольна, надо побольше нишало кушать – там сила!» Карим-ходжа рассмеялся и похлопал Вовку по плечу.
Халилов настолько был взволнован встречей и разговором с Фарангиз, что пользуясь хорошим расположением духа Карим-ходжи, рискнул обратиться к нему, хотя спрашивать о родственницах в мужском мусульманском обществе считалось верхом неприличия:
- Позвольте вас спросить, учитель?
- Зачем спрашиваешь? Говори.
- Я хотел узнать, что за странную девушку с соколом видел я в вашем доме?
- А-а, заметил, что она странная? Это племянница моя Фарангиз. Ее мать и ее отец – мой двоюродный брат Фарух - утонули, вот пришлось взять сиротку. Она вся в брата моего пошла: он был ненормальный – даже белье как женщина стирал, за что Аллах и наказал его. И дочка такая же сумасшедшая. А после того, как отца с матерью похоронили, совсем чокнулась. Я ее не трогаю, ходит сама по себе, травы собирает. Ну, ничего, через год выдам замуж – и дело с концом!
«Нелестный отзыв о родной племяннице», - подумал Вовка.
- А сокол на плече? – спросил он.
- Это интересная история.
Карим-ходжа вытер тряпичной салфеткой руки и губы и рассказал.
«Фарангиз маленькая была. Года три ей, что ли, было – не помню. Сидела во дворе камешки перебирала. Мать ее Гульрухсор лепешки в тандыр закладывала и услышала хлопанье крыльев: сокол камнем с неба дочке за спину свалился и на кого-то стал нападать. Гульрухсор подбежала, увидела, как рядом с Фарангиз кобра от сокола отбивается. Взяла она девчонку на руки, а сокол пока не забил насмерть змею, не успокоился. Выходит, что племянницу спас. А самое удивительное, что стал он прилетать и садиться на крышу дома в те часы, когда во дворе играла Фарангиз. Фарух подкармливал его мясом. А Фарангиз подросла – совсем сокола приручила. Так вот он у нее на плече и сидит теперь все время, как попугай. Есть захочет - полетает, поохотится, принесет какого-нибудь суслика и положит к ее ногам. Фарангиз его погладит, и он довольный все съест. Никого близко к ней не подпускает. Уж не знаю, что ее муженек будет с этим соколом делать, когда я Фарангиз замуж отдам!» - рассмеялся напоследок Карим-ходжа.
•
Горожане изнывали от творившегося в Душанбе беззакония, на их глазах цивилизация словно развернулась и галопом поскакала в средние века. Милиционеров заменили длиннобородые парни с автоматами, спустившиеся с вершин Гарма и Памира. Начиная с пяти утра по всему городу раздавались через звуковые усилители призывы к намазу – утренней молитве, и на таджикском телевидении воцарились программы и фильмы, которые транслировались напрямую из Ирана. Непривычно и пугающе смотрелась на женщинах, ведущих иранские телевизионные программы, темная строгая одежда. Особенно платки на головах, скрывавшие лоб и подбородок. Казалось еще немного, и душанбинских женщин всех поголовно заставят носить такую же одежду. До этого, слава богу, пока не дошло, но таджичкам, носившим европейское платье, уже грозили расправой, если они не наденут, хотя бы изоры – женские атласные штаны с цветным азиатским орнаментом. К русским людям, не знавшим таджикского языка, стали относиться с презрением и говорить, что они все скоро сами бесплатно отдадут свои квартиры и убегут в Россию.
Карим-ходжа получил, что хотел – власть. Правда, его власть ограничивал Варзобский перевал, через который он пока не смел сунуться в Ленинабадскую область; не распространялась она также и на кишлаки Кулябской области, в которых срочным порядком шла мобилизация мужского населения на борьбу с исламистами. Но политический аппетит Карим-Ходжи был пока удовлетворен тем положением вещей, что существовали на данный момент. Дабы не выглядеть в глазах российских и европейских политиков, а также русскоязычного населения Таджикистана, диким националистом и фанатиком ислама, он везде говорил о том, что уважает русский народ, что его советником и другом является Владимир Халилов, у которого мама русская. По заданию Карим-ходжи Вовке приходилось, стиснув зубы, выступать на радио и телевидении и убеждать людей в том, что все происходящие в городе перемены имеют демократичный характер, и люди, пришедшие к власти, намерены строить светское исламское государство, где не будут ущемляться права граждан других национальностей и имеющих иные религиозные убеждения.
Умение Халилова излагать мысли на таджикском и русском языках четко и ясно и истолковывать любой факт в пользу существующей власти, сделало его необходимым для Карим-ходжи настолько, что без Вовки не проходило ни одного совещания, и не принималось ни одного решения. Фактически, ведя двойную игру, Владимир Халилов сумел стать «серым кардиналом» в свите хозяина, поэтому российские спецслужбы не заинтересованные, чтобы Таджикистан превратился в исламское государство, получали постоянную правдивую информацию о том, что происходило в стане исламистов. Но что более важно, у Халилова была налажена связь с некоторыми кулябскими полевыми командирами. Так что их предводитель Сангак имел сведения, что называется, из первых рук.
Когда началось наступление кулябцев по всем фронтам, Карим-ходжа покинул город и прочно осел в своем родовом кишлаке в Рамитском ущелье. Он приказал построить в своем селении жилье для Халилова, что и было исполнено за какую-то пару недель. Теперь «серый кардинал» неизменно находился при своем хозяине.
Огромная изнуряющая работа, которую проделывал майор Владимир Халилов играя на поле Карим-ходжи не оставляла времени для отвлеченных внутренних мыслей, для глубокого погружения в личный душевный мир. История встречи и разговора с Фарангиз у реки вылетела у него из памяти, словно пробка от шампанского. Он напрочь забыл о девушке с соколом на плече. Но вот как-то возвращаясь из Душанбе, после выполнения очередного поручения хозяина, Вовка направлялся к своему новому жилищу. У него теперь появилась собственная служебная «Волга» с личным водителем – славным, добрым пареньком с поэтическим именем Хафиз. Проезжая вдоль берега реки, он опять увидал знакомую одинокую фигуру девушки, но уже без птицы. Она сидела на валуне и задумчиво смотрела на неспокойное, истеричное течение воды.
- Останови здесь, Хафиз, - попросил водителя Халилов. – Ты поезжай, я пешком пройдусь. Он вышел из машины, подождал, пока Хафиз повернет «Волгу» на дорожку, ведущую вглубь кишлака, и спустился к реке.
- Здравствуй, Фарангиз, – ласково приветствовал ее Вовка.
- Здравствуйте, - подняла на него полные печали глаза девушка.
- А где Гадо? Что-то случилось? – спросил Халилов.
- Его убили.
- Как? – с искренней горечью удивился Вовка.
- Гадо охотился, высматривал с неба добычу, а дядины охранники пили водку. Один из них решил показать свою меткость. Гадо упал мне прямо под ноги…
- Вот как… Жаль, птицу, жаль, - скорбно покачал головой Халилов.
- У меня теперь осталось только это, - Фарангиз показала висевшую на ее груди лапку птицы. Сквозь лапку был продет шнурок с вплетенной в него золотой нитью, а сама ножка мертвого сокола, срезанная чуть пониже сустава, была аккуратно перевязана шелковой ленточкой.
- Это теперь мой талисман. Гадо по-прежнему будет меня охранять. – Девушка с любовью убрала лапку к себе на грудь.
- Почему в последнее время, все стали такие злые? – стала спрашивать она Халилова: - Дядя ходит мрачный, его люди всегда пьяные, а он ничего им не говорит? Почему все теперь не так, как было раньше?
«Что ответить тебе, милая, добрая, хорошая Фарангиз?» - задумался Вовка, охваченный какой-то вселенской нежностью и жалостью к девушке. Удивительная чистота, непосредственность и доброта ее давали основание верить, что она все поймет правильно, если рассказать, что началась война и гибнет много людей, если поведать ей, кто такой Карим-ходжа и что ждет всех не только в Таджикистане, но и в соседних республиках, если он станет полновластным хозяином государства.
Но как рассказать ей об этом, и стоит ли затрагивать щекотливую тему, связанную с близким родственником, и тем самым обнажить себя с головы до ног?
- Вот что, Фарангиз, - все-таки сказал ей Халилов, приняв внутреннее решение, - ты знаешь место, где построил для меня жилье твой дядя?
- Да, я видела, как что-то строили вон там, возле скалы, а потом вы туда подъезжали на машине.
- Ты сможешь прийти ко мне, когда все лягут спать, но так, чтобы никто-никто тебя не видел?
- Смогу, - твердо ответила девушка.
- Приходи, если у меня будет гореть свет, то значит, я дома. Я постараюсь ответить тебе на все вопросы, придешь?
- Да.
- Только, Фарангиз, никому! Понимаешь?
-Да.
Она, как и в прошлый раз, поднялась и, не прощаясь, с полуулыбкой направилась в кишлак.
А Вовка, бросая мелкие камешки в воду, еще долго силился понять, как он мог совершить сейчас это безумие, позвав к себе девушку, и о чем он с ней станет говорить? «Может быть это и есть, - подумал Халилов, - надвигающееся сумасшествие любви?».
Он пошел в сторону своего небольшого домика, недавно выстроенного под нависающей скалой, на вершине которой росло одинокое алычовое дерево.
Но их встреча не состоялась. Через час в дверь к нему постучался взмыленный посыльный от Карим-ходжи и сказал, что тот требует его к себе.
Телохранитель хозяина попросил Халилова подождать во дворе, сказав, что Карим-ходжа совершает вечерний намаз. Через несколько минут Карим-ходжа вышел во двор и, поздоровавшись с Вовкой, повел его к топчану под виноградник.
- Садись, Вахид, дело у меня к тебе важное есть, - сказал хозяин, скинул калоши, надетые поверх мягких кожаных сапог, и забрался в дальний угол топчана.
Халилов сняв кроссовки, последовал его примеру.
Карим-ходжа явно нервничал: постоянно теребил бороду, и зрачки глаз его, и без того необычайно юрких, бегали по глазной орбите в каком-то сумасшествии.
- Кулябские черти подошли с двух сторон к Курган-Тюбе и Нуреку.
- Как? – сделал изумленное лицо Вовка, хотя узнал об этом еще в Душанбе днем все от того же Джамшеда Бахорова – они вместе принимали участие в пресс-конференции, устроенной иностранным журналистам. Бахоров успел шепнуть еще и о том, что Халилову присвоено очередное звание подполковника российской федеральной службы безопасности. Также Джамшед сказал, что Халилова просили удвоить осторожность: тотальные неудачи исламистов на фронте заставляют нервничать главных оппозиционеров и могут спровоцировать с их стороны тайные проверки близкого окружения, а выходить из игры еще не время.
- С тех пор как Сангак объявил нам войну, - продолжал хозяин, - мы не победили ни в одном крупном бою. Каждый раз кулябцы ломают нам все планы. Еще и узбеки вместе с Россией вмешались – им оружием помогают. Такое впечатление, Вахид, что вокруг одни предатели и все настроены против нас. Карим-ходжа сделал знак охраннику, тот подошел:
- Садулло, скажи там, чтоб чайник чая заварили, - попросил хозяин.
По сути, то, что Карим-ходжа говорил о всеобщем предательстве было правдой. Почти семидесятилетнее шествие Советской власти по таджикской земле изменило жизнь таджиков в лучшую сторону. Они стали сытыми, грамотными, поняли, что значит иметь высшее образование и учится в Москве и уже привыкли к тем благам цивилизации, которые принесла с собою Советская власть. Правда, в последнее время коммунистическая партия заплесневела и порядком всем поднадоела. Поэтому молодая таджикская интеллигенция, купаясь в детском идеалистическом романтизме, соблазнилась подкинутыми ей со стороны демократическими лозунгами и национальной идеей и поначалу с радостью встала в ряды сторонников Карим-ходжи. Но многие искренние его соратники никак не ожидали, что их насильно станут тащить в болото средневековья, и потому мечтали избавиться от своего вождя, открыто предавая его.
Охранник принес чайник с пиалами, налил вначале хозяину, затем Халилову и отошел в сторону, чтобы не слышать разговор.
- Поезжай в Нурек, Вахид и лично займись обороной – я тебе доверяю. Если увидишь, что город не удержать – взорви Нурекскую ГЭС.
- Простите, учитель, - не веря своим ушам, робко возразил Вовка, - но ведь это будет катастрофа, масштабы которой…
- Не тебе решать, что это будет, а Аллаху! – грубо оборвал его на полуслове хозяин. Он сделал глоток чая, задумался, затем стал слезать с топчана со словами:
- Все, Вахид, времени нет, поезжай! Возьми с собой Садулло, он тебе поможет. Надев на сапоги калоши, хозяин подозвал охранника:
- Поедешь с Вахидом, будешь с ним везде, - сказал ему напоследок Карим-ходжа и молитвенно провел ладонями рук по своим щекам - что означало одновременно и благодарение Аллаху, и благословение, и конец разговора.
Забившись в угол заднего сиденья своей «Волги», Халилов сделал вид, что дремлет. На самом деле ему не давало покоя приказание Карим-ходжи взорвать Нурекскую ГЭС. «Похоже, этот богомолец, чувствуя свой конец, ни перед чем не остановится», - думал Вовка. Он знал, что с парнями из Тавильдары, контролировавшими стратегически важный город Нурек уже давно кулябцы вели переговоры, чтобы те оставили город без боя. Иначе был риск надолго вывести из строя мощнейшую в республике уникальную высокогорную электростанцию, и непонятно, кто бы ее потом восстанавливал – все специалисты уехали в Россию. Поэтому в разрушении ГЭС не была заинтересована ни одна из сторон. И вроде бы, по не подтвержденным данным, тавильдаринцы готовы были оставить город. Но нынешний приказ Карим-ходжи все ставил с ног на голову.
«Похоже, после того как ополченцы Сангака войдут в Нурек, придется расстаться с хозяином: оправдаться, почему не была взорвана ГЭС, будет практически невозможно» - с этой не отчеканенной еще до конца мыслью Вовка открыл глаза и посмотрел в окно машины. Проезжали город Орджоникидзеабад. Недавно Карим-ходжа переименовал его в Кафирниган по имени протекающей через город реки, которая в этой местности имела относительно спокойный, мутный, невыразительный характер. Вовка почувствовал голод. За весь день ему удалось выпить лишь глоток чая в доме у хозяина. Он попросил Хафиза остановиться возле чайханы, вышел из машины и уже с улицы сказал:
- Ну, что сидите? Пойдем, перекусим!
В чайхане Халилов заказал на каждого по порции лагмана – супа с тонкой лапшой, и шашлыка. С наслаждением вгрызаясь в сочную, с тающим во рту жирком, мякоть бараньего мяса, Халилов заметил, как напротив незнакомый молодой прыщеватый парень пьет чай и изредка с ненавистью поглядывает на него. Наверняка он был из таджиков, ненавидевших «вовчиков». Молодой человек мог знать его по телеэкрану – Халилов часто выступал на телевидении от имени Карим-ходжи. В последнее время, встречаясь с простыми людьми, он начал замечать, что сквозь традиционное азиатское уважение и заискивание перед властью, во взглядах стало появляться нечто новое: растерянность, страх и даже неприятие. Особенно он это чувствовал, когда появлялся рядом с Карим-ходжой. Поэтому, поймав на себе ненавидящий взгляд молодого человека, Вовка не придал этому особого значения и даже порадовался: «Чем будет больше ненавидящих глаз у населения, тем скорее придет Карим-ходже конец».
Водитель Хафиз первым закончил трапезу. Он поблагодарил Халилова за ужин и сказал, что пойдет к машине залить воду в радиатор. Вовка не стал дожидаться, пока Садулло расправится со своей порцией шашлыка, расплатился с чайханщиком и тоже вышел.
Из последних мгновений Халилов запомнил лишь лицо прыщавого парня, который вышел следом, его поднятую руку с гранатой, его крик - «убийцы!» и прыжок Садулло, выбежавшего из чайханы.
•
«Ма-ма…Ма-мо-чка… Это она. Только у нее могут быть такие руки с теплой скользящей лаской… Словно живой пуховый солнечный зайчик проникает под кожу и согревает каждую жилку, каждую косточку… Мамочка…» - Вовка начинает моргать ресницами, будто примкнувшими друг к другу крыльями большой стрекозы. Постепенно он разлепляет их, и сквозь пелену в глазах, сквозь звенящий в голове шум к нему приходит сознание того, что над ним стоит Фарангиз и гладит его по руке.
- Это ты, девочка? Как же я ждал тебя, - выдыхает он едва уловимым шепотом. Его пальцы вздрагивают и начинают еще тяжкий, но упоительный путь к ее руке. - Фарангиз… - опять выдыхает Вовка и снова его сознание пеленает сон, в котором он превращается в сокола. Он сидит на плече у милой девочки и целует клювом ее нежную матово-розовую шею, только это уже не клюв, а его губы… Ее гу-бы…
•
Халилов окончательно пришел в себя только через неделю. Он как-то сразу открыл глаза и почувствовал, что хочет есть. Опершись на левый локоть, он приподнялся и увидел, что лежит голый с перебинтованной грудью. Затем осмотрелся вокруг и понял, что находится у себя в новом доме в кишлаке. Он кашлянул, и ошпаренный внутренней грудной болью свалился опять на спину. В дверном проеме показалось лицо Фарангиз. Она все с той же полуулыбкой неспешно подошла к нему и смело прикоснулась пальцами к его руке:
- Ну, вот, я знала, что вы поправитесь.
Вовка тут же поймал себя на мысли, что если бы эта сцена происходила за тридевять земель отсюда в другой стране и при других обстоятельствах, то он, несмотря на боль в груди, был бы самым счастливым человеком на свете. При одном только виде этой девушки с множеством стекающих по спине косичек его сердце выплеснуло такую громадную волну нежности, что воздух стал куда-то исчезать, и грудь, пытаясь поймать его, растревожилась, заволновалась в блаженном удушье. Он взял ее пальцы и обернул их своей широкой ладонью:
- Скажи мне, девочка, что со мной?
И Фарангиз рассказала то, о чем знала от Вовкиного водителя Хафиза.
Оказалось, что прыжок Садулло под ноги парню с гранатой фактически спас Вовку от смерти. Не доброшенная до цели граната серьезно ранила Вовку в грудь, лишила жизни Садулло и оторвала руку парню. В районной больнице Халилову сделали операцию, вытащили крупные осколки из груди, а несколько мелких так и остались в его легких – сейчас их трогать было нельзя.
И еще Фарангиз сказала, что когда ее дядя узнал обо всем, он сам поехал в больницу и после операции забрал Халилова и выжившего безрукого парня. И что дядя попросил Хафиза, чтоб тот смотрел за Вовкой, а ее, чтоб лечила травами, поэтому она здесь, рядом с ним.
- И это очень хорошо, - улыбнулся ей Вовка и благодарно с ласковой мягкостью стиснул в своей ладони ее пальцы.
- А ты знаешь, что стало с тем, у кого оторвало руку? – спросил он девушку.
Фарангиз рассказала, что парня отвели на горную поляну, там спустили на него собак волкодавов и те разорвали его в клочья. Она сама это видела, спрятавшись за кустарником, когда собирала шиповник.
- А что это был за человек, ты случайно не знаешь?
- Знаю, - ответила девушка. – Хафиз сказал, что слышал от одного из дядиных людей, будто парень родом из Курган-Тюбе. Его мать была учительницей в школе. Ее заставляли носить наши женские штаны, а она отказалась. Тогда к ним в дом пришли бородатые люди и на глазах отца, который был коммунистом, изнасиловали мать и младшую сестру, а потом всех троих расстреляли. Парень поклялся отомстить и приехал в наш район, чтобы найти и убить дядю. А вас он видел рядом с дядей по телевизору и поэтому не стерпел.
Вдруг из глаз Фарангиз покатились крупные слезы. Она опустилась на колени и уткнулась в Вовкину руку.
- Я знаю, это он, дядя… - начала говорить девушка сбивчиво, сквозь всхлипы. – В кишлак стали привозить убитых… Это все из-за дяди, из-за этих бородатых людей… Я ненавижу эти бороды! Я боюсь их! У моего папы никогда не было бороды, над ним смеялись… И вы без бороды, вы не такой, как они! Что мне делать, скажите? Я не хочу здесь жить…
- Ну-ну-ну, не надо, - испугался Вовка, что кто-нибудь войдет, и вместе с тем обрадовался. Не надо было теперь рассказывать ей ни о войне, ни о том, что за человек ее дядя: она, оказывается, и сама все прекрасно понимает. В этот момент он ощутил, что Фарангиз становится смыслом его существования, его борьбой за жизнь, его воздухом, и он решил увести ее из кишлака во что бы то ни стало.
- Встань, встань, девочка, сюда могут войти, - стал говорить ей Халилов, - если хочешь, я увезу тебя. Поедешь со мной в Россию? Только мне надо еще кое-что сделать. Поедешь?
Фарангиз встала с колен и посмотрела ему в глаза. Вовка вдруг понял, что перед ним стоит не девочка и даже уже не девушка, а красивая умная взрослая женщина, которую ни за что на свете не хотелось терять.
- Я поеду с вами, - сказала ему Фарангиз, и сцепленными на груди руками, она словно к сердцу прижимала свою решимость.
- Родная моя! - вырвалось у Вовки. – Мы уедем, мы обязательно отсюда уедем! А сейчас иди, об этом не должна знать ни одна живая душа!
- Я все понимаю.
- Вот и умница! Позови Хафиза, пусть принесет мне одежду.
Через некоторое время тихо и незаметно вошел Хафиз: принес в большой пиале-косушке хом-шурпо – суп на бараньем бульоне – и горячую, только что вынутую из печи лепешку.
- Ешьте, - улыбнулся он. – Вам сейчас надо хорошенько поесть.
- Спасибо тебе, дорогой Хафиз! – Вовка пожал ему руку. - Я теперь у тебя в долгу – ты, оказывается, ухаживал за мной, как за ребенком.
Хафиз смущенно отмахнулся:
- Да ну, что вы! Главное, живы остались, а то я так испугался. - Он поставил еду возле Вовки, лежащего на полу на матрасах-курпачах, и, сказав, что сейчас принесет одежду, так же тихо удалился.
Халилов никогда не думал, что еда может доставить такое наслаждение и даже радость. Каждый глоток наваристого бараньего бульона, пропитанного вкусом картошки, гороха нута и соком помидоров, репчатого лука и болгарского перца, оживлял, распрямлял внутренние органы, заставляя их, словно сохнущие без воды растения, встрепенуться и раскрыться для встречи с продолжающейся жизнью.
Послышались чьи-то шаги. К Вовке пожаловал сам Карим-ходжа. Он держал в руках большую, чем-то туго набитую спортивную сумку. За спиной у него стоял Хафиз с одеждой для Халилова. Хозяин кивком головы дал понять парню, чтоб тот оставил их. Хафиз положил джинсы с футболкой в изголовье Вовкиной лежанки на пол и удалился. Халилов попытался привстать с матрасов и выразить, таким образом, свое уважение к хозяину, но тот остановил его:
- Лежи, лежи, Вахид! Мне Фарангиз сказала, что ты на поправку пошел. Молодец девчонка – знает в травах толк! В больнице доктора замучили бы тебя, а здесь, смотри, уже поднимаешься. Но ты пока не вставай, береги силы – они скоро и мне, и тебе самому понадобятся.
«Это точно» - подумал Халилов, вспомнив про Фарангиз, но вслух произнес:
- Спасибо, учитель, если б не ваша забота…
- Не надо благодарить, Вахид. Аллах Всемогущий обо всех нас заботится.
Что-то в лице хозяина настораживало Вовку, что-то было не так. Спустя некоторое время до Вовки дошло: Карим-ходжа пьян. От него пахло спиртным, и с лица не сходила хитрая дьявольская усмешка. «Вот это да! – крайне изумился Вовка, - ни разу не видел этого праведника в таком виде – значит, плохи дела».
И тут хозяин произнес совсем неожиданное:
- Хочешь выпить, Вахид? Тебе сейчас нужно – силы прибавит. Он достал из сапога небольшую плоскую фляжку и протянул ее Вовке:
- На.
Вовка хлебнул. Во фляжке был коньяк.
- Как дела у нас, учитель? – спросил он Карим-ходжу.
- Дела, Вахид? Как там, в России, говорят, дела - как сажа бела, - сказал он по-русски. Хозяин сел на пол, поджав под себя по-восточному ноги, и сквозь ухмылистый прищур прострелил взглядом Вовкины глаза:
- А что, Вахид, убегать вместе будем, или поодиночке?
- Что случилось, учитель, - спросил с тревогой в голосе Вовка.
- Случилось? – Карим-ходжа опять хлебнул из фляжки. - Конец, Вахид случился: и Нурек кулябцы взяли, пока ты здесь лежал, и Курган-Тюбе. Теперь будут брать Душанбе. Памирцы уже побежали, как тараканы, прятаться на свой Памир. Он встал, прошелся по комнате и с серьезным видом проговорил:
- Пока не вставай, но будь готов в одно мгновение собраться. Вот эту сумку я оставляю здесь у тебя, в ней доллары – они нам понадобятся. Ты у меня один остался, больше никому не верю! Карим-ходжа открыл тайный люк, что находился в деревянном полу комнаты под ковром, и спустил в подпол сумку.
- Ну вот, - сказал хозяин, – теперь о деньгах знаем лишь мы с тобой. Выздоравливай!
Он уже собрался уходить, как вдруг обернулся:
- Да, тут ко мне Джамшед приехал, хочет тебя навестить. Что это у вас за дружба такая с ним?
Карим-ходжа внимательно, неожиданно трезвым взглядом посмотрел на Вовку. Но тот ничуть не смутившись, ответил:
- Симпатия, наверное. Да и он мне нравится: по моему, честный человек.
- Кто? Джамшед честный? Ну-ну! – в лице хозяина опять появилась пьяная хитрая ухмылка. – Так значит, Вахид, пусть приходит к тебе честный друг Джамшед?
- Как хотите, учитель, – ответил Вовка, подбавив в голос азиатскую покорность.
Карим-ходжа, продолжая ухмыляться, ушел.
Вовка все же встал и не без труда натянул джинсы с футболкой. Лишь ему одному в свите хозяина было позволено носить европейскую одежду, чтобы подчеркнуть лояльность Карим-ходжи к светским привычкам таджикского общества.
Злясь на себя, что так бездарно попал в бессмысленный переплет, и на свою нынешнюю беспомощность, Вовка вышел во двор. Неожиданно резанувшее глаза солнце заставило Халилова прикрыть их рукой и присесть у порога. Одинокое дерево, живописно росшее на вершине скалы, теплое ритмичное курлыканье горлинки и будничное копание в машине водителя Хафиза несколько утихомирили душевную тревогу. Вовка, приняв образ ушедшего в нирвану йога, смотрел в сторону реки, которой не было видно, но была слышна неуемная страсть ее порогов. Внезапно тишину Вовкиного покоя нарушил Джамшед, вошедший во двор:
- О, так ты уже даже встал? Ну, молодец!
Халилов был рад его приходу. Наверняка Бахоров заявился неспроста и хочет передать ему то, что определит, как действовать Вовке дальше.
Они обнялись, Вовка пригласил его в дом, но тот отказался:
- Много дел, Вахид. Я только так – тебя повидать и вот – гостинцы принес. Джамшед протянул пакет с фруктами:
- Здесь виноград, гранаты и яблоки твои любимые – сорт «розмарин», - Бахоров вытащил из пакета яблоко грушевидной формы, - смотри, какие красивые! Ну, сам тут разберешься, мне надо ехать. Он опять обнял Халилова и со словами «Вставай скорей на ноги, Вахид» исчез за калиткой.
Вовка все понял: он вообще не любил яблоки, и если Джамшед сделал на них акцент, значит, надо посмотреть, что это за сорт такой - «розмарин». Он зашел в комнату, лег боком на курпачу и стал поштучно вынимать яблоки из пакета, ставя их перед собой в ряд.
«Ну, что ж, дорогие мои, будем проводить вам медицинский осмотр» - мысленно обратился к выложенным фруктам Халилов и стал тщательно осматривать каждое яблоко. На одном из них, в углублении, откуда торчал зеленый кончик ветки, он обнаружил тонюсенький кружок едва заметной темной полоски. Это был надрез. Вовка вытянул вместе с яблочной сердцевиной скатанную в толщину спички записку. Информация в ней была предельно кратка:
«Наступление. Уходить через два дня. Аэропорт. Военный борт 23.00. Пилот Карташов».
Халилов разжевал бумагу, разделил липкое месиво на крохотные части, скатал из них катышки и съел их вместе с выпотрошенным яблоком.
Он откинулся на спину. «Ну, вот и все, - стал думать Халилов. – Не сегодня - завтра кулябцы возьмут Душанбе и, пользуясь правом силы, установят власть по всей республике, которую разделят между собой победители и их родственники. И начнется история нового государства. А вот мне искать свое место в этой истории вовсе не хочется. Как и не хочется служить людям, взявшим власть в новой России и отнявшим у меня мою любимую могучую Родину».
Он устал. Неслыханно устал! И если бы не внезапно вспыхнувшее чувство к простой деревенской девушке, которое, как подсказывало Вовкино сердце, обещало быть взаимным, то он прямо сейчас приставил бы дуло автомата к своему виску – благо «калашников» был всегда при нем. Но видно Господь поэтому и свел Халилова с Фарангиз, чтобы не кончалась Вовкина жизнь, чтобы не вздумал он оборвать ее в душевном изломе. Вовка решил, что как только приедут они с Фарангиз в Россию, он покончит со службой и станет строить свое независимое государство – свою семью с этой девушкой.
Через два дня Халилов вывез ее из кишлака в багажнике «Волги» и направился в Душанбинский аэропорт, где стоял «под парами» российский военно-транспортный самолет, принадлежавший двести первой дивизии. Ему помог в этом Хафиз. Вовка написал бумагу, с которой тот мог обратиться за помощью к Джамшеду, когда придут в кишлак кулябцы и начнут преследовать всех, кто был рядом с Карим-ходжой. Но перед этим Халилов лишил хозяина денег, понимая, что без них побег Карим-ходжи за границу становится весьма проблематичным. Вовка вытащил сумку из подпола, взял из нее энную сумму себе на первое время и спрятал остальное под скалой в груде больших камней.
•
Как же не хотела Фарангиз, чтобы он возвращался в Таджикистан за деньгами Карим-ходжи, как отговаривала она его от этой затеи, но Вовка уперся. Он впервые в жизни растерялся.
Поменявшийся государственный строй в России с легкостью гнул простых граждан, словно алюминиевые проволоки, и вкривь и вкось. Живя в Москве, Вовка с каждым годом все больше и больше чувствовал себя маленьким, лишним, никому не нужным человечком, вынужденным отчаянно сражаться, чтобы сберечь свое тихое семейное счастье, чтобы не пасть на колени перед государственным молотильным механизмом, устроенным не иначе, как с помощью дьявола.
Обещанная квартира так и осталась пустой начальственной говорильней.
И с получением российского гражданства возникли трудности, из-за чего их с Франгиз выселили из подмосковного военного городка, в котором им поначалу предоставили комнату в общежитии. Помогли деньги, взятые Вовкой из сумки Карим-ходжи – на них они сняли с Фарангиз на длительный срок квартиру в Москве. Пенсия, назначенная подполковнику Халилову в связи с его отставкой имела вид ощипанного дохлого цыпленка, и прожить на нее в мегаполисе было невероятно трудно. Но пока все эти трудности превращались в труху перед тем счастьем, которое испытывали они от того, что изо дня в день могли быть вместе, могли видеть друг друга и никак не надышаться друг другом, наконец, есть за одним столом и засыпать и просыпаться в одной постели. По Вовкиной просьбе Фарангиз стала носить европейское платье и сделала модную стрижку. И теперь, когда он гулял с ней под руку по городу, показывая ей музеи и театры, некоторые прохожие мужчины оборачивались, не в силах сдержать восторг перед ее необычной восточной красотой.
Совсем тяжко стало год назад, когда родился их малыш Парвиз. Вовка пытался найти работу, но смог устроиться лишь ночным охранником в продуктовый магазин. Его знакомые, которых он знал еще с советских времен по комитету, хотели пристроить знания и опыт Халилова в сферу банковских охранных структур, но его ухудшающееся здоровье не позволяло надеяться на получение серьезной работы. От гранатных осколков, засевших в легких, не стало никакого житья. По утрам донимало Вовку мелкое надоедливое покашливание, после которого на ладони оставались капли крови. В военном госпитале, куда подполковник Халилов обратился за помощью, ему сказали, что нужна срочная операция, но, так как он не гражданин России, за нее нужно платить солидную сумму.
Круг замкнулся.
Вот тут-то и пришла Вовке эта каверзная, отчаянная мысль – съездить в Таджикистан и попытаться с помощью оставшихся там друзей вывести спрятанную под скалой заветную сумку с деньгами Карим-ходжи.
•
- Здесь притормаживай, сейчас надо будет повернуть налево, - сказал, обращаясь к водителю-азербайджанцу Халилов, очнувшись от томивших его сердце переживаний. Было мучительно думать о том, что его появление в Таджикистане не осталось не замеченным. Хотя на что же он рассчитывал? Можно было спрогнозировать с точностью до тысячи процентов, что оставшиеся в республике сторонники Карим-ходжи, который грелся сейчас где-нибудь в теплом заграничном местечке, наверняка тут же сообщат своему боссу, что видели Халилова. А «богомолец», если и не знает всей правды о Вовкиной деятельности, то ни за что на свете не простит своему бывшему советнику исчезнувшей сумки с деньгами и побег с племянницей, и, наверняка, отомстит. Что, вобщем-то, и подтвердила сегодняшняя слежка.
- Так, друг, сворачивай в ту арку, - руководил азербайджанцем Вовка, - и вон, у того углового дома останови. После того, как водитель остановил машину, Вовка обернулся к Слепневу:
- Ну, что, Дуремар, поможешь пару сумок вынести?
- Конечно, - с готовностью ответил Сережка.
Они вышли из машины. Вовка, не расставаясь со своей ношей, двинулся вперед, Слепнев, поглядывая вокруг, держался сзади.
За домом, к которому они подъехали, виднелся живописный пруд, правда, как и большинство российских водоемов, он находился в ужасно замусоренном состоянии. Вокруг него большие всклокоченные дубы и томные липы говорили, что когда-то их сообщество являлось роскошным старым парком и они последние оставшиеся в живых представители этого парка. Напротив дома зияли рваными дырами развалины какого-то строения, которое, по-видимому, было также когда-то жилым.
«Да, хорошее местечко, для киллеров» - подумал Слепнев о развалинах и невольно посмотрел в сторону арки. Возле нее уже стояло такси, около которого курил и откровенно смотрел в их сторону таджик в белом костюме.
- Вовка, смотри, этот в белом уже здесь, - сказал Халилову Сергей.
- Да и хрен с ним, сейчас не до него! – раздраженно ответил Халилов, заходя в подъезд. Куда только девались его усталость и одышка – он в один мах очутился на четвертом этаже и позвонил в дверь. И дверь ответила такой же стремительностью – распахнулась настежь, и из нее на шею к Вовке бросилась молодая черноволосая женщина.
- Вахид! Вахид! – услышал Сергей и увидел, как неистово они целуют друг друга, словно не виделись целую вечность.
- Фарангиз, хватит, хватит! – стал ей по-таджикски говорить Вовка, а она все никак не могла отлепиться и, уткнувшись ему в грудь, сыпала на рубаху теплые хрусталики счастливых слез. Только после того, как Вовка сказал, что он с другом, Фарангиз отстранилась, смахнула тыльной стороной ладони слезы и с улыбкой посмотрела через Вовкино плечо.
- Здравствуйте! – обратилась она к Слепневу по-русски.
- Здравствуйте! – ответил Слепнев, любуясь ею. Она никоим образом не подходила под типаж красавиц, что смотрели с обложки каждого глянцевого журнала и выглядели все, словно девушки-близняшки. В лице и фигуре Фарангиз чувствовалась настоящая тонкая женская порода, которая не выдается Господом Богом на-гора – нате вам, выбирайте! - а прячется им в виде самородков одиночек по укромным уголкам, чтоб не каждому, не любому. Что ж, Вовка оказался в счастливчиках, и этому факту можно было только порадоваться.
- Ну, нечего стоять у порога, времени у нас мало, пошли в квартиру! – скомандовал Вовка.
В тесном крохотном коридорчике Слепнев хотел снять обувь, но Халилов остановил его:
- Не разувайся, мы быстро.
- Фарангиз, нас ждет машина, собирай все вещи, мы должны уехать к моему другу Сергею. - Обратился он к жене на таджикском языке и повернулся к Слепневу: - Сережка, извини, мы с ней будем по-таджикски говорить – на русском у нее не совсем хорошо получается, поэтому она стесняется.
- Да чего ты извиняешься? Говорите хоть на испанском, как вам удобно! – с улыбкой ответил Сергей.
- Мы едем в гости? – засияла Фарангиз, истосковавшись по мужу и людскому обществу.
- Да, в гости. Но мы сюда больше не вернемся. Нам придется немного пожить у Сергея, я тебе потом все объясню. Парвиз спит?
- Спит, только что уложила.
- Не надо будить, я его на руки тихонько возьму.
Фарангиз не задавала лишних вопросов – раз муж решил, значит, так надо. Она засуматошилась, и в один момент все их вещи, быстро и ловко сложенные ее рукой, уместились в сумке на колесиках с выдвижной ручкой и большущем полиэтиленовом пакете.
- Все? – спросил ее Халилов.
- Все.
- Сережка, бери сумки, спускайся вниз! Я пойду Парвиза возьму на руки. А ты, Фарангиз, дверь закрой, - распорядился Вовка.
- Может быть, я и твою сумку понесу, а? Тяжело, ведь, с ребенком? – хотел Слепнев уговорить Вовку отдать ему ношу с деньгами. Но тот с упрямством заявил:
- Нет, я сам. Справлюсь.
Он вынес из комнаты сонного, замечательно щекастого чернобрового бутуза, и они вчетвером спустились во двор к машине. Положив вещи в багажник и усадив на заднее сиденье жену с ребенком и Сережку, Вовка плюхнулся на переднее место и азартно бросил водителю в лицо:
- Ну, давай, дорогой, теперь, как мы договаривались – покажи свое мастерство! Только рви не сразу, а потом, неожиданно!
Когда машина неспешно проезжала мимо арки, Фарангиз в окно увидела садящегося в такси человека в белом костюме и тихонько вскрикнула:
- Ай!
Вовка обернулся:
- Что?
- Я знаю его, это Фарход. Он из нашего кишлака, дядин дальний родственник, зачем он здесь, Вахид? – в ее голосе слышались беспокойство и страх.
- Ничего не бойся, больше ты его не увидишь, - постарался как можно тверже и спокойней ответить Вовка.
Азербайджанец оказался на редкость знающим, опытным водителем – его лихие замысловатые круги по переулкам, казалось, не оставляли никаких шансов тому, кто за ним будет гнаться. Но человек за рулем такси, висевшего у них на загривках, видно, тоже был не промах - он четко держал определенную дистанцию и не выпускал уходящую от него легковушку из вида, и, по-видимому, также отрабатывал деньги, которые ему посулил парень в белом костюме.
- Сейчас, сейчас, подожди, все равно уйду! – приговаривал азербайджанец, впавший в раж.
- Откуда ты так хорошо Москву знаешь, приятель? – стал спрашивать Халилов.
- Десять лет здесь тарабаню, как не знать? – ответил водитель.
- Так ты, наверное, профессионал?
- Никакой я не профессионал, инженер я из Нахичевани! Как Горбачев, зараза,- чтоб ему на том свете гореть! - нашу страну развалил, так вот сюда пришлось ехать, деньги зарабатывать.
Азербайджанец каким-то образом свернул в Авиационный переулок, плавно въехал в Ленинградский проспект и тут уж дал на всю катушку.
- Ну, все, нету, не видно! – воскликнул он радостно, как только проехали мимо станции метро «Тушинская», - потеряли они нас!
Под его возглас заворочался малыш Парвиз, укутанный мамиными руками в безмятежный сон.
- Тише, тише, ребенок спит, - умерил восторг азербайджанца Вовка и, облегченно вздохнув, похлопал его в знак признательности по плечу:
- Спасибо, друг, ты нас очень выручил!
- Да ладно, - благодушно отреагировал водитель, довольный, что сделал доброе дело.
- В Митино где там? – спросил он.
- На Митинскую улицу, а там покажу, - откликнулся с заднего сиденья Сергей.
В самом начале нужной улицы, возле продуктового магазина Сергей попросил водителя остановиться.
- Приехали? – спросил Вовка.
- Почти. Посидите пока, я сейчас! – Слепнев направился в магазин.
Там он позвонил по мобильному телефону жене Иришке, чтоб была готова к встрече неожиданных гостей, и принялся накупать всяких вкусностей, не забыв и самого главного – пару бутылок водки для мальчиков и полусладкого вина для девочек. С этим богатством Сергей сел в машину:
- Теперь к дому, вон к тому, - он указал азербайджанцу на двадцатиэтажную башню.
•
Это был удивительный вечер! Один из тех, что каждый человек за всю свою жизнь может пересчитать по пальцам. Легко им было всем вместе за одним столом: и Сережке, и Вовке, и Иришке, и Фарангиз. И даже десятилетний сын Слепневых Андрюшка с удовольствием возился с годовалым Парвизом, когда малыш пробудился ото сна. Порой бывает, что на семейных торжествах, где задолго готовятся к встрече гостей, застолье выливается в нудное, тягомотное мероприятие, и ждут не дождутся хозяева, чтобы гости ушли, чтобы поскорей все убрать со стола. А тут - надо же! – полная совместимость в воспоминаниях, в разговорах, во взглядах и, главное, в душевной доброте. Секунды, минуты, часы вились над их головами, летели стремглав в разные стороны, словно искры большого незатухающего костра. Было обо всем говорено-переговорено и скреплено дружескими объятьями и всепрощенческими поцелуями. Уже только под утро, когда малыш Парвиз спал в соседней комнате глубоким сном, Ирина взяла в свои руки бразды правления и веселым командирским голосом заявила:
- Так, делим квартиру пополам: ты, Фарангиз, отправляешься с мужем к своему ребенку в комнату - я там вам уже постелила - а мы Сергеем и с Андрюшкой будем спать здесь.
- А мы с Вовкой пойдем на кухню, достанем мою заначку! Ты не против Вовка? – уже заплетающимся языком спросил Слепнев.
- Против! - так же пьяно, но категорично ответил Халилов, - я хочу к Фарангиз, я не видел ее целый океан времени.
- Ты ж только сейчас на нее смотрел, пойдем! – тащил его за руку Сергей.
- Нет, это не то, я пошел к ней!
- Ну, нет так нет, - зевнул Сережка, - тогда я тоже не буду.
Через некоторое время все они угомонились и уже не слышали, как пошел дождь и застучали капли по подоконнику.
Проснулись поздно. Был будний день. Андрей уже давно находился в школе, у Ирины выходной, а Сергею на работу в ресторан надо было лишь к шести часам вечера. Все сели завтракать остатками вчерашней роскоши. За завтраком Сергей обратил внимание, что Вовка пьет кофе с каким-то странным озабоченным лицом, и Фарангиз, кормя своего малыша манной кашей, глядит на Парвиза уж больно грустными глазами.
- Что с тобой, Халилов, - коснулся Слепнев его руки, - что-то не так?
- Да, понимаешь, вернуться придется на квартиру, кое-что забрать.
- Зачем! - в недоумении воскликнул Сергей: - Ведь вы все вещи взяли?
- Да нет, оказывается, не все, - вздохнул Вовка, - коробочку оставили. В ней мой орден «Красного Знамени» и одна очень ценная вещь.
- Так какие проблемы? Дай ключ, я поеду и заберу!
- Нельзя тебе эту коробку брать в руки…
- Почему?
- Как бы тебе объяснить… - замялся Вовка: - Видишь ли, в коробочке находится талисман Фарангиз: лапка прирученного ею сокола, которого убили на ее глазах.
- Ну и что? – Сергей никак не мог понять причины, почему он не может съездить за коробочкой.
- Понимаешь, Фарангиз убедила себя в том, что если ее талисман коснется чужая рука, то он потеряет свою силу и не сможет ей помогать. Даже я не могу к нему прикоснуться.
- Так он ведь в коробке!
- Я уже об этом ей говорил. Но пойми, у каждого есть свои причуды, поэтому придется мне с ней туда съездить. Да ты, Сереж, не волнуйся, тот парень в белом видел, что мы с вещами выходили – понятно ведь, что мы оттуда совсем уехали.
- Какая-то чушь средневековая – лапка сокола! – недовольно произнес Слепнев, отказываясь понимать такое объяснение.
- Чушь не чушь, а ничего не поделаешь! – Халилов встал и любовно поцеловал жену в щеку и вымазанный в каше нос сына. Парвиз за обе щеки уплетал манку, которую ему успела приготовить вставшая раньше всех хозяйка дома Ирина.
- Ира, у меня к тебе просьба, - просящим голосом обратился к жене Слепнева Халилов, - ты не могла бы посидеть с Парвизом, пока мы с Фарангиз съездим на квартиру?
- Да, конечно, езжайте спокойно, все будет в порядке! – согласилась она, не раздумывая.
- Никуда вы без меня не поедете, сейчас вызову такси, я с вами! – решительно объявил Сергей и стал набирать номер телефона.
Буквально через десять минут раздался звонок – такси стояло возле подъезда.
Фарангиз обняла Парвиза и, целуя его, заговорила малышу что-то ласковое на таджикском языке.
- Ты совсем уж его затискала, Фарангиз, - подошла к ней Ирина, - не на год ведь уезжаешь! Иди, без тебя разберемся.
Ира взяла у нее малыша, но тот отчаянно заревел и потянулся опять к маме. Фарангиз, не выдержав, протянула к нему руки. Но тут уж Вовка взял ее за талию и насильно выпроводил в коридор со словами: «Успокойся, чего ты? Он же у наших друзей».
В прихожей, надевая туфли, Слепнев с улыбкой поинтересовался у Вовки:
- Надеюсь, ты сумку заветную не станешь с собою сейчас брать?
- Но жена твоя ведь не сбежит с ней, надеюсь, - улыбнулся ему в ответ Халилов.
В такси ехали как-то молча, невесело: то ли головы болели после вчерашнего застолья, то ли погода пасмурная давала о себе знать - дождь, начавшийся под утро, так и не кончился.
Когда подъехали к дому на Михалковской улице, то тоном, не принимающим никаких возражений, Сергей сказал Халилову:
- Давай ключи, Вовка, я пойду первым, посмотрю ситуацию. Если будет все в порядке, то крикну вам в окно, чтоб поднимались. Так что сидите пока в машине!
- Пожилой водитель такси, видя в каком глухом месте стоит дом, к которому они подъехали, занервничал:
- У вас что тут, какие-то разборки намечаются?
Но Вовка его успокоил:
- Да что ты дядя, какие разборки?! Просто не хочу тещу дома застать – надоела она мне хуже пареной репы! Вот дружок пошел проверить: там она или нет.
Водитель улыбнулся и одобрительно согласился:
- Да уж, тещи – они такие!
Сергей, внимательно смотря по сторонам, медленно, вразвалочку вошел в подъезд и поднялся на четвертый этаж. Стараясь особо не греметь замком, он открыл дверь и осторожно вошел в квартиру. Ничего подозрительного: в квартире тихо и пусто. Сергей растворил окно и помахал в сторону такси рукой:
- Эй, Вовка, поднимайтесь, порядок! Он отошел от окна и почти тут же, через несколько секунд услышал два выстрела.
Слепнев метнулся к окну и увидел на асфальтовой дорожке лежащего Вовку, словно в птичьем небесном полете раскинувшего широко руки, а за ним - обнявшую Вовкины ступни и уткнувшуюся в подошвы его кроссовок неподвижную Фарангиз.
Стреляли из развалин – больше было неоткуда. Решили, видно, ждать, и устроили наудачу засаду. Им повезло.
- Черт! Черт! Суки! – чуть ли не кубарем скатился с верхней площадки Сергей, бросился к Вовке, нагнулся: тот был теплый, но не дышал, и кровь, вытекшая из-под левого уха, на глазах густела и превращалась в липкую массу. Фарангиз также не подавала признаков жизни – она была убита в висок.
Выбежал водитель такси и по-бабьи запричитал:
- Ой, ну как же так, ма;льцы?! Ну что ж вы делаете-то?! Как знал, как знал, что будут разборки!
- Заткнись, дядька! - грубо оборвал его трескотню Сергей. – Звони в милицию и стой здесь, а я в эти трущобы – оттуда ведь стреляли, сволочи!
Слепнев заскочил в развалины и стал метаться по сохранившимся без перил лестничным пролетам. Но куда там! Все шито-крыто.
И, конечно, никто никогда никого не найдет…
Он вышел из развалившегося здания и, опустившись на колени перед холодеющими телами, беззвучно без слез заплакал.
А потом приезжала милиция, все спрашивала-расспрашивала. Пожилой водитель был рядом, не уехал, добросовестно рассказывал людям в погонах, как было дело, и Сергей отвечал на все вопросы, как робот. Потом опера нашли коробочку с орденом и лапкой сокола, а Сергей не отдал им ее, сказал, что это память о друге. Опера, видя его состояние, не настаивали.
И увезли Вовку и Фарангиз. Увезли в морг…
- Слышь, малец, - тихонько тронул пожилой водитель за рукав Сергея, когда остались они вдвоем у подъезда.
- Слышь, я тебе говорю, - теребил пожилой.
- Чего? – поднял голову Слепнев.
- У меня там, в бардачке, есть кое-что - пойдем, в машине посидим, что под дождем мокнуть. Я уж напарнику позвонил, не могу сегодня больше работать – ухайдокался.
- Пошли.
В бардачке у водителя оказалась бутылка водки, пластмассовые стаканчики и несколько конфет «батончиков» на закуску.
Дуремар пил и совершенно не слышал рассказ пожилого мужичка про то, как тот хорошо жил при Советской власти, и какая поганая власть сейчас. Дуремару было совершенно наплевать на все власти вместе взятые. Он никак не мог понять, как такое может быть: только час назад два влюбленных друг в друга человека сидели рядом с ним, а теперь их нет. Совсем нет. На белом свете нет. Почему? Почему счастье всегда под угрозой, всегда кому-то мешает и всегда найдется тот, кто хочет и может в одночасье это счастье стереть с лица земли?
Он машинально открыл пластмассовую коробочку, в которой находились Вовкин орден и соколиная лапка Фарангиз, повертел их в руке и подумал: «Надо же, как мало осталось». Но тут же себя опроверг: «А Парвиз?! Он же будет жить, расти – куда ж больше для памяти человеческой?! Не отдам его никому. И этот орден лучше всяких слов расскажет ему и об отце, и о Великой стране, которой его отец был по-настоящему предан. Нет, не исчезнет память - не дам ей исчезнуть!».
Мужичок все говорил, говорил, рассказывая историю своей жизни.
А дождь шел и шел, и под его настойчивой капельной вязью кровь Вовки и Фарангиз смешалась, тонкими струйками стекла с асфальта в узкий палисадник и ушла в землю, под дерево.
Москва-Барвиха 2009 г.