КАПИТАН ПЕТРОВСКИЙ
Это был удивительный человек: объективный, вежливый, явно не лагерный. Он никогда не выпячивал свое начальственное положение. И с заключенными вел себя на равных. Мне очень повезло в моей лагерной жизни, когда моим прямым начальником стал капитан Петровский. Это был дар Судьбы.
Вскоре после того, как я начала работать под его началом, он познакомил меня со своей семьёй, женой и двумя детками. Жили они совсем рядом, на территории ВОХРа, соседствующего с нашим лагерем. Меня тянуло к ним, в их счастливую семью. Жена Петровского почувствовала это и стала приглашать меня к себе.
В то время я работала мастером на строительстве больницы № 1 в Магадане и ходила без конвоя.* Таких, кто имел право ходить по городу без конвоя на оба ОЛТП – мужской № 3 и женский № 5, – было всего человек сто. Из этих ста лишь человек десять инженеры, занятые на строительстве, остальные – домработницы всякого магаданского начальства, которое никак не могло само себя обслужить, и нуждалось в рабском труде.
В конце каждого рабочего дня капитан Петровский неизменно говорил мне: «Пошли, Ремизовская, – жена ждет». И я всегда с радостью соглашалась, ибо душой оттаивала в его семье. Жена его приветливо встречала меня и, улыбаясь, говорила: «Вот и хорошо, что пришла – работы у меня воз». Это означало, что она затевает себе и детям новое шитье. Но я не только не роптала. Наоборот, я была счастлива заниматься домашними делами и хоть на какое-то время забыть про лагерь и про то, что я не человек, а зечка. Да и угодить хотелось хорошим людям.
Почти каждый день проходил у меня по одному и тому же расписанию: в семь часов утра на площадке лагеря развод, после чего каждый спешил на свой объект. Бригады уводили под конвоем, а инженерный и технический персонал, так сказать своим ходом. Шагаешь, бывало, по дебелому морозу в тонкой юбчонке, в телогрейке и валенках немыслимого размера. Работали до девяти часов вечера. И только после этого можно было на часок–другой пойти к людям, если, конечно, вас приглашали.
Короткие эти часы в семье капитана Петровского не только не утомляли меня, но напротив давали мне заряд душевной бодрости на всю ночь и весь следующий день. Да еще каждый раз перед уходом от них жена Петровского заворачивала мне бутерброд когда с колбасой, когда с салом – что было.
Даже в лагере человек тянется к человеку, тянется к доброте, к свету. Конечно, я понимала, что наши отношения были взаимоприятными и взаимовыгодными. Но главным для меня была не какая-то выгода, а семейное тепло, которого я была лишена столько лет.
В таком вот ритме я и жила всё последнее перед своим освобождением из лагеря. Тридцатого декабря 1954 г. после развода бригад на площадке меня почему-то не выпустили из лагеря. Ни охранник, ни начальник караула не знали почему: приказ и все. Таких, как я, оказалось всего восемь человек. Ходим мы по линейка (та же площадка) туда сюда, нервничаем, трясемся. Единственно, что приходит в голову, нас отправляют на этап куда-нибудь в по Колымской трассе.
Ужасно! И очень обидно. Во-первых, разгар колымской зимы и на трассе морозы за сорок, а порой и за пятьдесят. Во-вторых, за все время моего пребывания в различных лагеря, этот, последний, своего рода привилегированный – он находился в центре города, недалеко от теперешнего здания Дальстройпроекта и спорткомплекса. В этом лагере содержалась в основном прислуга и обслуга. Да и кормили нас получше, чем в лагерях, которые были в тайге.
В общем настроение у нашей восьмерки было самое что ни на есть печальное. Вдруг мы видим, что через вахту входит в зону капитан Петровский и с ним еще несколько человек военных. Я не решаюсь подойти к нему и спросить в чем дело. Но он сам окликнул меня:
– Ну, Ремизовская . . . – и похлопал свободной рукой по пачке папок, которую держал под мышкой.
Наша восьмерка насторожилась, – ужас этапа прямо обуял нас. Стоим и молча смотрим, как они проходят мимо. Уже пройдя мимо нас, капитан Петровский оглянулся:
– Ремизовская и все остальные, пошли!
Понурившись, мы покорно пошли за ним. Все мы направились в наш лагерный клуб. Военные поднялись на сцену клуба, а наша восьмерка и еще несколько человек, которые по каким-то причинам не вышли сегодня на работу – в зале.
И тут вдруг пронесся слух, что нас восьмерых будут заново судить по старым делам, то есть, будут их пересматривать. Первыми вызвали двух женщин, у которых было какое-то общее дело, я уже не помню какое. Суд был скорым, и их тут же освободили.
Потом вызвали женщину, про которую я знала, что она была как-то приближена к оперу, скорее всего, была осведомительницей. Идет слушание ее дела, мы все с напряжением следим за каждым сказанным словом. Ей задают вопросы по ее делу, и она довольно толково на них отвечает. И вдруг неожиданно звучит: «А в первый раз вас осудили правильно?» А у нее было двадцать пять лет лагерей, из которых она уже отсидела шесть или семь. Женщина встала и, нервно теребя платок, стала возбужденно доказывать, что осудили ее тогда неправильно. Судьи на сцене ее не перебивали, дали ей полностью высказаться и удалились на совещание. Через некоторое время «Встать, суд идет!» И результат: не освобождать.
Следующей была я. Я полностью восприняла только что преподанный нам урок и, когда мне задали тот же вопрос, я была на чеку:
– Как ты, Ремизовская, считаешь, тебя судили правильно?
– Если бы не была виновата, не судили бы.
В течение всего времени, пока разбиралось мое дело, я стояла, как вкопанная. И когда сказали, что я свободная, от волнения у меня случился обморок. Первое. Что я спросила, придя в себя, это могу ли я сразу уйти из лагеря. Прокурор, который только что выступал по моему делу, говорит: «Можете».
Я встала, сказала «Спасибо!» и шатаясь пошла к вахте. Пока дошла, на вахту уже позвонили. Был у нас такой вахтер Кузьменко. Он широко открыл калитку и закричал мне:
– Иди, Ремизовская, нечего тут в лагере околачиваться!
Я вышла и побежала, что было сил в Дальстройпроект*. Это был наш дом, там я работала последнее время сметчиком, там у меня были друзья. Вся наша группа, костяк Дальстройпроекта, шестьдесят пять человек зека сидела в большом зале. Когда я вошла в зал, меня, наконец, отпустило. Я упала на стул и разрыдалась. Все бросились ко мне:
– Ремизовская, что случилось? Ты чего плачешь?
– Я . . . сво-бод-ная . . .