2 апреля 2013 года.
Апрель богат на памятные даты. 2 апреля — день рождения профессора Владимира Махнача. Историка, искусствоведа, публициста. Радиоведущего. Общественного деятеля. Именно его наследие, во многом, и определяет идеологический вектор нашего сообщества — сообщества классического национализма.
Махнач был, действительно, националистом классическим — ибо был блестяще, энциклопедически образован. Он окончил исторический факультет МГУ (в 1979 году) по специальности «история архитектуры», и с того времени история и архитектура (конечно же, в первую очередь бесподобный русский модерн начала XX века) стали его главной любовью, которую он умело передавал своим слушателям.
«Если быть объективным, то я даже и не историк, хотя везде пишут: «историк, историк, историк…» Я — учитель истории. Правда, очень хороший. Может быть, лучший в Москве. Может быть, в России. Учитель истории — это тоже неплохо. И очень даже людям нужно».
Действительно, просто историков много, а вот уметь рассказать историю другим людям — это дано далеко не всем, и настоящих учителей истории, просветителей (в хорошем смысле этого слова) — исчезающе мало. И Махнач был именно таким — учителем истории от Бога. Лучшим из них. Он не был историографом, не писал хроник. Его направление — политическая историософия. Он пользовался проверенным знанием и с уникальным умением сопоставлял достоверные факты, поэтому мысль его всегда была аргументирована, а логические построения — безупречны.
Определить мировоззрение Владимира Махнача можно одной формулой: он практически с самого начала своей активной жизни был последовательным сторонником Белой идеи, сочетая в себе все основные ее аспекты — православие, империю, монархию и национализм. Собственно, всё вместе и было для Махнача мировоззрением русского националиста. «Избавить меня от русского национализма не смог бы никто и никогда, даже под пытками, потому что всё, что произошло около пяти лет — это навсегда», — писал он о себе в очерке «Выбор пути». Для всех, кто был знаком с Владимиром Леонидовичем, русский национализм воплощался именно в образе русского интеллектуала, и не имел ничего общего с уличными «бонами» или диковато-клоунскими «хоругвеносцами». Будучи эстетом (эстетом в леонтьевском и розановском смысле), Махнач воспринимал идею Белой России во всей ее целостности. И именно потому ненавидел ее антипод — советскую систему, и практически всё, что могло от нее исходить: «Любой христианин знает, что комсомол — это грех, потому что это мини-коммунизм, «мини-коммунячность». А это страшный грех, тяжелый!» Ненависти Махнача к большевизму мог позавидовать любой участник белогвардейских террористических организаций 20-30-х годов.
Сейчас модно разделение националистов на «православных» и «язычников», «монархистов» и «демократов». Для Махнача — человека целостного мировоззрения (таких и ныне нет!) — то было немыслимо. Современный писк невежд — «чо, русский — значит православный?» — вызвал бы у него громогласный смех. Русский, по Махначу, может быть кем угодно: и православным, и язычником, и злодеем, и святым. Но вот русский националист не может отрицать русскую национальную традицию, а значит, не может отрицать христианство и Церковь. Ты можешь верить во что угодно, но уважать христианскую традицию обязан. Иначе, какой же ты националист?
Рассказы Махнача о христианстве обладали такой удивительной силой, что многие, в чем сами позже признавались, именно благодаря Махначу становились христианами. Причем христианами, свободными от шелухи обрядоверия, христианами, познавшими самую соль и смысл православного христианства — не розового и слюнтяйного неонесторианства, или мрачного, замкнутого неомонофизитства, а воинского, героического Вселенского Православия. Доходило до забавных вещей. «Что же вы поете эту молитву такими заупокойными голосами?!» — вскользь заметил он активистам одного православного молодежного движения, которым был приглашен читать цикл лекций. — «Что же печального в молитве Святому Духу? Не учитесь у бабуль. Греки, например, вообще читают Символ Веры как воинскую присягу! И они правы».
Владимир Махнач, действительно, был самым настоящим воином, рыцарем, причем именно по-рыцарски предупредительным и любезным к любой даме. И то неудивительно, ведь Англия с ее идеалом джентльмена была его давней и неизменной любовью. Воинской эстетикой пронизаны многие его статьи, а некоторые прямо посвящены красоте мундира, оружия, и вообще смыслу воинской службы, с которой неразрывно связано еще одно ключевое для Махнача понятие — понятие чести. О, уже только потому, слушая Владимира Леонидовича, невозможно было не стать националистом, ибо на стороне национализма были честь, красота, слава, доблесть. Да, само собой, что Махнач убедительно показывал связь русской национальной идеи с христианством, показывал доказательно, логично. Но в «национализме по Махначу» пленяло не это, в его национализме пленяла честь и красота. ТАК рассказывать о национализме было под силу только ему. А когда он говорил о «манере чести» империи и само слово «честь» произносил по-особому, пронзительно, невозможно было не полюбить империю.
В советское время Махнач успел поработать в Музее искусств народов Востока, в Музее архитектуры, в Музее-усадьбе Абрамцево и музее Останкино. С тех пор и до конца 80-х годов основной его деятельностью были экскурсии (легальные и нелегальные) по самым разным городам России, на которые люди ездили только потому, что их вел Владимир Махнач. Это было с его стороны самым настоящим «народным просвещением», и сочеталось с активной борьбой за сохранение памятников архитектуры. Собственно, в этой сфере он прославился введением широко применявшегося в годы Перестройки принципа так называемой «презумпции невиновности исторической застройки»: «Для исторической застройки необходима безупречная аргументация, а для сохранения любого элемента исторической застройки никакой аргументации не требуется».
Естественно, о его просветительской деятельности, сочетающейся с «незаконным предпринимательством» и неизбежной «религиозной пропагандой» узнало КГБ, и в 1983 году Махнача вызвали на Лубянку и пригрозили статьей «за тунеядство». Рафинированный искусствовед, который артистически рассказывал советским людям об их собственной русской истории то, что им никто никогда не рассказал бы, на год устроился такелажником на завод железобетонных изделий. О том, как это было, Владимир Леонидович рассказывал так: «…Вот тут-то меня и ущучили! В 1983 году меня очень сильно трепала Лубянка. Они грозились со мной расправиться, но не расправились. Однако, используя услужливую милицию (сами они такими вещами сами не занимались), меня на год загнали («слишком долгий перерыв у вас, мы будем преследовать как тунеядца!») такелажником на завод железобетонных изделий, где выяснилось, что я очень приличный и вполне профессиональный такелажник. Получил я высший разряд, который такелажнику присваивается, а именно четвертый». Однако уже с 1984 года Махнач получает возможность преподавать в Нефтехимическом институте, и именно на этой стезе его просветительство приобретает систематический и академический характер. Потом он будет преподавать в МАРХИ, МИФИ, ВШЭ, ИЖЛТ, во многих школах и клубах, куда его очень часто приглашали, иногда даже просто чтобы увидеть и услышать вживую «того самого Махнача». Из того преподавания вырастут его знаменитые лекционные курсы — «История мировых культур», «История отечественной культуры», «История русской архитектуры», «Очерки истории корпораций», «Историко-культурное введение в политологию», «История византийской культуры».
«…Я начал читать публичные лекции. В разных залах, в разных дворцах культуры. Тогда в конце 80-х было «лекционное время», тогда научно-исследовательские и проектные институты охотно приглашали у них почитать, и я с готовностью читал, преимущественно русскую историю. Вот так у меня еще в 1990 году прозвучал первый четырехлекционный цикл об империях. Пожалуй, я первый защищал публично империи как таковые», — незадолго до смерти писал об этом времени сам Махнач. Действительно, мотивы тих лекций узнаются во многих его статьях, наиболее полным собранием которых остается вышедшая в 2000 году книга «Очерки православной традиции».
Важное отступление: еще при жизни Махнача и при его непосредственном участии я начал собирать статьи для издания Полного собрания сочинений. Труд этот продолжается и сейчас, и я жду издателя, который бы согласился помочь в опубликовании этого знакового памятника русской национальной мысли.
Лекции Махнача производили сильнейшее впечатление не только на целые поколения рядовых слушателей, но и на вполне «не рядовых», неординарных интеллектуалов. Под его влиянием (или в споре с ним) сформировались многие из громких ныне имен в российской политике и публицистике. Не только то, ЧТО говорил Махнач, но и то, КАК он говорил, сильнейшим образом выделяло его на фоне бесчисленных профессоров высшей школы. «Орлиный взгляд», низкий, как у дьякона, голос, резко и выразительно произносящий каждое слово с особой интонацией, неприкрыто театральной. Возникало ощущение, что человек не читает лекцию, а произносит речь на военном параде, хотя ее содержанием была, например, история крито-микенской цивилизации или древней Эллады. И потрясающим было то, что о каждой культуре, о каждой исторической эпохе и о каждом историческом деятеле автор рассказывал как о самом важном и интересном. Потому тот же древний Крит превращался в явление всемирно-исторического значения, живое и актуальное по сей день. Его импровизации всегда были основаны на глубоко продуманном материале, а риторические постановки превращались в завораживающий спектакль. Но при всем разнообразии этих постановок, Махнач проводил всюду один и тот же комплекс идей национализма — верного традиции и в то же время чуткого к новым веяниям. Даже когда он говорил об Ассирии (сам похожий на ассирийца, с гордо поднятой черной бородой чеканя стальные фразы), мы чувствовали, что он учит нас, студентов, национализму, причем русскому национализму, даже говоря об Ассирии! Такое было под силу только Махначу.
Историософские воззрения Махнача сформировались под определяющим влиянием двух очень разных и явно противоречащих друг другу авторов — Льва Гумилева и Георгия Флоровского. Гумилева Махнач знал лично, много общался с ним и был одним из немногих его «московских учеников», став одним из самых удачных популяризаторов Льва Николаевича. При том из всей гумилевской теории Махнач взял вовсе не евразийство, к которому он всегда относился, мягко говоря, с иронией, а учение об исторических циклах. И если Гумилев придавал его историософии определенный метод, то оценочные суждения во многом опирались на «Пути русского богословия» Георгия Флоровского. Это была школа интеллектуальной честности, где все вещи назывались своими именами, и задачи христианской культуры ставились прямо и недвусмысленно.
Большое влияние на Махнача оказали труды А. Хомякова, Н. Данилевского, К. Леонтьева, П. Сорокина, И. Ильина (которого он невероятно ценил), О. Шпенглера, А. Тойнби… он много размышлял и над иносказаниями великих христианских писателей Дж. Р. Р. Толкиена и К. С. Льюиса, и над мистической историософией Д. Андреева. К Льюису у Махнача вообще было особое отношение: «…Это написал замечательный мой друг, надеюсь, что на том свете мы встретимся и побеседуем. Он умер, когда я был младенцем. Это Клайв Стейплз Льюис. Он однажды написал, а надо быть англичанином или русским, чтобы такое написать: «Точек зрения может быть сколько угодно. Но чем ближе ты приближаешься к истине, тем меньше их остается. А когда приблизишься совсем, останется только одна». Вот и всё. Это очень просто. Если человек старается приблизиться к истине, а не говорит: «Да, но на это есть и другие точки зрения…», то он неизбежно приблизится к одной точке. Так обязательно происходит. Нет, нет, любые заблуждения Господь нам прощает! Главное только — не лгать самому себе».
Махнач себе никогда не лгал. Он считал, что ложь противна природе христианина. Он умел отбирать, синтезировать, брать от каждого мыслителя лучшее, и этот синтез и явился той самой философией (или историософией) «русского национализма по Махначу» — классического национализма. Именно на этом пути определяется главная, осевая идея всей публицистики Владимира Махнача — идея Белой России как третьего пути между бездумным западничеством и бессмысленным изоляционизмом. Махнач станет одним из главных апологетов «никонианского проекта», то есть деятельности Патриарха Никона и его сторонников: «В культурной коллизии XVII века исторически оправданы только никониане. Они сохранили русскую национальную культуру как часть восточнохристианской, в то время как западники ее разрушали, а старообрядцы вели к изоляции типа «Россия и Европа» (в статье «Перед нами три пути»). «Что предложили старообрядцы? Изоляцию, в которой Россия противопоставляется Европе, вместо того чтобы Восточная Европа противопоставлялась Западной… Таким образом, и та, и другая стороны стремились ввергнуть русских людей в состояние скрытого раскола со Вселенской Церковью. И лишь никонианство (пора это обозначение культурной принадлежности произносить с достоинством) сохраняло Россию не только страной православного вероисповедания, но и православной империей, лидирующей страной православной культуры» (в статье «Культурология церковных расколов»).
Россия была для Махнача наследником Нового Рима — Константинополя, восточного полюса европейской христианской культуры (безусловно, европейской), и любые заигрывания с так называемым «азиатским началом», любое оправдание тирании было для него совершенно недопустимым.
Отношение Владимира Леонидовича к большевикам было абсолютно бескомпромиссным. Он не делал скидки никому из них, включая презираемого им Сталина. Именно потому он всегда отстаивал честь русского монархизма, всячески отличая его от плебейской тоски «по сильной руке» (чем грешат нынешние царебожники и сталинофилы). Внешне Махнач напоминал Ивана Грозного, но трудно представить себе кого-либо в истории дореволюционной России, к кому бы он относился еще хуже, чем к «Ивашке»: «Тиранолюбие, сильно дискредитирующее достойный монархизм, есть разновидность начальстволюбия и присуще маргинальным слоям населения. Этим «несчастненьким» хочется, чтобы какой-нибудь очередной деспот порол их хоть каждый день, но лишь бы он и другим спуску не давал. В своем первом послании Курбскому Иван IV пишет: «Жаловати своих холопов есме вольны, а и казнить вольны же». Эти строчки омерзительны как русской, так и византийской монархической традиции. Византийские василевсы с особой гордостью говорили о том, что управляют свободным народом. Любовь к деспотизму есть часть психологии представителей социальных низов, мечтающих о том, чтобы жестокость деспота уравняла их с людьми самодостаточными, полными чувства собственного достоинства. Для таких маргиналов нет ничего дороже сильной власти. Гражданам восстанавливающейся России надо всегда быть готовыми поставить их на место, если потребуется» (в статье «Иван IV Грозный: миф и реальность»).
В 90-е годы у Махнача появились все возможности стать главным идеологом русского консервативного движения. Он обладал уникальной эрудицией, огромным авторитетом и совершенно несравнимой харизмой. Его теоретические разработки, глубокие, учитывавшие все нюансы мысли, стояли на порядок выше современных ему исторических и публицистических «штудий». Но реальность новой, либеральной России, оказалась для романтичного склада его личности слишком грубой и циничной. Коммунистов сменили либералы, и никакой третьей, «русской партии» не было. В 90-е годы так называемые «белые» патриоты повально шли объединяться с «красными», что для Махнача с его принципиальным антикоммунизмом было абсолютно невозможным. А 2000-е годы были для него уже совсем непонятны. И самой большой трагедией его жизни было то, что его читали и слушали кто угодно кроме тех, кто должен был это делать в первую очередь — представители самой политической власти. В этом смысле его опыт был наглядным примером того чудовищного разрыва между политической и интеллектуальной сферой, который до сих пор существует в нашей стране.
Однако, в этом свальном (иначе и не скажешь) смешении «белых» с «красными», и «белых» с псевдо-консервативными путинистами Махнач оставался самим собой. А ведь этому «смешению» поддались, в том числе, и некоторые бывшие его ученики и последователи. Такую эволюцию проделали К. Фролов, А. Малер, Е. Холмогоров. Последние два, правда, в начале 10-х годов частично избавились от иллюзий в отношении Путина. Владимир Леонидович «не повелся» на мишуру патриотических фраз и дутых «нац. проектов» новой олигархической группы, пришедшей к власти. И это одиночество, конечно, действовало на него угнетающе. Национализм становился «площадным», из него выхолащивался интеллектуализм…
Я не помню дня, когда произошел тот памятный для меня разговор. Вероятно, года за два до смерти Махнача. Но он раз и навсегда научил меня держать спину прямо и смотреть в лицо любой опасности. Владимир Леонидович жил на Тверской, в дом №19. Окна квартиры выходили на «Известия». Помню полумрак прокуренной комнаты. Большой стол, клеенчатая скатерть. Хаос газет, книжек. Пепельница. Голландская люстра-абажур, пыльные кресла. Высокие потолки. В этой квартире, между прочим, где когда-то жил народный артист СССР Дикий, на доме есть соответствующая памятная доска. Вообще, на этом доме много досок, это дом с историей. Махнач курит, поглаживает свою ассирийскую бороду и смотрит на меня с прищуром. Мы пьем коньяк. За окнами гудит большой город, гудит Тверская. Мы говорим о фашизме.
«Меня как-то спросил один батюшка», — своим неповторимым бархатным голосом, который зачаровывал нас на лекциях, а на экзаменах приводил в оцепенение, начал «великий и ужасный» Махнач, — «неужели вы не понимаете, что ваши статьи способствует росту фашизма в нашей стране?!»
«Дорогой батюшка!», — ответил я ему. — «Поверьте, это все абсолютно беспочвенные фантазии, ибо, положа руку на сердце, скажу Вам честно, я не знаю ни одного русского фашиста. Ну, вот, правда — ни одного!»
Сумерки постепенно обволакивали комнату. За окном умирало летнее солнце.
«Я, конечно, немного слукавил», — затянувшись очередной сигаретой, с улыбкой продолжил профессор. — «Я не сказал ему, что, по крайней мере, одного русского фашиста я точно знаю. ЭТО Я САМ!»
Владимир Махнач просветил не одно поколение думающих и действующих русских людей. Его имя уже вошло в пантеон национальных мыслителей России XX-XXI веков, его тексты изданы, у нас есть возможность прочесть их и даже прослушать его лекции. Невозможно не признать, что для столь разнообразного движения «новых белых» он был идеологом номер один. Будем ему за то благодарны. Но сейчас, в «ревущие 10-е», наследие Махнача востребовано как никогда. Современный национализм кидается из стороны в сторону, и в самой правой среде нету столь необходимого нам единства. Сколько жгучих строк (а точнее, слов) посвятил Махнач столько желаемому им восстановлению единства! Потому он так много писал и говорил о фашизме — классическом, конечно, фашизме, который и был для него идеологией единства. Кстати, его тонкая мысль находила и опасности на этом пути, о чем он подобно Ильину постоянно предостерегал русских людей. Но единства не было, и в конце жизни Махнач с горечью признавался в наших долгих телефонных разговорах (такое мог позволить себе только он): «Что же это за народ такой, ЭТИ РУССКИЕ… Их учишь-учишь, учишь-учишь… А они всё никак НЕ ПОЙМУТ!». В то же время он всегда ругал за «пораженческие настроения» (меня в том числе) и был неизменным оптимистом. И умолял, заклинал не бросать это дело и после его смерти. «Я скоро умру. Вы клянетесь бороться дальше? И не сдаваться? Никогда, слышите? Ни-ко-гда!». Как настоящий, потомственный ариец, сам Махнач был готов бороться до конца, даже в самой безвыходной ситуации. Потому часто заканчивал разговор фразой: «С Божьей помощью мы победим!» И книги подписывал неизменным пожеланием Победы.
В разговорах с друзьями Владимир Леонидович не раз вспоминал, что в юности мечтал быть морским офицером. Вот и сейчас я мысленно вижу его гордую и подтянутую фигуру в ослепительно белом кителе с золотыми нашивками. Может быть, где-то в лазурных пространствах Небесной России он так и стоит на капитанском мостике, глядя вдаль и продолжая свою уже неземную мысль.