Вернувшись во Вторую роту, я вспомнил, что так и не дочитал маменькино письмо.
Маменька всегда пишет много, большей частью о всяких мелочах, вроде того, сколько сварено варенья на зиму, как уродили сливы и какой гарус куплен для отделки Аннушкиного салопа.
Эти подробные и немного сумбурные письма на десяти-двенадцати страницах всегда пробуждали в моей душе чувство умиления и тоски по дому.
Впрочем, своего дома у маменьки никогда не было. Сколько я себя помню, она служила экономкою - вначале в гостинице Назарьева, а потом в Кочетках, у Павла Георигиевича Лихопекина.
Я взялся за письмо с некоторым волнением и наткнувшись глазами на строки об опознании утопленницы, сразу же перевернул страницу.
Далее маменька писала о том, что у них практически нет средств к существованию, так как она совершенно не ожидала остаться без места и потратила свои незначительные сбережения на Аннушкин гардероб, ведь Аннушка уже не дитя, а девица на выданье.
Теперь о замужестве думать не приходится, потому как без приданного приличного жениха не сыскать днем с огнем, а у Аннушки кроме десятка платьев, четырех шляпок, салопа, и габардинового бурнуса ничего нет.
Конечно, было бы неплохо найти место гувернантки, хоть в купеческом доме, рублей на двести-двести пятьдесят годовых, но где взять такое в нашей губернии?
Все места заняты институтками, которым теперь выдают дипломы домашних учительниц.
К тому же, девицы, выпущенные из института, владеют французским и немецким, а Аннушка знает один французский и не имеет диплома.
Наверное, придется продать кое-какие вещи.
Был бы жив Павел Георгиевич, все было бы совсем по-другому.
За этим последовало пространное описание добродетелей покойного и горькие сетования по поводу его внезапной кончины.
Из маменькиных слов выходило, что здоровье господина Лихопекина изрядно пошатнулось в самое последнее время. У него стали случаться приступы головной боли с тошнотой и головокружением.
Призывали даже уездного лекаря Франца Иоганновича Штольца, который нашел у Павла Георгиевича склонность к апоплексии и категорически запретил ему употреблять в пищу все жирное, жареное и приправленное специями, а также горячительные напитки, до которых больной был сильно охоч.
Но не тут-то было, Павел Георгиевич был не таков, чтобы менять свои привычки из-за какой-то безродной немчуры, и после отъезда лекаря без графина водки и поросятины с хреном за стол не садился.
В день своей скоропостижной кончины он по обыкновению отужинал поздно и всем тем, что было вредно для его здоровья, после чего пошел в кабинет и выкурил трубку.
В десятом часу Сафрон хватился, что Павла Георгиевича нет в доме и отправился его искать. В парке он услыхал крик Лизаветы Павловны, который доносился со стороны беседки.
Сафрон побежал к реке и нашел там обоих: Павла Георгиевича еле живым и с перекошенным лицом - на земле у входа в беседку, а Лизавету Павловну склоненной над ним в слезах, испуге и полном отчаянии.
Сафрон попытался поднять Павла Георгиевича. Тот, казалось, силился ему что-то сказать, но так и не смог из-за сильных конвульсий, а через минуту скончался на руках у Сафрона.
Сбежались люди, началась суматоха, Павла Георгиевича отнесли в дом.
Лизавета Павловна заперлась в своей комнате в сильнейшем душевном расстройстве и не открыла двери даже для Аннушки, хотя та просила ее со слезами.
Больше Лизаветы Павловны живою никто не видел. Что случилось с нею далее, одному Богу ведомо.
К счастью, тело ее найдено и будет предано земле, как положено по христианскому обычаю, так как самоубийцею ее считать никак нельзя, по причине постигшей ее душевной болезни.
Несчастную Лизаньку будут хоронить в Кочетках, подле Павла Георгиевича.
Здесь маменька присовокупила печальные рассуждения о бренности человеческой жизни, а также о том, что хотя богатство и не приносит счастья, однако же, совсем без денег тоже никак нельзя, поэтому было бы хорошо, если бы я не задерживался в Петербурге, а возвращался домой, где смогу поступить на службу если не писарем в уездный суд, так хоть приказчиком в контору к Ивану Игнатьевичу, ибо лучше синица в руках, чем журавль в небе.
- Что там еще? - обеспокоенно спросил Ильин, наблюдавший за мной, пока я читал маменькино послание. - Положительно, тебе нельзя передавать никаких писем из дому, они на тебя плохо действуют.
- Маменька просит меня вернуться обратно, - сказал я.
Ильин даже со стула подскочил, услыхав эти слова.
- Куда вернуться? В Хотмыжск? Даже не вздумай! Не поступишь в свою Академию, иди к нам в Технологический, и через четыре года ты инженер-технолог. А маменьку твою я уж, извини меня за это, совершенно не понимаю! Какую она тебе судьбу уготовила?!
Что и говорить, мне было очень невесело. Неужто все мечты и все мои надежды были напрасными и мне придется расстаться с ними навсегда?
- Но нельзя же думать только о себе, - ответил я.- У маменьки с сестрицею нет денег.
- А их и не будет, - заверил меня Ильин.- Маменька твоя все свои сбережения по ветру пустила, то же самое и с твоим жалованием сделает. Есть у нее батюшкин пенсион и двести рублей наследства - пусть приедет с сестрицею твоею в Петербург, снимет квартиру и дает обеды для студентов. А Анне Федоровне найдем место гувернантки, хоть в Петербургской, хоть в Псковской губернии за триста рублей серебром на всем готовом. Так им и напиши.
Он сказал это настолько твердо и уверенно, что я сразу успокоился, хотя мне было немного обидно за маменьку. Может, она действительно плохо распорядилась деньгами, но побуждения у нее были добрые. Конечно, Ильин был несправедлив к ней, но его идея с переездом в Петербург показалась мне стоящей и вполне осуществимой.
Мы легли спать после одиннадцати.
Несмотря на усталость, заснул я не сразу.
Мне вспоминались слова Викентия Ивановича о том, что сны складываются из материала, который таится в глубине нашей памяти. Это значило, что я где-то слышал или читал о Жан-Клоде Ла Роше.
Но где? Когда?
Почему мое сознание выбросило это имя на поверхность именно сегодня?
Связан ли этот человек с волновавшими меня событиями? Кто он такой?
Я поймал себя на мысли, что хочу получить какую-то подсказку в очередном сне и одновременно страшусь этого, точно так же, как боялся в детстве темной комнаты.
Я попытался убедить себя, что это беспричинные страхи, связанные с недостатком знания: как в темноте не было ни упырей, ни оборотней, а только невидимые, но хорошо знакомые вещи - комод с гнутыми ножками, кровать, накрытая жаккардовым покрывалом, зеркало в резной решетчатой раме из темного дерева, туалетный столик, уставленный всякими побрякушками, и стул, с наброшенной на него шалью - так и в глубине моего сознания не могло быть ничего, кроме забытых за ненадобностью незначительных событий, мимолетных образов и случайно услышанных фраз.
Глупо было бы бояться всего этого.
В какой-то момент я почувствовал, что желание по своей воле войти в таинственный мир сновидений сродни колдовству и безумию, но тут же возразил себе: а разве человеку не свойственно считать бесовщиной все то, чего он не понимает?..
Потом я решил, что мне ни к чему очередные кошмары, и лучше будет, если я подумаю об этом днем, на свежую голову, а сейчас направлю свои мысли в другое русло.
Например, какова из себя Людмила Леопольдовна Миллер-Закомельская?
Хороша ли она или, напротив, не думает ни о чем, кроме наук, стрижет волосы, грызет ногти и курит папиросы, словно мадам Кукшина из последнего романа Тургенева?
Как мне вести себя в разговоре с этой барышней?
Константин Афанасьевич сказал, что я могу сразу же сослаться на знакомство с Лизаветой Павловной, но должен быть наблюдательным и не говорить ничего лишнего.
У Людмилы Леопольдовны не может быть никакого основания опасаться меня, и если я замечу в ее поведении какую-либо странность, это будет означать, что ей что-то известно.
Он даже допускал, что Лизавета Павловна находится у Людмилы Леопольдовны.
Откровенно говоря, это показалось мне маловероятным, но я ничего не сказал об этом ни самому Константину Афанасьевичу, ни Ильину, который тотчас же ухватился за эту мысль и всю дорогу домой превозносил аналитические способности Константина Афанасьевича.
Я так и уснул, думая о предстоящей встрече.
(Продолжение следует)