...или шедевр для Бога.
– Наконец-то, батюшка, получился именно тот подсвечник, который давно задумал сделать в подарок тебе на День Ангела, – довольно улыбаясь, проговорил негромко мой давний друг Виктор – токарь от Бога, профессионал самого высшего разряда.
Радость от осуществления задуманного наполняла его настолько, что Виктор незаметно для себя даже внешне изменился, приняв внушительную, театральную позу, продолжил:
– Задумал эту форму ещё в наши с тобой молодые годы, когда работали вместе на заводе Баранова, в одном инструментальном цеху, в Омске. Помнишь, это когда света в твоём доме два дня не было, и ты сокрушался, что даже свечку не во что поставить?
– Помню, было такое… покажи, – мне как можно быстрее захотелось увидеть эту вещь.
Но Виктор, будто специально дразня меня, долго копался в своей выгоревшей, с подпалинами от костра, серой, довольно внушительной холщёвой сумке, больше похожей на мешочек, с засаленными ручками и крупной металлической буквой «В» на боку. Наконец, вытащил на свет Божий нечто завёрнутое в газету.
– Может тебе и не понравится ещё? – в задумчивости продолжал рассуждать он, держа, но так и не разворачивая свёрток. – Я тогда переделаю так, как скажешь.
– Ты долго будешь меня мурыжить? – я просто сгорал от нетерпения. – Да показывай же, наконец, озорник, не тяни резину!
Виктор манерно сдёрнул газетное покрывало, и я увидел авторское произведение искусства...
Такого не купишь. Бронзовый подсвечник был средних размеров, примерно 45 сантиметров высотой, с тонкими изящными полукруглыми ювелирными кольцами от фасонного резца. Совершенно без царапин, – более того: отполирован до зеркального блеска, с глубокой ямкой для свечи и надёжным основанием.
Я взял его в руки. Тяжёленький, красивой классической формы, но с читаемым оттенком авторского вкуса.
– Получился с третьей попытки. Ну и много же, батя, стружки пришлось снять, чтобы появился он в таком виде…
Виктор молча глядел на мою реакцию, потом спросил:
– Нравится?
– Отличная вещь, – похвалил я. – Хочу как можно быстрее зажечь свечу и поставить в него… что, говоришь, снял много стружки?
– Да, отец, много, – подтвердил Виктор.
– Зато как глаз радует. Прямо шедевр. Спасибо, Вить. Я забираю?
– Забирай. Твой.
И уже придя домой и сев в своё любимое кресло, глядя на этот подсвечник, я подумал, что произведение искусства далеко не каждому показывает напряжённый, а порою и тяжкий труд по его созданию. Виден только конечный результат, законченная вещь. Но воплощённая в ней тонкая изысканность, талантливое изящество, само дыхание природы, что несёт проникающее в сердце настроение автора, сюжета, дух времени или атмосферу места, вполне могут служить ключом к внутреннему миру его создателя.
И если в тексте живёт удивительная лёгкость, воздушность, даже некая солнечность и искромётность, – такая, что, кажется, «и я бы также написал!» – талантливо, ярко и просто. Или – нарисовал бы очень похоже портрет, или поразительный по своему тонкому чувству и лиризму сибирский пейзаж.
А всё потому, что за этой лёгкостью – глыбы мыслей, обилие самых различных переживаний, и долгого, насыщенного житейского и профессионального опыта.
Хотя я совершенно трезво, без розовых иллюзий, осознаю: мне так и не удаётся с лиричной, трепетной, музыкальной поэзией и одновременно достоверной, даже документальной полнотой – поймать и остановить архидревний бег постоянно ускользающего, живого мгновения, – чуть повернувшегося лица, или родного, среднерусской полосы пейзажа, или, казалось бы, совершенно статичного натюрморта.
Ах, как оно притягательно для меня, неумехи – это постоянно пульсирующее, одновременно мощное и нежное, такое живое мгновение.
Как поймать его? Словно дивную бабочку в сачок? Или как золотую рыбку в аквариуме? Но в любом варианте надо остановить их полёт и движение – мгновенная остановка! – и какая же она дивная, можно даже сказать пафосно: бессмертная, в этой своей воздушности, изящности, поразительной гармонии, будто пылающее, огромное звёздное небо, над самой головой моей.
«Как я мечтаю остановить – во всей своей красе! – это прямо-таки Божественное, никогда не умирающее мгновение…»
Проговорив внутренне в очередной раз своё желание, я перевёл взгляд на мои, развешенные по золотистым стенам кабинета скромные акварели. Сюжеты разнообразные, но чаще с порушенными, брошенными, умирающими деревеньками и некогда действующими храмами.
А ведь когда-то, не так уж и давно, люди жили в этих деревнях: растили детей, сеяли хлеб, держали скотину, соблюдали многовековой, спасительный, налаженный строй неторопливой сельской жизни… что случилось, если сейчас перед глазами такая грустная, печальная картина: продавленные снегом и дождём упавшие крыши, пустые, темнеющие глазницы давно уже гниющих от постоянной сырости домов, зарастающие берёзками руины некогда прекрасных церквей?
Уютный треск пляшущих огней от весело горящих берёзовых дров в камине, казалось, силился врачевать мою боль от созерцания навалившейся на современную Русь беды.
«И сумеет ли кто разглядеть эту боль в моих акварелях? – думалось мне. – Разделит ли кто её со мною?!»
И мне вспомнились старинные, выгнутые дугой от пережитых веков благодатные, намоленные, чудом сохранившиеся иконы, которые выставлены в Третьяковской галерее. Они видели много боли, радости, разных эпох и человеческих судеб, и являют собой образ Превечного Духа, способного переплавить любые испытания в торжество обретения Любви спасённого человека…
И вдруг я перевёл взгляд на различных по форме и окраске бабочек, висящих в застеклённой рамочке над письменным, зелёного сукна, дореволюционным по выделке столом.
Вот она – совершенно наглядная, зримая контрастность: как бы духовная полнота веков и вот эти легкокрылые, пёстрые бабочки, жизнь которых измеряется всего лишь одним днём...
На одной чаше чудных, манящих тайной весов лежит одно лишь мгновение, а на другой – пульсирует целая живая вечность; на одной чаше весомое, царственное Слово, на другой – дивная, никогда не умирающая Природа.
Искусство никогда не умирает. Талантливая вещь живёт в веках. Как явление природы – явление человеческого духа живёт в них; результат усилий души и веры обязательно оставляет след.
Внезапно, словно ответом на мои размышления раздались в сгустившейся таинственной тишине, будто громовые раскаты – звуки неугомонной кукушки, выскочившей из домика старинных, – ещё прадедушкиных! – ходиков.
И произошло закономерное и, как я понимаю теперь, вполне рукотворное чудо! Часы, собранные ещё, быть может, во времена процветания тех самых, запечатлённых мною деревень, и которые бесстрастно отмеряют время теперь так же, как и тогда – напомнили о том, что смерти нет! Потому что мир – творение не людей, а – Господа!
И я верю: если будет угодно Ему, многое со временем, пройдя через некое очищение, восстановится, неизменно встанет на свои законные места и там где сейчас бурьян, сорняки, чернолесье, – там опять заколышутся волнами спелых колосьев пшеница, овёс, ячмень, опять расцветут сады плодовых деревьев. И эти наливные, румяные яблоки, груши, сливы, мне ещё удастся попробовать на вкус!
И если Вы, мой уважаемый читатель, понуждали себя, хотя б изредка заглядывать за грань видимого, то, скорее всего, Вам приоткроется (если не открыт уже теперь) путь в иной, вечный мир, частичкой которого является душа каждого человека и уж тем более, человека творческого. Просто у творческого человека, наверное, душа более чувствительная.
Если же смотреть ещё глубже и внимательнее, то откроется удивительная и несомненная связь художника уже со своим Творцом, его обратная связь с Ним. И связь эта, к сожалению (а быть может и к счастью?) постоянно подвергается испытаниям.
И какие же замечательные произведения искусства созданы духом ищущего, прежде всего – спасения, человека! В отражённой правде жизни мастер словно растворяет свою душу, осуществляет заложенное Творцом свойство оживотворять холст и краски (если это картина), камень (если это скульптура), иные материалы, способные отразить красоту божьего мира. Происходит это в некотором роде так же, как и Сам Господь вдохнул Свой дух в Своё творение – человека!
И в таинстве создания истинного шедевра всегда сокрыта некая загадка, приобщение к которой позволяет нам, созерцателям творения мастера, прикоснуться не только к обнажённой красоте видимого, но и рождает возможность разделить в тишине и безмолвии глубину внутренних переживаний, того багажа, что имел в себе автор, познакомиться с возможностями человеческой души.
Я вспомнил своего друга Виктора, его подарок и стружку, которую он снял в большом количестве с болванки, из которой выточил подсвечник… Какой она может быть? Конечно, в случае с подсвечником, стружка металлическая. А вот если Господь снимает стружку с человека, отсекая то, что приросло к человеческой душе по грехам его? Думаю, что в этом случае, стружкой будут порождённые страстями, ошибочные желания наши, некие отсекаемые скорбями свойства характера.
Можно привести немало примеров такого положения дел, хотя уверен, что каждый человек найдёт их великое множество вокруг себя. И в себе тоже.
Молодая женщина, обременённая (как и все мы) духом гордости, получила душевную травму от общения со священником. К сожалению (или в данном случае к счастью?) бывает и такое, Бог весть… Он спешил, она, совершенно не воцерковлённая, но мучимая непростым внутренним противоречием, подошла к батюшке, проходящему вдоль церковной ограды. Задала вопрос, в ответ услышала лишь одно слово – «Смирись!». Слово это ожгло её.
Для человека подготовленного, это указание стало бы трезвящим, направляющим прикосновением, а для неё оно оказалось ранящим, но, быть может, единственно возможным воздействием.
Отошла. Вместо необходимого смирения (да и кто объяснил бы ей ещё, что это за фрукт такой – смирение?!) возникла обида, вмиг покрывшая возникшую душеную рану своим липким покровом. И именно обида со временем образовала уродливой формы наросты, превратившиеся в защитный, но ороговевший слой для души своей хозяйки. А строительный материал для такой «защиты» уж и сам возникал из известных источников: гордости, недоверия.
И вот уже много лет, терпя новые и новые скорби, женщина эта бьётся над своей судьбой, но, не решаясь из-за вскрытого много лет назад услышанным «смирись» упрямства, храня обиду на того священника, а вместе с ним и на всю Церковь святую, полностью довериться Богу не может; преодолевает одно препятствие за другим, а они всё возникают и возникают на абсолютно, казалось бы, ровном и безобидном месте…
Обида и гордыня, доверие и благодать. Противоположные по авторству, а значит и по направленности явления. Верующий человек врачует свою душу подаваемой в таинствах благодатью, научая её оставаться мягкой и податливой для разных ударов судьбы, для восприятия разлитых в мире Божиих истин. А человек, живущий в обиде, вынужден вновь и вновь латать прорехи в своей мёртвой и, как следствие, косной как яичная скорлупа защите. Иногда, сохранивший тягу к движению, но сидящий в скорлупе человек время от времени вынужден обнаруживать трещины в своём жилище, отчего и испытывает досаду и боль. И, лишённый таинств, принимает решение меньше двигаться: «Туда не пойду, мне там больно сделали…»
Но бывает и по-другому. Если за отпавшего человека молятся, и уж тем более, если он сам, осознав бедственность своего положения, стремится вернуться под Божий покров, то проходя через многие испытания, начинает избавляться от нажитых душевных наростов. Тут и слезает с него стружкой та самая размягчённая благодатью короста.
Дочка другой моей знакомой, прошедшая через наркотики, потерю интереса к жизни с попыткой самоубийства, хулившая Бога, вдруг попросила свою мать о молитве за неё – решила устраиваться на работу. Почувствовала, что может прийти помощь с этой стороны. Стало быть, какой-то нарост отвалился. Дивны дела Твои, Господи!
Человечеству знакомо множество великих художников, талантливых мастеров своего дела, но все они стали таковыми благодаря, по моему мнению, своеобразному… отказу от себя. Их шедевры сумели родиться на свет вследствие глубокого внутреннего поиска, проработки, перестроения, воспитания некой новой культуры восприятия окружающей действительности с техникой воплощения замысла с одной стороны, а с другой – радости мучения обретения самого этого замысла! И мы все наслаждаемся созданными ими шедеврами, радуем свою душу созерцанием чистоты и точности созданных образов... и все они вместе являют собой культурный слой народа, всего человечества.
Зачастую мы не вольны в выборе наших желаний. И прекрасно, если незаметно наполняющая душу энергия соприкасающихся с нами произведений искусства пробуждает сострадание, доброту, надежду, и, конечно, веру.
И если увлекают герои рассказа, повести, романа, их правда характеров и человеческих судеб, в которых читатель узнает себя, своё, зачастую бедственное положение, или наоборот – подтверждение правильности своих мыслеформ, то он, скорее всего, найдёт свой удивительный, самый красивый образ самовыражения в этом мире!
Ибо самый дивный шедевр, самое великое произведение искусства создаётся каждым человеком в своей собственной душе. И это шедевр для Бога.