Бумеранг

   
              ГИТЛЕР КАПУТ
         
             Новелла первая

        Иван Биткин почти год воевал в пехотной гвардейской части. Он имел невысокий рост, худосочную заморенную фигуру   и  детские, печальные синие глаза, на узкой груди у него сверкала серебристая  медаль «За отвагу». Но политрук почему-то никогда не ставил в пример  отвагу Ивана в бою, а предпочитал  не замечать  этого скромного бойца. Иван и сам старался быть в тени, незаметным, тихим одуванчиком. Казалось, дыхни на него, и полетит белым парашютиком,  засветится своим тощим беззащитным телом. На самом деле Биткин был жилист, вынослив и зол в бою. Бывало, пойдут в атаку с криками: «За Родину, за Сталина! Ура!» Биткин одним из первых делает рывок на врага и тоже базлает  клич что есть мочи, только почему-то по-своему: «За Родину! Ура! Гитлер капут!»
       Впрочем, этого изменения никто и не замечал, до  того ли солдату бегущему навстречу смерти под разрывами снарядов и мин, под хлестким треском  пулеметов и автоматов. От жути коллективного порыва, когда тебя подхватывает волна мощного движения каждый от страха, ярости или ужаса, не сознавая самого себя, бежит, согнувшись в три погибели, дело ли кому кто и как дерет глотку, а вот политрук  заметил и во время затишья пригласил Ивана  на беседу.
      Стояла весна сорок третьего, солдаты радовались теплым дням, жизни, письмам из дому, хотя и в них, в скупых строках, видна была тяжкая доля матерей, младших  сестер и братьев, которые подрастали для фронта. Но кому ж было легко в эту лихую годину!
Передовая фронта, изрытая траншеями, пулеметными гнездами с блиндажами и  землянками, гигантской змеей извивалась перед высотой. Она дважды бралась    приступами, устилая склоны трупами, но   немцы с остервенением её отбивали,  позиция  так  и оставалась неизменной. На передовой поговаривали о  всеобщем наступлении, готовились к нему, в войсках чувствовались подъем, нетерпение сокрушительного натиска фронта и тогда действительно Гитлеру придет капут.
        Невысокий  Иван двинулся по траншее вырытой во весь профиль, ему достаточно лишь слегка наклонить голову, чтобы спрятать от вражеского снайпера свое тело, прыгающее от ходьбы в узком проходе.
«Чего это меня политрук зовет?- терзался мыслью Иван,- вроде дерусь не хуже других, а вот понадобился?»
        Ладный и ухоженный политрук Сноскин был бдителен, даже слишком. В полк он попал зимой из войск наркомата внутренних дел  не только для пополнения  в живой силе, но и для укрепления боевого духа и  дисциплины. Наркоматовцы закалены в борьбе со всяким внутренним врагом, натасканы в стрельбе, решительны, а в беседе, с постоянными ссылками на имя вождя, речисты.
«Правильно, этих жандармов давно надо на передовую,- думал про себя каждый солдат,- засиделись   тыловыми крысами, надо и фронтовикам подсобить». Не знал из них никто, что таят, как мартовские снега, людские резервы огромной страны, почти все мужское население забрито для фронта, а войска НКВД насчитывали миллионы исправных мужиков, вот и кинули обученную силу в бой. Только не любили фронтовики наркоматчиков, как-то молчаливо не любили, не сговариваясь, каждый про себя, зная, что не погладят по головке за такие думы и мысли. Только близкому, надежному окопнику можно доверить  свое мнение. Но война безжалостно вычищала и старых товарищей и новых, так что положиться особо не на кого, лучше уж держать язык за зубами. Иван держал, от природы был молчалив с детства, а  то лихо, что постигло его семью, еще больше заткнуло ему глотку, не разговорится.
Политрук имел звание старшего  лейтенанта, выглядел молодцевато, сытая и симпатичная физиономия располагала к себе и в то же время настораживала. Холодный блеск черных глаз был неприятен, а взгляд прощупывающим: не спрятана ли где вражеская капитулянтская листовка? Квартировал он в батальонном блиндаже. Ивану добираться не далеко метров полтораста. Добрался быстро, остановился в нескольких шагах, скрутил цигарку дрожащими пальцами, словно кур воровал, закурил, успокаиваясь, с думами о недобром вызове, вспомнил дом в тайге, срубленный его отцом и братьями, в котором дорос с сестрами.  Стоят там еще с десяток таких же домишек раскулаченных семейств и  завезенных по Енисею к черту на кулички, как оказалось, в золотоносные места. С прицелом завезены, стране не только хлеб нужен, золото тяжче.
 Мальчонкой Иван тогда был, но помнит, как вышвыривали семью из пятистенного дома, не давали с собой брать нажитое добро,  а только  необходимое, инструмент и тот  по счету, мол, самим колхозникам пригодится. Два топора, пила двуручка, ножовка, молотки со стамесками, рубанок, лопаты, вилы, да косы были взяты. Куда все на одну телегу? Разве  нормально угнездишься, когда всю семью уторкали на нее, спрессовали, не повернуться. А семья не малая, мужиков с Иваном шестеро, да три сестры с мамой. И жили не в роскоши, в трудах да в поту, харчевались, слов нет,  сытно, одевались справно.  Да как иначе, коль несколько сот десятин пашни на семью, покосы вволю, табунок коров с быками, лошади и овцы. Про кур и разговору нет. Птицы было не считано. В лето били ее. Яйцом, молоком, да курятиной питались, лапшу варили самодельную, из теста раскатанную кругами, на печи сушеную, с поджаринкой, какие любили  ребятишки отщипывать, да в рот, потом стручком скатанную и  ножом порушенную!  И свиное сало было в   ладонь толщиной с мясной прожилкой, и хлеб вдоволь. А то, как же иначе, батька недаром перебрался в Сибирь во время столыпинского переселения. Сколько добрых слов в его адрес отпушено – собрать, книга бы вышла. Земли взяли сколько хотели. Обустроились на ссудные деньги и первый урожай взяли. Ну, коль так дело у вас пошло, хлебушком, да скотским продуктом мощь российскую крепить будете, пошел слух по народу, так и государь-император гасит все ваши  долги перед казной. Как не зажить, если стать крепкая, Богом дадена, да руки хваткие, а земля реформами столыпинскими нарезана, да червонцами укреплена. Потом в  революцию и гражданскую войну сильно перепугался народ от всяких притеснений и выгребаловок именуемых продразверсткой. Но и одумалась и тогда власть – волю дала: сколько  поднимешь пашни в пустынных этих краях, столько и поднимай, а покосы вовсе не меряны. Скотинушку держи, сколько осилишь. Трудись только, не ленись, железни ладони, оратай, не досыпай, на том свете времечка будет вдосталь!
Братья Ивана тоже на фронтах.  Только батька в сырой земле. Пораскидало Биткиных, как самородки малые. Пойди, сыщи их. Было времечко гуртом так и ходили в старателях.  Иван подрос и тоже со старшими на прииск. Но никто не поднял самородка, только в лотке золотинки скупо проблескивали. Не их это дело, не Биткиных, не крестьянское, не землепашеское. Вот там-то брали они самородное зерно большими пудами, и масло в туесках в город отправляли, и мясо тушами и  шерсть  овечью на пряжу тюками. Валенки катать отец всех старших научил, только Ивана не успел. Хозяин тайги  отца  задрал, все нутро вывернул, сильно кричал батька, пока не отошел в царство небесное.
Случилось это не от сытого пуза, а как раз наоборот, от нужды после пяти лет высылки. Сразу трое в семье Биткиных простудились, слегли, опаснее всех маманя загибла на лесосплаве. Захворала чахоткой, от нее первая помога - медвежатина, сало медвежье. Вот и выглядели Биткины берлогу, пошли зверя травить, да брать. Не охотники они, ой не охотники, хотя за те первые  годы, пока в  тайге, да к старательскому труду наторели, брали и сохатого, и  марала, и боровую дичь. Но на медведя решиться идти впервой-то! Порасспросил отец знающих, как медведя травят и  тронулись  впятером на зверя, еще до коренной зимы, но уже по обильно заснеженной тайге. Два ружья к той поре тайно справили, зарядили пулями. Отец крест наложил на всех и пошли в знакомый распадок, где бурелом малопроходимый, отыскали берлогу, курящуюся паром у дубодерины. Бело кругом, безмолвно, сказочно, только  морозец потрескивает, да солнечные блики слепят, глазам больно. Страшно впервой брать зверя, рубашка от пота к спине  липнет, а надо. Утоптали снег возле берлоги как могли, с опаской, встали стрелки Семен да Никола по местам  с ружьями наизготовку, а отец с двумя сынами, со старшим Митрием и подростком Иваном давай травить зверя.  Несколько жердин в отдушину, что успела нарасти  махонькой трубочкой от дыхания медвежьего, всадили и - врассыпную, давая простор стрелкам, а он ни гу-гу. Подождали, посудачили. С опаской еще жердину туда же, молчок! Давай костер разводить, сухостойный тонкомер жечь и с пламенем и дымом к медведю, в отдушину.  Засунули и   ждут хозяина, по рассказам он свечкой в отдушину рванет, куда стрелки свои ружья на рогатинах выставили, а он возьми, дьявол, да в стороне совсем неожиданной гору снега подняв на себе,  в снежной пыли  ринулся туда, где батяня стоял, как хватил его лапой наотмашь, так и вывернул с шубой наружу кишки  отцовы, и на Митрия бросился. Тут его пули настигли, все четыре, с двух двустволок. Рявкнул зверь и осел: одна только пуля в сердце угодила, остальные в сале застряли, и не сдобровать бы всем охотникам, кабы не та, последняя пуля.  Видать, Бог миловал.
Сыновья в страхе к отцу, а он навзничь опрокинутый, в кровушке своей тонет. Лицо, белей снега и пар от кишок поднимается, подрагивают они, живые, а  батька их рукой силится в кучу собрать со стоном тяжким. У Ивана голова кругом при виде жуткой картины, и в снег  рухнул. Еще не легче! Одни к парню, другие к отцу. Завернули  раненого в доху, на волокушу и в поселок, к фельдшеру.  Далеко пешком-то по убродному снегу. Не  спасли батьку. До сих пор в глазах  батька у Ивана с вывалившимися кишками мерещится, как в бреду мечется  он, как кровянилась всё его нутро, как тяжко стонал, жизни просил у Бога, боясь оставлять семью. Потому-то Иван теперь, на фронте, особливо боялся раны в живот, осколочной, рваной, кровавой, болезненной и страшной. Он все норовил в атаках живот защитить саперной лопаткой, прикладом автомата и другими способами, но об этом после.
«Как там маманя одна с девками пособляется? Выходили маманю  медвежатиной, дорогой ценой уплатили - жизнью отца. Как убивалась по нем  она, как причитала  на похоронах, как  просила  Бога вернуть его семье взамен на нее самоё! Напрасно слезы горькие лила. Давно уж что-то писем из дому нет, видать, тяжко приходится, а о тяжком   писать не велено. Всякий раз сообщают, что живы, здоровы, того и Ивану желают. Иван рад, что всё живы,  а вот здоровы ли, сыты ли на том лесоповале - тут бабка надвое сказала».
Докурил цигарку Иван, посыльный напомнил, что ждет его в блиндаже политрук, нечего тут раскуриваться.
Нырнул Иван в блиндаж, представился. Офицеров полно в  блиндаже, вечер, отдыхают. Политрук  встал навстречу  солдату, бодро прошел к выходу и присел возле печки-буржуйки,  и Ивану на чурку указал. Иван сел, напрягся слухом и нервами. Вдарь по ним - зазвенят балалайкой!
- Я вот  о чем хотел с тобой поговорить ефрейтор Биткин. В последнюю атаку на высотку вместе ходили, я рядом с тобой оказался  и слышал твой боевой клич. Свирепый у тебя голос, злости на врага много, но почему ты кричишь не как все,  а с пропуском имени  нашего вождя товарища Сталина?
Биткин виновато молчал, не зная, что ответить, ошарашенный таким  нелепым вопросом.
- Что молчишь, ефрейтор?
-Как-то так получилось, товарищ политрук, для устрашения фашиста.
-Не лукавь, Биткин, я командира взвода спрашивал: ты всегда так  кричишь. Он не придал значения, а я придал, что-то тут кроется, Биткин?
Кто же сумеет Ваньке в душу заглянуть? Сам он не смел ее раскрыть, боялся своих окопных друзей-товарищей. Этот, видать, решил узнать о житье-бытье Ивана, только лучше б не ковырялся, в покое оставил. Пользы, от его вездесуйства, как с дрючка голого.
- Что тут может крыться, товарищ политрук,  я фашиста дюже ненавижу, и готов затоптать.
- Это похвально, ефрейтор, только не случайно ты имя товарища Сталина замалчиваешь. Какова причина?
- Нет причины.
- Я думаю, есть, и я дознаюсь, я из чекистов, небось, слыхал?
Иван отмолчался, не до красноречия. Политрук, как банный лист прилип к телу, не смахнешь. Причина понятная, не поворачивается  язык у Ивана это имя орать, когда, по словам батьки, все беды упали на их семью от коллективизации. Отец грамотный был, политграмоте обучался, ленинские слова приводил, как наставлял вождь своих соратников жить без насилия над крестьянином, только с его  согласия  колхозный строй зачинать. А что вышло: дали пожить, поработать свободно десяток  лет. Как развернулось плечо, как размахнулась рука! Чтобы дальше так-то. Ученые люди сказывают, Сибирь издавна давала сливочного масла  в денежном выражении больше,  чем золото приисков до поры революционной. И до коллективизации давала, только умалчивают. Не выгодна, видать, правда.  Ладно, не моего ума дело, просто  не бахвалилась советская власть, помалкивала. Потому и помалкивала, что большевики собирались  хребет крестьянину ломать. И сломали. К примеру, Биткиных-хлеборобов не в одном поколении в старатели турнули, да не просто турнули, а сперва обобрали, ограбили и голяком выкинули в глухое таежное урочище с золотоносными песками и речушкой. Те десятины еще дедами корчеваны, распаханы, батькой да братьями расширены, ухожены, не раз унавожены скотским навозом, сказывают, ныне в бурьяне стоят. Слеза наворачивается. И слышится Ивану батькин тихий предсмертный  говор: «Уйду скоро Ваня, там у Господа спрошу, выгодно ли  было новому вождю таких-то мужиков, как наша семья с земли сгонять? Ответит ли мне Господь, не знаю, только сам  кумекаю – невыгодно! Оборвалась хлебная струя без таких мужиков, шибко жидкой стала. А он ли все это один затеял? Недаром, говорят, пропечатана речь его в газетах была. Мол, головокружение от успеха у комиссаров-коллективизаторов началось. Так он эту голову на место вроде бы поставил. Да поздно. Уж десятки тыщь семей согнаны с родных мест, назад их  вертать - власти не с руки. В пору, локоть кусать. Эх, разве такую кончину свою я видел…» 
Слышны были разговоры, Иван помнит, про перегибы. Такие, что хребты трещали как от чингисхановских молодчиков, ломающих провинившемуся воину позвоночник. Да что толку с тех разговоров, Биткины-то уже без добра остались, на прииски выкинуты. Обидно. Потому не кричит он «за Сталина», а за Родину, которая у него одна и жить ему только с ней, бить врага, посягнувшего на ее просторы.
Отпустил политрук Ивана восвояси, а сам запрос о нем в особый отдел дивизии направил. Просил выяснить, что за личность  ефрейтор Биткин, не вражина ли на передовой окопалась. Особый отдел скор на руку, хлеб народный не зря ест, водку фронтовую не зря пьет.  Вот тебе политрук Сноскин исчерпывающие данные на подозрительного Биткина: сынок раскулаченного мужика, высланного на таёжный прииск. Делай политические выводы бдительный политрук Сноскин, и донеси по инстанции о принятых мерах.
Сноскин читал эту секретную бумагу накануне наступления на отбитой у противника высотке и посчитал, что  не до разбирательств сейчас с Биткиным, а вот останется в живых после  атак, тут с ним и поговорит.
 
Высотка, за которую дралась  рота Биткина, всё же  была навсегда отбита у  противника, и наступление в этом крохотном  участке фронта началось без артподготовки: артиллеристы не успели засечь огневые точки врага.  Рота покинула бывшую вражескую траншею на рассвете, шли низиной с перелесками. Сноскин, помня о своем долге, находился вблизи ефрейтора, который за последний бой представлен к ордену Славы третьей степени. Шли в полный рост, где перебежками, где скорым шагом, пока не напоролись на кинжальный пулеметный огонь противника. Залегли, арткорректировщики засекли вражеские  огневые точки  и вскоре захлопали сзади орудия полковой батареи, засвистели снаряды и мины, ухнули взрывами  на позициях противника, где все смешалось   с землей и огнем. Еще рвались снаряды, как по залегшей цепи понеслась  команда командира роты: «В атаку!»
Ефрейтор Биткин вскочил одновременно с политруком, за ними и вся рота, пошли молча, остервенело, зло. Но вновь застучали вражеские пулеметы, словно восставшие из пепла. Залегла было пехота снова, но раздался кличь политрука: «За Родину, за Сталина! Ура!»
 Его поддержала рота,  покатилась перебежками, огрызаясь всем стрелковым оружием. Ефрейтор Биткин бежал чуть  впереди политрука, и тот видел, как Иван словно наткнулся на что-то, сначала в порыве бега замер всем  телом, подавшись вперед, а затем рухнул оземь, а за ним  и политрук в двух шагах пораженный в ногу. А рота ушла вперед, гремя оружием и лужеными глотками. Тут и  смершевский, правда реденький, заградотряд подоспел, высматривая трусов, а с ними и санитары зарыскали,  в поисках раненых.
 Биткин  был жив, лежал на боку, ухватившись за живот, видел впереди себя  распластанного политрука с простреленной  правой ногой. Под рукой у Биткина было сухо, но было такое ощущение, словно ему колом заехали под дых с огромной силой, дыхание перехватило, отчего он и упал на спасительную сыру землю.
-Товарищ политрук, вы ранены в ногу?- спросил  Биткин.               
- Да, а ты в живот?
- Да, товарищ политрук, но раны вроде нет, так царапина. Книжка спасла, вот,- Биткин извлек из-под гимнастерки завернутую в портянку и пробитую в двух местах книжку.
- Что здесь происходит, ефрейтор?- раздался грозный голос  капитана смершевцев,- вы не ранены, вы симулянт! Я имею права вас пристрелить, если вы сейчас же не броситесь вперед за ротой!
- Я получил две пули в живот,- вскочил оправившийся от удара бледный, как полотно Биткин,- вот книга спасла.
Биткин косил глазами на политрука, возле которого склонилась санитарка Евдокия и стаскивала с ноги сапог, чтобы осмотреть и перевязать рану.
- Да вы ещё и трус, ефрейтор,- услышал  Биткин болезненный голос политрука, - мы  отдадим вас под суд военного трибунала. Это сынок раскулаченного,- пояснил капитану политрук.
- Интересно,- сказал  капитан,- идет бой, наступление, а я тут с этим ефрейтором вожусь. Ага,  книжка эта священная: «Краткий курс" товарища Сталина. Ею прикрылся. Пули действительно тут, одна даже слегка царапнула солдата,-  капитан выковырял их  из  толстой корочки, вскинул на ладони.- Так вы говорите, политрук, что он трус, и я могу его прикончить на месте. Ишь, что удумал, трудом товарища Сталина прикрылся.
- Я очухался от удара и готов догонять роту,- сказал Биткин решительно,- я не виноват, что книга меня спасла от смерти. Разрешите  идти, товарищ капитан.
Биткин, уверенный, что ему разрешат идти в бой, догонять своих товарищей и, возможно, найти  там смерть от рвущихся снарядов в гуще наступающей цепи, двинулся вперед.
- Стоять!- рявкнул капитан,- нет уж,  чтобы  ты  перебежал к врагу, как разоблаченный трус и сынок  кулака! Изволь отправиться под арест. Рядовой  Шмелев, арестовать труса, отвести его в тыл и посадить под арест.
- Не имеете права, я не трус  и не симулянт, вот кровь на животе,- набравшись смелости, крикнул Биткин.- И пули были в книжке…



               ШИЛО ПОД СЕРДЦЕ
            
              Новелла вторая
         
      Службы в армии он не боялся, даже с некоторой охотой влился в её ряды.
     - А что,- шутил он резонно, глядя в глаза своей подружке,- и долг выполню и посачкую от пыльной работы! А как вернусь, женюсь на тебе, если дождешься.
     Он был детдомовский, как и Танюшка, ни матери, ни отца не знал,  выглядел долговязым и худым, неказистым, на первый взгляд простоват. Особенно эту простоту выражали его торчащие  лопухами уши. Потому повзрослев,  Борька носил пышную шевелюру, которая скрывала его огромные слуховые вареники, был еще нос картошкой, настоящий шнобель. Борька не любил это слово, злился, когда о его носе так отзывались, особенно в училище механизации, в котором сразу после детдома и школы  учился и натерпелся насмешек из-за ушей и носа.
       «В армии люди взрослые, и моя внешность  будет всем до лампочки»,- размышлял он.
        Но Борька жестоко ошибался. При первой же казарменной стрижке волос,  которую замкомвзвода сержант Бассараб вменил новобранцу,   Борька   до опупения рассмешил этого самого сержанта и остальных  «дедов».
- Занимательные уши, нечего  сказать! Настоящие локаторы!- хохотал сержант Бассараб, показывая свои щербатые зубы. Был он среднего роста с хищными и черными, как у хоря глазами, надменным ртом, из которого  с особым удовольствием вылетали команды для молодых солдат или какие-то издевки в их адрес, когда кто-то кишкой повисал на спортивных снарядах. Борьку Горликова тут уесть не удавалось, и Бассараб несказанно обрадовался случаю поскулить над молодым.- С такими ушами все шепотки в казарме уловишь и мне донесешь!
В комнату отдыха, где шла стрижка, услышав смех сержанта,  с любопытными рожами тут же набилось с десяток старослужащих. Они больно дергали Борьку за уши, крутились возле него волчком, словно черти на пляске. Перепуганный  новоиспеченный «парикмахер» забился в угол и прекратил стрижку. Он много раз  больно защемлял машинкой волосы, но Борька  прощал, поскольку тот ещё не научился стричь ровно и правильно, оставлял на голове гривы. Цирюльник сам жалел остригаемых своих одногодок, и старался изо всех сил. Борька терпел насмешки, ведь ему не привыкать, но обидно было, что старшие товарищи, почти на два года взрослее его так и не набрались ума-разума, порядочности и хоть какого-то человеческого уважения. Он терпел, надеясь, что вакханалия над ним скоро окончится, или вступится в его защиту кто-то, как это делал его лучший друг Валерка, с которым он   ходил на бокс, но между собой бои  друзья устраивали редко, так как были в разных весовых категориях. Валерка толстяк и тоже дылда был тяжеловес, а Борька, несмотря на свой фитильный рост, едва-едва  дотягивал до полусреднего веса. Но тренировались они вместе, натаскивали друг друга по тренерским установкам, отрабатывали удары. Понятно, у Борьки они были слабыми, и  их мощь могла усилить резкость, в чем Борька вскоре и преуспел. Сейчас, когда кто-то из «стариков» особо больно ухватил парня за оба уха, пытаясь поднять его со стула, а Борька услышал треск собственных ушей, он не глядя, кто перед ним, коротко и  резко ударил кулаком в подбородок. Голова хохочущего запрокинулась назад, руки едва не вырвали  Борькины уши, поскольку этот «дед» аж, подпрыгнул от апперкота и шмякнулся на пол. У Борьки от боли  почернело в глазах, а когда зрение высветилось, то он увидел всё еще лежащего на полу  сержанта, а вокруг него склонились удивленные «деды».
-Как ты посмел поднять руку на сержанта, салага, да ещё на  «старика»?- раздался чей-то звериный вой. И Борька получил свинцовую затрещину,  свалился со стула и тут же почувствовал несколько горячих пинков в живот. Борька задохнулся от боли и спазма дыхания. Но в казарме возник переполох молодого пополнения. Он разлился по казарме мгновенно, как верховой таёжный пожар, затрещал возмущенными голосами, наполнился топотом множества ног раскатисто, угрожающе: первогодок было подавляющее большинство, и Борьку оставили в покое.
- Быть тебе, салажонок, вечным дневальным,- услышал напоследок Борька шипящий, змеиный голос сержанта Бассараба. Его искривленная злобой рожа мелькнула  перед глазами молодого солдата и исчезла.
 Борька поднялся во весь свой немалый рост с наплывающим на глаз волдырем, криво усмехнулся оторопевшему парикмахеру и тем перепуганным происшествием молодым солдатам, что толпились у входа в комнату, а из неё вываливали «деды».
-Это мы еще посмотрим,- вдогонку не очень громко сказал Борька, скорее всего ради престижа.
-Лучше бы тебе покориться сержанту,-  трусливо предостерег парикмахер.
- Если будет издеваться, я его зарежу, я ему не маменькин сынок, как ты. Тоже прошел кое-какую школу.
Досада и разочарование  крапивой жгли Борькину душу, казалось, он осязал волдыри от этой  ядовитой владычицы пустырей, по которым в детстве налазился, нажегся ею до слез. Ему как-то не верилось, что бывший детдомовец не смог найти общего языка со старослужащими, а всему виной его дурацкая внешность. От кого она ему  досталась, от матери или отца? Кого он должен клясть  заочно, мать, оставившую его в роддоме или отца, обманувшего девчонку? Он не знает и никогда не узнает. Что толку от  этих  глупых вопросов. Надо жить, писать  любовные письма  Танюшке, хорошо служить, пойти в отпуск, да и жениться на ней.  Родной человек будет думать и заботиться о тебе.  Это кое-что в пустынной Борькиной жизни.
На вечерней поверке дежурный по казарме прапорщик намекнул, что никакого происшествия в роте не было, иначе затаскают роту  дознаватели, а участники свары получат «губу», и на гвардейскую  часть ляжет несмываемое пятно. Синяк под глазом молодой солдат Горликов получил на спортивном снаряде.
Вот и всё. Ладно, Борька смолчит, если сержант навсегда оставит его в покое. Но его сердце чуяло - не оставит, вцепится в него когтями, будет долбить клювом, пока не полетят перья.
Неделю сержант не замечал Борьку, в наряд на кухню он пошел по очереди. Однако  это была только  убаюкивающая видимость. Вскоре перед увольнением в город сержант Бассараб подошел к Борису, штопающего дыры на брюках, неизвестно почему   образовавшиеся и сказал:        
-Правильно делаете, рядовой Горликов, я бы  на вашем месте надраил ботинки сержанту, который собирается  в город, - и он выставил перед  молодым ногу.
Борька отрицательно покачал головой.
- Напрасно приятель,- раздался  сзади  голос,- это же элементарное уважение. Потрудись во благо «старику».
- Хорошо, из уважения я надраю,- и Борис вынул из тумбочки свою сапожную щетку, ваксу и принялся  натирать ботинки сержанта.
- Изволь и мне,  у тебя классно получается!- и перед Борькой возникли две ноги в ботинках.
- Имей ввиду, первый и последний раз.
-Это мы еще посмотрим,- усмехаясь, ответил сержант,-  три месяца до дембеля будешь у меня негром, - дырки на х/б это только цветочки, будут и ягодки: латки во всю задницу.
Борька от злости скрипнул зубами, но промолчал.
И точно, на следующее утро Борька нашел в гимнастерке  вырезанную сердечком дыру и рядом эта вырезка. Борька встал в строй на утреннюю поверку с дыркой, пряча её от старшины, потом  наспех заштопал, но от насмешек «дедов» не уберегся. Ложась спать, он пристроил обмундирование себе под подушку, но тут  же был уличен в нарушении правил дежурным по роте младшим сержантом Ваниным и вынужден был положить форму перед кроватью, как делала вся рота. Утром, ещё до подъема, он нашел огромную дырень в брюках. Вырезана была вся задняя часть. Борька не стал штопать, а прошел к кровати сержанта, разбудил его и тихо сказал:
-Еще порежешь форму, я тебя зарежу, слово детдомовского босяка! - повернулся и ушел латать брюки.
Сержант не поверил угрозе, и назавтра  в Борькины ботинки до краев насыпали  земли. Борька не спал и видел, как её таскает несчастный «парикмахер»,  а в половине старослужащих слышал приглушенный смех. Ясно откуда идет шкода. Не зря Борька учился в  училище механизации, там он научился не только делу тракториста-машиниста, но и слесарному  ремеслу. Он понял, что за три месяца до дембеля, сержант руками трусливых и податливых новобранцев превратит его жизнь в ад. Он мог бы пожаловаться ротному, но почему-то  был уверен  в том, что «парикмахер» не признается в своих проделках под давлением сержанта, потому решил защищать себя сам. Он припас уже  длинный  и толстый гвоздь. Его оставалось только заточить и получится длинное шило, которое войдет в человеческую плоть запросто. Борька втихую готовил заточку, горечь обид и подлости затуманивало его сознание, и он с навернувшимися слезами бормотал: «Танюшка меня поймет, не осудит». И твердо решил:«Еще одна такая проделка и сержант мертвец, но прежде всё же надо поговорить с «парикмахером».
Борька  говорил. Салага, как и следовало ожидать, стал отпираться, но не в меру покраснел. Тогда Борька прижал его к стенке.
- Не запирайся, братан, я не спал и видел, как ты приволок  полный котелок земли, потом пересыпал её в ботинки отрезанной пластиковой бутылкой, как совком. Откажись от проделок, иначе будет плохо сержанту.
- Что ты ему сделаешь, а вот  меня они поколотили, били больно в живот и между ног.
- Нам, молодым, надо объединиться.
- Кто  тебя послушает, если  «деды» больше никого не трогают.
- Не трогают, но каждого обирают.
-Ерунда, по мелочёвке,  под предлогом уважения. Сам знаешь, каждый рад со  «стариком» поделиться.
- Трусишь?
- Надо терпеть, до дембеля осталось немного. Они уйдут и всё наладится.
- Хорошо, я потерплю ещё один только раз.
- Скоро закончится курс молодого бойца,  нас будут ставить в караулы с оружием, и они притихнут.
- Согласен, но издевательства я больше не потерплю.
Следующую ночь Борис спал в полглаза, но она прошла без происшествия. Утром в уборной «парикмахер»  показал Борьке кровоподтек во все бедро. 
«Это за отказ устроить тебе шкоду»,- сказал едва не плача парень.
Борька закусил губу и сжал кулаки. Измотанный вынужденным бодрствованием и дневными нагрузками в третью ночь Горликов, как  только припал к подушке после отбоя, сразу крепко уснул. Он любил спать на спине. Так теплее, детдомовская привычка. Его длинные ноги  нередко торчали из-под одеяла. Этим и воспользовались проказники.  Убедившись, что Борька мертвецки спит, кто-то бесшумно подошел к нему, вставил между Борькиными пальцами ног куски газет, поджег и убрался восвояси. Газета вспыхнула, обжигая пальцы спящему, и он, почувствовав  боль, задергал ногами, закрутил «педали велосипеда». Дружный хохот раздался на половине  старослужащих. Борька очнулся, коротко взвыл, сбрасывая на пол горящие клочки. Четыре пальца припекло крепко, на мочках вздулись волдыри.
«Ладно,- подумал  Борька,- теперь посчитаемся».
 Спать он больше не мог, болели обожженные пальцы. Он уже собрался мстить, зажав  заточку в кулаке, чутко прислушиваясь к тишине спящей казармы. Да, все дрыхнут без задних ног. В казарме полумрак, в узкие окна заглядывает полная летняя луна, сея  призрачный серый свет. Только на посту дневального у входа горела лампочка. Но она не мешает, далеко.
«Прости меня, Танюшка, но ты пожала бы мне руку, если бы узнала обо всех надо мной проделках, - беззвучно шептал  Борька,  подбадривая себя перед отчаянной минутой.- Ты же знаешь, насколько горд детдомовский босяк, и как бы нам тяжко ни бывало, такого унижения, как здесь никто из нас не знал. Обижали, конечно, лупили, мы дрались, не раз  синяки получали, но это было мальчишеское, не такое злобное и низкое, как здесь. Мне тебя жаль, твое слезное письмо растрогало меня. Скучаешь, но держишь слово дождаться. Спасибо тебе, милая моя босячка!» Воспоминания слегка размягчили  душу парня, и он замешкался перед нырком  под кровать, чтобы по-пластунски преодолеть расстояние до  сержанта, но тут же ругнул себя, бесшумно выскользнул из-под одеяла, как появились старшина, командир роты, взводные и раздалась команда:
-Р-рота, подъем, боевая тревога!- и через  минуту перед строем командир роты поставил задачу:- С полной выкладкой роте совершить марш-бросок в район Н.
«Как же я побегу с волдырями на пальцах? - подумал Борька, хотя  не боялся ни бега, ни физподготовки, ни марш-бросков и прочих солдатских нагрузок. Он готов выполнить приказ, если даже обожженные пальцы его сотрутся в кровь.- Зато хорошая возможность отомстить. Рота наверняка растянется»…

           ВОЛК-ОДИНЕЦ
 
         Новелла третья
 
          Старый волк  давно отбился от стаи. Он не мог уже на равных преследовать косулю или марала, загонять жертву в топкий снег и затем броском, тоже утопая в сугробе, впиваться в шею. Старый волк стал обузой для стаи, которая однажды убьет его ослабевшего и беззубого, и он ушел в другой  горный распадок, где жил могучий лось, на которого малочисленная волчья стая не решалась нападать.
         В распадке бил ключ. От него разрослось  болотце  с камышами, рогозом и кочкарником. Высокая осока на кочках вперемежку с проволочником, напоминали лохматую голову ведьмы. Ветер трепал эти космы, они шелестели и жаловались на свою никчемную судьбу, поскольку  даже лось неохотно  брал жесткие стебли.   Здесь жили и кормились  мыши. По краям этой таежной опушки с каменистыми выходами водились пищухи и зайцы. Одинец охотился на грызунов, как полновластный хозяин, и по неглубокому снегу  взял несколько мышей и  зазевавшуюся пищуху во время кормежки у своего стожка, который поставила еще летом. Лось тоже ходил здесь, но стожки не  трогал, фыркал от запаха пищухиной мочи, которой она защищает от лесного великана свои скромные запасы.
      Одинец не рассчитывал на большую добычу, вряд ли после его охоты остались здесь еще эти беспечные мыши. С наступлением холодов основная их часть мигрировала вглубь тайги, где толстая моховая постель надежно хранит запасы ореха  кедровок,  опавшую шишку и добыть там мышь труднее, к тому же конкурентов – пушного   хищника там полно. Но Одинец не уходил далеко от опушки, хотя на лося  не рассчитывал. Но что-то удерживало его здесь. Может быть, вид этого великана, этой горы мяса, которая лениво ходит по опушке, съедает жесткие стебли камыша и рогоза, молодые  ветки тальника, что протянулся грядой с южной стороны, где чаще всего отлеживался  Одинец. Он каждый раз убирался подальше, когда гора мяса приближалась к нему, но всякий раз возвращался  на прежнее место,  когда  эта гора с роскошной короной на голове уходила в сосняки с ягелем, залегал, чего-то выжидая.
        И он дождался. Однажды, когда прошумели январские метели,  к опушке пришел охотник и точным выстрелом поразил  великана. Зверь успел сделать в предсмертных муках два-три  прыжка, стремясь укрыться в тайге, но пуля сделала свое дело, поразив сердце, и лось грохнулся оземь, поднимая белые фонтаны.
       Охотник был быстр. Он вмиг оказался возле  пораженного зверя, перехватил ему ножом горло и черная, горячая кровь хлынула из раны в снег, орошая его, окрашивая и осаживая. Одинец даже пополз  на запах крови, но он был осторожен, опытен и тихо поскуливая, затих, зная, что через некоторое время охотник уйдет, оставив ему окровавленный снег, требуху,  копыта с голенью. Ему  этого богатства хватит, чтобы пережить февральскую стужу, мартовский гололед и еще пожить, поскитаться по дебрям в поисках пищи, которой весной и летом вдоволь.
       Охотник отсек от туши заднюю ляжку, угнездил её на волокушу и, видя волчьи следы, остальное мясо сволок к ближнему кряжистому кедру. Там он перебросил веревку через ветку, поднял  на блоке вместе с короной рогов  добычу на два метра над  землей, намертво закрепил. Потом человек подхватил волокушу и уже под вечер ушел, с намерением вернуться и забрать  сохатину.
Как только человек скрылся, Одинец мощными махами бросился к месту бойни, принялся жадно хватать кровяные сгустки на протаявшем снегу. Затем торопливо оставшимися клыками  рвал требуху, и когда насытился, утащил остатки  потрохов и отрезанные ноги к своему логову и стал бдительно охранять, зная, что сюда могут явиться хорь, куница, соболь, которые живут поблизости в сосновых и  кедровых дебрях. Месяц сытой жизни, а там уж и снега не страшны.
Охотник не пришел за добычей ни в народившийся день, ни в последующие дни. Мясо висело недосягаемое, но его запах по тайге разносил ветерок. Одинец иногда лениво выходил из своего логова, видел висящую тушу, глухо рычал, когда  на нее с ветки спрыгнул хорь. Волк даже стал тоскливо подвывать, когда хорь, выгнув спину дугой,  злобно фыркая, резал своими резцами сочную мякоть. Следом, перелетая  с ветки на ветку, примчалась пушистая куница и прогнала хоря.   За ней, щелкая  зубастой пастью, явился черный соболь. Куница  огрызнулась,  но, насытившись,  без боя оставила пиршество более грозному сопернику. По её разумению висящего мяса хватит на всех соседей. Но едва  соболь успел набить желудок, как откуда-то  на тушу спрыгнула огромная рыжая кошка с кисточками на ушах, она  сочно заурчала, и соболь, едва живой от страха, сиганул на ближайшую ветку.
Рысь видела Одинца, который злобно  щерил пасть, грозно клацал зубами на кошку, но рысь не обращала на него внимания и долго пировала…
Проносились дни и ночи, падали обильные снегопады, выли метели. Гора мяса понемногу таяла. Одинец в бессильной злобе наблюдал за пиршеством своих верховых врагов, жалобно  подвывал. Однажды  в распадок ворвалась  ураганная буря. Она качала деревья, гнула их вершины, они стонали, сопротивлялись натиску. Вдруг раздался звучный треск, похожий на пушечный выстрел. Это у  соседней сосны лопнула вершина ствола и упала на ветку кедра, на которой висела  замерзшая сохатина, обломила её,  и все это лакомство утонуло в глубоком сугробе. Одинец еще не голодовал, даже оставил недоглоданные мослы у своего логова и перебрался к лосиной  туше. Он подолгу грыз замерзшее мясо и, насытившись, отдыхал, сторожа от  верхолазов-грабителей свое  богатство.

     Культяпый появился на рассвете. Одинец учуял своего сородича уже вблизи. Тот заходил по всем правилам с наветренной стороны, откуда долетал до голодного волка запах мерзлого мяса. Это был молодой волк из той же  стаи, и вполне мог бы вступить в смертельную схватку  с Одинцом, но он  сильно отощал после того, как ему в драке перекусили переднюю правую лапу, и  она безжизненно  болталась, мешая  двигаться. В тот раз он едва ушел живым, долго зализывал раны, отлеживался в чащобе до тех пор, пока голод не погнал его в поисках пищи. Он ушел из родного урочища, где обитала его стая, перевалил через гребень отрога, спустился  в распадок и учуял тот запах мерзлого мяса, который с каждым прыжком ощущался явственнее. Но он чуял ещё и запах своего сородича и готов был сбить его грудью, впиться в горло острыми клыками. Он близко подошел к Одинцу ощерил  белые крепкие клыки, но перед ним встал сытый  матерый волк, хотя и с выкрошившимися клыками. И Культяпый понял, что он его не возьмет, а Одинец медленно наступал, готовясь к решительному  броску, чтобы сшибить   соперника, смять его, если не загрызть,  то изрядно потрепать, и Культяпый, поджав хвост, повернул назад, запрыгал к старому логову Одинца, откуда тоже тянуло запахом пищи. Он нашел жалкие остатки лосиных ног и принялся грызть   застывшие на морозе мослы. Зубы  у него были крепки и остры, спешить ему  некуда, и мало-помалу мослы исчезали в его утробе. Через несколько дней всё было сгрызено, что несколько подкрепило растерянные волчьи силы, но всё же Культяпый не отважился напасть на Одинца, обратить его  в бегство. Он  только приблизился к пище и залег неподалеку, ловя соблазнительные  запахи. Если же Одинец принимался за лосятину,  молодой волк  вставал и ещё на шаг приближался, слыша в ответ глухой рык. Культяпый тоже отвечал злобой, обнажая для устрашения противника крепкие  клыки. Но эта угроза на Одинца не действовала.
Так шли дни за днями. Шерсть Одинца  лоснилась, отливала серебром в лучах солнца, Культяпый же терял и терял силы и настолько ослабел, что, получая трепку от Одинца, покорно лежал, уткнувшись мордой в холодный снег.
Между тем солнце всё круче поднималось на небосводе, пригревало, снег жух, а в небе появились стаи грачей. Они пронзительно граяли, возвещая таёжным жителям, что пришла долгожданная весна. Культяпый в одну из глухих ночей из последних сил подполз к  остаткам мерзлого мяса и впился клыками в кусок не в силах оторвать его, а стал медленно двигать челюстями, отогревая последним оставшимся в нем теплом.  Сукровица сбегала ему на язык,   молодой волк ощущал её приятный холодок, будя надежду отгрызть кусок  и проглотить.
Одинец вскочил, чтобы пресечь вероломство, но только раз хватил Культяпого выкрошившимися клыками и отошел от него. Вставало яркое солнце, до слуха Одинца донесся галдеж грачей, и он спокойно улегся на свое место. Он чувствовал, что  зима для него кончилась, мяса  достаточно, чтобы продержаться еще неделю и уйти с открытой лежки в бурелом, отлежаться  некоторое время  и удариться в весеннюю охоту, продолжить ту походную жизнь, которой жил всегда.

               
         Эпилог
   
       Едва рядовой  Шмелев шагнул вперед и протянул руку за автоматом Биткина, чтобы обезоружить ефрейтора, вскинуть его на плечо, а труса и симулянта отвести в тыл, посадить в арестантскую землянку, как Иван вскинул автомат наизготовку, направил дуло  на капитана, держа палец на спусковом  крючке, крикнул:
- Я  ни в чем не виноват и не дамся, сучий потрох,  пристрелю  всех троих, если вы не дадите мне умереть смертью храбрых! Оружие на землю! Ну!- Иван знал, что попади он под трибунал, расстрелять не расстреляют: усев людской   за годы войны страшный, но в штрафроту загремит. Это пятно тяжким бременем падет на его маманю и сестрёнок, которые из без того ущемлены в правах и едва на ногах держатся  от  недоедания и тяжелой работы на лесоповале. Он бы мог отправить на тот свет лживых политрука и капитана, но  на Шмелева у него рука не поднимется, а заодно и на санитарку. Оставить их, оставить свидетелей. Его, врага, в таком случае пустят в расход,   и тогда  жестоко пострадают  маманя и сестрёнки. Потому  он был решителен и непреклонен.
Первым бросил на землю автомат рядовой Шмелев, за ним, глядя в злые  глаза  ефрейтора, понимая, что  опередить выстрелом не успеет, и вражина срежет его из автомата, неохотно бросил пистолет  капитан. Политрук же был вне зоны наблюдения Биткина и  воспользовался секундой,  успел вскинуть пистолет и, лежа на спине, пустить пулю в негодяя. Но пуля не вылетела, получился только  сухой щелчок пистолета.    Сноскин в пылу атаки расстрелял всю обойму, а запасную вогнать в пистолет не успел. Биткин инстинктивно  повернулся на щелчок, замешкался.
Капитан воспользовался замешательством врага, ринулся на него, пытаясь ловким приемом самбо, обезоружить противника. Но Биткин вовремя отскочил назад, и пули из его автомата взрыли землю у ног капитана. Тот отпрянул.
-Стоять! Шмелев, брось сюда пистолет капитана и политрука, потом свой автомат. Быстро!
Подхватив оружие и козырнув трясущейся от страха санитарке, Биткин быстро исчез в перелеске, за которым его рота вела тяжелый бой. В лесочке он бросил ненужное и мешающее ему двигаться оружие, и через несколько минут хода ефрейтор увидел, что рота залегла   под шквальным пулеметным огнем. Били из наскоро сооруженного  дзота.  На глазах у всех, низко пригибаясь к земле, Биткин выскочил вперед,  взмахнул автоматом и закричал: «В атаку, за Родину! За Сталина! Ура!». Петляя и падая, вновь вскакивая, он ворвался в  траншею противника, расстреляв диск автомата по врагам, влетел в дзот и через секунду там прогремел взрыв гранаты.  Пулемет смолк, поредевшая рота лавиной накрыла вражескую траншею, завязалась рукопашная схватка.
.

***
Борис Горликов, ощущая жжение в пальцах обеих ног, бежал в головной группе вместе со старослужащими, которых возглавлял ротный. Хвост растянулся метров на двести, ротный, подбадривая  солдат командами, торопил. Впереди лежала лесистая балка. «Вот там-то всё и произойдет»,- решил Борька, он видел, как  на последнем дыхании бегут «старики», как постепенно стал отставать на полшага, потом на шаг сержант Бассараб, Борька же из последних сил держался рядом. Как только спустились в балку, а в лунной  ночи  черными султанами замаячили деревья, Борька наддал и на миг оказался впереди  сержанта. Короткий выпад руки и гвоздь-шило мягко вошел под сердце ненавистному человеку. Никто не услышал, как вскрикнул пораженный, как  в тусклом лунном свете завалился под лесину.
У Борьки не хватило хладнокровия выдернуть гвоздь назад и забросить его в траву, хотя в мыслях он готовился к убийству и прорабатывал свои действия. Это и стало  для него роковой оплошностью.

***
 Культяпый продолжал медленно грызть мякоть, размягчая её слюной, отрывая малые кусочки и медленно наполняя желудок. Ему понадобился не один день, чтобы силы крохами возвращались в его усохшее от голода тело. Временами он уставал, переставал грызть, однако не выпускал мясо из пасти. Он слышал, как рядом  грызет тупыми клыками мерзлую сохатину  старый волк, пощадивший его. Однажды Культяпый почувствовал, как Одинец снялся с лежки  и бесшумно ушел в таёжные дебри, оставив его догрызать остатки лосятины, а значит жить.

С Сухобузимское.