Эта история началась, когда она в семнадцать лет впервые в своей жизни была пьяна. Тогда, после школы, оконченной, ни много ни мало, с золотой медалью, в ней только пробудился наивный интерес ко всему запретному, так иногда бывает с теми детьми, которых родители оберегают слишком сильно, стараясь оградить от всех возможных соблазнов: "взрослых" фильмов, поздних прогулок и сомнительных, с их точки зрения, знакомств. Но наступает определенный момент - а он всегда наступает, дорогие папы и мамы, рано или поздно - когда все запретное вдруг становится доступным - и в этом случае разве только небесные силы да врожденная осторожность могут уберечь такого домашнего ребенка от ошибок, которые впоследствии очень дорого могут ему обойтись.
Момент настал. Для нее. Дверца золотой клетки родительской заботы распахнулась в большой мир. Сперва вылетать страшно, но потом привыкаешь.
В туалете сокурсница объяснила и показала ей, как нужно затягиваться сигаретой.
- Если все правильно, то дым, даже когда ты скажешь слово "мама", не будет выходить через рот. Попробуй.
Ощущуние от первой сигареты она запомнила навсегда. Это ведь почти как первый поцелуй - всё новое воспринимается как волшебство - новому придаётся значение гораздо большее, нежели уже испытанному ранее.
Она затянулась и сосредоточенно вдохнула дым глубоко-глубоко в лёгкие. На несколько мгновений тело её онемело, оцепенело - будто каждая клеточка в нём зажмурилась - она ощутила лёгкую дрожь, мир качнулся перед глазами и повис... Огромный перливающийся шар на тоненькой ниточке. Вау.
В один из дней она, прогуливая пару, бродила по Большому Гостиному Двору и упивалась только что наступившим легким состоянием опьянения, знакомилась с ним, изучала. Это было довольно странно, но она впервые попробовала алкоголь не в компании, а именно одна, просто так, из чистого исследовательского любопытства, ей хотелось внимательно прочувствовать все от начала до конца, чтобы ничто не отвлекло ее от волшебного приключения - и теперь она, как ей казалось, открыла себя иную: по другому текли ее мысли, и это было так интересно, погружаться все глубже и глубже в зыбкое марево собственного вновь обретенного сознания, извлекать оттуда все больше необычайного и неожиданного.
Держа в руке початую алюминиевую баночку слабоалогольного коктейля - в конце девяностых-начале двухтысячных повсюду были понатыканы ларьки, где подобные товары беспрепятственно мог приобрести и ребенок - она задумчиво брела по длинному переходу Гостиного, скользя нездешне умиротворенным взглядом по витринам с дорогими безделушками.
Ее остановил охранник.
- Что это вы такое пьете, девушка? - спросил он с доброжелательной насмешкой.
Она обернулась - рыженькая, голубоглазая, с молочной кожей и детской округлостью лица. Из под черной спортивной шапочки возле ушка торчал соломенно-медный завиток.
- "Ред Дэвил", - ответила она.
- А... Чёрта! - сказал он со смехом, - так смотри, очертенеешь же!
- Я уже, мне кажется, немного очертенела, - ответила она, сверкнув глазами ярко и весело.
На этом разговор оборвался, она пошла дальше, и минуту спустя не помнила уже об этом охраннике; собственные мысли занимали ее сейчас гораздо сильнее, чем все внешнее; словно в шатком одноместном каноэ плыла она по широкой радужной реке собственных ощущений, покачивалась на волнах сиюминутных эмоций...
Охранник, принуждённый день-деньской топтаться в галерее Гостиного Двора, от скуки разглядывал людей. И когда она прошла, вся такая свежая, словно мимо пронесли букет весенних цветов - что-то всколыхнулось в нем, встрепенулась душа от прикосновения нежного аромата юности - он стоял и смотрел ей вслед.
Мужчины в возрасте нередко увлекаются совсем молоденькими девушками; это оживляет их, льстит их самолюбию, и, пребывая в эйфории, они порой забывают, что встречный интерес к ним со стороны юных особ лишь в очень редких случаях бывает продиктован настоящими чувствами, в определенном смысле он всегда корыстен, этот интерес, почти никогда не замкнутый на конкретном человеке интерес ко всему новому, взрослому, неизведанному, к мудрости и опыту, к тем духовным богатствам, которые может пожилой человек передать молодому, только вступающему в жизнь - и когда такой интерес исчерпывается, иссякает, и маленькая девочка рядом со зрелым мужчиной "вырастает", как правило, уходят и чувства.
Несколько дней спустя им довелось встретиться снова. У охранника кончилась смена и он зашел в кондитерскую "Метрополь" на другой стороне Садовой улицы.
И она была там. Рассеянно ходила туда сюда вдоль витрины с пирожными.
-Хотите чего-нибудь? - спросил он.
Девушка удивленно вскинулась, взглянула на него, и тут же поспешно замотала головой, будто бы боялась согласиться.
- Нет-нет. Я на диете.
- Тогда зачем вы здесь? - он обрадовался этому маленькому пояснению в конце ее фразы, точно крохотному крючочку, к которому можно будет прицепить продолжение разговора.
- Я просто смотрю.
Он рассмеялся.
- Помирать с голоду возле прилавка со всякой вкуснотищей! Оригинально.
Она взглянула на него с упреком.
- Не смейтесь.
- У вас прекрасная фигура, - зачем-то сказал он, хотя знать этого наверняка не мог, девушка была надежно скрыта от оценивающих взоров под своей серой спортивной курткой свободного покроя и довольно просторными джинсами, по одежке она могла сойти и за мальчугана, - вам не нужна диета. Давайте я вам все таки что-нибудь куплю.
- Купите мне "Рэд Дэвил", - сказала она.
Протягивая ей прохладную банку, он вгляделся в ее лицо. Никакой косметики. Веснушки на переносице - несколько точек почти исписавшимся оранжевым фломастером. Она смотрела на него снизу вверх. Надо лбом, придавленные резинкой спортивной шапочки, топорщились золотисто-рыжие завитки. Он улыбался снисходительно-нежно, ему было любопытно. Не мог не удивлять резкий контраст между обликом прелестного ангелочка с конфетной коробки и той мрачной решимостью, с которой она дернула алюминиевый ключик банки. Он сразу угадал в ней "домашнюю девочку в большом городе" - это лежало на поверхности.
- А почему ты не на занятиях? - спросил он доброжелательно-журящим тоном.
- У нас первой парой матанализ, - ответила она, - я там все знаю со школы и мне скучно.
- Ты отличница?
Она кивнула.
- Понятно.
Улыбка. Чуть грубоватая. Выбритые щёки его были сизы. Удлинённая тёмно-синяя куртка выглядела немного неряшливо. Под ней угадывалась лёгкая, но непрятная мужская полнота.
- Пойдем в метро, - предложил он.
- Зачем?
- В метро тепло.
На улице стоял февраль. В тусклом свете поредевших сумерек витрины и окна Садовой отливали перламутром.
- Хорошо, - сказала она.
Под равномерный оглушающий гул поезда он пытался вести какой-то разговор, но она в тепле сразу опьянела, погрузившись в сладостное отупение, так он и вез ее, словно паук сонную муху, чуть приобняв за талию поверх куртки. Он привез ее на Парк Победы, туда, где жил, провел пешком несколько остановок до дома.
По дороге она оживилась, защебетала ему что-то о диетах, о том, что красивая девушка должна быть стройной, как модели в журналах, еще о чем-то пронзительно наивном, девичьем, он слушал вполуха, ухмылялся и думал своё.
- А мне кажется, что пухленькие гораздо симпатичнее, - сказал он небрежно, - мужики не собаки...
Она как будто обиделась. Отвернулась. Он видел только рыжую ленточку завитка, подхваченного ветром.
- А у тебя есть друг? Парень в смысле?
Она помотала головой.
И тогда он вдруг решился. С жадностью взял ее руку, стиснул большой волосатой клешней ее маленькую ладошку. Она взглянула на него недоуменно и будто бы чуть брезгливо, но не отстранилась. Так они и пошли дальше. Рука в руке.
- Попьем чаю у меня, - сказал он, - жди здесь, а я пойду посмотрю, дома ли мама, - и ушел по снегу, оставив ее под навесом автобусной остановки. Почему нельзя попить чаю вместе с мамой, он не объяснил. Она послушно стояла и ждала.
Подьехал троллейбус. Из него на утоптанный пятачок перед стеклянной будочкой остановки потоком хлынул народ. Другие люди столпились у дверей, собираясь заходить.
Она застыла полупьяная, отрешенная, мысли ее остановились, словно огромные кучевые облака в безветренный день, зачем-то она долго и внимательно смотрела, как кряхтя поднимает по ступенькам обшарпанную тележку какая-то старуха. Но вдруг ее как будто кольнуло - где я? что я? зачем я? - и в последний момент перед тем, как двери закрылись, она вскочила в троллейбус. И уехала.
По расписанию через сорок минут начиналась пара английского языка - пока можно было на неё успеть.
Потом имела место еще одна встреча. Тоже случайная. Они так и не обменялись телефонными номерами. Но универмаг Гостиный Двор и педагогический университет имени Герцена расположены не слишком далеко друг от друга, и есть все же, особенно здесь, в Петербурге, туманном городе-лабиринте, какая-то магия человеческих судеб, которая соединяет их в нужный момент.
Она стояла у витрины Calvin Klein Jeans на Садовой. Любовалась манекенами, о чем-то мечтала, грезила, с тонкой блуждающей улыбкой на разрумянившемся личике. Совсем глупая девчонка.
Он вышел покурить под арку внешней галереи Гостиного Двора и, приметив, окликнул ее. Помахал через улицу.
Поговорили, деликатно обойдя в разговоре тему ее внезапного исчезновения. У него была смена, и потому они условились встретиться около входа в метро через два дня.
Но она заболела. Простудилась. И никуда не пошла.
Однако судьба отчего-то была особенно настойчива в отношении этих двух людей, прямо-таки упряма. Она столкнула их опять.
Как-то после смены он заглянул в кондитерскую "Метрополь". Сам того не замечая, он уже несколько дней подряд обходил места, где она по его соображениям вероятнее всего могла объявиться - ее места. Чем-то, видать, зацепила его эта пацанковатая девчурка. Когда морозным утром в назначенный час она не пришла на свидание, он еще долго полировал ботинками утоптанную снежную корку возле метро, все еще надеясь, курил, чертыхался и ждал.
А сегодня судьба точно решила подразнить его. Возле прилавка с пирожными стояла она. На том же месте, что и в самый первый раз. Он узнал ее с одного взгляда. По спортивной куртке, джинсам и рыжему завитку в капюшоне. Ни в какой другой одежде он ни разу ее не видел. "Должно быть она приходит сюда каждый день, смекнул он, - смотрит на пирожные, но никогда их не покупает. Какая странная малютка."
Дверь кондитерской постоянно приоткрывалась посетителями, выпуская на волю соблазнительные, пьянящие запахи. В глубине витрины, на полках, не стыдясь своей золотистой наготы, точно красавицы в бане, разместились булки. Она смотрела на них жадным взглядом парнишки, прильнувшего к замочной скважине. Ее отражение в безупречно отполированном стекле витрины сейчас было отчетливо видно ему; он мог как следует её рассмотреть: немного осунувшееся склонённое полудетское девическое лицо, тронутое бледностью, словно бликом лунного света.
Из кондитерской вышла девушка в высокой песцовой шапке, обсыпанной бисерными каплями, неся к руках коробку, крест-накрест перетяную бичевой. С улицы пахнуло февральским холодом. Плавно качнулась тонкая ткань сладких ароматов.
Она все еще не видела его. И другие тоже его не видели. Они входили и выходили. Садились за черные металлические столики, покупали длинные эклеры, круглые буше. Пили ароматный кофе. Смеялись и разговаривали. А стареющий охранник стоял и смотрел на девушку у витрины, и во всём облике его - в немного вытянутом бритом лице, в узких губах с опущеными уголками, в мягкости поношеной куртки и полноты - чувствовалось смутное неизъяснимое страдание. Словно дух, обладающий такой плотью, жалел себя и тихонько плакал.
Он хотел нежности. И, разумеется, не такой, какой довольствуются бродячие кошки и голуби - обширной, но обезличенной. Ему нужна была женщина.
- Привет, - сказал он с робкой укоризной. Он думал, что она просто хотела потешиться над ним и потому не пришла.
- Привет, - ответила она чуть испуганно, но потом лицо ее просияло, - вот здорово! А я то расстроилась, что мы потерялись, и теперь никогда не встретимся больше. Я не смогла тогда прийти. У меня была температура.
Он взял девушку за руку. Ее прохладная кисть как будто бы сначала хотела выскользнуть, но потом замерла, примирившись. И он по прежнему не понимал ее. Вроде бы она не возражала, шла с ним, говорила, улыбалась, но при этом витала где-то далеко, в своем таинственном мире, он даже начал подумывать, что она страдает какой-либо душевной болезнью, аутизмом, социопатией, или еще чем-то в таком роде, до того странным казалось ему ее безразличное согласие. А когда он брал ее руку, то всегда явственно чувствовал, как она вся словно стынет внутри, точно от соприкосновения с чем-то холодным, неживым.
Он снова привез ее на Парк Победы. Предложил заглянуть в небольшой продовольственный универсам рядом с его домом.
- Ты чего-нибудь хочешь?
Она отрицательно помотала головой, бросив быстрый ревнивый взгляд на полки со сладостями.
- Ну тогда, может, хотя бы этих груш тебе возьмём?
Груши были очень большие, зелёные, с толстыми черенками.
Она неохотно кивнула. Он был слишком настойчив. Так, словно чувствовал себя ее должником. Как же все таки странно, что мужчины сначала сами воспитывают в женщинах продажность, а потом сами же её и осуждают.
Они купили груши и пошли по хрусткому точно черствая булка насту. Светило солнце.
- Мамы дома нет, - сказал он.
Она повесила на крючок свою спортивную курточку. В носках прошлепала на кухню. Он водрузил на стол пакет с грушами, разлил чай, выставил вазочку с дорогими конфетами в виде пирамидок и настойчиво придвинул к ней.
А она в очередной раз отказалась. Пила голый чай, даже без сахара, горячий, дымящийся, с бергамотом: трогательно обняв кружку ладонями, согревала об нее озябшие руки.
От нечего делать он сам проглотил несколько конфет, не пропадать же добру, и со смешком заверил ее, что и она может себе позволить штучку, потому что "сейчас все калории потратятся..."
После чая отправились в спальню. На узорчатом ковре в багрово-коричневых тонах лежали солнечные пятна. Большое зеркало без рамы прислонённое к стене отразило вошедших в полный рост. Она помедлила немного, разглядывая себя - заостренные контуры полудетского худощавого тела угадывались под свободной старой кофтой и джинсами. Она удовлетворенно улыбнулась. "Как я прекрасна" - как будто бы сказали ее глаза.
Он подошел к ней сзади и крепко обнял за талию, грубо исказив картину.
Без верхней одежды он оказался еще более непривлекательным. Тяжелое, но неплотное, будто бы слегка откшее тело производило впечатление нездоровья.
Кровать находилась возле окна. На уголочке предусмотрительно откинутого одеяла лежали вышитые солнечной нитью узоры ажурной занавески.
Он долго и старательно целовал ее распластанное тело, а она лежала, лениво путешествуя взглядом по стенам и потолку, которые золотило, проливаясь в окно, зимнее солнце. В эти минуты она чувствовала себя богиней, снизошедшей до смертного. Ей нравились глубокая чаша впалого живота и плавная выпуклость небольших опрокинутых грудей, плотно круглеющие соски - точно первые земляничины. Нравилась покрытая мелкими мурашками бледная кожа бедер. Нравились устремленные в потолок заостренные коленки.
Постепенно ее начало охватывать нетерпение. Со двора доносился визг детворы, катающейся на санках с небольшой заснеженной мусорной кучи. Негромко рокотал под окнам двигатель заведенного автомобиля.
С её холодной и нежной щекой внезапно соприкоснулась его колкая небритость. Она как будто только сейчас обнаружила его присутствие и вздрогнула.
- Пусти меня, - прошептал он немного хрипло, налегая на нее всей тяжестью грузного тела и разводя рукой ее сомкнутые бедра.
От подруг и она слышала тысячелетнюю сплетню о том, что в первый раз - больно. Она глубоко вздохнула и приготовилась.
Но ничего не произошло. Единственная преграда на его пути к блаженству, тоненькая, не прочнее той пленочки, что образуется на остывающем кипяченом молоке, неожиданно оказалась для него непреодолимой. Он несколько раз пытался, но с каждой новой неудачей решимость его зримо слабела, пока наконец, он не смирился со своим бессилием окончательно.
- Извини, - сказал он с вымученной улыбкой полной горестной самоиронии и тоскующей нежности, - Была б ты женщиной, может, еще и вышло бы чего...
Она почувствовала брезгливую жалость к этому грустному человеку, который стоял некрасивый и голый посреди лучезарной медово-золотистой как янтарный брелок комнаты. На его белёсой груди и ногах росли редкие тёмные волоски. Вместе с тем, она ощутила и собственное унижение. Словно этой злой шуткой природы они оба, не только этот стареющий мужчина, но и она сама, низвергнуты были с некого воображаемого пьедестала.
Одеваясь, она улавливала исходящий от своего тела слабый аромат чужой кожи. Ей казалось, что никогда теперь уже будет не смыть эту солоноватую липкость улиток-губ, эти жалкие благодарные поцелуи.
Он предложил чай. Но, выйдя на кухню, она тотчас передумала. Вид чашки, оставленной на краю стола ещё той, прежней ею, богиней и нимфой, опечалил ее. Рядом бликовала конфетная фольга и горой лежали громадные зелёные груши.
Она приблизилась к столу, решительно взяла одну из них и сунула в карман. С паршивой овцы хоть шерсти клок.
- Я пойду, пожалуй, - быстро сообщила она выходящему из комнаты в трусах мужчине.
При виде его босых ног с изъеденными грибком ногтями она невольно поежилась, словно от сквозняка, и решительно протянула руку к своей куртке. Щёлкнул замок, промелькнуло несколько пролетов узкой сырой лестницы, и ясный морозный день вылил на нее всю свою солнечную благодать из звонкого хрустального ведёрка.
После этого они встречались еще несколько раз. Он дал ей номер своего мобильного, и она звонила ему с таксофонов в метро. Не из дома же? Нехорошо получится, если мама обо всем узнает. Чрезмерная опека родителей, их желание видеть своих детей всегда идеальными, непогрешимыми - одна из причин недоверия между поколениями.
Когда она приходила, никто из них не говорил об этом напрямую, но оба каждый раз надеялись, что сегодня непременно что-то изменится, но повторялось изо дня в день все одно: его унизительная немощь и её снисходительное отвращение. Он сидел на диване спиной к ней, голый, грузный, надломленный, она одевалась, медленно, сосредоточненно, продолжая ощущать на теле точно грязные пятна, те места где к ней прикасались его большие сиротливо-беспомощные руки.
А потом она исчезла. Не звонила, и не появлялась ни в одном из привычных мест. Он специально приходил в кондитерскую "Метрополь", вглядывался в пеструю толпу. Ждал. Проходя мимо, никогда не забывал бросить скользящий взгляд на витрину Kalvin Clein - вдруг она стоит там, как раньше, в серой спортивной курточке, стоит и смотрит в стекло, будто в будущее, со своей детской мечтательной улыбкой, и ветер подхватывает время от времени её золотисто-медные пряди.
Это было где-то в конце зимы. Она вышла из ворот родного герценовского университета, тех, что выходят к Казансому Собору, небрежно закинула лямку рюкзака на плечо и быстрым шагом направилась к метро. В слабозаваренных голубоватых сумерках медленно плыли, словно растворяющиеся крупинки гранулированного фруктового чая, бледно-оранжевые фонари.
Внезапно город исторг человека. Он остановил ее, придержав за рукав куртки уверенным, но бережным движением.
- Привет.
Она немного испугалась и потянула от него руку.
- Что ты здесь делаешь?
- Я ждал тебя. Куда ты пропала?
Она пожала плечами. Ей казалось таким естественным, что все закончилось; ей просто не приходило в голову, что кто-то может думать иначе.
- Я хотел поговорить.
Он с тоской смотрел в обращенное к нему юное девчоночье личико. Нежно-розовые губы её немного потрескались от мороза, на них лежала, как иней, тонкая белесая корочка. Девочка смотрела на него очень спокойно: широко-распахнутые светлые ангельские глаза не выдавали того, что происходило в её душе - в них отражалось зарево зажигающихся на Невском реклам.
Этот человек, возможно, ждал её здесь несколько дней подряд. Он ведь не знал по каким дням и во сколько у неё занятия. Он стоял здесь наверняка подолгу, терпеливо вглядываясь в текущую мимо толпу. Стоял, курил, мёрз, грел руки в карманах и... надеялся. Не прекарщал надеяться. Эта мысль коснулась ее сознания, но не ранила, не пронзила, хотя никто прежде так её не ждал. Других ждали. Подружек, сокурсниц. А её - нет. Но дети часто бывают жестоки, и в том нет их вины; она пока не способна была в полной мере оценить силу порыва, приведшего сюда этого угасающего человека, прочесть в тусклом блеске его глаз то страшное, беспросветное одиночество, что заставляло его приходить и неизвестно сколько ждать на морозе её - как единственное избавление, искупление и надежду…
- Нам не о чем говорить, дядя. Все.
Она отвернула лицо. Словно захлопнулась, защелкнулась от него.
И тогда он понял, истина обрушилась на него с безжалостной внезапностью. Не оставалось больше ни отсрочек, ни оправданий. Он и раньше догадывался, подозревал. Но теперь жестокая правда взглянула на него в упор этими смертельно спокойными, полными невских огней глазами семнадцатилетней девчонки, в которых нельзя было отыскать ничего, кроме его собственного одинокого отражения в зрачках.
Ей было просто интересно. Любопытно. Как котенку, который гоняет по полу сверкающий конфетный фантик. Ей только семнадцать лет. Она имеет право играть с жизнью, играть в жизнь, и ничего в действительности не связывает ее со стоящим напротив некрасивым неудачливым рано состарившимся мужчиной, которому она зачем-то отдалась. Не по любви, не от телесного голода, и не за деньги. Просто так.
- Пока, - сказала она, поправив сползшую лямку рюкзака недовольным подергиванием плеча.
- До свидания, - отозвался он на автомате.
Спустившись в метро, она уже не помнила о нем, достала из кармашка куртки жевательные конфеты, разноцветных фруктовых медвежат, и закидывая их в рот сразу по три, чтобы было сочнее и слаще, раскрыла на коленках какую-то тетрадку.
2015