На третий после ухода Леру день началась метель. И она продолжалась целую неделю. Клементине казалось, буре этой не будет конца. Каждое утро они с Вик просыпались в заметенном по крышу доме. Каждый день Клементина, едва поднявшись, расчищала выход, выбиралась наружу. И подолгу смотрела вдаль – пыталась хоть что-то разглядеть сквозь сплошную снежную пелену.
- Он вернется! - шептала. – Непременно. Обязательно вернется.
Изо всех сил старалась не пускать внутрь себя страх. Тот в отместку обхватывал ее снаружи – леденил пальцы, обжигал мокрым щеки, пробегал мурашками по телу.
Несколько раз ей казалось, что она слышит шаги Леру. Однажды даже ей померещилась тень, мелькнувшая за затянутым пузырем окном. Она выскочила за дверь. Наткнулась на росомаху. Та стояла в нескольких шагах от Клементины, буравила ее взглядом. Когда животное шевельнулось, наклонило ниже голову, прижалось будто бы к земле, Клементина в испуге бросилась обратно в дом. Заложила дверь, схватила Вик на руки. Та зарыдала, изогнулась, требуя свободы, едва не выскользнула из ослабевших вдруг материнских объятий.
Клементина с трудом удержала дочь. Чтобы не выронить, опустилась на шкуру у очага, прижала девочку к груди. Она старалась не бояться. Очень старалась. Гнала от себя дурные мысли. Он вернется, - шептала снова и снова. – Обязательно вернется.
Она должна была в это верить, потому что иначе не знала, сумела ли бы она выжить.
Вик теперь часто плакала от голода. И Клементина всякий раз с трудом удерживалась от того, чтобы не зарыдать вместе с ней.
По многу раз в день прикладывала девочку к груди в надежде, что та сумеет добыть для себя хоть немного молока. Но все было бесполезно.
Клементина варила маис и давала дочери пить отвар. Она вымачивала в воде маисовые лепешки. Предлагала понемногу Вик. Однажды, - где-то к концу первой недели, - заметив, как осунулось детское личико, попыталась даже накормить девочку мясом. Но даже самыми маленькими кусочками, которые Клементине удавалось отделить от большого отваренного вместе с бобами куска, Вик давилась.
Так что к моменту, когда Жан-Батист Леру появился на пороге дома, обе, - и Клементина, и Вик, - были издерганы и выглядели исхудавшими от недостатка еды и беспокойства.
*
Они пропустили момент его появления. И он, Жан-Батист Леру, получил возможность недолго, - всего мгновение-другое, - понаблюдать от порога, как молодая женщина, сидевшая вполоборота к двери, нашептывала что-то дочери. А та, почти целиком засунув кулачок в рот, внимательно слушала, распахнув глазенки навстречу матери.
Потом женщина обернулась. И он успел увидеть, - это было несложно, все происходило медленно, как во сне, - как менялось выражение ее лица: от тоски и апатии через испуг, удивление, неверие - к радости. К такой восторженной радости, что у него вдруг заболело в груди.
*
Когда распахнулась дверь, Клементина вскочила. Она усадила Вик на шкуру, бросилась к вошедшему. Едва не кинулась ему на шею.
- Вы вернулись! – воскликнула ликующе. – Наконец-то вы вернулись!
Он взглянул на нее из-под кустистых бровей, молча отодвинул от себя.
Стащил заплечный мешок. С трудом, - мешок выглядел очень тяжелым, - привалил его к стене. Вышел наружу, долго возился там, в темноте. Снимал мешки с волокуш, что-то двигал, поправлял. Устанавливал, укреплял, утрамбовывал. Снег скрипел под его ногами. Ветер гудел в вершинах сосен.
Наконец дверь снова распахнулась. Леру втащил в дом огромный тюк. Замер над ним на мгновение – раздумывал будто. Потом подошел к ней. Вплотную. Положил тяжелую руку ей на затылок, всмотрелся в ее лицо.
- Пока меня не было, ты что-то для себя решила? – спросил глухо.
Она молчала. Не отстранялась, но была напряжена.
Он сам отпустил ее. Опустил руку. Отступил на шаг.
- Понятно, - сказал. - Тогда просто «здравствуй»!
*
Клементина занялась Вик – чтобы скрыть смущение.
Она так соскучилась! И так была счастлива, что он снова с ними! Она незаметно поглядывала в его сторону. Он осунулся, оброс щетиной. Выглядел усталым, почти изможденным. Если бы не страх быть снова неправильно понятой, она бы рассказала, как сильно ждала его, как боялась, что он не вернется. Думала: налить бы теплой воды в миску и побрить его. Убрать, счистить бы с его лица эту седую стариковскую маску. Вернуть на его лицо улыбку. Он перестал бы выглядеть таким пугающе-диким, таким чудовищно-неуступчивым. Таким старым.
- Вы ведь совсем не старик! – однажды она уже удивила его этим восклицанием
Он обтирался снегом в нескольких шагах от дома. Стоял полубоком, тер плечи, лицо, шею. Снег комьями валился между пальцами, задерживался ненадолго на теле, потом таял, тонкими струйками стекал по разгоряченной коже.
Она, выглянув наружу и обнаружив эту картину, прислонилась к дверному косяку. Стояла, наблюдала. Не находила в себе силы вернуться в дом. Не то, чтобы она любовалась им - он не был красив. Но он был крепок и жилист, как виноградная лоза. И он был моложе, значительно моложе, чем она до тех пор думала.
Оттого, когда Леру обернулся, уставился на нее насмешливо:
- Что? – спросил. – Что смотришь? –
Она ответила ему этим восклицанием:
- Вы ведь совсем не старик! – как будто винила его в преднамеренном обмане.
Он пожал тогда плечами:
- Мне сорок два.
И отвернулся.
Она теперь вспоминала эту сцену. Машинально качала на коленях Вик. Никак не могла справиться с неловкостью, зародившейся в ней. Эта неловкость раздражала Клементину. Она понимала: нечаянно она обманула его ожидания. И это понимание рождало в ней одновременно досаду и раскаянье. Она должна была помнить. Она должна была удержаться.
Она говорила себе «должна» и раздражалась? В самом деле, должна? Обязана скрывать симпатию? Благодарность? Беспокойство?
Отчего не может она радоваться человеку?
Она была благодарна ему за заботу о ней и ее дочери и хотела проявить заботу в ответ. Она беспокоилась о нем. Она ждала его. Не глупо ли отрицать это? Нелепо вести себя суше, холоднее, чем того просит сердце! В жизни и так немало трудностей, бед. Одиночества, в конце концов.
*
Она сидела у себя в закутке и незаметно наблюдала за Леру.
Он сделал еще несколько ходок к волокушам. Принес какой-то бочонок, занес его в пристройку. Потом заволок в дом еще один мешок.
Наконец, сбросив с плеч бесформенную меховую куртку, подошел к очагу. Уселся у самого огня.
Взглянул снова на нее.
- У нас есть что-нибудь поесть? Я голоден.
Она вскинулась. Усадила Вик в угол, бросилась в пристройку. Вернувшись, подвесила над огнем котелок, наполовину заполненный вареными бобами. Положила перед Леру несколько маисовых лепешек. Собралась возвратиться к Вик. Но он ухватил ее за руку:
- Поди. Разбери то, что я привез. Там есть для тебя подарок.
Она хотела отказаться – ей не нужны подарки. Но он смотрел на нее с такой очевидной надеждой, с таким желанием порадовать ее, что она не смогла сказать «нет». Направилась к тюку, ослабила стягивающие его кожаные ремни.
Склонилась к уложенным один к другому мешкам. Развязала первый, второй. Поднялась. Подошла к Леру.
- Столько еды! Вы привезли еды!
- Там сушеная морковь, тыква. Мука. Теперь твоя девочка будет сыта.
Она опустилась на колени, обхватила его сзади, прижалась к его спине.
Он не шелохнулся.
- Это не все, - произнес спустя время. - Когда я говорил о подарке, я имел в виду другое.
- Мне больше ничего не надо, - ответила она, счастливо улыбаясь.
- Посмотри, - проговорил он настойчиво.
Расцепил ее руки. Встал сам. Подошел к тюку, вынул откуда-то из глубины его сверток. Протянул ей.
- Это тебе.
Подумал, улыбнулся стесненно.
- И мне.
В свертке обнаружилась одежда – простая, теплая, крепко сшитая.
- Я хочу, чтобы ты вспомнила, что ты француженка, - сказал он, когда Клементина, развернув поданное ей, с изумлением засмотрелась на шерстяную юбку, синюю жилетку-корсет, на белый, украшенный вышивкой чепец.
- Я помню, - сказала тихо.
- Надень это.
Он впервые говорил с ней так – мягко, просительно. Протянул руку, коснулся ее щеки. Она вспыхнула вдруг от одновременно обрушившихся на нее чувства благодарности и вины. Подняла на него взгляд.
- Прости, - прошептала. – Я не могу.
- Почему?
Она молчала. Смотрела на него. Не могла выговорить.
Он усмехнулся.
- А, понял. Думаешь, что за подарок придется расплачиваться? Успокойся. Я не выпрашиваю подачек.
Клементина покраснела.
- Я и не имела в виду… – она совсем растерялась.
Он бросил резко:
- Я знаю, что ты имела в виду.
*
С того дня, как вернулся из далекого путешествия Леру, зима, как сорвавшийся с цепи пес, беспрерывно выла у порога. Засыпала слабых людишек снегом, вымораживала их дома. У тех, кто не сумел обеспечить себя запасами, отнимала надежду на пропитание.
Если бы не Леру, - думала всякий раз Клементина - она не выжила бы. Одно присутствие его в доме делало для нее ожидание весны не таким непереносимым.
Не то, чтобы они много общались между собой. Все больше сидели рядом, занимались своими делами. Леру чистил ружье, перебирал и готовил ловушки и капканы. Ждал, когда метель утихнет, чтобы снова выйти на охоту. Клементина возилась с дочерью. Пела ей то ли песни, то ли баллады – что-то, всплывавшее из глубин ее детства. Рассказывала сказки. Девочка слушала. Улыбалась. Лепетала что-то в ответ.
Время от времени Леру отрывался от своих занятий, вскидывал голову, - Клементина отмечала это краем глаза. Смотрел на них с не вполне понятным ей выражением – со смесью любопытства и недоумения. Когда взгляд начинал жечь кожу, она оборачивалась. Приподнимала бровь, наклоняла вопросительно голову. Он тогда качал головой: нет-нет, ничего. Снова возвращался к своим капканам и ловушкам.
*
Он, в самом деле, с некоторых пор ничего не мог с собой поделать. Вид этих двух женщин, - большой и маленькой, - наполнял его какой-то особенной радостью. И он, стараясь делать это незаметно, в самом деле, любовался ими. Глядел на дитя – на яркие глаза, тонкие ручки, светлые шелковые кудри ребенка. Впивался взглядом в плавный изгиб шеи женщины, в просвечивающее алым ухо, в ее иссушенные морозом губы. Никак не мог заставить себя не смотреть.
Женщина напевала-наговаривала что-то, девочка угукала, щебетала, смеялась. Тянулась, засовывала пальчики в рот матери, заглядывала, будто понять пыталась, как, откуда берутся эти странные звуки.
А он смотрел, слушал этот невнятный диалог матери и дочери. И удивлялся теплу, которое разливалось в глубине него. Он уже и думать забыл о том, что такое возможно.
Вечерами, уложив Вик спать, Клементина усаживалась у очага. Иногда просто молча глядела в огонь, иногда доставала откуда-то из-под матраса стопку исписанных листов. Смотрела, вздыхала, гладила их пальцами. Он наблюдал за ней какое-то время.
Однажды не удержался, спросил:
- Что это ты там все вздыхаешь? Что? Письма от любовника перечитываешь?
- Я не читаю, - сухо ответила она. – Хотя очень хотела бы.
Ответ показался ему странным.
- Что это за бумаги? – спросил.
Она сначала пожала плечами, промолчала. Потом, когда он повторил вопрос, все-таки заговорила. Опять пожаловалась, как сильно хочется ей прочесть то, что там написано.
- Так прочти! – отчего-то раздраженно ответил он. – Если это не личные письма, что мешает тебе развлечься?
Она боролась с собой еще некоторое время. В конце концов, сдалась.
Однажды вечером, усевшись у очага, положила стопку бумаг себе на колени, принялась читать вслух. И он, Леру, получил возможность не только смотреть, но и слушать ее. Говорить с ней.
Они и прежде разговаривали, разумеется. Но беседы их были коротки. Она не спрашивала его о прошлом, которое он хотел забыть. И он был ей очень за это благодарен. Он – в свою очередь, тоже не задавал ей вопросов. Так, временами, когда приходило желание, она рассказывала ему о своем детстве. Но тоже скупо, без подробностей.
Оттого он был очень рад, когда она, наконец, решилась прочесть то, что оставил ей какой-то иезуит. По крайней мере, у них появилась тема для обсуждения. Он, Леру, мог немало добавить к отчету миссионера-иезуита о его путешествии от озера Сен-Жан до озера Мистассини. В свое время он прошагал немало лье, преодолевая тяжелейшие волоки, он поднимался в горы, брел по заболоченной, изобилующей многочисленными ручьями, равнине пока добрался до текущей на север реки Нестоуканоу. Он прекрасно знал тот район.
Он тогда бежал от себя. Но это не значит, что он плохо помнит то, что видел. И теперь ему было чем удивить сидевшую напротив женщину! И он с удовольствием удивлял. Радовался интересу в ее глазах. Недоумевал только, что, слушая его со всем вниманием, Клементина наотрез отказывалась говорить о том, каким образом достались ей эти бумаги, которые она так заботливо упрятывала каждый вечер под свой матрас.
И о хозяине бумаг Клементина отчего-то, как и о многом прочем, рассказывать отказалась. И не то, чтобы он спрашивал. Просто когда она упомянула о том, что записи эти ей передал очень хороший человек, он спросил – что за человек? И вдруг увидел, как полыхнули ее глаза. Она прикрыла их, упрятала огонь вглубь себя. Сказала:
- Просто хороший человек.
Он пожал плечами.
- Хороший – так хороший.