Этот город – чемодан без ручки.
Я столько раз сидел на пустой остановке на пыльной его окраине, смотрел сквозь ясную пустоту августа и ждал автобус. Ждал, чтобы уехать навсегда и даже ни разу не оглянуться. Но автобус, будто нарочно, ломался каждый раз, и шел я обратно и курил сигареты.
Я даже не знаю, хочу ли уехать? Я убедил себя в том, что он стал моей плотью, что его не отсечь от меня, что наша разлука обернется верной моей смертью. И чем дальше живу, тем слабее попытки бегства.
Я помню, как сейчас, тот год. Мне было 24. И был август. Тогда мне казалось, что это месяц торжества, и яблони все роняли ночью грузные свои плоды. И цвели астры. И мягкое солнце золотило вечером ольху по озерам, и широкая река не остывала еще очень долго и клубилась туманами по утрам до самого октября. Уже потом я пойму, что это лишь предчувствие вечной тоски – от прежних цветов останутся сухие бастылы, пышные яблоки поест гниль, северное солнце обманет, и широкая река однажды замолчит, чтобы покрыться ледяной коркой.
Но было во мне тогда чувство новой жизни, я только начинал работать – смотрел с ужасом на рентгеновские снимки, боялся ошибиться и судорожно листал справочники. Моя работа полностью захватила меня ( правда, с перерывом на одну любовь, но и та быстро прошла ). Я совершенно не мог позволить себе остановиться и подумать. Я, как зашоренная лошадь, бежал и бежал. И тянул экипаж. И радовался своей упертости и своему труду.
И случались во мне разные вознесения и упадки. И думал я иногда, что готов развалиться на части, что широкая река вскроется раньше времени и колючим ледяным языком слижет меня, простоволосого и босого, с берега и понесет к низовью – горевать и лить слезы среди топей и вечного забвения. И все стоял я у холодного парапета и ронял долгие взгляды долу, и клубилось странное чувство под сердцем и вило пустые гнездовья, и рождало когтистых чудищ, и говорили они металлическим голосом, и застилали едва чуткий слух, и корявые их скелеты проступали местами сквозь кожу.
Но река дарила пощаду. Год от года запирала она ветер в назначенный день и, неспешно освобождаясь ото льда, являла чудо воскрешения. И стоял я у холодного парапета, возведя очи горе, и не мог нарадоваться – снег сойдет, пройдут дожди, зацветут сады, и запоет соловей; а потом будет август – стоит только выйти к парапету и посмотреть, как вскрывается река, как она вздыхает и ежится в тесной своей колыбели.
И наступал август. И видел я в нем тоску пуще прежней и счастье, какого не бывает. Это ведь месяц самой жизни. Сегодняшние кущи завтра поредеют и облетят, и сгниют паданцы, и сухие бастылы покроют поля, и остынут озера. Но это все завтра. Вся эта смерть только завтра. А ведь еще и солнце не садилось – успеешь пожить.
И смотрел я сквозь воздух и сквозь поля. И думал дожить вечер в другом месте. И верил, что если не приедет автобус, я брошу чемодан на пыльной дороге, я закурю и пойду прочь горами и долами, я докурю пачку и не остановлюсь. Я даже ослепну, чтобы уже никогда не оглянуться.