Тук-тук колёса. За окном поля, леса, города, реки, огромные, как небо, просторы. Навстречу, длинные составы. Их тащат могучие паровозы ФД. Пыхтят. Отправляются тяжело, медленно; сердито прокручивают большими колёсами на месте и окутываются облаками пара. На платформах искореженные танки, пушки, самолёты, автомашины, горы стреляных гильз, разного железа, собранного на пространстве войны, ещё где-то полыхающей на западе. Мне десять лет, папа офицер, и мы едем к нему в полк. От любопытства, извертелся на полке, мне интересно всё. Часто по вагону протискиваются нищие, изуродованные войной. Мне их жалко и я грустно смотрю на этих людей. Иные появляются с песнями и жгучей тоской, вызывая сострадание у всех, кто знал беду. С ними делятся по возможности. Люди вокруг разные, нередко, по-своему, интересные, несмотря на войну, весёлые с шутками, прибаутками и анекдотами. Иногда поезд ожидает встречного, и тогда за окном «кипит» торговля и случаются всякие события. Как-то, на большой станции, отдалённой от нас линиями свободных путей, остановился санитарный поезд с большими красными крестами в белых кругах. Он привлёк всеобщее внимание. В санитарных вагонах из окон и дверей выглядывали раненые, обмотанные бинтами. Они выходили на костылях, некоторых выносили. Их медленная вереница вытянулась через линии к нам. Яркое, весеннее утро, а всем грустно. Зрелище напоминало войну. Вдруг среди солдат окажется отец, сын, брат. Процессия развернулась вдоль нашего состава, и пассажиры напряженно всматривались в солдатские лица. Пассажиры тихо сочувствовали, подбадривали, сострадали, как в больничной палате. Иногда перекликались паровозные гудки. Гордые вниманием, добрые солдатские лица светлели, улыбались из-за повязок и даже подмигивали. Шли на грустном параде герои войны. Где-то застряли. У окна два санитара, поставили носилки с ношей. На носилках, весь перебинтованный, лежал обрубок: ни рук, ни ног, ни лица и сквозь бинты смотрел только один глаз, то в небо, то в стороны, то на окна. У всех он вызывал жгучую душевную боль. Вдруг глаз внимательно уставился на меня, прищурился, и по уголкам разбежались весёлые, добрые, лучики-морщинки. Я понял – дядя улыбается мне приветливо и сердечно. В ответ улыбнулся и я, помахал ему рукой. Глаз прикрылся, мигнул и опять весело улыбнулся. Мы понимали друг друга. Это был весёлый, мужественный, душевный человек, попавший в непреодолимую беду. Он любил детей, животных, весеннее утро, голубое небо и всё, что дышит миром, жизнью и справедливостью. Я смотрел на глаз, а он на меня. Казалось, будто мы знали друг друга всегда. Я прижался носом к стеклу, и он расплющился. Глаз сощурился, расхохотался. Потом он прикрылся, задержался, а когда ожил, огонёк в нём погас. Глаз замутился, потускнел. В уголок глаза скатилась большая бриллиантовая слеза.
Я смутился. Слеза попала на бинты и растаяла, как снежинка. Он улыбнулся лучиками-морщинками, веко порозовело, мой друг смутился, устыдился слабости и вновь прикрыл глаз. Мне тоже стыдно, я замахал ему рукой, и, как мог, выражал уважение. Это рассмешило его, и лучики-морщинки разлетелись, расхохотались, глаз сузился, прикрылся и посветлел. Вдруг очередь ожила. Глаз округлился, уставился. Он стал серьёзным, чуть с прищуром, казалось, говорил:
- Жить мне, дружок, осталось немного, разве так живут. Ты запомнишь меня и передашь мой привет в будущее?
- Да, дядя,- думал я – никогда тебя не забуду, запомню на всю жизнь, и передам о тебе детям, внукам. Это ты, родной, защитил меня под Москвой, под Сталинградом, под Курском и на Днепре. Никогда я тебя не забуду мой добрый друг, пока хожу по Земле.
- Хорошо - сказал он, - я верю, тебе и знаю, как бы не повернулась судьба, ты и твои друзья правду и справедливость пронесут как эстафету. Я верю тебе. Санитары подняли носилки и медленно пошли. Солдат проводил меня серьёзным взглядом из той жизни.