Помню, разговаривал со своей подругой. Лето было, прохладное утро. Солнце еще не награждало зноем зудом тело и мы могли свободно предаться беседам обо всем.
Шли рваным шагом, иногда останавливаясь поглазеть на разную ерунду, будто бы от нашего внимания она становилась значительней. Ничего вокруг не менялось, да и в целом мы тоже в этом не сильно преуспели. Природная лень вперемешку с отсутствием четких ориентиров сделали свое дело. Не зря подруга вечно мне говорила, что я так и останусь потрепанным, небритым в своих «фирменных» мятых джинсах. Права была, еще как права. Аж, сука, обидно. Не любил и не люблю, когда моя жизнь слишком очевидна, как у черепахи в террариуме. Все-таки прорехи в стабильности провинциальной жизни бывали. Но они больше походили на крик отчаяния, нежели на осознанную волю. Как говорится, чувство рвется, а ум спит.
Наконец, мы решили сесть на скамью. Аида повернулась ко мне и с непонятно откуда взявшимся детским удивлением спросила:
-Петь, а почему ты такой черствый? Вон, когда на Фокусиме люди погибли, девочки в классе долго плакали. Ты же говоришь, что это нормально и ничего такого в смерти сотен людей нет. Разве это хорошо?
-Не знаю Айда. Я не знаю. Но хотя бы естественно. Мне плевать на слезы одноклассниц, потому что туфта это. Они что над котенком, что над грудным ребенком так плачут. Если я не рыдаю над смертью многих людей, это не значит, что я злой и бездушный. Просто каждый день кто-то умирает и сочувствовать каждому нереально. Я пробовал. У каждого человека есть свой запас чуткости души и сострадания. У кого-то хватит его, чтобы оплакивать сто человек, у кого-то на двести тысяч сил найдется. Потом грубеешь, иначе свихнуться можно.
-Может просто мы, девочки, эмоции глубже испытываем?
-Возможно. Я не знаток в природе другого пола, мне бы со своими мыслями разобраться. Знаю только, что как не мог понять других людей, так наверно и не пойму.