С некоторых пор ни один Большой Совет, регулярно собиравшийся в замке Святого Людовика, не проходил спокойно. Как и следовало ожидать, члены Совета разделились на два враждующих лагеря. Одни выступали за войну до победы, другие призывали к сдержанности и надеялись на то, что однажды появится человек, который сумеет найти выход из положения и заключить мир.
Филипп, который долгое время не мог прийти к согласию с собой, в спорах участия не принимал. Все никак не мог примирить воина внутри себя с миролюбцем. Оттого больше слушал, чем говорил. А послушать – было что.
Практически на каждом заседании нынешний военный губернатор сталкивался в спорах с военным губернатором бывшим, сохранившим за собой место в Совете. Первый был ярым противником всякого миндальничания с ирокезами, второй выступал за скорейшее заключение мирного договора. Споры их довольно скоро перерастали в оскорбительные выпады. И Филипп, для которого подобный уровень «дипломатии» был непривычен, только пожимал плечами, наблюдая за беседами этих двух.
- Вы сами не знаете, о чем говорите? – кричал молодой Клод де Жерве.
И громко стучал кулаком по столу.
– Как вообще вы могли быть военным губернатором, когда кровь нагоняет на вас такой страх?
- Вы безмозглый упрямец, Клод де Жерве, - кричал в ответ, багровея от напряжения, бывший военный губернатор, пожилой Антуан Вассера - лысоватый, добродушного вида мужчина.
Нападки молодого де Жерве выводили его из себя. И со стороны казалось, что старика вот-вот хватит апоплексический удар – так сильно он краснел всякий раз и начинал задыхаться от переполнявшего его возмущения.
Вот и в тот день они сошлись в словесном поединке.
Клод в очередной раз упрекнул Вассера в трусости, тот не остался в долгу, воскликнул:
– Как можно такому глупцу доверять жизнь всей колонии! Подумать только! Знаний, ума – ноль, зато амбиции!...
Он взмахнул руками, как крыльями, растопырил пальцы.
- Если никто не способен разрешить этот вопрос, я напишу его величеству обо всем. Пусть государь вмешается! Его величеству следует знать о том, что нынешний военный губернатор Квебека не соответствует занимаемой им должности! И ради своих амбиций готов погубить все дело.
Он не заметил бы допущенной бестактности, если бы все члены Совета не обернулись в этот момент в сторону Филиппа де Грасьен.
И тот просто вынужден был отреагировать. Он приподнялся, взглянул на старика.
- Вы настаиваете на том, чтобы ваши с господином де Жерве внутренние разногласия были непременно доведены до сведения его величества?
Вассера смешался. Закусил губу. Сложил руки, сел. Молчал какое-то время – собирался с силами. Потом выдавил все-таки:
- Да. Я настаиваю.
Филипп кивнул - что ж.
- Хорошо, - ответил. – Его величество узнает и ваше мнение, и мнение ваших оппонентов.
«Оппоненты» со злорадством уставились на старика Вассера. Они были уверены, что их позиция будет поддержана его величеством. Разве могло быть по-другому?
Оттого они и были так удивлены, когда заговорил Филипп.
*
Так вышло, что он, Филипп, ввязался-таки в этот спор. И вынужден был озвучить свою позицию – ту, которая и в нем самом-то еще не вызрела, не сформировалась окончательно. Решать и формулировать ее Филиппу пришлось на ходу.
Говорил он медленно. Со стороны казалось – важно и весомо. Делал паузы.
Во время одной из таких пауз подошел к окну, приоткрыл его пошире – захотелось вдохнуть чистого, морозного воздуха. Выглянул наружу. Под самыми окнами, в укрытом снегом саду, гуляли дети. Он засмотрелся на неуклюжие, одетые в шубы на вырост, укутанные в шерстяные платки, детские фигурки, заслушался звонкими голосами. Вспомнил: «Если вы готовы взять на себя ответственность за гибель женщин, детей и стариков, которые теперь живут на этой земле, - вы можете смело выступать за войну с ирокезами. Если нет - договаривайтесь».
Дети играли в догонялки. Бегали неловко, то и дело проваливались, тонули в сугробах. Один из мальчишек лет трех-четырех зацепился ногой за торчавшую из-под снега ветку, упал, ткнулся лицом в ледяную корку и зарыдал в голос.
Именно в этот момент маятник внутри Филиппа качнулся в сторону мира. Именно в этот момент он подумал: следует довериться мнению Мориньера. Тот так редко ошибается. В конце концов, если политика пряника не принесет нужных результатов, всегда можно вернуться на прежние позиции.
Доведя себя до этой последней успокоительной мысли, он снова заговорил.
- Защищать интересы своего Короля и своей страны - не значит бессмысленно размахивать шпагой и горланить: «Франция, вперед!» - произнес, оборачиваясь к членам Совета. – Франции нужны земли. Не трупы, не реками льющаяся кровь. А земли. Земли, на которых можно будет жить, а не только умирать. Его величество ожидает, что мы, именно мы с вами, обеспечим процветание французов на этой земле. Чтобы добиться этого, нужно быть не только воинами, но и дипломатами. Дипломатами – в первую очередь.
Он обвел взглядом сидевших за столом. Тишина, повисшая в комнате, со всей очевидностью демонстрировала степень всеобщего удивления. Клод де Жерве перестал стучать пальцами по столешнице, уставился на Филиппа в онемении. Вассера откинулся на спинку стула. Смотрел со смесью изумления и благодарности.
Все прочие тоже выглядели ошеломленными.
Одни торжествовали, обнаружив неожиданно в своих рядах такую важную птицу - королевского посланника, другие старались скрыть замешательство. Но молчали все. Не находили слов.
Договорив, Филипп не стал дожидаться очевидно запаздывавшей их реакции. Как и не стал дожидаться окончания Совета. Поблагодарил за внимание, откланялся. Когда он был уже внизу и готовился выйти на улицу, его окликнул монсеньор де Лаваль.
Прелат вышел из зала заседаний вслед за графом де Грасьен и теперь стоял на площадке верхнего этажа, глядел вниз. Удостоверившись, что граф услышал его призыв и остановился, епископ заскользил ладонью по гладким перилам, почти бегом спустился по лестнице. Подошел к Филиппу, взглянул на него с интересом.
- Устал я что-то от этих крикунов, - сказал. – Вы собираетесь домой, господин де Грасьен?
Филипп кивнул:
- Да, ваше преосвященство.
Монсеньор де Лаваль поблагодарил слугу, распахнувшего перед ними двери. Шагнул наружу, спустился по ступеням на мостовую.
- Я давно хотел пообщаться с вами в неформальной обстановке. Быть может, вы согласитесь отужинать в моем доме?
Улыбнулся вдруг озорно.
- До начала Великого поста мы можем позволить себе кое-какие излишества, не так ли?
*
Филипп чувствовал себя утомленным и желал побыть в одиночестве. Но отказать главе Церкви не решился. Да и возможности такой у него практически не оказалось - едва они ступили на мостовую, как подали экипаж епископа. И монсеньор де Лаваль, улыбнувшись, повел рукой в сторону распахнутой форейтором дверцы.
Филипп шагнул в глубину кареты, опустился на сиденье. Взглянул на устроившегося напротив прелата - тот продолжал улыбаться едва заметно. Улыбка таилась во взгляде, в чуть заметном изгибе тонких губ. «В такие моменты кажется, – подумал Филипп, - нет на свете человека более тихого и успокоенного». Однако он видел монсеньора де Лаваля и другим: жестким, холодным, неумолимым. Тогда в глубине глаз прелата вспыхивал инквизиторский огонь. И невозможно было ни обмануть его, ни противостоять его воле.
*
Пока карета двигалась по узким улицам, Филипп де Грасьен пытался понять: зачем сегодня он вдруг понадобился его преосвященству? За все то время, что он, Филипп, жил в Квебеке, они встречались на заседаниях Совета, на вечеринках и балах. Время от времени обменивались с епископом парой-другой фраз. Но между ними не было какой-либо особой дружеской расположенности, оттого до сих пор они ограничивались встречами на людях. Только дела – ничего личного.
И теперь, сидя напротив его преосвященства, Филипп думал: связано ли это сегодняшнее приглашение с его речью в Совете? Или есть что-то еще, что монсеньор де Лаваль хотел бы вызнать у него или рассказать ему?
Он продолжал думать об этом и тогда, когда они шли по длинной анфиладе комнат – до кабинета его преосвященства. Там, в кабинете, предложив Филиппу присесть и распорядившись насчет ужина, прелат улыбнулся и произнес:
- Не ломайте голову, господин де Грасьен. Я пригласил вас более для удовольствия, нежели для того, чтобы обсудить какие-либо важные дела. Хотя, признаюсь, ваше выступление возбудило во мне любопытство и добавило желания поговорить с вами и об этом тоже. Что – высказанная вами позиция – это и позиция его величества? Или вы говорили сегодня от своего имени?
Филипп ответил уклончиво:
- Его величество интересует результат – укрепление французского влияния на этой земле.
*
Филипп верил в это частично. Понимал: Людовика проще порадовать выигранной битвой, чем удачно заключенным с индейцами миром.
Неуспех развития колоний жители метрополии объясняли преступным бездействием ее руководства. Полагали, что достаточно желания и доблести, чтобы жизнь и счастье в Новой Франции расцвели пышным цветом.
Потому он ответил и отвел взгляд. Сделал вид, что рассматривает книги на полках, расположенных по правую от него руку. Вспоминал горячий свой спор с Мориньером, в котором тот впервые резко высказался против войны с ирокезами.
- Сейчас об этом и думать нельзя, - сказал Мориньер. – Глупо развязывать битву, когда нет ни единого шанса выйти из нее победителем!
- Но вы должны понимать, - возразил ему тогда Филипп, - что, высказавшись таким образом, вы выступите против чаяний Людовика. Вы должны знать, что ваш драгоценный отец Лалеман, пользующийся немалым доверием короля, уже обещал тому продолжать войну с английскими колониями, несмотря на то даже, что Франция в данный момент официально не воюет с Англией. И это обещание было встречено его величеством с восторгом.
- Я знаю, - кивнул Мориньер. – Но что значит – продолжать войну? Какими силами? С какими результатами? Обещать продолжать войну – значит не обещать ровным счетом ничего. Осыпать его величество клятвами и посулами – не значит исполнить их. Однажды каждому из нас придется отвечать за свои слова. И отцу Лалеману – в том числе.
Мориньер говорил и говорил, приводил примеры, сбивал Филиппа с толку цитатами, забрасывал цифрами. Филипп же думал только об одном: будет очень трудно убедить его величество, что в данном случае не начинать войны - есть лучший способ одержать победу.
Людовик пылал нетерпением. Он мечтал о славе. И рассчитывал на то, что его доблестные французы проявят себя героями.
Тогда, дослушав Мориньера, Филипп спросил:
- Неужели вы осмелитесь написать все это его величеству?
Тот взглянул на него удивленно:
- Разумеется. Неужели вы бы не осмелились?
*
Кажется, и епископа теперь интересовал этот же вопрос.
Монсеньор де Лаваль смотрел на Филиппа внимательно.
- Вы, в самом деле, готовы защищать эту точку зрения перед нашим королем? – спросил мягко. - И вы уверены, что его величество одобрит заключение мира с ирокезами, если такового нам удастся добиться?
Филипп посмотрел в глаза епископу. Решил быть честным.
- Нет, - ответил. – Не уверен. Но довести информацию о необходимости этого до его величества готов.
Произнеся последнее, он нахмурился едва заметно.
Филипп чувствовал себя ненадежно – как если бы шагал теперь по морскому берегу, по зыбкому, насыщенному водой песку. Остановись только – и песок затянет тебя вовнутрь, поглотит – не из злобы, а из одной своей природы.
Он по-прежнему не был до конца убежден в правильности выбранного решения. И понимал, что, предпочитая теперь одну точку зрения другой, выбирает не только между войной и миром, но между королем и другом. И это, второе, было для него мучительнее и… важнее первого. Не будь здесь Мориньера, не окажись тот в непростом, больше того, опасном положении человека, попавшего в опалу, не настаивай тот теперь на непременном заключении мира с ирокезами… Не объяви Мориньер о своем безоговорочном стремлении идти в этом решении до конца и столь же безоговорочном намерении поставить его величество об этом в известность, Филипп предпочел бы скорее броситься в битву и умереть, нежели противиться королевским ожиданиям.
Но сделав выбор, он больше не колебался:
- Когда придет время говорить с его величеством, я сделаю все от меня зависящее, - повторил он, понимая, что пауза затянулась.
Прелат кивнул, устало прикрыл глаза:
- Простите. Я обещал вам приятный вечер, а сам между тем не даю вам ни малейшей возможности отвлечься от проблем.
Филипп улыбнулся – принял извинения. Заговорил о холодной зиме, вспомнил пару забавных историй, пересказанных ему камердинером. Епископ ответил ему не слишком веселым анекдотом из жизни мальчиков-певчих, коснулся приближающегося поста.
Они безуспешно пытались сменить тему. Но разговор так или иначе сворачивал в прежнее русло. Наконец, оба смирились.
Продолжили говорить за ужином. Ели медленно. Переговаривались, перебрасывались репликами. Не спорили - спорить было не о чем. Выстраивали беседу: обменивались взглядами, определяли позиции. Потом, - уже за десертом, - смолкли. Какое-то время устало ковыряли ложками в вазочках, заполненных великолепным бланманже.
Наконец снова заговорил епископ. Опять делился впечатлениями, рассказывал истории. В какой-то момент коснулся в очередной раз последнего заседания:
- День сегодня был непростой, - сказал. - И нет причин полагать, что дальше будет проще. Нам еще повезло, что на сегодняшнем Совете не было отца Лалемана. Вот кто настроен категорически воинственно. И это понятно. Нет больших врагов на этой земле, чем ирокезы и иезуиты.
Филипп держал в руках бокал, наполненный превосходным вином, глядел на епископа. Сидел расслабленный. Слушал не слишком внимательно. После ужина ему очень хотелось спать. И он с трудом боролся с желанием прикрыть глаза. Думал – будет неловко, если он все-таки не справится с собой и задремлет прямо тут, за столом.
Епископ рассказывал какую-то старую историю про мальчика-могавка, захваченного иезуитами. Потом упомянул о ребенке, которого недавно собственноручно передал, вернул ирокезам. Наконец произнес имя, расслышав которое Филипп вздрогнул, едва не расплескал вино.
- Я понимаю ненависть иезуитов к ирокезам, - сказал монсеньор де Лаваль. – Не так давно мне пришлось наблюдать воочию результат бесконечной жестокости последних. Когда я вспоминаю, в каком состоянии довелось мне видеть вашего друга, отца д’Эмервиля!.. Могавки передали нам его, измученного пытками, в обмен на ребенка… Я не знаю, как он выжил! Когда я вспоминаю тот день, я понимаю неукротимое желание французов взяться за оружие и…
Он не договорил. Отложил в сторону ложку. Откинулся на спинку стула, едва заметно склонил голову набок. Всматривался в побелевшее лицо гостя.
- Вы не знали? – проговорил недоверчиво. - Я полагал… Простите, господин де Грасьен. Я и помыслить не мог, что вы можете быть не в курсе. Простите, прошу вас.
Филипп смотрел на прелата. И в ушах его колоколом гудело: «ваш друг…», «ваш друг…». Он коснулся рукой лба. Произнес, с трудом справляясь с голосом.
- Отец д’Эмервиль, монсеньор, слишком бережет своих друзей. Не желая, чтобы они волновались, он…
Взгляд епископа сделался теплым. Он перебил Филиппа:
- Не старайтесь оправдать его передо мной. Мужество господина д’Эмервиля, его сила воли, его безграничное, невероятное терпение и стремление жить давно сделали это за вас. Простите его сами.