Реставрация света

                Филановская  Лидия.



                Реставрация света.




               
                Мело, мело по всей земле
                Во все пределы.
                Свеча горела на столе,
                Свеча горела…
                Б. Пастернак




                Часть первая.

                Герой.


               
Чтобы не тревожила  мысль о прожитых годах (доживи сначала до ста лет, а потом вспоминай такое слово «годы») я хочу сказать тебе самую главную тайну, которая солью храниться в  морщинках - что ты желанен. Соль эта разъедает мое сердце и никак не может заставить его успокоиться. Знаю, знаю, сейчас ты сомневаешься, думая над смыслом сказанного. «Этот гость был желанен в каждом доме…» «Этот ребенок был желанен…» «Встреча с этим актером всегда желанное событие…» Что-нибудь в таком роде - возможно, предполагаешь ты.
Я с радостью откликнусь на твои мысли и замечу, что ты, и самый желанный гость, и самый желанный мой дорогой ребенок, и в свете софитов я хочу видеть именно тебя. (Только всегда жалко твои глаза, страдающие от яркого света). Но смысл слова «желанен» здесь именно тот, который вызывал всегда смущение у какой-нибудь заучившейся отличницы очкарика (представляешь когда-то такой старательной зубрилой была я сама). А теперь, - неизвестно как это получилось, - я ни кому-нибудь, а тебе вот так вот прямо и сообщаю о своих чувствах.


Я смотрю на тебя, и каким бы печальным мне иногда не казался твой взор (за тихой же скромностью я ощущаю клокочущие чувства)  мне, несмотря на страх, который почему-то внушает  твоя кроткая грустная сдержанность -  чудиться в этом желание оттолкнуть, хотя я понимаю, что это желание защититься, - очень хочется прикоснуться к тебе, тронуть тебя своими эмоциями, своим робким словом, а может быть – и как это невзначай и, возможно, неуклюже получается у стеснительного человека – совсем не робким.


 Знаешь, эта ужасная мука быть собакой, читающей мысли человека. Я, как она, кладу голову на колени хозяину и выразительно вздыхаю, ожидая ласки. Ничего не могу сказать тебе на самом деле, потому что тебя нет рядом, мне даже гораздо больнее чем псу, и я не только в этом смысле нема, ты меня не можешь как ее погладить.
Твой образ, который все время сопровождает меня, прекрасен, но отчего-то всегда остается горькое ощущение одиночества. Знаешь, я ведь могу больше чем собака, у меня все-таки есть мое слово, есть вера, что ты  когда-нибудь его услышишь. И как бы мне не было страшно и одиноко, я должна посланным мне, как любому человеку, этим божьим даром пользоваться.
Я пишу, как старые бабушки когда-то вязали варежки, носочки, жилетки. Я мастерю свою душегрею. Как бы мне хотелось, чтобы созданное мной, обогрело еще кого-то. Обогрело тебя…



- Маша, Машенька Михайловна! Вы где? Я Вас потеряла! – в комнату вошла Кроткина. Совсем некроткий ее характер звучал в голосе медной раздраженной трубой.
- Я здесь, Валентина Игнатьевна, - с Кроткиной бесполезно было спорить. Почему это она не может найти Марию в собственной квартире?
- Ну как, моя дорогая, дела? – Кроткина положила на рояль какие-то ноты. – Нужно посмотреть… Мальчик у меня один «Свадебный день» играет. Все никак не могу решить, как  ему лучше педаль брать.
- А-а… - протянула понимающе Мария. – Как я музыку люблю, - ей хотелось подольститься к Кроткиной, но та уже вышла и не слышала  слов Марии. Семидесятипятилетняя учительница музыки, невысокая, сухопарая. С возрастом, как это нередко бывает, в лице ее появилось нечто мужское, но поражали горящие глаза. Казалось все не страшно, пока рядом с тобой пылает этот неукротимый огонь.
- А что Вы опять телевизор смотрите? – Кроткина внезапно возникла в комнате. В тоне была бесконечная претензия неизвестно на что. Возражать опять же было бессмысленно. «Почему опять?..» и все такое. Мария, собственно, первый раз сейчас засмотрелась в экран. Эта такая манера общаться – претензии и недовольства, но почему-то на Валентину Игнатьевну за это никто не обижался.
- «Новости», - оправдывалась Мария. У самой  Марии была другая манера разговора – все время оправдываться. В этом смысле они с Кроткиной друг другу очень подходили. Фамилия Марии была Лампасникова – «военная» фамилия. Но генералом в юбке здесь был другой человек. Фамилии как будто перепутали персонажей.
-То-то, я гляжу, на Вас лица нет. Сколько можно все это смотреть! – выговаривала Валентина Игнатьевна.
- Да я только взглянула, - глаза Марии расширились от неуверенности и тревоги. Действительно, откуда хозяйке было знать, что Мария смотрит все время новостные передачи. Зачем? Нечем что ли заняться?
- Как муж Ваш поживает? Все в порядке дома? – Кроткина была очень внимательной и щепетильной.
Она сейчас стояла у рояля и рассматривала ноты, которые только что принесла. Ноты были новыми, но уже потрепанными. Мальчишка, играющий «Свадебный день»  небрежно с ними обращался. Бумага новых нот была ужасно тонкой, как бритва. Эта бритва казалось, готова была порезать старые узловатые пальцы.
Какой, интересно, Валентина Игнатьевна была в молодости? Какой была ее фигура, лицо? Возможно, только Марии и приходили в голову такие мысли. Для всех остальных Кроткина была скорее не человеком, а, ответственным лицом, сосредоточением неукротимой воли. Где было рассмотреть ее узкие плечи, впалую грудь, заметить ее согнутые от старости колени.
- Нормально все, - Мария думала о своем. -  Он много работает как всегда. Ужасный трудяга… - Мария выжимала из себя слова, а Кроткина на самом деле не давала договорить.
- Главное, чтобы в семье все было благополучно. Не ценим мы близких людей. Пока не потеряем и не понимаем, как любили.
- Да, конечно, человеческие отношения – самое важное. Что дороже семьи! – Мария начала с жаром поддакивать.
- А меня, представляете, обокрали! – буквально выкрикнула Кроткина с болью.
- Вас?! Как?! Когда?! – глаза Марии от изумления расширились.
- Да вот «как… когда…» - в голосе Валентины Игнатьевны опять слышалась беспомощная претензия. – Сантехник какой-то приходил. Отопление, видите ли, хотели менять. Осматривал батареи. Да вроде бы я с него и глаз-то не спускала. Видите, колонны две у меня. На обеих ведь статуэтки стояли. Теперь только одна.
- Да! – выдохнула пораженная Мария. – Ценные, наверное. Видно, что очень хорошие.
Действительно две темные деревянные колонны казались сейчас несимметричными – на одной стояла чудесная фарфоровая дама, на другой - ничего.
- Да ценные не то слово. Майсенский фарфор, к тому же девятнадцатый век. Наследство! - сокрушалась Кроткина.
- Новая такая, страшно представить, сколько стоит, а эта еще и антикварная, - искренне переживала за Валентину Игнатьевну Мария.
- Да Бог с ним, - Кроткиной, как видно, не хотелось на этом зацикливаться. Но все-таки сдержаться она не смогла, вскричала:
- Ну что за люди! Что за люди! Вы подумайте!
- А Вы в полицию заявили? Может, найдут! – Марии очень хотелось утешить.
- Да и заявлять не стала. Не найдут ничего. Сама поспрашивала насчет этих ремонтников. Оказались приезжие. Да потом, эту бригаду сняли  с нашего дома на следующий день. Где искать будешь?
Отраженный стеной здания напротив солнечный свет деликатным аристократом заходил в огромную комнату, где не тесно было роялю. Только что протертый рояль, отвечая гостю, отражал желтую стену, освещенные предметы, находящиеся в комнате: люстру, зеркало шкафа, край потолка.
- Мне уже, наверное, нужно идти, - Мария мялась.
 Она на самом деле все никак не могла отлепить свой взгляд от телевизора, и очень боялась, что вот именно сейчас ее попросят уйти. Она ждала и надеялась. Еще минуточку, ну еще минуточку! Мария украдкой посматривала в экран. Хоть бы Кроткина не вырубила ящик. Вдруг жаль станет электроэнергии, пожилые люди бывают до смешного скупые. А Кроткина никуда не гнала. Она, как всегда, для порядка поворчала и теперь с неожиданным пониманием отнеслась к чувствам Марии, ее внутреннему напряженному трепету.
«Новости» кончились, разочарованная Мария, шумно вздохнув, направилась к выходу.  Кроткина взглянула  на нее внимательно. Круглые глаза ее пылали, мягко светились густые седые волосы. Казалось, в мужском лице Кроткиной отражалась страшная мистическая сила. Петербургские метаморфозы. На миг непонятно стало, что сейчас: день, утро, а может быть ночь, и окружающее видится во сне. И какое сейчас время года? Как будто лето. А на дворе была зима – малоснежный хлипкий декабрь. Но вот выдалось солнце и все в мире перевернулось.


 
Перевернув исписанную страницу, то есть, пролистав страницу текстового файла, Мария вздохнула и закрыла свой ноутбук. Зачем она, спрашивается, таскает его с собой. Хотела что-то посмотреть. Нет, тут не сосредоточиться. Воскресенье. Утро. В кафе еще мало народу. Розовые тяжелые стены. Запах печева. Разложенные на подносах плюшки греют свои загорелые спинки под лампами витрин. Заурчал аппарат, запахло кофе.
- Миндальные еще есть? – спросила одна продавщица у другой.
- Да, привезли только что. Сейчас схожу.
Голоса кажутся звонкими. То ли оттого, что пустынно в кафе, то ли оттого, что Мария еще толком не проснулась. Прямо мурашки бегут по коже. Посетителем резко отодвинут стул – скрежещущий гром – и опять возникает ностальгическое чувство.
Не мир, не уют – его поиск. Сейчас Мария окончательно проснется, откроет глаза и придется неминуемо определять, что и как в окружающей ее жизни. Еще минуточку, еще минуточку! Пусть хотя бы одно неуловимое мгновение так сладко пахнет печеным, а звенящие сквозь дрему женские голоса напоминают что-то из детства.
Зазвонил мобильный, как будто мелодично, но все равно раздражающе требовательно.
- Привет, Дакота. Да, я в кафе напротив. Сейчас иду.
Кофе не допит. Все равно он уже давно остыл. Не взбодрил Марию напиток, не посмотрела она своих записей. Ничего, сейчас ее разбудит и развеселит Дакота.
Молодой человек стоял на углу Малой морской и Кирпичного. Романтический облик. Грива густых вьющихся волос. Большие темные глаза. Лицо крупное,  худое – скульптурное. Серое короткое пальто. На шею намотан длинный полосатый шарф. Черные полоски, красные, темно-синие. Где-то за пазухой плеер. К шее из-за ворота, как усы огромного насекомого выбрались проводки наушников. Дакота сразу вынул их из ушей, увидев Марию.
- Привет!
- Привет!
Они по-дружески поцеловались.
- Тебе идет этот шарф. Классный, - оценила Мария Дакотину обнову.
- Мать связала, - ответил Дакота.
- Она вяжет?!
- Да… А что… Сама же говоришь, классно и мне идет. А шарфы вязать несложно и быстро. Представляешь, это она за два вечера.
- Все-то ты знаешь... Шарфы вязать несложно… Всего за два вечера…
Дакота улыбнулся в ответ.
- Ты чего с компьютером-то? Откуда идешь? – Дакота обратил внимание на сумку Марии.
- Ни откуда. Сперва хотела зайти по делам, а потом передумала. Погуляем или зайдем куда-нибудь?
Они не стали гулять. Белизна зимнего дня давила. Ночью выпал снег и расставил свои белоснежные напряженные войска повсюду. Мария очень любила зиму, снег, но сейчас от него почему-то хотелось скрыться.
Они зашли в подвальчик, в какое-то недорогое бистро.
- Как дела? – Мария смотрела в лицо Дакоты.
- Нормально, - сказал тот уверенно и просто. – Мать только дергается. Вот и вязать начала, чтобы нервы успокоить.
- А что дергается? – Мария полезла в сумку за телефоном. Вдруг позвонят, а она не услышит.
- Да с братом проблемы.
- Да? – у Марии взлетели брови. Она тут же перестала искать телефон. – С Мишей? Какие?
- Его задержали…
- Арестовали?
- Типа того, - агатовые глаза Дакоты ничего не боялись.
На самом деле парня звали Данила. Фамилия у него была необычная - Котенок. Все почему-то, читая ее, думали что Е это все-таки Ё, и делали ударение как всегда на эту букву. Получалась смешно - Котёнок.
- Но за что? – Мария была искренне поражена и встревожена.
- Наркотики…
- Наркотики?!
- Да. Решил подзаработать… - Дакота не отводил глаз. Чувствовалось, что ему неприятно, даже страшно, говорить об этом, но он не сдавался.
- И что теперь? – Марии непроизвольно хотелось растревожить душу Дакоты.
- Да ничего. Как всегда следствие…
- Ох! – выдохнула Мария.
- Да, дела, - Мария сидела пораженная. – Его что, навсегда арестовали, в смысле посадили, надолго?
- Нет, выпустят, скорее всего, до суда, а потом…
Опять зазвонил мобильный. Мария прекрасно знала кто это.
- Да, Гера. Вы где? Сейчас иду. Муж звонит, - обратилась она уже к Дакоте. – Пора мне.
Дакота не возражал.
С мужем и с детьми Мария встретилась на углу замерзшего Невского. Гера возил детей в Гавань на выставку.
- Как выставка?
 Марии пришлось сесть к дочери на заднее сиденье. На переднем, рядом с отцом сидел отчего-то угрюмый сын.
- Привет, мама, - хриплым голосом сказал мальчик и уставился опять в окно.
Мария поцеловалась, дотянувшись, с мужем, чмокнулась с ласковой своей Юлей.
- Ничего выставка, - Гера был как всегда краток.
- Почему Гоша такой мрачный? Чем ты, Гошенька, недоволен?
- Отстань, мама, - зашипел мальчик. Бледный, синяки под глазами. Злой, неопрятный подросток. 
- Игру не купили ему, - попробовала вставить слово Юля.
- Замолчи, не с тобой говорят, - брат, не щадя никого, огрызался.
Они двигались по Невскому. Остановились на светофоре напротив Большой конюшенной.
- Ну как сходила? Как Дакота? – спросил Гера.
- Нормально, - Марии сейчас ни о чем не хотелось распространяться.
 Рядом был большой парфюмерный магазин. В витринах огромные фотографии моделей, рекламирующих всякие модные запахи. Через стекло машины чувствовалось, что на улице холодно, ветрено. Через стекла витрин было понятно, какие неестественные скучные запахи рекламируют эти благополучные, вылизанные фотошопом не то девушки, не то юноши.



Не думай, что передо мной стоит одна из тех твоих фотографий, на которой ты добрый и ласковый. Милашка – такой ты всем очень нравишься. Меня когда-то тоже сводило с ума это твое обаятельное кроткое выражение. Но очень скоро я поняла, что такое твой настоящий характер. Кимберлитовая трубка внутренней силы. Об эти алмазы обломают зубы все, кто покусится на драгоценные залежи, и конечно, камни эти рано или поздно засияют. На то они и бриллианты, чтобы покорять мир.
 Мне очень нравятся снимки, на которых ясно читаются твои чувства. Они, как правило, сделаны фотографами в тот момент, когда ты эмоционально общаешься с кем-то. Вот это-то самое ценное для меня – ощущение диалога, которое возникает, когда я смотрю на них.
Фотография, стоящая на подоконнике у моего письменного стола очень непростая. Ни ирония, ни укоризна, ни азарт, нечто другое, но в этом выражении весь твой характер, суть которого – власть, когда ты как будто говоришь, подняв брови: «Что?» и твой визави понимает, что рано или поздно ему придется не сладко.
Я не знаю, почему она мне так нравиться, чем она меня притягивает, почему из многих именно эту я поставила перед собой. Наверное, потому что мне чувствовать твою власть над собой приятно. Мне приятна эта опасность, и я, представляешь, наивно полагаю, что могу с ней договориться, что своей нежностью могу ее умалить.
Глаза чуть расширены, подняты брови, наморщен высокий лоб. Ах, как страшно и как приятно, – очень строгий взор, – а мне в грудь как будто летит копье. Возможно, я говорю что-то непонятное, предвижу, что эти признания могут вызвать ревностное возражение у чувствительных свободолюбивых натур, но я  совсем не про то. Сама не знаю, как этот твой властный, леденящий душу взгляд высекает из меня столько нежности.
Вдруг представилась мне сцена. Я, например, один из министров. (Ума не приложу, как такое может быть, но вдруг это так). Сижу, как и все, на совещании. Ты во главе. Перед каждым заседающим компьютер. Я не смотрю в свой, а украдкой поглядываю на тебя. Не возьму в толк, почему остальные не поступают так же, ведь если выдалась возможность быть рядом с тобой, то совершенно необходимо на тебя наглядеться.
Ты что-то говоришь по делу, до которого мне, дурочке, дела нет (кто меня, действительно, сюда пустил), я не заметила, как экран на компьютере моего монитора погас, и появилась милая рождественская заставка. Все бы ничего, но кроме картинки громогласно звучит чудесная  мелодия крайне не соответствующая обстановке.
Случилось то самое – ты взглянул на меня. Но я вместо того, чтобы уничтожиться, залезть от страха под стол, зарделась от удовольствия и смущения.
Остаток времени, понятное дело (нет все-таки, кто пускает сюда таких легкомысленных особ) я провела в приятных мечтах. Но вот совещание закончилось. И ты как в фильме «Семнадцать мгновений весны» говоришь мне что-то типа: «А вас я попрошу остаться».
Говоришь таким тоном, что у другого бы задрожали коленки, - на меня окружающие, освобождая помещение, поглядывают кто с сожалением, кто с опаской, - мной же овладело непонятное волнение. Мне, вроде бы, тоже страшно, но в то же время, я в предвкушении чего-то очень приятного.
Я сажусь перед тобой.
Что-то мне говоришь:
- …..
И смотришь этим убийственным взглядом.
Я опять совершенно глупо улыбаюсь.
Опять твое слово:
-….
Взгляд.
И тут мне становиться страшно. Я, наконец, поняла, что меня ставят на место. Мне очень больно - мои чувства не поняты. От обиды и страха я начинаю плакать. Слезы сами собой льются. Я обманулась в чем-то очень важном.
Хлынувшие слезы застят мне взор, бегут по щекам, разъедают кожу. Я расплакалась просто, как маленькая девочка. Так бывает и со взрослыми, только мне кажется, что их плач в этом случае гораздо горше.
Мои круглые, чуть прикрытые юбкой коленки, мои наивные кокетливые кудряшки, моя кружевная блузочка – все попрано. Ты расправился с ними, со мной. Да неужели тебе нужно было это отчаянье! Я сейчас сквозь пелену слез пытаюсь на тебя смотреть (нет, мне не хочется видеть тебя, показывать  свое горе, я опустила лицо, но нет-нет все-таки приходиться поднимать глаза) и вижу холодного, бездушного человека. Ледяная глыба, которую я наивно приняла за любимого.
И вдруг я замечаю совсем другое лицо. Это похоже на чудо. Твои глаза меня простили. Ты сдвину немного брови, вытянул понимающе губы – тебе искренне меня жалко. Мне, кажется, ты готов меня приласкать. Ощущение длиться мгновение, а потом разливается по моему телу теплой волной. Если бы ты знал, как колотится мое сердце. Как будто бы, действительно, на моих губах следы твоего поцелуя. После еще каких-то сказанных слов, счастливая, я убираюсь восвояси.
Вытираю слезы в коридоре, отвернувшись к окну. Подмышкой тот злосчастный ноутбук. Сослуживцы смотрят на меня, кто с жалостью, кто с удивлением – почему это я улыбаюсь? Я же знаю только одно – что я тебя поцеловала, и ты поцеловал меня. На самом деле ничего не было, но в душе произошедшее оставило именно такой след.
Сколько разных чувств и мыслей у меня в связи с этим. Я думаю, как же мне после такого не верить своим ощущениям и как всем бояться твоего страшного взгляда? Но в то же время я понимаю, как мне может быть больно. И понимаю с радостью так же, какое это счастье испытывать боль – потому что это ведь и есть чувства. А разве нужно бояться чувств!
В конце концов, меня сильно встревожил один момент – как ты сам отнесешься к произошедшему инциденту. Могу ли я высказать эту крамольную мысль: не испугаешься ли ты сам чувств, моих и своих.
…На следующий день я спокойно со всеми сидела на очередном заседании. На мне была кружевная блузка, теперь другая, еще белей, те же кудряшки обрамляли лицо. И та же заставка выскочила на экране, когда я  опять вдруг забылась, и зазвучала та же милая музыка.



- Ма-ма! – резкий и долгий, как звук трубы еще неумелого музыканта голос сына. – Ма-ма! – капризная претензия детей на недостаток внимания взрослых. – Я же тебе сто раз говорил, выключай свой компьютер! Ты как будто не слышишь! Он опять у тебя играет!
Действительно, Мария отвлеклась – Юля попросила погладить ей  брюки, куда-то она собиралась с подружкой – и забыла выключить свой ноутбук. Прошло семь минут, и на экране появилась заставка – рождественская картинка – уютная комната с камином, наряженная елка, по комнате ходит, мяукая, рыжий котик. Главное - ролик сопровождался, громогласно звучащей колокольцами, праздничной мелодией.
- Да, сейчас, Гоша, выключу…
- Хочешь, я выключу?
- Нет, не трогай! – Марии не хотелось, чтобы сын невзначай увидел отрывок из набранного текста.
- А что там? – мальчик был любопытным. Темные его большие глаза сейчас зажглись, ему обязательно хотелось влезть в то, что делает мать.
- Не скажу… - раздражалась Мария.
 - Ма-ма! – мягче, - если призывный голос сына можно было сравнить с голосом трубы, то голос дочери с кларнетом, - позвала Марию Юля.
- Что, доченька?
- Я ухожу. Закрой за мной, - Юля была уже в куртке. Она протопала в ботинках через все квартиру и сейчас заглядывала в комнату.
- Ты ей дала денег, а мне нет! – завопил Гоша.
- Гоша, сколько можно. Тебе давались деньги… – Мальчик двояко действовал на мать. Он вызывал у нее напряжение своей подростковой раздражительностью, но в то же время и щемящую жалость.  – Попроси у отца.
- Даст он… - Гоша, обозленный отказом, вышел из комнаты, в дверях плечом намеренно задев сестру.
- Вы уроки сделали? – робко заикнулась Мария.
- Сделали… - шипел Гоша, отгоняя своим недовольным видом подошедшую мать. – Я сейчас тоже ухожу.
- Куда?
- Куда надо… Ей все можно, а мне нет?!
- Ты мне должен сказать…
- Куда ты собрался?! – загремел своим дребезжащим голосом вышедший из туалета Гера. – Скажи сейчас же!
- Куда надо! – настаивал на своем избалованный мальчик. Мария никак не могла понять, как она, одинаково воспитывая детей, так избаловала сына и сделала ласковой и послушной дочь. Дети ведь были двойняшками.
Юле, действительно, сейчас повезло больше, повезло больше как всегда, от природы, одарившей ее огромной женственностью, ведущей по судьбе лучше любого разума. Она, само собой, знала, как взять деньги, как уйти, как прийти, чтобы ни у кого, - кроме, разумеется, брата, - не было к ней никаких вопросов.
  -Ты никуда не пойдешь! – гремел отец. – Ты сделал уроки? Покажи твою тетрадь по алгебре?
- Отстань!.. – проорал мальчишка.
Он ругался,  бурно возмущаясь несправедливости - сестра получила все, а он ничего. Гера, конечно, тоже не мог не повышать голос. В голове у Марии стучали черные молоточки.
Ей было ужасно жаль Гошу, чувствительного, нервного. Голова гудела. Белый день за стеклом дребезжал и снежил как картинка испорченного телевизора.
Как все стихло?
- С Дакотой виделась?
- Что? – не поняла сразу Мария.
- Как Дакота, говорю, - Гера, наверное, забыл, что уже об этом спрашивал.
- Да, нормально… - Марии, как и в прошлый раз, не очень хотелось говорить об этом.
- А-а… - протянул одновременно понимающе и безучастно Гера. – Как пообщались? – он, сидел на диване, сползший, расслабленный и по- свойски ковырял в носу.
- Нормально… - пробовала настаивать на своем Мария, но потом все же сдалась. – Проблема у них… - вздохнула шумно.
- Какая?
- Мишу арестовали.
- Да? За что? – Гера по-прежнему со смаком внедрялся в свой нос.
- Наркотики, говорит… Заработать хотел. Торговал, наверное.
- Ну и дурак, - Гера, вытер палец платком и, взяв пульт, включил телевизор. – Теперь возьмут его за задницу. Как это получилось?
- Я не знаю, не успела спросить. – На лице Мария и Германа отражались цветные телевизионные блики. Герои телесериала эмоционально говорили о чем-то, на экране закручивался драматичный сюжет.  Пока было непонятно, что пугает больше, фильм или то, что случилось в жизни Котенков. 
- Да и спрашивать нечего. Взяли - так срок припаяют. Так не оставят.
- Может, выкрутится…
- Не выкрутится. Следаки работать умеют. Возьмут за жабры.
- Думаешь все так плохо?
Герман пожал плечами. Ему, видимо, было все равно.
- Интересно, все-таки как это было? – Германа взяло обычное обывательское любопытство.
- А что тут интересного?
-Да просто… Как это, когда берут такого торговца? На землю швыряют лицом вниз, наверное.
- Не знаю, - Марии на миг стало нестерпимо страшно. Даже в глазах потемнело. Как будто ее саму швырнули на землю.
- А может, домой к нему с обыском нагрянули… Сдал кто-то.
- Ой, что ты смакуешь…
- Интересно же…
-  Мише-то вряд ли теперь интересно…
-Дурак… - Гера думал о чем-то своем. – Как в кино… - потянулся.
Мария укоризненно посмотрела на мужа.
- Что они теперь делать-то будут? – муж смотрел телевизор.
Сериал ему надоел. Герман переключал каналы, не задерживаясь ни на одном больше десяти секунд. Мария никогда не понимала, как можно получать удовольствие от такого просмотра передач. То и дело, когда ее что-то заинтересовывало, она говорила: «Ой, подожди, не переключай. Ну не переключай же», но Герман мотал головой.
- Иди смотри другой телевизор… Еще один есть… А я смотрю этот.
Начались новости. Герман тоже очень любил информационные передачи. До конца программы он не трогал пульт. Смотрел как всегда напряженно. Мария смотрела в экран вместе с мужем, скрывая свой интерес.
Герману вдруг надоело смотреть телевизор. Он его выключил.  Чистоплотный, он занялся хозяйством. Подмел пол – не выносил ни малейшего сора, протер рабочую поверхность кухни. Влажная, она засверкала холодным блеском. За окном от ветра качался фонарь. Тревога качалась в душе у Марии. Постоянная мужнина забота странно отражалась равнодушием в чистых, надраенных им вещах. Как хотелось обнять. Обнять было некого.
Нужно было обнять сейчас мужа. Замереть в его руках, согреться.
- Денег мы им не дадим. Понадобятся на адвокатов, так не дадим, - предупредил Герман  мысли жены.
- Да хорошо, хорошо… - Мария подняла на мужа несчастные глаза.
Гера почмокал воздух, передавая жене поцелуй.
 - Куда сейчас пойдем? – Гера приглашал Марию пойти прошвырнуться.
- Я не знаю…
На самом деле в их жизнях было все как всегда хорошо и благополучно, это просто сильный ветер раскачивал висящий на проводах фонарь.
   

 
Что такое ты для меня? Что такое в этом мире для меня твои чувства? Когда над холодной глубокой водой вдруг зажигается лучик солнца. Сначала свет кажется мутным, но потом тут же понимаешь, видишь это - насколько он страстный и выразительный. И сразу все меняется. Сонная замерзшая пустыня вдруг оживает, играет красками земля. Не зима и холод - погожий летний денек греет своим теплом. Вон там на другом, таком заманчивом берегу ходит по лугу мальчик, ты - юноша, неистовое, страстное сердце. Сколько тепла в этом лучике над холодной водой.
Как, скажи, не заметить его! На самом деле я говорю о том, что видно всем, но не всеми может быть произнесено. В каждую душу проникает этот свет, но как осознать его природу, как описать то, что чувствуешь, а ведь именно в чувствах заключено понимание.
Очередная душещипательная сцена. В общем, я в кабинете у следователя. (!)  Кто я такая? Как сюда угодила? Можно пофантазировать на эту тему, придумав себе какую-нибудь роль. Но пусть, пожалуй, моя роль здесь будет скромной – я не вор, не преступник, скажем, просто свидетель по какому-то делу, а ты тот самый следователь. Знаешь ли ты, как работает правоохранительная система, несомненно – да, как и то, в чем заключается работа следователя. Я, к счастью, ничего об этом не знаю и не знаю, почему вижу тебя в этой роли.
Хотя нет – конечно, все понятно. Твой строгий взгляд, так действующий на меня, рождает образ власти. Не я проштрафилась, но ты хочешь со мной поговорить. Как толком все это объяснить!  Как будто я пришла в этот ужасный скучный кабинет с любовью в душе, не зная тебя, но тебя ожидая, и вот я тебя вижу и тут уже, как говорится, от судьбы не уйдешь.
Скучный скромный, чем-то замученный следователь взглянул на меня, и из его муки – удивительно - выкатилась не соленая слеза, а соблазнительная искорка. Искорка прожгла мне душу. Теперь огромная дыра в ней, как на шелковом шарфике. Да Бог с ним, с шарфиком - не жалко. Подари мне еще раз это удовольствие!
А тебе, конечно, нужно дело. Ты на службе. Тебя будут ругать, если ты не узнаешь от меня что-то важное. Начальник будет распекать, упрекая, что ты не умеешь работать. Как мы женщины легкомысленны, как, стремясь утолить жажду чувств, подводим своих любимых. Но мне ничего не сделать с собой – я женщина. И не хочу отвечать на твои вопросы, пока ты мне ласково не улыбнешься.
Ты мне улыбнулся. А мне, представляешь нужно еще что-то. Я сама не могу признаться в том, что именно я хочу. Ты начинаешь хмуриться. Лицо твое леденеет. Ты вдруг превращаешься в пасмурную замерзшую тундру. Ужасное ощущение. Мне неприятно. Я раздавлена, потому что никак не могу понять, как у тебя, с виду одинокого скромного человека, кажется, очень несчастного хватает сил оставаться одиноким, зачем это тебе? 
Я начинаю кривляться, отвратительно плохо себя вести. Говорю тебе всякую ерунду, ввожу в заблуждение по интересующему тебя делу. Ты делаешь стойку, полагая, что я сказала тебе правду. Твои глаза зажглись, а мне неприятно, что ты проявляешь интерес исключительно к деловой стороне наших, как я считаю, завязавшихся отношений. Мне хочется чувств, а ты в голове что-то прикидываешь. Опять с моей стороны буря эмоций, ты не выдерживаешь и зовешь кого-то на подмогу.
Я не знаю, что это за господин, наверное, твой сослуживец. Понятно, что тебе со мной в одиночку не справиться. Он вцепляется в меня. Я упираюсь, не желая говорить ему ничего того, что знаю по интересующему вас делу.
Он на меня очень громко орет. Мне наплевать на его эмоции, но противный его голос меня пугает. В конце концов, мне самой надоедает происходящее, становиться скучно. Я не хочу общаться с этим мужиком. Я хотела насладиться чудесной искоркой чувств, но этот камешек мне не поддается.
Нет, я не плачу. С гневной дрожью в голосе говорю, что ты мне понравился, что я хочу еще тебя видеть, что ты дурак, что этого не понимаешь. Вы переглядываетесь с напарником. Ты, подняв удивленно брови, смотришь на меня. Он озадаченно смотрит на тебя. Знаешь, мне кажется, он в этот момент что-то в тебе открыл, зауважал тебя, он тебе завидует.   



Я рискую нарушить композицию и ритм, но отчего-то знаю, нужно сказать это именно здесь. Вот история - ты плачешь… Ужасное видение. Как передать мою жалось. Только если сказать, что мне даже уже не до жалости, такая в душе тревога. Я мечусь от отчаянья.
Успокоюсь, придумав сюжет, и успокою тебя. Я прислуга в твоем доме. Нет, я не очень хочу быть прислугой, просто мне хочется быть рядом с тобой. Я готова на все, чтобы иметь возможность хоть мельком, хоть изредка видеть тебя. Мыть полы, мыть твои чашки. (Какое же это счастье на самом деле мыть твои чашки!)
Ты в своем кабинете. Работаешь. Я видела, как ты прошел. Мне показалась фигура твоя непривычно поникшей. Ангел мой посерел. Никто этого не заметил. Твой помощник, во всяком случае, был очень бодр. По его виду можно сказать, что все как обычно, даже, пожалуй, удачно.
Ты попросил в кабинет чаю. Мне нужно его принести. Аккуратно, с благоговением ставлю на поднос чашку, чайник, вазочку с печеньем - вдруг ты захочешь - кладу салфетки.
Вхожу тихо, чтобы тебе не мешать. Дневной холодный свет проникает в окно. Кладет ладонь на твой стол. Я ставлю тебе чай туда, куда показал свет. Ты отворачиваешь лицо. Перед тобой какие-то бумаги. Даже не думаю о том, занят ты или нет. Мгновение и я выйду. Я должна немедленно выйти! Ты поворачиваешься. Может быть, ты решил, что я уже на пути к двери, и поэтому открылся. Следы влаги, блеснувшие на твоем лице, полоснули.
День отражается в стеклах книжных шкафов. Это отражения тебя выдали! Разве нужны тебе хоть какие-то соглядатаи – ты опять отвернулся. Мне следует уйти. Мгновенно убраться! Сию же секунду! Не говоря ни слова, не произнеся ни звука!..
Я наклоняюсь к тебе. (Что я, несчастная, делаю!)
- Не надо плакать…
И целую тебя нежно и бережно в мокрую щеку.
 Скрывшись тут же за дверью, убегаю на кухню, и там, в своем углу рыдаю безудержно. Окружающие не понимают, что со мной. Мое поведение кажется им подозрительным, подобные бурные эмоции персонала  недопустимы. Мои слезы тем горше, чем неизбежней моя немота.
Знаешь, что я скажу тебе, если нашелся хотя бы один человек, который, несмотря на все существующие запреты, требования субординации, написанные строгой рукой инструкции, несмотря на страх остаться без всего – без работы, возможности видеть любимого человека - поцеловал тебя, так вот запросто проявляя свои чувства, можно быть уверенным, что обязательно найдется в этом мире сила, которая поможет тебе.


               
- Хо-хо-хо, - смеялся заводной Жданов. – Хо-хо, хе-хе, хорошо живут эти наркоторговцы. Мне бы их прибыли. Очень бы я хотел дорогую машину. Новый Каен, например. А что? Чем я хуже? И забор у меня на даче плохой.
- Да, Юра, конечно… Денег много – это хорошо… Но у каждого свой хлеб, - робко прервала речь Жданова Мария.
- Свое кайло, Марусенька, кайло, а не хлеб. А хлеб ты, пойди, добудь.
- Всем тяжело, - согласился Герман. Сам он никогда не рассказывал о своих тяготах. Привычно говорил, что на работе ему все нравится.
- Да и дача сама плохая у меня. Особняк с тремя бассейнами хочу, - разошелся Жданов. – Почему, собственно, я не пошел воровать, убивать, наркоту распространять? А вот хочу особняк, ужасно! С колоннами, с бассейнами этими чертовыми, с течением там всяким. Чтоб мозаикой был отделан бассейн и стены… Прислугу хочу…
Мария вспомнила мозаики Равенны - совсем недавно она была в Мраморном на  выставке  – живое чудо. Не разноцветные, выложенные чье-то рукой, осколки – травы, небо, животные, люди, которые, кажется, сейчас заговорят с тобой. Да ты и без слов понимаешь их. Чувства творца, заключенные в художественных произведениях, не арестанты – идущие сквозь века посланники. Зачем Жданову эти посланники? Ему точно не это нужно.
- Ну уж прямо, и с мозаикой… - сказала вслух Мария.
- А что,  Марусенька! Чем хуже-то я?! Чем хуже?! Почему у тех есть, а у меня только забор сломанный!  Пашу-то, как папа Карло. Так ведь что самое обидное - у меня никогда такого не будет!
- Да страшно… - проговорила растерянная Мария.
- Точно, точно! – голосил, вошедший в раж Жданов. – Страшно, что не будет! Прямо паника! И стра-ашно, как всего этого хочется!
- Ну ближе к делу… - Гера не любил лишних эмоций. – Ты что-нибудь можешь сделать?
- А что я могу сделать? Я, Герен, только лишь адвокат, не дьявол… не… - Юра не успел договорить, у него зазвонил телефон. Вообще его постоянно беспокоили по делу – наверное, по делу.
«Не дьявол…» - Марию передернуло.
- Так вот… - ужасно довольный собой Жданов вернулся к их разговору. – Я очень хочу все это сам, самолеты, там, собственные и все такое…
«Уже самолет захотел. Особняка мало, - подумала Мария. – Запомнил же канву разговора. Уж слишком притягательна золотая нить. Да что там нить –  канат. Разве из рук выпустишь».
- Сколько это стоит? – спросила Мария необычным для себя твердым голосом.
- То, се, - Марусенька, – пятое-десятое…  Ну как тебе сказать… Не дороже денег, конечно. Я вот, понимаешь ли, образование получил нехилое, кручусь, как белка в колесе, а забора даже себе нормального построить не могу…
Марии стало до смерти скучно. Все забор да забор. Сколько можно талдычить об одном и том же. Она, конечно, понимала, о чем говорит Жданов, может быть даже, когда-то саму ее тревожили, так остро переживаемые им сейчас, ревностные чувства. Мария прошла в гостиную и сев на диван, стала смотреть в окно.
Был вечер. Давно уже стемнело. На иссиня-черный фон капнули рыжий свет фонаря. Свет метался по улице с проезжающими машинами, и плыл с ветром, и замирал на голых черных веточках лип. Снегопад рассыпал под колпачком фонаря меленький прозрачный горох. Так удивительно было и весело, оттого что горошины эти движутся.
- Что ты там села? – позвал нетерпеливо муж. – Иди к нам.
- Да, сейчас. – Мария делала вид, что углубилась в чтение журнала, вернее его просмотр.
- Что, Марусенька, глянец читаешь? – поерзал на барном стуле, неизвестно чему так радующийся, Жданов. – Что насмотрела-то?
- Да ничего… Так…
- А я вот давеча по ящику видел, как одна гламурная дива червяка экзотического съела. Так вот положила в свою плотоядную пасть белого мерзкого какого-то червя, может гусеницу какую – не разбираюсь – и сожрала. Смогла бы ты так, Марусенька, червя белого гладкого гадкого слопать?
- Нет… Зачем мне это…
- А-а… Вот-вот! Вот, как говорится, где собака порылась! – Жданов был счастлив своему открытию. - Животные все - рви, жри!.. Не станешь ты, Маруся, червей этих есть, разборчивая, типа, слишком – так ничего у тебя и не будет, значится. Тут робким, брезгливым, пугливым делать нечего. Она вот ест запросто и на тебе - первый номер. Все у нее есть. И самолет свой будет, если еще нет.
- Надоел ты со своим самолетом… Дорого твои услуги-то стоят? - Марии было неприятно слушать Юру.
Гера плеснул в свой и в Юрин бокал коньяка. Вообще-то Жданов пришел не по делу, просто так в гости, хотелось посидеть, поболтать о том, о сем. Юра всегда представлялся Марии человеком сугубо деловым, профессионал, которого интересует исключительно производственный процесс, – ничего личного ни к одному из клиентов, - но как видно, это было не так. Мария вообще-то знала, что друг их Юра честолюбив, но почему-то этот эмоциональный спич ее удивил.
- А ты бы червей стал есть? – спросила она Юру.
- Я бы стал, - откликнулся Гера. – Что… Прикольно!
- Я бы тоже стал. А я их и ем… - Юра отхлебнул коньяка.
- Да, и коньяком запиваю!.. – давился от смеха Гера.
Мария вздохнула.
- А что ты пристала к нему: сколько стоит, сколько стоит? Тебе-то какое дело? Ты что думаешь, Юра будет этого Мишу защищать что ли? Я денег не дам ни копейки…
- Да, понятно… - Мария махнула рукой.   
- А все-таки сколько? – Гера что-то обдумывал.
Юра назвал сумму.
- Я денег не дам… - повторил Гера.
- Да это, конечно, не ваше дело, - заметно остывший Юра поерзал на своем барном стуле.
«Что это он так выделывался, действительно? - думала Мария. – Появилась лишняя возможность почувствовать собственную значимость? Бравада перед друзьями, чтобы знали с каким «великим человеком» имеют дело. Заговорили с ним о его профессии. И тут же павлин показал себя во всей своей красе. А зачем это тут делать? Перед нами-то?»
Мария еще подумала, что она бы так выступать перед тем же Ждановым ни за что не стала (неужели все-таки стала?) Может быть, и поделилась каким-то мыслями, но совсем по-другому.
Вспомнила о том, что у Жданова забор, на самом деле, оставлял желать лучшего, что он всегда хвалил забор соседей. То же мне, мода – главное не дом, а высокий представительный забор.
Опять Марию потянуло уйти. Она прошла в смежную комнату. В доме напротив светились  окна. Одно было не зашторено – все как на ладони. Мужчина сидел за столом. Читал газету, курил. Одной рукой оперся о колено. «Так прячешь свои мысли, чувства, не желая быть на виду, а все равно ничего не утаишь. Включил свет, не закрыл шторы, и каждый тебя может рассмотреть, как хочет, а ты думаешь, что один», - подумала Мария.

               
Мария смотрела в окно. Небо ее привлекало, простор, забросанный ветвями деревьев растущих вдоль дома. Снег все шел. Глядя на снег, становилось легче, свободней. Дорогу уже замело. Хорошо - можно полюбоваться этой красотой до утра, пока дороги не засыплют какими-то реагентами, после чего город станет, как обычно в последнее время грязным, неприглядным. Машин на улице было уже мало…
- Ма-ма!  Дай мне поесть! – перед Марией возник Гоша. Громкий его голос спугнул ее лирическое настроение.
- Вы ведь уже ужинали, ты успел проголодаться?
- Да. Я опять есть хочу!
- А все потому что есть нужно лучше. Оставляешь все на тарелке, а потом ходишь голодный.
- Ты опять есть! – загремел Гера, завидев, полезшего в холодильник сына.
- Тихо. Юлю разбудишь. Сейчас я ему что-нибудь дам. Ведь растет, - Мария бросилась скорей улаживать дело.
    Засобирался домой Жданов.
- Мы покурим на лестнице, - бросил Гера. – Прощайся с Юрой, - Гера ужасно любил давать команды.
- Я потом попрощаюсь… - кивнула Мария. – Сейчас разогрею Гоше…
Лампасников и Жданов вышли. Гоша уплетал курицу. Мария открыла свою сумку, нашла кошелек, посмотрела в него. Гоша из кухни видел, что мать считает деньги.
- Мама, дай мне сто рублей хотя бы!
- Хорошо-хорошо…
Пахнущий кожей черный кошелек как животное в норе скрылся в сумке.
Мария вышла на площадку, там курили мужчины.
- Пока, Маруся… - прощался Жданов.
- Пока, Юрка!.. Ай, горю! – Гера, оттолкнув жену, ломанулся скорей в квартиру.
- Что случилось?! -  не поняла испуганная Мария.
- Да пепел упал на рукав… Прожег. Бо-бо… - усмехнулся Жданов. Сейчас он заметно сник. Недавний его задор, кажется, бесследно исчез. – Пошел я, Маруся. Досвидос!
- Я позвоню тебе. По делу. Скоро! - крикнула Мария тихо вслед спускающемуся по лестнице Жданову.
Тот посмотрел удивленно:
- Звони…
Мария закрыла дверь. Тут же к ней подскочил сын.
- Спокойной ночи, - мальчик обнял и поцеловал мать.
- Спокойной ночи, сыночек, - Мария заключила сына в свои объятья.



Если бы ты знал, что мое общение с тобой по большей части сплошные объятья. Меня обволакивает твой сияющий теплый образ. И как приятно мне находиться в этой чувствующей нежной дымке, которая рисует для меня любимого человека.
Какой была бы наша настоящая встреча? Я понимаю, нельзя об этом даже думать. Но пусть мое представление будет лишь очередным приятным сном наяву, не больше. Я придумала уже, какое платье надену, какие серьги будут на мне, как уберу волосы. Могу же я помечтать, в самом деле.  Я уверена – ничего страшного в любом случае не произойдет. Как бы там ни было, чудесный образ, защищающий меня, останется со мной.
Итак, мы о чем-то беседуем. Знакомые говорят, что я деликатный человек, интеллигентный. Но знаешь, я невзначай могу быть и резкой, могу не стерпеть и повысить голос. Хотя, возможно, это совсем не удивительно, люди же вправе проявлять иногда свой характер, а он, несмотря на кажущуюся мою мягкотелость, у меня есть.
Итак, я что-то ляпнула. Я знаю, что ты чутко воспринимаешь чужую речь, извини, что я сразу к тебе не приспособилась и чем-то задела тебя. Но я тоже умею быть чуткой – я вижу, что ты напрягся, тебе неприятно такое грубое выражение эмоций. Может быть, никто бы не заметил в тебе перемену – ты ведь потрясающе умеешь держаться, но я заметила. Мне хочется загладить свою вину, пожалеть тебя. Я кладу свою руку на твою и нежным примирительным взглядом смотрю на тебя. Ты не отталкиваешь мою руку, но даешь волю своим чувствам и говоришь мне в свою очередь что-то колкое. Я краснею, но мне вовсе не больно. Это меня заводит. Если потом и происходит что-то с героями, умолчим об этом.
Следующая сцена. Я проголодалась. И сообщаю тебе простодушно, что хочу есть. А ты мило шутишь, что накормишь меня сейчас гусеницами.
- Шоколадными?.. – спрашиваю я, наивно открыв глаза.
- Что, шоколадными? – переспрашиваешь ты.
- Гусеницы будут шоколадными?
В твоих глазах непонимание.
- Марципановыми? – уточняю.
Конечно, как же иначе, если не шоколадными, то тогда только марципановыми.
-…
Ты смотришь на меня с усмешкой, что-то еще в твоем взгляде. А я понимаю это как некоторое презрение. Мне кажется, ты думаешь: «Да, такая ни на что не годна. Тоже мне - неженка. Что она в этой жизни сможет».
Тут тебя вызывает кто-то из помощников. Ты выходишь на какое-то время. Я предполагаю, что тоже могу пока выйти полюбоваться морем. Выхожу на террасу. Там стоит накрытый для чая стол. В нескольких вазочках сласти. Представляешь, это шоколадные и марципановые гусеницы! Именно так!



Я все время бесстрашно касаюсь тебя своими словами, будто целую. Мне кажется, что я хорошо представляю тебя, и иногда я с испугом думаю о том, что ведь ты совершенно не знаешь меня, не имеешь понятия о том какая я, как я выгляжу. Возможно, тебе любопытно было бы посмотреть, кто это рядом с тобой все время копошится и вздыхает.
Меня, конечно, посещает вселяющая тоску мысль: а вдруг я совсем не понравлюсь тебе. Мои чувства так сильны, беззаветны, что мне кажется, тебе невозможно не полюбить меня. Но в то же время я понимаю - с жизненным опытом приходит осознание этой нехитрой истины -  любят не за чувства к себе, а потому что самому хочется чувствовать. Не по хорошему мил, а по милому хорош, как говорится. Один человек кажется привлекательным, а другой нет, и ничего с этим не поделать.
Даже не знаю с чего начать. С самого детства? Как любила учиться, что кроме школьной формы у меня и платьев-то не было, что первым делом, конечно же, самолеты, что главное душа, внутренний мир… Но знаешь с детских лет уже утекло кое-какое количество воды, и то что так старательно запиралось на ключ моей боящейся естества мамой вырвалось на свободу. Я все-таки стала женщиной.
Итак, моя внешность. У меня темные волосы (мне известно, что ты любишь блондинок). Я могла бы их, конечно, осветлить, но боюсь, это меня не украсит, а мне хочется быть самой собой. Я ношу очки (очкариков ты, наверное, тоже не замечаешь, хотя, кажется, сейчас очки в моде).
Волосы у меня длинные, вьющиеся. Я всегда забираю их в хвост или кичку – иначе они мне мешают, сваливаясь на лицо. Некоторые мужчины, я знаю, просто-таки ненавидят все это – очки и длинные, убранные волосы. Мой отец просто негодовал, глядя когда-то на мои детские косички, и требовал, чтобы мама отвела меня в парикмахерскую, где бы мне сделали модную стрижку. Но я почему-то невероятно яростно отстаивала свои косы.
Один мой знакомый, солидный человек, сказал мне однажды: «Что это у Вас за очечки, что за хвостик? Зачем Вам выглядеть, как учительнице начальных классов?»
Не нахожу ничего плохого в том, чтобы быть учительницей, но почему-то замечание это мне удовольствие не доставило и почему-то я все равно упрямо осталась при своем.
 Мне кажется, в моей внешности что-то людей провоцирует. Не зря моя мама воспитывала меня в такой строгости. Подруга мне сказала недавно, что в моем образе соединились гимназистка и блудница. Блудницей я отродясь не была, и может быть, поэтому кому-то ужасно мешают мои очки.
Мне жаль, я предвижу, что такая гремучая смесь тебе никогда была не по вкусу, она тебе кажется гадкой. Мне совершенно не хочется тебя обманывать, представляясь тебе лучше, чем есть на самом деле, хотя, пожалуй, в этом я веду себя неправильно. Женщины, да и вообще все любящие всегда изо всех сил стараются произвести самое благоприятное впечатление на любимого человека, пуская в ход все свое умение очаровывать.
Все-таки обман? Любовь лжива? И неужели искреннему сердцу нет в ней места! Не может такого быть!
Любовь – всегда заблуждение, но ведь точно так же можно сказать,  что вся жизнь - заблуждение. Нам кажется, что мы говорим правду о себе, но фокус в том, что мы никогда этой правды не знаем. Пусть сама жизнь, которой не стоит навязывать наши представления о ней, и решит какие мы и чего достойны. Так что насущное желание влюбленных пускать пыль в глаза вполне законно. Ах, только бы хватило на это смелости.
Одна знакомая, желая подчеркнуть свою симпатию, поделилась со мной: «Я не могу сказать, что Вы красавица, но Вы очаровательная женщина, так милы, интеллигентны, так хорошо умеете общаться». Я, конечно, выслушала все о своем очаровании и умении общаться, но, знаешь, больше всего меня поразило, что меня нельзя назвать красавицей. Можно сказать, что из сладкой каши этой хвалебной речи мне достался только случайно попавший в крупу камешек. Об этот камешек, между прочим, можно и зуб сломать - я ведь знаю, что мужчины любят красивых.
Ничего сама о своем очаровании я не знаю, не могу судить об этом, смотря на себя со стороны. Но вот то, что есть у меня - это зеркало и фотографии, на которых я себе не нравлюсь. Впрочем, это, наверное, ужасно скучно рассказывать, как не нравишься себе в зеркале. И, в конце концов, взрослый человек должен знать о себе хоть что-то. Что? Что я могу рассказать о себе без утайки, конечно, невольно при этом пуская в глаза пыль. То, что по натуре я романтик, мечтатель. Но ведь не только! Как мне нужно общее важное дело, как все время мне хочется действия, движения, жизни. Мне просто необходимо удирать на свободу из построенных мною же замков мечты.
Я терпелива, нежна и ласкова, но ведь это не все – я могу быть и резкой, могу задеть в разговоре, могу не сдержаться, могу быть совсем не мудрой и даже злой. …Ты, знаешь… мне кажется, я обычная женщина.    
 Но ведь тебе наверняка нравятся не обычные. Хорошо представляю себе один типаж. Сухопарая поджарая блондинка с аккуратной стрижкой. Вечно молодая, энергичная, неунывающая. Закаленная литая спортсменка. Она как прекрасная статуя в парке в лучах твоего солнца. Мне кажется эта женщина и не живая, а золотая. Могла бы я быть ее подругой? Вряд ли. Она - мой антипод.
Еще мгновение и я бы стала терзаться ревностью, погрязнув в своих представлениях. Но, знаешь, у меня хватает здравого смысла понять, что происходит. Я просто мучаюсь неуверенностью в себе. Вот мне и кажется, что если  ты кого-то и любишь, то только эту золотую статую, похожую на тебя, то есть для меня в твоем сердце никогда не найдется места.
Спортивной красавице, я думаю, очень нравится ходить в походы, ставить палатку, варить уху. Я невероятно люблю природу, я в ней всегда нахожусь и, наверное, поэтому мне требуется все время сделать шаг из нее.
Я тот, кто в горах может построить прекраснейший монастырь. Я вижу, в ветвях повсюду запуталась красота, мне нужно ее собрать, сплести из этих драгоценных паутинок образы будущих творений и, не покладая рук, трудиться. Я буду биться насмерть, в кровь с природой так любимой мной, чтобы потом увидеть самой и открыть другим нечто совсем иное. Я буду очень стараться, исходя потом и кровью в этих камнях, чтобы сделанное мной трогало и удивляло и служило тому, против кого я так яростно восставала - Создателю. Ради одного его откровения я готова страдать, умирать в страшных муках и снова рождаться.
Я скажу тебе об одной своей догадке, - открытие это, впрочем, совсем не обязательно послужит взаимности, - мы душою очень похожи. Предвижу непонимание многих, нападки и раздражение. Наверное, только страдалец ищущий свет может это понять. Люди обвинят меня, по меньшей мере, в нескромности, а тебя закидают камнями своих обид на всю вселенную, за которую ты, по их мнению, отвечаешь. Ты мученик на этой земле. Колючая, яркая звездочка. Идет снег, заметая мне губы. Снежинки сыплются с неба, оттуда, где за облаком сейчас спряталось замерзшее светило. Красивые милые, они тают на моих жарких губах. Я знаю, это ты меня целуешь.




Мария откусила яблоко, подняла глаза, она читала газету, и увидела как в кафе, отряхивая на ходу снег – уж слишком его много нападало, лежал на плечах и на волосах – входит Дакота. Мария привстала и махнула другу. Дакота заметил ее, махнул в ответ, и вот уже через несколько секунд молодой человек гремел тяжелым стулом, устраиваясь за столиком.
- Что, снег идет? – Спросила Мария, откусывая яблоко.
- Да, стеной валит. Густой-густой, - Дакота устраивался за столом.
- Снег идет, густой-густой… - вспомнила Мария Пастернака.

                В ногу с ним, стопами теми.   
                В том же темпе, с ленью той
                Или с той же быстротой,
                Может быть, проходит время?

Подхватил Дакота.
- Да-да, - Мария лопала свое яблоко.
- Вкусно? – Дакота улыбался.
- Сочное. Пить хочу, - Мария улыбнулась в ответ. – Отряхни снег с головы получше. А то он у тебя как повязка у раненного.
- Знаешь, до того как пошел снег, небо долго было чистым. А в небе была такая звезда!..
Мария вздрогнула. Ей всегда было очень приятно общаться с Дакотой. Романтичный, открытый. Наверное, поезд бытия, названный «Нашим временем», не искромсал еще его душу.
 Но сейчас у Марии возникло чувство, что что-то резко и страшно изменилось. В Дакоте. В его будущей жизни. Чистая далекая звезда заметалась, не находя места, и вдруг влетела в душу безобразной навозной мухой. 
Отталкивающий образ тут же стал причинять беспокойство. В этом переживании было нечто странное и страшное. Дакота отряхивал  волосы, а Мария вспомнила, как только что сравнила снег на его голове с повязкой на раненном. Ее ясная звездочка и целующие губы снежинки и неприглядная звезда, звезда ставшая безобразной мухой, а то и пулей для Дакоты.
- Что ты яблоко-то оставила? – спросил Дакота.
- А не хочу больше, - сморщилась Мария. Она старалась казаться  веселой.
- Наелась?
Дакота взял яблоко Марии и стал есть. Мария странно на него смотрела. Ей не давала покоя посетившая ее только что мрачная мысль. Гадкое ощущение дурного знака, но зачем портить встречу собственными мрачными фантазиями.
- Ты что-то погрустнела, - Дакота, конечно, сразу заметил перемену настроения Марии.
- Да все нормально, Дакота. Не обращай внимания. Давай закажем что-нибудь. Что ты хочешь? Кофе хочешь?
- Нет, не хочу.
- Ты, наверное, голодный. Тут сам знаешь, никакой особенно еды нет. Кофейня же… Хотя, смотри, какой-то грибной пирог. Может, попробуешь? – Мария смотрела в большое цветное меню, яркие глянцевые карты лежали на каждом столике.
- Нет, я ничего не буду, - сказал Дакота твердо.
-Вы что-нибудь выбрали? – как из-под земли выросла девушка официантка.
Мария без лишних слов заказала себе кофе и Дакоте большой кофе и пирог.
- Ну зачем ты? Я же сказал, что ничего не хочу. – В огромные темные  глаза Дакоты было всегда приятно смотреть, но сейчас их будто подернула пленка. Обида, тревога портят душу. Будешь ухаживать за ней как за одряхлевшей родственницей, будешь даже любить. Но так хочется на приволье, к жизни.
- Слушай, Дакота, оставь свое кривлянье. Что я не могу тебя угостить?
Дакота ничего не говорил, отхлебывал свой кофе, ел пирог, откусывая большими кусками. Пирог мгновенно исчез. Видно было, что Дакота не наелся. Большую кофейную кружку он обнимал пятерней, греясь. Длинные пальцы были плачевно красными.
- Что руки заморозил? В снежки что ли играл? – пробовала заигрывать с другом Мария.
В душе ее творилось что-то ужасное. Она поняла, что больше всего на свете ей сейчас хочется оказаться подле Дакоты, совсем-совсем близко. Так как они сидели тут, было непереносимо далеко. Ей хочется, сгрести его в охапку, обнять. Держать и держать в объятьях.
Дурочка Мария, кому она объясняла что-то про дружбу с Котенками? Могла бы даже не тратить слов. Все кто знает, что она встречается с Дакотой, все кто сейчас их видит в кафе, всё понимают.
- Да перчатки забыл. Сумку матери нес на вокзал…
- На вокзал?!
- Да она поехала в Воронеж.
Свой новый полосатый шарф Дакота сейчас снял. Он висел на спинке соседнего стула.
- Шарф у тебя смешной, - неизвестно почему сказала Мария.
- Почему смешной? – не понял Дакота.
- Дохлый…
- А что в этом смешного? -  Дакота почему-то поддержал эту странную тему про шарф, видно, ему самому не очень хотелось говорить о главном. – Всегда лучше быть живым…
- Живой шарф… - Мария была словно завороженная.
Она представила себе, что змея ожила. Огромный питон, стекая со спинки стула, плавно движется на пол. Так ускользает оброненная цепочка в ванне с водою в слив – не успеваешь пошевелиться. Хочешь схватить, но, кажется, волю парализует ощущение неизбежности. А был ли шанс на самом деле? Наверняка, все происходило слишком быстро, и только кажется, что мог поймать, но оплошал и упустил свою ценность.
Огромная змея сейчас будет ползать по кафе. Уже представляются крики и визг посетительниц. Как это все, в одно мгновение обернулось катастрофой? Не хочется смотреть этот второсортный фильм. Выключить!
- Зачем ей в Воронеж? - Мария смотрела на руки Дакоты.
- Там Мишка, – Дакота был спокоен, обычен.
- Он там? А почему там?– не понимала Мария.
- Его там арестовали. Я же тебе говорил.
- Да я знаю… - голос Марии опять задрожал. Неужели Дакота думает, что Мария забыла о несчастье Котенков. Она переживает, она уже звонила Жданову и разговаривала еще раз об этом деле с ним, ей какой-то шарф видится змеей, звезда - вестником катастрофы. Все ожило и задвигалось – ангелы и вещи в этом мире.
– А почему все-таки там? Что случилась-то, расскажи толком.
- Да я толком сам ничего сказать не могу пока.  Мишка позвонил тогда ей, сказал, что задержан. Да наркоту он перевозил. Я же тебе говорил.
- А ты знал об этом? – брови Марии встали домиком. На лбу ее лежал липкий свет многолюдного кафе. Народ шумел вокруг. Голоса - пена нечистого взбаламученного моря. 
- Да, слышал…
- Что же ты ничего не мог сказать ему, отговорить! – казалось, Мария в отчаянье.
Дакота вместо ответа выразительно посмотрел на Марию. Она отвела глаза, но все же потом вновь напала:
- Неужели было не понятно, чем дело кончится!
- Деньги, Маруся, - Дакота смотрел с вызовом.
- Что деньги! Что деньги! Зачем вам столько денег?! – Мария понимала, что выговор ее жалок, но эмоций было не скрыть.
- Сколько? Сколько ты думаешь? – в черных глазах Дакоты отражались огни кафе.
- Что нужно-то было ему? Забор новый?
- Какой забор? – удивился Дакота.
-Виллу, самолет? – напирала Мария, вспоминая разговор со Ждановым.
- Телефон. Айфон.
- Вот блин! - Мария откинулась на спинку стула. – Нет слов…



Вот-вот начнется метель. Погода такая переменчивая. Зимой белым бело. Возможно, поэтому сейчас не так заметно, как привередлива природа в наших широтах. Был уже снегопад, потом небо расчистилось, но вот снова подкралась немая туча.
Кто-то, наверняка, не знает какой ты изменчивый. Снежная завеса твоего самообладания застит взор окружающим, не давая по-настоящему понять, почувствовать твой  характер. Я та, что знаю твой характер? Я имела неосторожность испытывать на себе его силу? Ты сам удивишься, услышав положительный ответ. Конечно - откуда мне знать тебя. Ты можешь высокомерно захлопнуть книгу в этом месте, так захлопывают хозяева дверь, когда сильный снег летит внутрь. Ты отстранишься, но я – и  представь, в этом моя сила – могу фантазировать сколько хочу. Переживать сколько хочу, жить тобою сколько хочу. Что с того, что мы не знакомы? Ужас одиночества мне не позволяет допустить такой мысли. Я все-таки знаю тебя. Знаю лучше многих твоих родных. Мои фантазии живее и правдивее самой обыденной для кого-то реальности.
   Нависшая туча еще немного не вынесет бремени, прохудится. На землю повалит снег. Уже начался. Вот снежинка, еще одна. Рядом лес. Мы на куцей опушке. Темное замороченное заботами небо и тревожная непроглядная мгла за деревьями. Как страшно. Я, ты, еще несколько человек рядом. Мужчины. Все в темном. Опека охраны, давно уже не смущают деловые настороженные парни вокруг, но сейчас что-то не так.
Ты киваешь одному из своих помощников. В глазах на мгновение доброжелательность и живость – взгляд в мою сторону. Говоришь ему меня увести. Тих и страшен шепоток. Вялый звук повис некрасивой сосулькой. Маленькие сосульки я вижу и на ветвях березы – память о недавней оттепели. Не до нее. Кажется, сейчас все оборвется, кончится навсегда, и ненужно будет никому никакой памяти.
Ты заботишься обо мне. Ты меня любишь и, помня о том, что я рядом хочешь оградить меня от ненужных тяжелых впечатлений и дальнейших переживаний. Женщинам этого видеть не нужно. Сейчас тут будет происходить какое-то разбирательство, наказание или суд.
Человек с неподвижным, ничего не выражающим от напряжения лицом,  подходит ко мне. Я послушно направляюсь в сторону дома. Он шагает за мной, провожая. Я, бодрясь, пробую прощаться, кричу издалека тебе: «Пока!» Голос мой дрогнул. Я не понимаю, что со мной, происходящее не касается меня, но как будто меня убивают. Тяжела нависшая туча. Сейчас небо упадет на землю. Все твой характер. Уродливая сосулька - стекающий из твоей души мрак.
Подхожу к дому. Смотрю - на крыше лед. Мутный, в нем гарь и копоть, налетевшие из каминной трубы. Скорее в дом. Никого не вижу вокруг. Даже не помню, как ушел мой провожатый. Попить воды. Наливаю из графина в хрустальный бокал холодную воду. Выпиваю. Смотрю на бокал. Хрусталь чистый, звенящий. Я вспоминаю тот лед. Твой голос, тебя. Ты живой человек! И не нужно быть хрустальным! Никто не требует, не ожидает!
Слышу вдруг голоса. Закричали женщины, набежали кликуши. Бедные интеллигентки, выросшие в коммунальных квартирах,  сестры моей добродетельной матери. Так и не выбрались из этих страшных комнат, как и из своих домашних халатов. Некогда навести марафет – все рефераты, статьи, доклады. Не на что купить наряды. Да им и не нужно никаких нарядов, причесок  -  мещанство. Меня эти милые всклокоченные нервные женщины не уважают. Нечего и говорить, что я уже потому, что нахожусь сейчас в этом доме для них отступница. А как же мораль, как же нравственные ценности, которые я впитала с материнским молоком. «Так же нельзя делать! Так же нельзя! Это насилие!» - кричат голоса, надрываясь. Еще немного и я сама закричу: «Так нельзя!» и буду тебя проклинать.
   Ты входишь в дом. Взглянул на меня. Удивленно наморщил лоб. Как-то странно улыбнулся. У меня вдруг мелькнула леденящая душу мысль, ты сомневался, что меня сейчас здесь увидишь. Думал, что я убегу. Это рыдающие растрепанные женщины убежали, я же стою тихо перед тобой, не смея пошевелиться. Ты отвернулся. Снимаешь перчатки. Как будто хирург после операции. Ты словно постарел. С тебя стекает грязь? кровь? боль?
Не проходи мимо! Я умоляю! Не скрывайся сейчас в своем кабинете! За окном валит снег – туча разорвалась. Темное небо и белые-белые снежинки, веселые, легкие. От них стало светлей. Я беззвучно рыдаю. Не проходи мимо!
Ты сейчас как засохшее дерево. Все соки выпиты жизнью. Еще немного, - вдруг какая-то шальная искра залетит – и ты сгоришь. Разве кто-нибудь смеет приблизиться к тебе в эту минуту, тронуть тебя своим словом, хотя бы взглядом. Никто не шелохнется. Ни шороха. Тебе сейчас вот так просто дадут уйти к себе. Поднимешься по лестнице, исчезнешь за дверью. Одному Богу известно, в какую бездну провалишься.
Ты берешь графин, наливаешь воды, пьешь жадно из хрустального бокала. Я вижу, как переливается бокал, как ты делаешь глотки, как двигается твое горло. Замечаешь что я, стоя подле, пристально на тебя смотрю и улыбаешься. Улыбаешься! Хитро и ласково! Ты понял, что я заворожена страхом, растеряна. В эту минуту у тебя есть силы меня поддержать. Я кидаюсь к тебе навстречу, ты тоже. Я тебя обнимаю. Столько чувств. Мне ужасно хочется плакать, но я держусь и держу тебя в своих объятьях.


- Да, Мария, тут все понятно, - продолжал разговор Жданов. Он был важен и в то же время скучен. – На самом деле все как всегда.
- Что как всегда? – не поняла Мария.
- Не по телефону. По телефону не хочу об этом, -  Жданов что-то жевал. Жвачку, может быть, или перекусывал. Он любил орехи. Мария представила, что Жданов сейчас ест орехи, фундук.
- Почему? Долго? – допытывалась Маруся.
- Глупышка… Дело не в этом. – Жданов, наверное, отправил в свой, прикрытый усами рот, очередной орешек или два.
- Неужели ты думаешь?..
- Все может быть. Таких пасут. И их друзей… - Жданов, представилось Марусе, деловито двигал челюстями, немного почавкивая.
- Его что подставили?.. – Мария не верила своим ушам. Ей казалось, что такое может быть только в фильмах.
- Маруся, не по телефону, я же сказал.
- Все так серьезно? – Марию стала бить нервная дрожь.
- Не серьезней обычного, - Жданов перестал жевать, наверное, орехи кончились.
- Его посадят? – прямо спросила Мария.
- Что такое посадят, Маруся? Он уже закрыт. Дадут ли срок? Дадут. Хотя можно в этом случае побороться за условный.
- А что за случай? Что случилось конкретно, ты можешь сказать?
- Нет, не могу, Маруся. Я с матерью его, Дарьей Кирилловной встречался. Поговори с ней с глазу на глаз, если тебе так не терпится. А я занят сейчас. Скоро на поезд.
- Ты куда-то едешь?
- Да в Москву, - Жданов любил важничать.
Мария даже не стала его спрашивать, зачем ему в Москву, по делам или развлечься. Был пятничный вечер.
- Встретимся, поболтаем… Пока, Маруся!
- Пока.
Мария смотрела на телефонную трубку. Ей опять овладело предчувствие беды. И становилось еще страшней оттого, что было не понятно, что же такого произошло для нее самой. Конечно, арест Миши, это ужасно и в любой душе подобное происшествие могло оставить осадок, но Мария и знала-то брата Дакоты  плохо. Почему же вся эта история так взволновала ее, что заставила действовать.
- Дакота! Привет! – Марии нужно было все срочно узнать.
- Привет! – ответил дружелюбно Дакота. 
- Ты разговаривал с Юрой, со Ждановым?
- С Юрием Андреевичем?
Марии казалось, что она сейчас чувствует дыхание молодого человека, видит его взгляд.
- Да… Ты знаешь подробности? Он ведь ездил в Воронеж… - Мария не могла скрыть своего нетерпения. Она не видела ничего вокруг: ни мебели, ни других предметов, только фонарь тревожно качающийся в окне.
- Да. Приходи, - спокойно ответил Дакота.
Марии не хотелось медлить. Она бросила трубку и устремилась к выходу.
- Ты куда?
Герман, словно отлучившийся самовольно часовой, стремглав возник около двери.
- Мне нужно поговорить… с Дакотой…
- А… - скучно протянул супруг. – Время уже девять. Когда ты придешь?
- Скоро…
 Жил Дакота недалеко. Повезло ему – снимал недорого большую хорошую комнату. Хозяева со своими детьми всю жизнь обитали в коммунальной квартире, и всю жизнь боролись за то, чтобы она стала их, отдельной. Уехали одни соседи, другие, улучшая жилплощадь, и три освободившиеся  комнаты оказались, наконец, в распоряжении одной засевшей здесь семьи.   
Но пожить в отдельной квартире так и не удалось. Дети выросли, разъехались куда-то по заграницам, осели там, хотя благополучия особого не обрели. Старикам же, оставшимся без поддержки, кварплата оказалась непосильной, во-первых, а во-вторых, не смогли они привыкнуть жить одни в большой и теперь пустой квартире. Пустили пожилые супруги в  комнаты постояльцев. В одной жил студент Данила Котенок,  в двух других молодая семья с детьми. 
Открыла хозяйка.
- Дакота… Данила дома? Здравствуйте!
 - Да… Здравствуйте… Дома…
Женщина с некоторым подозрением относилась к Марии, но визитам ее не препятствовала.
- Данила! К тебе пришли! – крикнула она нарочито громко в дверь рядом и удалилась малиновой тенью, - на ней была большая старушечья кофта, - скрылась в конце коридора, свернув за угол в кухню.
Дом этот был бедным, но старая скудная обстановка не оставляла тягостного впечатления. Во-первых, чистота, которую хозяйка сделала самоцелью, во-вторых, не выброшенная когда-то на помойку старая мебель: стул, этажерка, вешалка, зеркало были со вкусом подобраны друг к другу.  В коридоре дощатый пол был окрашен в темно-кирпичный цвет. На полу по старинке лежали цветные половики.
Мария столкнулась с Дакотой на пороге его комнаты.
- Маруся! Привет! – Дакота был рад, но выглядел удивленным. А она ведь только что ему звонила.
Дакота чмокнулся с Марией, не мешкая и ничем не препятствуя ее продвижению в комнату.   Там за большим старинным обеденным столом, оставленным хозяйкой у Данилы за неимением другого места, - старинный громоздкий кряжистый стол был накрыт дешевой одноразовой скатертью, -сидела девушка.
- Здравствуйте! - поздоровалась Мария с ней.
Девушка в ответ поздоровалась тихо и встала навстречу.
- Знакомьтесь, - сказал Дакота, - Мария… Тоня…
- Тоня моя однокурсница, - пояснил он.
Конечно, почему же Мария не думала, что у Дакоты есть однокурсницы.
- Тоня твоя подруга? – спросила она.
Мария украдкой рассматривала девушку. Среднего роста. Очень худая, видно худощавая от природы. Тонкое удлиненное лицо. Чуть поправиться, и лицо стало бы привлекательнее. Очень не хватало в нем красок. Длинный нос, крупный рот, чуть выпяченные пухловатые губы.
- Да, подружка, - тихо, вежливым тоном ответила Тоня за Дакоту.
- Слушай, Данила, время позднее. Мне домой торопиться надо. Я по делу пришла… Расскажи толком, что знаешь про Мишу.
Мария отвела Данилу в сторонку, к окну.
- Да решил он подзаработать, - я же тебе говорил. Данила был спокоен и деловит. Было видно, что мысли его сейчас не об этом.
- Я помню. На айфон… Дальше что?
- На дискотеке одной познакомился с челом неким. Сказал так про между прочим, что мог бы вписаться.
- Ну и потом?
- Что потом… Потом опять пришел на дискотеку эту. Его уже предметно свели с другим каким-то челом, который помог в свою очередь войти в эту тему.
- «Помог»… - вздохнула  Мария.
- Что дальше было, я не знаю конкретно. Да и знать тут нечего на самом деле. Цепочка какая-то есть, естественно, Миша стал звеном.
- Послушай, - перебила Мария. – Что же получается, ты про дискотеку знал с самого начала?
- Да, знал, - Дакота открыто посмотрел Марии в глаза. – Что я должен был ему сказать? Я говорил ему много раз, что сам всего этого делать не буду и ему не советую. А мораль читать… Ты думаешь, он бы слушать стал? Казалось ведь все так просто. Отвез – получил бабки.
- А дальше как?
- Дальше так. Приехал он в Воронеж, и его прямо на вокзале арестовали.
- Так и схватили?
- Схватили… - усмехнувшись горько, подтвердил Дакота. – Понятых пригласили… Он много вез этого «добра». Стал убегать, выбрасывать из куртки пакеты, но все равно не отвертелся.
-  Жданов ведь был у Миши. Что он сказал?
- Он сказал, что можно будет его под подписку о невыезде освободить. Видишь, какое дело. Мишка куртку-то с себя сбросил, а когда понятых опрашивали, куртку эту им принесли откуда-то, показали отдельно от него. А кто его знает, может, в куртку подложили что-то в это время.
- Понятно… - протянула Мария и вздохнула.
Понятного было на самом деле мало. Мария пыталась представить себе произошедшее. Словно кадры клипа, и огни дискотеки, и тусующихся на ней людей, Мишу, который облокотившись о барную стойку, пробует  свести знакомство с «нужными» людьми. Детали всей этой операции, которые не знал или не хотел рассказывать Дакота: Миша куда-то едет, с кем-то встречается, через тайник, как в шпионском боевике, забирает груз. И вот он уже приехал в Воронеж, пункт назначения, выходит из вагона, идет по белесому от снега перрону, и тут его останавливают и требуют пройти. Миша понимая, что попал в ловушку, бежит, на ходу выбрасывая пакеты, потом пытается сбросить куртку. Наверное, в конце концов, он все-таки остался без своей злосчастной куртки. Понятых видевших всю эту сцену просят потом куртку опознать.
Такой вот клип. Такая история, определившая дальнейшую Мишину судьбу. Печать скорби на душе его матери, тревога у всех неравнодушных к нему людей. И рассказы, рассказы о случившемся. Клип крутится еще и еще, еще и еще переживаний. А когда можно будет выключить этот ролик? Сейчас кажется, что никогда.
- Мне очень нравится Тоня, - вдруг ни с того ни с сего запросто сказала Мария. – Ты, Тонечка, словно лунный свет.
Тоня смущенно улыбнулась, чуть вытянула, сжав свои пухлые губы. Глаза ее блестели. Девушка, скорее всего не поняла Марию. Она не привыкла к такой манере общения, когда человек говорит в глаза пусть хоть и похвальные с его точки зрения слова, но все-таки очень неожиданные.
- Выйду, напудрю носик, - сказала Мария и вышла из комнаты.
Не понимая еще зачем, пришла на кухню. Здесь на Дакотином столе – редко он на нем готовил – стоял его ноутбук. Компьютер сейчас был включен, на черном фоне заставки плавали коралловые рыбки. Мария мгновение смотрела на этих рыбок, на стол, сушилку для посуды, потом пошевелила «мышкой» открыла текстовый файл и начала писать.
 


  Что мне вся эта жизнь, в которой есть комната, кухня, стол,  принадлежности на столе? Многие так любят фантастику, где герои нередко переносятся в другое измерение. Мне кажется, вся моя жизнь и есть такой фантастический фильм. Мне не нужно включать телевизор или идти в кино, мне стоит только начать строку,  просто подумать о тебе и я тут же погружаюсь в другой мир. Этот стол, компьютер - просто портал. Главное по ту сторону реальности, которой многие изо всех сил стараются жить.
Что происходит со мной в этот момент? Кто разберет. Понятно, что вряд ли когда-нибудь подобное будет описано формулами. Логически до конца не объяснить то, что можно увидеть чувствами. Я хочу быть с тобой и я с тобой.
Есть одна твоя фотография в известной книге. На ней ты еще совсем молодой. Наверное, тебе двадцать с небольшим. Вдруг именно эта карточка  притянула мой взор. Не ребенок уже, конечно, не зернышко, но молодой росточек, юный,  пленительный. Я смотрю на этого мальчика, и в наполнившем сердце чувстве почему-то дрожит жалость.  Свежее лицо без морщин, взгляд спокоен, пухлые губы.
Теперь, может быть, ты стал даже краше, выразительнее черты -поработал характер - цепче взгляд. Я не знаю, как точней объяснить причину моей печали - губы стали другими. Меньше, суше рот. Все естественно для человека, но как все-таки жалко, что чувства с годами уходят. Мой милый робкий, строптивый, надменный, ранимый мальчик родился на самом деле воином, оделся в латы. Прекрасное окно закрылось ставнями, а мне так хочется, чтоб из него махнули. Несправедливо, неправильно, то что окно закрыто! 
  Литейный проспект. Юноша, ты стоишь у лотка с мороженным. Открыл кошелек, ищешь мелочь. Хочешь купить пломбирный стаканчик. Мило водишь пальцем, выискивая монетки – всего лишь двадцать копеек. Мгновение, неизмеримое никаким прибором, и я выпрыгиваю отсюда на мостовую, в том месте и в тот год. Чудо, которое не воспроизведет ни одна машина, я с тобой там, я твоя ровесница.
Ты смотришь на меня немного настороженно и с удивлением. Вдруг заметив меня, ты изумился, откуда я так неожиданно появилась. Ты-то думаешь, что я стремглав подбежала. Может быть, даже я хочу тебя оттолкнуть и пролезть без очереди, бывают же наглецы. А я смотрю на тебя с кокетливым любопытством, в котором всегда читается желание познакомиться. Конечно, по этому взгляду ты сразу понял, что я не претендую на твое мороженое, которое уже протянула тебе продавщица. Мне так хочется понравиться тебе! Какие девушки тебя привлекают? Неужели совсем другие, непохожие на меня!
Какое долгое мгновение, я с любовным пристрастием смотрю на тебя, а ты, изучая и удивляясь, на меня. Именно этот миг окрасил радостью все дальнейшее время. Чудо свершилось – я вижу, в твоем взгляде заплясали огоньки, жаркие искорки интереса. И мир тут же наполнился чувством, теплом. Я знаю, что лучше всех умеет любить тот, кто чувствует остро любовь других. Так много переживаний в это мгновение: ты ждал меня, ждал все время эту девушку, которая бы так на тебя посмотрела, и ты готов мне ответить.
А продавщица в белом фартуке уже мне пихает мороженое, и я ей в ответ откуда-то взявшиеся в моем кармане  двадцать копеек, память меня оснастила всем необходимым.
    Ужас, я не знаю, что мне делать дальше, и самое главное, я не уверена в том, что ты проявишь себя так, как мне бы хотелось. Очень-очень надеюсь, что ты заговоришь сейчас со мной, познакомишься. Мама меня учила, что на улице знакомиться неприлично. Подозреваю, что ты от своих родителей слышал что-то подобное и решишь сейчас, что приличная девушка ни за что не ответит тебе. Никому не верь в эту самую секунду, даже любимой маме. Только ты не подумай, что я  ставлю под сомнение все ее добродетели и правоту, но у каждого своя жизнь, и свою можешь прожить один ты. Где, на какой улице, с каким человеком ты будешь вести себя безрассудно, и куда приведет тебя судьба в итоге, знаешь только ты.
В твоих глазах я вижу: хитринка, азарт – долой все условности, ты одолеешь любую силу. Мы заговариваем. Так легко и весело вместе. Едим мороженное, откусывая по кусочку от вафельного стаканчика, шагаем по проспекту. Ты очень молодо выглядишь, совсем как школьник. И я не скрываю своего восторга от общения. Я совсем ничего не боюсь. И я не боюсь не будущего тебя, которого как будто в этом юноше вижу, а не боюсь и не смущаюсь самого этого милого юношу, и в этом есть что-то невероятно важное для меня.
    На улице весна. Погожий день. Солнце припекает. Конец апреля. Тротуары высохли. Убран песок. Хозяйки вовсю моют окна. Знаешь, в каждом времени есть место для общей грусти, тоски, тяжелой заботы. Человек может быть, и растерян, и угнетен. Могу судить об этом, сравнивая ту жизнь и нынешнюю. В незабытом еще советском времени, в котором мы сейчас встретились, несомненно, были поводы для тоски, но ведь было все же, нечто, что давало свободу и радость. Да,  так и скажу, возможно, удивляя многих: свободу. Ты знаешь, мне хочется плакать, когда я понимаю, что же это такое было – свобода мечты, ощущение крыльев и ясное знание, что со своею мечтой ты можешь быть понят. Ты понят уже потому, что умеешь мечтать.   
Бог знает, что это за мечта. Над старинными, украшенными лепниной стенами прекрасных зданий, над крышами, отражаясь в старых вымытых стеклах, проплывает облако. Изящное, легкое, оно не позирует нам, не красуется, оно просто куда-то летит по небу, нежная северная голубизна которого, умиляет. Возможно, сейчас мной овладела ностальгия по собственной юности. Вспомнился вдруг весенний день. Но я помню, тот день был, на самом деле, пронизан одиночеством. Изо всех сил, цепляясь за облако, я старалась одна быть счастливой.
Так и заявляю, что хочу сейчас переписать свою память. Я не хочу в ней страдать. Теперь я буду с тобой. Мы направляемся в сторону Летнего сада. Это я тебя туда тяну, но ты так охотно откликаешься на мое предложение, что я начинаю подозревать в тебе романтичную натуру.
Нигде нет рекламы. Очень мало машин. Передо мной непривычный уже  Ленинград. В нем все выглядит строго и буднично. Окружающий мир сейчас до мозга костей аскетичен. Скромно одетые люди вокруг чем-то озабочены и даже удручены. Они изо всех сил стараются держаться воспитанно и незаметно и кажутся очень скованными. Мы переходим через Фонтанку по мосту, я говорю тебе про Чижика Пыжика и хочу показать его маленькую скульптуру. Смотрю вниз и не могу ее отыскать. Ну конечно, ее еще нет, этой скульптуры! Бронзовый Чижик Пыжик появится здесь намного позже.
Я все время о чем-то болтаю. Рассказываю тебе об Инженерном замке, об императоре Павле, я даже и не поинтересовалась интересно ли тебе меня слушать. Возможно, ты сам все это прекрасно знаешь.
Я счастлива, потому что я здесь рядом с тобой, я не хочу вспоминать и видеть что-то безрадостное. Погожий  день. Солнце трогает юную листву. Память о первом свидании. Но я понимаю, что не стремлюсь назад в это время. Столкновение с ним все же не станет приятным. Мы с тобой будем любить другу друга, но со временем двигаться дальше.            
В Летнем саду.  Смеюсь, готова прыгать от радости. Я вижу тебя, и мной владеет одно желание – выражать свои чувства, любить и быть к тебе ближе. Может быть, ты немного удивлен – что за бойкая у тебя подруга. Но даже в том осторожном времени веселье юности было понятно. Я не чувствую на себе осуждающих взглядов.
Мы идем по аллее. Ты в свою очередь мне рассказываешь что-то из истории. Я с радостным вниманием тебя слушаю. Вообще я любознательный человек, но ведь тут особое удовольствие – говоришь ты! Я с восторгом искренне тебе признаюсь: «Какой ты умный!» Ты улыбаешься в ответ. И я тут не выдерживаю и целую тебя, целую страстно и нежно в губы. 
Заходим в кафе. Рядом в булочной много народу, а тут почти никого. Нет очереди. Покупаем кофе и пирожные. Я пью кофе из общепитовской фаянсовой кружки с отбитой ручкой, ем пирожное «корзиночка». Рядом стоишь ты, держишь в руке свою кружку, пальцы сейчас прикрывают рисунок на ней, скромный и изящный: красный узор из плодов, цветов, резных листьев. Ты почувствовал мой пристальный взгляд и посмотрел на меня вопросительно. Мне ужасно приятно видеть тебя, любоваться твоими руками, смотреть, как ты ешь. Но я, не желая тебя смущать, говорю, что мне очень нравиться рисунок на кружке. Ты смотришь на рисунок, внимательно сдвинув брови, наверное, не находя в нем ничего особенного, обычный для того времени аскетичный дизайн. А мне этот узор необыкновенно приятен.  Скромен, но в нем есть, и смысл, и вкус. Как невод узор этот вылавливает из моей души мечту. Странную, наверное, вещь я скажу тебе: рисунок этот под стать тебе, как будто рисунок твоей натуры, отпечатавшийся с ранних лет в каждом сердце.   
Скоро белые ночи. Вечер, но совсем еще светло. Солнце льет свой  густоватый  вечерний свет в окна. Все кажется загадочным, мистическим. Что солнцу до уборщицы в синем халате, которая только что перед нашим носом вытерла стол влажной страшной от старости тряпкой. Теперь эта тетенька взялась за ведро, плеснула воды из него на пол и стала тереть шваброй. Льется грязная вода, льется фантастический северный свет, течет время… Кому-нибудь в это мгновение известно, что будет потом, через много лет? Представь, мне неизвестно тоже. Ничего на самом деле не определено, и я отнюдь не уверена, что впоследствии ты станешь всем известной, могущественной персоной. Но мне это не важно, какое мне дело до неизвестного будущего. Самое главное, что я вижу тебя, что сейчас я с тобой, что могу посмотреть в твои глаза и услышать твой голос.
В моей душе постоянно происходит борьба. Я умиляюсь волшебной встречей с миром моей ностальгии. Не могу наглядеться на эти скромные кружки, на высокие круглые с голубым верхом столы, на старый прилавок, кофейный аппарат, на пачки простого печенья, выставленные на продажу. Кошка сидит на широком низком подоконнике и жмурится от солнца.
Но вдруг тянущий душу скрип двери, громкие резкие голоса,  и со мной происходит что-то. Меня забирает в свой плен тоска. Я в это мгновение ощутила не ностальгию, а атмосферу прошлого. Мне в своем прошлом было несладко.
Я смотрю на тебя, а ты на меня, удивляясь моей растерянности, пытаясь меня понять. А я инстинктивно ищу твою руку, сжимаю ее в своей, пытаюсь приласкаться. Мне во что бы то ни стало, сию секунду нужно тебя ощутить. Даже если какая-то благовоспитанная ворчунья и одернет – не страшно.
И знаешь, свершилось нечто волшебное в этот момент. Время будто поменяло цвет. Из серого оно сделалось для меня цветным. И я понимаю, что могу считать его прожитым и отпустить источенную тоской память.
Петербургский двор. В центре маленький скверик. Даже не скверик – пыльный коврик газона. Несколько хилых кустов старой сирени. Они как чахлые цветы в забытом цветочном горшке.  Скамейка, на которую мы и усаживаемся. Я веселюсь, болтаю, несу всякую чепуху. Ты задорно посматриваешь, и вдруг внезапно обнимаешь меня и целуешь. Долгий наш поцелуй, может быть, видели тетеньки, что живут в этих темных квартирах. Но слепые, в бельмах, окна не мигнули. Нам все равно, что там за стеклами. Открыв глаза, я только увидела отражение пролетевших над домами голубей.
Потом мы оказываемся в твоей комнате. Вдвоем близко-близко друг к другу. Голубоватая нежная ночь нам позволила все.      
Утром,  пробудившись, ты, наверное, решишь, что произошедшее тебе только приснилось. Но я рядом с тобой, ощущаю твое дыхание, смотрю на твое лицо.
Мне не хочется даже твой сон огорчать. Буду идти с тобой рука об руку и всю жизнь целовать твои губы.



Как это у Джойса: «В ранце у Армстронга уютно притаился кулек с вяленными фигами… Крошки, приставшие к кожице на губах. Подслащенное мальчишеское дыхание».
Дыхание Гоши Лампасникова было подслащено не фигами, а Орбитом с вишневым вкусом, от его сестры пахло не чаем с вареньем, а сухариками «Емеля» со вкусом беконом. Юля валялась на кровати и в наушниках слушала  музыку.
Большая уже девочка – барышня. Мария, глядя на ленивую позу дочери, подумала, что из ее любимой Юли растет требовательная неженка, и испугалась своим мыслям.
Расслабленное состояние юного человеческого организма, в котором формируется взрослое «хочу», организма тяготеющего к грезам и вполне удовлетворенного как будто подарками виртуальной реальности, как суррогатом жизни, но вот вырвешься ли потом из нее или так и останешься в искусственном мире, где вишня – это только запах жевательной резинки, а бекон – ароматизатор. На своем старом продавленном диване, прозябая и маясь.
А может девочка, проявив характер и интерес к жизни, попробует изо всех сил приблизить к себе реальный мир, кажущийся таким заманчивым, где все, что ей нравиться настоящее – дорогие дома, машины. Не дешевые подделки, наивные искусственные ароматы, вишневые, лимонные, арбузные, мясные, а всамделишная жизнь. Достанется ли это Юле когда-нибудь, и какой ценой? 
- Скорее Гоша! Ты обещал, что дашь мне комп! – Девочка, лежа на спине, чуть запрокинув голову, прокричала звонко – заходило напряженное горло.
- Чего орешь! – закричал брат в ответ. Сестра не услышала его. Слишком громкой была впившаяся в уши музыка.
- Го-о-ша-а! – кричала оглушенная Юля. – Го-о-ша-а! – надрывалась она, словно звала с необитаемого острова.
Гоша бросил в сестру угольник. Просвистев в воздухе, «снаряд» ударил Юлю в ребра. Девочка взвизгнула и подскочила. Гоша разразился громким неприятным смехом. Он, схватившись за живот, согнулся пополам, показывая, как ему весело.   
- Ха-ха-ха! – гремел злой мальчишка, тыча пальцем в обиженную сестру. –Меньше слушать нужно всякую фигню!
- Урод! – вопила, покрасневшая от обиды Юля, на глазах у нее блестели слезы.
Она схватила подушку и, размахнувшись, бросила ее в брата. Ее «снаряд» немного не долетев до цели, снес, стоящий на столе рядом с компьютером стакан с яблочным соком. Толстый стакан, хоть и казался на вид прочным, упав на пол, разбился вдребезги. Блестящие осколки лежали в лужице сока. Брызнувший сок немного залил и стол, подмочив Гошину тетрадь.
- Сама урод! – мальчик набросился с кулаками на сестру.
Гоша был и выше ростом  и бойчее. Бедной сестре было с ним не тягаться, несмотря на то, что она с малолетства имела опыт подобных боев.   
Мария сидела здесь же в комнате и, онемев, наблюдала за происходящим. Когда дочь закричала и позвала ее, Мария очнулась.
- Да что это такое! – завопила, надрываясь, мать. – Разве я вас этому учила!
«Какие глупые слова, - пронеслось в голове у Маруси. – Какие банальные. Как странно, что я именно это произношу. Будто в бездарном фильме».
- Прекратите, драку! Сколько можно наскакивать друг на друга!
- Она орет как резаная! Заложит уши своим Линкин Парком и орет! – кричал Гоша.
- Хочешь, я в тебя брошу что-нибудь тяжелое?! По ребрам! – Юля голосила о своем.
- Посмотри, посмотри, что ты сделала! – Гоша, поглядывая на мать, ища ее поддержки, показывал на разбитый стакан. – Ты испортила мою тетрадь! Я новую заводить не буду! – это он уже обращался к Марии, угрожая.
В комнату вбежал отец.
- Что тут случилось?! – голос Германа гремел на той же ноте, что и у Гоши.
- Ты что стакан разбил?! –  для Геры страшней этого ничего не было. – Сейчас же убирай!   
- Что вы так все кричите… Невозможно же…
Юли уже не было в комнате. Как она скрылась никто в перебранке и не заметил.
Осколки и пролитое убрала Мария. Юля в ванной перед зеркалом красила глаза. Горели мягким светом лампочки. Девочка была тиха и мила. Недавняя перепалка была забыта, напряжение ушло, как будто именно Юля без вреда для себя поглощала отрицательные эмоции окружающих.    
- Ты куда-то уходишь? – Мария, услышав звук застегиваемой молнии, вышла в коридор.
- Гулять, - девочка кокетливо сжала губы, покрытые дешевым розовым блеском. Белая кожа. Добродушные хомячьи щеки смешно нарумянены. 
- А ты не хочешь выйти на улицу? Воздухом подышать? – спросила Мария у сына.
- Не-е-ет! - не отрываясь от экрана компьютера, резко ответил Гоша. – Когда у нас будут свои комнаты? Мне надоело жить с ней вместе в одной!
С утра опять выпал снег. Белый равнодушный день окружил дом. Маруся кинулась к окну. Дочь быстрой походкой удалялась от дома. По улице шли люди по своим делам. На снегу оставались тревожные запутанные змейки следов. 
- Куда Юля направилась? Ты не знаешь?
- Не зна-аю, - протянул вредный мальчик.
Помолчал и добавил:
- С Яной и Вероникой…
- Куда?
- Куда-куда? В «Меркурий». Так просто шляться…
Мария потерла виски - вдруг заболела голова. Но от окна не хотелось отходить. Белый цвет холодного снега притягивал. Марии вспомнился странный фильм, виденный давным-давно, «Том и Лола». Как говорят теперь: кино не для всех. Двое обнаженных маленьких детей, сбежав из своих инкубаторов, в которых должны были жить, стремились, во что бы то ни стало, добраться до Арктики. Северный полюс. Ослепительный, не заслоненный ничем, только отражающийся от вечных снегов, свет. Пронзающий холод. Чистота и безмолвие бескрайней мертвой  равнины. И леденящее душу одиночество. 
- Я машину мыть, - теперь Гера одевался в передней.
- Надолго?
- Часа на два. Мне еще лампочки поменять на станции.
Грохнув, закрылась тяжелая входная дверь.
- Гоша, мы заниматься с тобой сегодня будем или нет? – Мария опять была в комнате у сына.
- Подожди! – завопил раздраженный ребенок. – Я миссию прохожу! Не видишь, мешаешь!
- Нужно же позаниматься. Тебе в понедельник к Валентине Игнатьевне.
- Отстань от меня со своей музыкой! Она мне не нужна! Я тебе сколько раз говорил! И этот год вообще последний!
- Хорошо-хорошо. Я все слышала, но позаниматься нужно…
- Я сказал тебе - уйди!
Мария вышла из комнаты. Уйди, так уйди. Сил не было.
Ее телефон лежал на зеркале в передней. Постоянно, экономя деньги на своих, им пользовались дети.
- Дакота! Привет. Ты занят?
- Нет, - сказал Дакота немного неуверенно. Что-то делал, наверное, но готов был ради Марии отвлечься.
- Тогда, может, увидимся?
- Давай!..
На улице зимний день виделся иначе, чем из окна. Красивый,  не такой пугающе чужой и холодный. Жизнь текла, и ты не был отделен от нее стеклом. Выпал снег или нет, холодно или тепло, все, невзирая на погоду, заняты каким-то своим делом.
Снег показался Марии цветным, будто в нем отражалась потихоньку подошедшая весна. Бугристая куча с припечатанным трактором боком перегораживала дорогу. Мария пробиралась сквозь влажный холодный воздух. Что-то подхватило ее. Раскрылся внутренний парус.
Мимо плелась женщина с двумя детьми. Младший вертелся в сидячей коляске. Старший, лет трех, шел рядом и на ходу пил из соски. Ушедшая в себя мать, не замечая ничего вокруг, смотрела вперед. Хоть немного побыть в покое. Мария взглянула на нее, на снег, на машины стоящие на светофоре, людей толпящихся в очереди у ларька. Парус нес ее, но ей вдруг стало не по себе.
 Бросить мысли о нем. И схватиться за кухонную утварь, за швабру, утюг. Ходить, подбирать за всеми вещи, по-хозяйски покрикивая. Порядок сделать самоцелью. Чтобы не только каждая ложка была на месте, каждая картофелина в супе. В этом найти смысл жизни. Вот тебе и занятие до конца дней. Оправдание существованию. А как же, ты была нужна! Беспроигрышный вариант. Замучить всех, исцарапать своими придирками. Кто сказал, что это хуже, чем мучения сочинителя.
На Марию смотрел Он. Стоял на пороге и выжидал. Решал про себя иметь дело с Марией или нет. Было понятно, что с той нарисовавшейся вдруг хозяйкой он знаться не хочет. Она чужак. Если хозяйка останется, он уйдет.   
У аптеки было натоптано. Солнце скрылось. Подул сильный ветер. Небо напряглось. Из-за крыши выползла туча. Белизна недавно выпавшего снега сразу показалась вялой, беспомощной.
 - Привет! - подошел Дакота.
- Привет!
- Почему ты грустная? – Дакота участливо смотрел на Марию.
- Да так… Дети разодрались…
- А-а… Брось ты… Дети всегда дерутся. Мы с Мишкой тоже бои устраивали…
- Может, это я виновата. Нужно заниматься ими, - Мария никак не могла успокоиться.
Дакота только посмотрел на нее, его не слишком беспокоила эта тема.
- Суп готовить каждый день, а не через день, - продолжала Мария.
Дакота иронично улыбнулся, Мария в ответ рассмеялась.
- Чепуха, конечно. Я знаю, отчего все на самом деле.
- Отчего?
- Ни о том думаю.
- У-у, - Дакота не смотрел на Марию, но на лице его была та же улыбка.
- Пойдем, в книжный зайдем раз уж близко, - предложил Дакота.
- Давай.
- Что-то нет никого сегодня… - удивилась Мария, войдя в магазин.
Дакота пожал плечами:
- Классикой, наверное, уже отоварились.
Книги все-тики манили.  Мария схватила какую-то, лежащую на прилавке бестселлеров, стала листать.
Дакоту она нашла в глубине одной из аллей книжных стеллажей.
- Вот мусор! – молодой человек пролистывал книгу в глянцевой обложке.
- Какой же это мусор! – Маруся посмотрела обложку. - Гессе!
- Текст-то нормальный, а вот это… - Дакота покрутил в руке дешевое издание.
- Эконом класс, - развела Мария руками.
- Да… - махнул Дакота в ответ. – Не хочу такое.
- Ты что-то сегодня критически настроен, - Мария хотела подбодрить друга, но ей самой стало вдруг до смерти скучно.
- Чтобы не было скучно, нужно придумать срочно что-то свое, - сказала она Дакоте.
Они были уже на улице. Белые стрелы разделительных полос проезжей части. Мчатся кто быстрей по ней забрызганные машины, будто стремясь скорей догнать, первым поймать что-то. Не потерять время!
  - Ну ты можешь… Известно, - откликнулся Дакота.
Мария поддакнула:
- Женщины все выдумщицы.
- Ну чтобы такое насочинять!.. – продолжал Дакота свое.
- Ты о чем? – не поняла Мария.
Дакота вместо ответа, посмотрел на нее испытующе.
- Написала бы ты какой-нибудь модернистский роман.
- Зачем он нужен, модернистский? – возразила резко Маруся и тут же на мгновение застыла.



Грустное выражение на твоем лице вселяет в мою душу отчаянную тоску. Ждать у моря погоды. Так мне кажется в эту минуту. Никогда не рассеются тучи, никогда твое лицо не станет больше веселым. 
Забытая на морозе виноградная веточка. Как же так получилось, что самую спелую и красивую кисть, самую ценную, тут оставили, на лозе. Посчитали, что она слишком хороша для людей? Сделали из нее украшение виноградника, «пожалев»? А может быть, просто пропустили, пренебрегли?
Зимой сильно похолодало и выпал снег. Грустная картина – заснеженный виноградник и на тонкой лозе замерзшая и поблекшая гроздь.
Знай - мне хочется сделать все для тебя!  Подбодрить, рассмешить. Скажу, так как думаю: вернуть к жизни. Я хочу, чтобы ты сейчас возвратился ко мне. Чтобы в этом доме было все как прежде.   
Кажется, я пишу модернистский роман. И мне не нужно слишком заботиться о читателе. Я буду всласть наслаждаться темой. Говорить о своем. Общаться с тобой. Монолог? Пусть так. Но я выскажу все свои мысли. Ничего, если другой не поймет, посмеется. О, ужас, пусть даже ты, получив когда-нибудь эту книгу, полистав ее, озабоченный и усталый, не найдешь в сказанном ничего ценного для себя. Шлак. То, что давало горение мне, для тебя отработанный материал. Не интересно. Неприятно твое разочарованное лицо. Скука. Скука.
Даже твое непонимание не пугает меня. Пусть так. Не боюсь тебя, твоего разочарования. Я не знаю, чего ты ждал. В конце концов, я пишу модернистский роман. Я замкнулась в доме своей души. Я хочу быть с тобой и здесь я буду с тобой.
Унылый дом… Что это будет за жилище? Мне нужно все, во всех подробностях представить. Унылей всего становится, когда я хоть на миг представляю заброшенным Лёлин дом.
Комната моей любимой бабушки. Все здесь свет: она сама, я вижу ее породистое лицо, чувствую бьющую ключом энергию. Леля деятельная натура; в прекрасный дом вложены, как казалось всегда, неиссякаемые силы. И ведь это место имело адрес. Щемящие сердце звуки, когда я слышу название улицы, номер дома, квартиры, имя и фамилию проживающей в одной из комнат родной мне, любимой гражданки. 
И как же так случилось, что адрес сохранился, но самого места нет, нет голоса. И я о времени, что не сумело сберечь для меня самое ценное, печалюсь так, что впадаю в уныние. 
Остались улица, дом, квартира, но нет сакрального. И поэтому с моей памятью, в которой только оно и осталось, что-то сейчас происходит. Так давит тоска, что  память, как старый витраж, разрушается  на глазах.
Мне страшно при мысли, что обветшала душа. Разочарование, усталость, и вот вместо райского места мы с тобой попали сюда, в разоренную память. Самое страшное, что в мыслях о тебе нет чувств. Моя печальная веточка. До того износилось сердце, стало как высохший виноград.   
Как это переплелось, самый чистый и светлый образ в моей душе, дающий силы жить, связанный с близкими, и твой любимый образ? (Пойми, я пишу модернистский роман и потому не забочусь ни о чем, кроме собственного ощущения истины). 
Как непонятен роман, как тяжел. Что я хочу сказать на самом деле? То, что я здесь в одиночестве и убожестве умираю, нет надежды отсюда выбраться, даже в свою мечту – нет мечты, приятных воспоминаний, а ты где-то там ходишь, живешь и никогда не постучишься в мою дверь, не спасешь.
 Я лежу на старом диване. Глажу рукой шершавую обивку. Вспомнила – на синем фоне был желтый узор, прямоугольнички, словно окошки и в каждом окошке свеча. Как в детстве с любопытством его рассматриваю. Внизу пол. Пол был дощатый, выкрашенный краской темно-кирпичного цвета.
Лениво поднимаю глаза. У стены, между окнами, стоит патефонная тумба. Патефона я не видела, - бабушка никогда не доставала его, - как и пластинки, которые собирал мой дед до войны. На тумбу, словно на туалетный столик бабушка ставила свое зеркало, пудреницу. Здесь же в маленькой вазочке хранились невидимки. Еще помню плоский камень с нарисованным маслом корабликом и прозрачное темное круглое стекло с нарисованной цветущей веточкой – подаренные кем-то сувениры.   
 Розовая пахучая пудра в белой коробочке. Открываю тумбу. Пустые ячейки. Сильный запах пыли. Какой-то тайны.  Так ведь это саркофаг! Запах скрытого здесь пропавшего без вести деда. Вот почему бабушка мне не давала смотреть патефон, тем более его слушать. Говорила, что тумбу нельзя открывать, потому что она рассохлась и может развалиться. Скрывала чувства, все держала в себе, а нужно было заводить патефон, ставить любимые пластинки деда, слушать музыку, давать волю слезам, оплакивая его не вернувшегося.
Запечатанная в душу боль, как не прозвучавшая музыка. Непрожитые жизни родных. И кто-то решил, что не будет прожита и моя.
По комнате ходит бабушка. В своем светлом халате, как русалка на дне. Отпусти свою боль, пощади меня! Бабушка взяла стоящую на приступке кафельной печи пластмассовую чашку с зубной щеткой и пошла умываться. Делала она это не по пробуждении, а позавтракав  и  переделав все хозяйственные дела. Умывались на кухне, там была единственная в большой квартире раковина.
 Знает ли она о моем присутствие, рада ли мне? Мне кажется, что она меня и не видит. По комнате бродят умершие люди, ее муж, ее сын, она общается с ними.
Я смотрю на цветы. Бабушка любила цветы. Это было единственное живое в ее доме. Огромный «декабрист» стоящий в высокой подставке окна. Еще были у Лели очень красивые большие кактусы. Нагромождение пушистых колючих шишек. Бабушке от кактусов доставалось. Кактусы были злыми, не прощали неловких движений, оставляя множество заноз. 
Кактусы стояли на подоконнике, прячась за кружевными портьерами.   А вот «декабрист» на виду. Сочный, яркий. Протягивает доброжелательно ко мне свои зеленые лапы.
И вдруг происходит что-то. Я вижу, что вдовий мир заиграл красками, зазеленел надеждой. 
Над патефонной тумбой я помню, висела гравюра. Длинная как труба. Темное паспарту. Рисунок пленял меня. Там были парусники. Изображение старинного Петербурга. Водный простор Невы и снующие по реке суда.  Здесь была когда-то полнокровная жизнь. Удивительное впечатление, что я все это видела на самом деле. Я это переживала – простор, ветер, движение, высокая цель.
Я слышу музыку, которую от меня усердно скрывали. Дуновение ветра, ощущение свободы. Ты рядом со мной. Обнимаешь и держишь в своих объятьях. Как ты проник сюда? Мотыльком просочился сквозь щелочку в окне, которое бабушка  забыла плотно закрыть.
Скорей ощутить тебя. Я пишу свой роман. Плача от счастья, - такой ужасный свалился груз, - самозабвенно и нежно, нет чувствам конца, еще и еще целую тебя.
 

Цепь замкнулась. Я стремилась в твой мир, а ты пришел в мой. Спас. И я теперь буду с тобой, здесь, в своем мире. В своем мире, невидимом никому я буду тебя спасать, наслаждаясь общением.
У нас началась новая жизнь. Зажегся яркий свет, зачем экономить? Комната стала просто-таки огромной – дворцовый зал. Зацвели «декабристы» пунцовыми цветами. Как свежие струи фонтанов кружево старинных штор. Радостная  бабушка стремительно входит, столько энергии. На ней платье с цветочным рисунком, которое ей очень к лицу.
- Смотри, кто у нас!
Ты стоишь рядом. Молодой человек. Полосатая рубашка. Льняные волосы откидываешь со лба.
Бабушка хлопочет. Она ничего не имеет против тебя. Не могу понять, отчего она вдруг так помолодела. Хороший парень появился в ее доме. Тикают часы. Я слышу, бабушка уже гремит на кухне кастрюлями. Жизнь идет. Ты сидишь за столом, учишься. Экзамены.
- Сходить бы за хлебом!
Ты берешь кошелку идешь в булочную. Сбежал по ступеням. На улицу из дверей. Жарко светит солнце. В городе в это лето не будет скучно, потому что у нас есть ты – выстраданный ребенок. Разве что-то может теперь утомить или обжечь. Поливальная машина прошла. Вода прибила пыль. Скоро тротуары высохнут. А потом начнется вечер, и духота спадет.
Закатное небо. Друг зашедший за конспектом только ушел. Ты поужинаешь сейчас и отправишься спать.
Возмужал. Стал большим человеком. Бабушка удивляется: «Ну надо же, как быстро прошло время. Мальчик-то уже совсем взрослый». Она безумно гордиться тобой.  Представляешь, дом наш вдруг стал больше. Появилось много комнат. Можно сказать, дворец. Не помпезный, а светлый, уютный. Одиночеству нет здесь места, все согрето любовью. А бабушка как прежде хлопочет.  Снопы солнца. Как только дела будут переделаны, можно душевно, как она говорит, попить чаю.
Ты в костюме. Темный костюм, белая рубашка. Еще не повязан галстук. Готовишься к важной встрече. Стоишь посреди своего просторного светлого кабинета и изучаешь документ. Сосредоточено красивое лицо. Поверь, все в тебе мне кажется удивительно красивым. Льдинки характера. Но отчего этот прохладный напиток так хорошо утоляет жажду! О край важных бумаг можно порезаться. Не подхожу.
Я в небесно-голубом атласном платье. Рядом с тобой все должно быть прекрасным. Взяла яблоко из вазы. Когда-то пустая бабушкина ваза, теперь все время наполнена. Кидаю яблоко тебе. Лови! Яблоко в воздухе, а я уже вижу множество плодов, не долетевших до тебя, лежащих на полу у твоих ног. Но ты поймал мое яблоко. Осмотрел его, откусил. Думаешь о своем.  Много дел. «Вырастили», - говорит бабушка удовлетворенно, любуясь тобой.
Около дворца разбили парк. Невдалеке плещется море. Уходишь в залитый солнцем мир. Бабушкино улыбающееся лицо. Она всю жизнь страдала, а теперь радостна и спокойна.
Ты на палубе корабля. Смотришь в бинокль. Рядом с тобой много заинтересованных людей. Мой любимый главнокомандующий. Как отрадно мне это.  Огромный пароход. Ты, впередсмотрящий, на корме. Твое разгладившееся лицо. Стану солнечным светом вокруг тебя. Видишь, на судовом колоколе играет солнечный зайчик.   



- Ма-ма! – знакомая капризная интонация. – Ма-ма! – Гошин уже чуть загрубевший голос. – Тебе нужен компьютер?
Мария подняла глаза.
- Да, сейчас… - посмотрела на сына немного растерянно.
- А-а, ты печатаешь… Ну ладно…
- У вас же есть свой. Что, Юля заняла?
Гоша скрылся, не дослушав вопрос.
- Гоша, я сейчас закончу. Можешь брать! – крикнула Мария вслед.
- Ма-ма! – обиженный Юлин голос, зовущий на помощь.
- Сейчас! Закрываю почту! Только не деритесь! – кричала Мария детям.
- Зачем тебе почта? Записывай на флешку или диск! – на пороге опять возник мальчик.
- Флешки все ты куда-то постоянно уносишь. Мне так скорее, - Мария лихорадочно заканчивала работу.
- Посылаешь на свой же почтовый ящик прикрепленные файлы? – Гоше было всегда ужасно любопытно, что делает мать. Мария не хотела, чтобы кто-то узнал содержание этих файлов. Она считала, что пряча их под паролем в своей электронной почте, она сохраняет секретность.
- Ну да…
- Мама, а что ты пишешь все время?
- Гоша, так ничего особенного…  Меня тетя Екатерина Александровна просит, чтобы я для нее писала заметки о театре.
Мария врала, но к счастью продолжать не пришлось.
- Вы где? – на пороге возник Гера. – Убирать в своей комнате думаете?
- Сейчас уберем… - машинально отвечала мужу Мария.
- Я все уже убрал! – закипел Гоша.
- Не кричи…
Мария пришла в кухню. Холодный бесстрастный свет в окне. Тенью от ветвей дерева мелькнула фигура Дакоты. Воспоминание о неизбежном. Марию забила вдруг дрожь.
- Как у Дакоты дела, у его брата? – спросил Гера.
Он сидел за барной стойкой с книгой.
- Ты просто читаешь мои мысли, - усмехнулась Мария.
- А-а… - протянул Гера. Ему и поговорить хотелось, и от книги было не оторваться. Он склонился над страницами. Подпер голову рукой. Прижав щеку, покусывал ее.   
- Что ты читаешь?
- Да так… - муж все-таки отвлекся от чтения и показал обложку. Детектив современного автора.
-  Интересно?
- Да так… - Гера как всегда был не разговорчив.
Лампасников умел быстро читать. Любая книга проглатывалась им максимум за несколько часов. Если обычное чтение можно было сравнить с движением часовой стрелки, то Герино с секундной. Страницы, читаемой им книги переворачивались одна за другой очень быстро.
Марию одолела лень. Хотелось быть праздной. Гулять. Посещать рестораны. Капкан, в который может попасться любой сочинитель. Безделье. Время проведенное в мечтах. И вдруг оказывается, что и писать не о чем. На доске осталось всего несколько фигур.
Что-то надо сделать по дому. Навести порядок. Вымыть пол в коридоре. Маруся не против порядка и вообще она деятельная натура. Но почему-то больше всего хочется все-таки мечтать. А вот и разъяснилось. Дело на весну, и солнце теперь выше. Заглядывает в окна, рассматривает пол.
- Ну так как там Дакотин брат? Он все в тюрьме? – Гера наконец оторвался от книги.
- Прочел что ли все? – усмехнулась Мария.
- Да прочел.
- Ну как?
- Да так… - Герин обычный ответ.
- Его вроде выпустят под подписку до суда, - Мария вздохнула.
 - Адвокат добился?
- Да… Говорит есть шанс выиграть дело.
- А-а, - Гере были не интересны эти подробности. – Наш Юра этим что ли занимается?
- Да...
- А деньги у них откуда? – Гера соскочил с барного стула и кинул книгу на стол.
- Почему тебя это так беспокоит?
- Деньги-то у них есть?
- Что ты заладил… - Мария отмахнувшись, уставилась в окно.
- Я денег не дам, я же говорил.
- Да никто у тебя и не просит…
- Мне солярку на дачу нужно покупать, мне машину нужно обслуживать…
- Да все понятно…
- Я не Рокфеллер. На всех денег не напасешься.
Гера уж если заводился по какому-то поводу, то его было не остановить. А действительно, почему его-то этот вопрос так беспокоил?
-  Что ты заладил? – Мария уже начала раздражаться. – Чего ты-то боишься?
- Я ничего не боюсь, - Гера поставил стул и сел под вытяжку курить. – Люди должны, конечно, помогать друг другу, - рассуждал он. – Так устроено. Ты кому-то поможешь, тебе помогут. Но я всем не могу денег давать. А что Юра говорит, не посадят Мишу этого?
- Нет, не посадят…Есть шанс, я же сказала.
- Ма-ма! – крикнул из коридора Гоша. – Ма-ма, я ухожу!
- Куда? Далеко?
- Гулять!.. Дай мне денег.
- А я в душ, - сообщил о своем намерении Гера.
- Счастливо помыться.
Как только муж скрылся в ванной комнате, Мария набрала номер Котенка.
- Дакота, привет! Когда ты можешь встретиться?



День был тихий безветренный. Слабая оттепель. Молчаливый покой природы. Печальные лужи, отражающие серое небо и редкие обломанные кустики на газоне. Суета и шум города. Машины, мерно шелестя шинами, разбрызгивают грязь. Люди лавируют между лужами, наледями, отскакивают от брызгающих грязью машин. Погода, от которой все время болит голова. Как надоело прыгать и поскальзываться.
Дакота! – Мария махнула рукой другу. Увидела издали, как он выходит из парадной.
Дакота обернулся. За ним вышла Тоня. «Апчхи», - чихнула девушка.
- Да и не говори, Тоня, страшная сырость. Привет всем.
- Привет… - откликнулся Дакота.
- Привет… - Тоня смотрела на Марию приветливо, изучающе.
- Что не учитесь? – спросила Мария.
- Так с тобой встречаемся, - ответил на это резонно Дакота.
- А-а… - протянула Мария понимающе.
- Мы отучились уже, - сказала Тоня. – Как приятно, наверное, ей было говорить «мы».
Дакоту можно было назвать красивым, Тоню, пожалуй, нет. Извечный вопрос: «Что он в ней нашел». Глубоко внутри, конечно, он вертелся. А в общем Марии было все равно. Верней, она одобряла Дакотин выбор.
- Пока… - Тоня нежно чмокнулась с Дакотой на прощание.
- А что, ты уходишь? – спохватилась она.
- Да… - Тонино лицо было бледным, светлым.
- Я вообще-то по делу к Даниле… - почему-то начала оправдываться Мария.
Прозрачная хрупкая Тоня, было видно, всегда чувствовала себя внутренне очень уверенно. Уверенность была для нее естественным состоянием. Она ничего не стала говорить в ответ. Просто ушла и все. Фигура ее удалялась. Маячила серая спина. На Тоне было коротенькое пальто, ярко-розовая шапочка. У Марии неизвестно почему на душе заскребли кошки. Почему другой человек всегда кажется счастливее?
Мария и Дакота дошли до ближайшего кафе. Расположились. В кафе транслировали какую-то радиоволну. Один мотив привлек внимание Марии. И еще веселый ритм. Неплохо сделанная композиция. Такая, возможно, скоро станет хитом, если еще не стала. Мария была не в курсе современной поп музыки. Захотелось прислушаться. 
«Вова, я полюблю тебя любого… Я в избу горящую готова…» - неслось из динамиков. Запев, а потом опять: «Вова я полюблю тебя любого».
- Надо же, - усмехнулась Мария. – Какая песня.
Дакота тоже навострил уши.
- Да, двусмысленная.
- Ты слышал ее раньше?
- Я нет.
- Как там у вас дела? С Мишей что? Отпустят?
- Да, я же рассказывал. Все о`кей. Будет все о’кей.  Юрий Андреевич очень помог. Банальная фраза, конечно, но если б не он. Знает как, что, куда.
- А сколько вы ему должны? – Мария сама не могла объяснить, почему она влезает в это.
- Часть денег отдал уже, - ответил Дакота.
- Неужели? – Мария была искренне удивлена.
- Одолжил, - не дал закончить Дакота.
Радиоволна передавала современную музыку. Плоский телевизор, висящий на стене, работал без звука. Мария взяла с соседнего стола пульт и переключила на нужный канал.
- Надо же и пульт есть… - удивленно заметил Дакота.
Мария вперилась в экран. Сюжет, еще один сюжет в «Новостях». Вот наконец!
-  Маруся, ты его любишь? – прямо спросил Дакота. Он видел на кого смотрит Мария.
- Люблю, - просто ответила Мария. Что-либо объяснять не поворачивался язык.
- Ты, в общем, в избу горящую готова, - Дакота глотнул морс. Поднял бокал и теперь посматривал на Марию через стекло. Закрывался. Или играл.
Маруся усмехнулась.
- А что ты усмехаешься? – Дакота убрал от лица стакан. Он, похоже, уже был настроен воинственно. Лицо его сделалось суровым. Напряглись скулы. Глаза стали больше и как будто еще темнее.
- Дакота, что ты привязался, в самом деле… - Стало противно от собственной неуверенности. Нужно с самого начала было просто все обратить в шутку. Но на эту тему у Марии в шутку разговаривать не получалось.
- Что ты ждешь от него? – спросил Дакота прямо.
- Что жду?  С чего ты взял что я что-то жду? - говорить Марии было  тяжело. Только бы не задрожал голос. Как просто выдаются тайны. Вот так, невзначай. – Я ничего не жду. Я просто на него смотрю, вот и все.
- Ты бы видела свое лицо, когда ты ищешь его, и когда находишь…
- Ну и какое же? – как неприятно было обсуждать это с Дакотой. Но если Дакота сам завел такой разговор, извольте.
- А тут ничего не нужно пояснять. Ты как будто потеряла что-то ценное, что-то жизненно важное, а когда видишь его, то сплошное счастье. Неразменный рубль отыскался.
- Не поняла… Про неразменный рубль.
- Что бы ты попросила у него? – зачем Дакота об этом. Он так высказывает свое несогласие, неприятие чувств Марии? Мстит?
- Я бы у него ничего не попросила, - ответила Мария спокойно и твердо и посмотрела Дакоте в глаза.
- Не то… - сказал Дакота тоже довольно твердо.
Мария стало любопытно.
- Это как в фильме «Тот самый Мюнхгаузен»? В самом конце…
- Что-то типа, - не дал договорить Дакота. - Ну так что, что бы ты попросила?
- Шоколадных гусениц.
- Что? – не понял Дакота.
- Конфет, - объяснила Мария.
Дакота хмыкнул:
- Не то…
«Ну-ну. Играем», - подумала Мария.
- Жемчужные серьги…
- Серьги? – Дакота был искренне удивлен. Большие темные глаза его широко раскрылись.
- Смотрел фильм «Девушка с жемчужной сережкой» про художника Вермеера, про то, как он писал этот портрет?
Дакота не смотрел фильм и не понял, о чем говорит подруга. При чем тут герой Марии, верней, причем тут Мария.  Объяснений он слушать не хотел, у него было свое мнение.   
- Нет, Маруся, не то. Скажи еще дачу, машину, квартиру.
- Да ну, - Мария равнодушно махнула рукой. Сейчас она чувствовала себя спокойней.
- Так что же? – зачем Дакота так напирал.
Мария молча смотрела ему в глаза.
- Тебе нужно необыкновенных чувств? – спросил Данила у Марии спокойно, но с вызовом.
Мария не отвечала.
- А с чего ты взяла, что там, - Дакота махнул в экран – есть что-то необыкновенное? Не тот же самый суррогат, которым кормят нас?
- Ты о чем?
- Обо всем. Обо всем, - повторил он. – Об аромате жизни, который теперь  запах дешевых заменителей. - Ты думаешь у них там все дорогое и настоящее? Дорогое значит настоящее? – продолжал он. - Это просто они нас подкармливают барахлом? Хлеба и зрелищ. А вдруг все их дорогое уже такая же дешевка? Потому что они сами о настоящем ничего не знают. Не могут испытать, оценить.
  - Дакота, куда ты гнешь, я не понимаю?
- А я в общем-то сам не знаю куда гну. Ты просто не умеешь приспосабливаться, Маруся. Отчего бы тебе было не принять этот мир, суррогатный? Стать такой же, как все. Кто не принял, тот вопит и плюется по крайне мере, а ты героя себе создала, увидев то, чего нет.
 - С чего ты взял, что я увидела то, чего нет?
- Зачем тебе жить такими иллюзиями? Это, в конце, концов, опасно.
- Я не живу иллюзиями, я живу чувствами.
- Что? – опять Дакота не понял Марию. Не захотел понять.
- Я вижу чувства там, где их никто не видит.
- Все всё видят, - ответил на это Дакота высокомерно. – А ты, просто все вывернула наизнанку.


Сегодня мне стало обидно до слез, как в детстве, когда мальчик, с которым я была на даче, соврал мне, что мой папа уехал, меня не дождавшись. Я рассказывала тебе уже об этом эпизоде моего раннего детства. Ужасное чувство потери, ощущение страха и несправедливости, обмана.
У меня тебя хотят отнять, уверяя, что тебя нет. Ведь если нет твоих чувств, то как будто бы нет и тебя. Нечего любить. Но я никогда не смогу отказаться от тебя, потому что я тебя все время рядом с собой вижу. И что же дает мне возможность видеть тебя, как ни чувства, которые передаются мне. 
Странная фраза: «Ты все вывернула наизнанку». Возможно, не стоит вдумываться в значение походя брошенных фраз. Но она-то меня и окрылила. Я уверена, что вижу то, что внутри, то, что скрыто.
Мне не поверят, расскажи я о своих переживаниях, меня сочтут болезненной фантазеркой, но я твердо знаю, что права, права, всецело любя тебя.
Я, кажется, открыла главную тайну души. Как любить и быть счастливой, по-настоящему счастливой – свободной. Нужно просто любить безоглядно, неистово, всю себя посвящая. Кто-то не поймет эти строки и станет возражать. А я знаю, что в этом всепоглощающем чувстве обязательно обретешь себя. Станешь самим собой.    
 Как всегда безмерно рада тебе. Ты дома. Устал. Сидишь в кресле, немного развалившись. Включил телевизор. Перед тобой стоит вазочка с мороженным. Недоеденный розовый шарик расплылся.
- Вкусно? – спрашиваю тебя нежно. Мне очень хочется, чтобы тебе было хорошо.   
- Вкусно, - покорно соглашаешься ты.
Смотришь на меня. Покрасневшие глаза чуть прикрыты. Оплетен усталостью, как паутиной. Не выбраться.
- Может, совсем не есть сладкого? – говорю я первое, что приходит на ум. Словно тебе от сладкого мороженного стало только тяжелее.
- Нет, не от этого, - говоришь ты тихо. 
 И я чувствую, как жизнь утекает из тебя. Что-то у тебя случилось. То и дело происходит что-то неприятное. Как все это можно пережить. Как можно жить, переживая постоянно.
- Можно я попробую? – спрашиваю тебя.
- Можно… Только все уже растаяло.
Мне хочется немного тебя отвлечь от грустных дум. Но кажется, своей нежностью я только подлила масла в огонь. Тебе так плохо, что любое проявление чувств ранит. Ты не любишь их показывать и тебе очень тяжело сейчас сдерживаться. Ты выпрямился, нервно сглотнул. Мне становиться самой больно до слез.
Мой порыв обнять тебя.  Наверное, ты никому не позволял прикасаться к себе даже словом в такую минуту. Пусть ты сейчас оттолкнешь меня, пусть никогда не позволишь больше к себе приближаться. Будь что будет! Разрушая воздвигнутые всем миром преграды, я крепко-крепко обнимаю тебя.


 Пробую твое мороженое. Вкусное, клубничное. Мороженое как мороженое. Почему кто-то считает, что ты ничего не чувствуешь?
Пусть зазвучит звоночек веселья. Я хочу развлечь тебя. Слезы на моих глазах высохли. Знаешь, я развлеку тебя музыкой.
Когда-то на церемонии вручении Оскара был потрясающий номер. Выступление двух лучших инструменталистов, скрипача и виолончелиста. Они исполняли композицию из номинированных на премию саундтреков.  Слышал бы ты эту игру! Прекрасная работа и композиторов, и аранжировщиков и, конечно, покоряющее искусство самих музыкантов.
Звучали мелодии, и жизнерадостные, и печальные - многообразные, яркие, композиторы отнеслись к работе всерьез, а в конце необыкновенный финал. Берущий за душу веселый мотив. Сколько чувств, ты бы слышал, было в этой музыке. И напоследок крещендо, как вылившаяся любовью нежность весенних дней. И все так просто, и так правдиво. Конечно, мастерство музыкантов, их необыкновенный талант, а главное мудрость, которая помогла услышать эти звуки. Пережить столько боли и сохранить способность чувствовать, радоваться, любить.    
В моей голове, как всегда, вертятся разные сочиненные мной  истории. Одна из них связана с музыкой. Фантазия безгранична. И в ней я вольна не скрывать никаких своих переживаний. Я – девочка лет десяти. Не сочти это желание за инфантильность. Детям гораздо легче выражать себя, у них нет страха, им все простят. Разве кто-то осудит ребенка, который скажет тебе искренне и непосредственно: «Я тебя люблю».   
Съезд высоких гостей. Так я придумала. Для твоих серьезных коллег дан концерт. Вы сидите в красивых креслах. На сцену выезжает рояль. Выходит девочка.
Я становлюсь к роялю, ведущий объявляет мое имя и произведение, которое я сейчас должна исполнить. Шопен. Ноктюрн. Но в голосе ведущего некоторая неуверенность и напряжение. Зрители, конечно, тоже оценили ситуацию. Юный музыкант растерян. Заплаканные глаза. Никто не понимает, как эта девочка сейчас сможет играть. Как она справится с волнением. Организаторы в панике, педагоги едва не падают в обморок. Все корят себя за то, что допустили такое. Сейчас будет провал. Большой конфуз перед высокими гостями. Одно спасение, что присутствующие отнесутся с пониманием к слабости ребенка. 
Я застыла. Мне действительно очень страшно. Лучше умереть, чем пройти через это. Я смотрю на гостей и вижу их доброжелательные лица.  Конечно, все кто смотрит сейчас на меня сами отцы и матери, они простят ребенка, если у него что-то не получится. Мне становиться немного спокойней от приветливых взглядов окружающих. Но все же, я очень напряжена, мир отделен от меня холодным стеклом. Все длиться секунды, мне же кажется очень долго и я помню, что мне говорили не разглядывать  зрителей. Чего же я жду?
Нужно сесть за рояль и играть. Звуки окутали меня. Пальцы сами бегут по клавишам. И вот последний аккорд. Встаю, кланяюсь. Зрители очень довольны. Я вижу радостные благодарные лица. И почему-то боюсь взглянуть на тебя. Облегченные вздохи организаторов. Они не ошиблись во мне. Я не обманула ожидания, не подвела.
Но ведь самое главное впереди. И мне нужно, обязательно нужно это сделать. Окрыленный моим успехом, ведущий говорит с подъемом, что эта девочка, не только исполнитель, но и композитор – я сочинила небольшую пьесу – и она посвящена тебе, ведущий называет твое имя. Присутствующие заинтригованы, они ласково мне улыбаются, в их глазах интерес. Ждут, когда я начну исполнение. А меня будто поднял вихрь над землей. Ничего не чувствую в такие мгновения кроме музыки. Возможно ли, что я и о тебе забыла.
Как мне выразить, как объяснить, что я слышу. Эта мелодия мне постоянно звучит. И хочется записать ее, передать всю ее боль, всю радость. Рассказать о том, что я знаю о тебе, описать то, что чувствую, как мне близок твой сильный характер, твоя натура, которой подвластны любые переживания. Как это приятно - настроиться на твою душу и ощутить все, что ты ощущаешь. И передать музыкой это - напряжение тяжелой работы, покорность нелегкой доле, стойкость и вдруг печаль и усталость.
Зима. Скрючились от мороза деревья. Кажутся старыми. Не текут под корою соки. Страшная боль во всем теле от холода. Лед все сковал. Замерзли чувства. Наверное, солнцу не бывать уже ярким. Поднялось бледно-желтое над землей. Равнодушный снег. Бескрайняя пустошь. 
Только вдруг зазвенела капель. Первая капля, вторая и полилось. Оживились бойкие воробьи, им ничего не страшно, чувствуют, что зима прошла. Тяжелый снег съежился и исчез. Напоенная влагой земля взорвалась цветами. Звучит уверенно совсем другая мелодия. Обновление, радость. Прилив сил. Новая жизнь. Звучание любви. 
Ах, как я играла тебе. Как старалась. Для тебя сошлись во мне какие-то неподвластные людям силы.
Исполнение окончено. Мне аплодируют. А я потрясенная застыла. Столько сил отдано. В несколько минут исполнения пьесы я вложила все свое существо. Растратив чувства, я как будто окаменела и плохо понимаю, что только что происходило и сейчас происходит вокруг.
Играя на сцене, я не видела ничего, никого и тебя, как ты слушал. С последним звуком все кончилось. Я не представляю, как смогу после этого жить. Вокруг сгущается мрак. Дальше меня ждет неизбежная жуткая боль.
Мгновение. Я даже не поняла, оглушенная, как ты оказался возле меня. Как обнял и стал целовать. Я прильнула к тебе и расплакалась. «Милая сцена. Это было так трогательно. Так искренне», - говорили потом твои гости. 


- Форте! – гремела Кроткина. – Педаль!  - кивок головы. Новые звуки. – Педаль!
Гоша Лампасников, не жалея рук играл Грига «Свадебный день в Трольдхаугене». Жизнерадостная бодрая музыка. Мальчик категорически не мог исполнять задумчивые лирические произведения. Выбранный «Свадебный день» соответствовал его неунывающему  характеру. Довольно сложный текст романтической радостной пьесы, но Валентина Игнатьевна была уверена, что Гоша справится.
В какой-то момент мальчик остановился.
- Валентина Игнатьевна, вы бьете меня по спине!
- А-а, извини…
 Старая преподавательница так увлеклась дирижерством, что не заметила, что задевает рукой ученика. Мария, всякий раз наблюдая со стороны подобную сцену, поражалась силе переживаний, посвятившего себя музыке человека. Валентина Игнатьевна преображалась, когда Гоша начинал играть. Казалось, и душа ее и тело были захвачены музыкой словно стихией, и как дерево гнулись и качались в порывах сильного ветра.
Гоша кое-как уже освоил текст, но выгрываться в пьесу не хотел. Куда там. Мария не могла, как не пыталась, - Гоша на этот счет не желал ничего слушать, - уговорить сына заниматься серьезней. Репетиции дома были сплошной мукой для обоих, Гоша изнывал от рутины, Мария от сыновних капризов. Гоша выходил из положения на уроке как мог.
По окончании исполнения такой пьесы руки устают даже у взрослых музыкантов.
- Молодец! – преподавательница в запале дала ученику дружеский подзатыльник.
- А-а!!! – завопил чувствительный Гоша. – За что?! – он, шутя, изображал боль. – А-га! Молодец! И шварк по голове!
- Ну, это ведь от эмоций! Устал?
- Да… У меня уже после первой части рука отрывалась…
- Во второй, медленной, можно передохнуть…
Кроткина взяла ноты. Глядя в текст, она как всегда давала Георгию наставления. Она делала это каждый раз, прослушав Гошину игру. Говорила упорно и терпеливо, с удовольствием одно и тоже. Иногда правда, появлялись новые идеи, Кроткина неутомимо искала лучшее звучание. Валентина Игнатьевна изо всех сил пыталась достучаться до своего ученика, такого музыкального, но такого невнимательного и безалаберного.
- Да-да! Вы мне это уже говорили! - Нетерпеливый Гоша не хотел ничего слушать.
 - Так я тебе говорю, а ты не делаешь. Здесь, видишь, сплошная педаль, а тут педаль меняется. А в этом месте всегда у тебя слишком громко. Гул невыносимый. Тут же написано пьяниссимо.
- На вашем рояле не сыграть тише! – возражал строптивый мальчик.
- Все прекрасно можно сыграть, если стараться! - не сдавалась Кроткина.
Мария, по обыкновения присутствующая на уроке, сжималась от напряжения и неуверенности в себе. Ей, конечно, хотелось, чтобы Гоша занимался лучше, чтобы выполнял все требования Валентины Игнатьевны. Мария по натуре была  старательной отличницей. Комплекс отличницы был, наверное, и у самой Кроткиной. Музыкант стремящийся к вершинам, идеалист трудяга. Она пыталась научить детей «как надо», «чтобы было профессионально». Был у нее крутой нрав, ученицы на уроках немели, дрожали, плакали. Но самого талантливого ученика, этого нахального мальчишку, Гошу было не пронять. Обаятельный, общительный, он запросто покорил это строгое, неравнодушное сердце.
- Этюд в следующий раз наизусть, - дала указание Валентина Игнатьевна.
- Ага… Можно идти? – Гоша уже собирал ноты, всем своим видом показывая, как он рвется на волю.
    - Иди! – Кроткина в шутку шлепнула его нотами по голове.
- Ну ладно, я пошел, - кланялся, разыгрывая сцену, Гоша Лампасников. – Можно, уже идти, да?
- Да иди уже, иди, - махнула рукой Кроткина.
- Он очень непоседливый, - извиняясь, говорила Мария.
- Распущенность… Все можно…
- Время такое…
- Да-а… время… - с сомнением проговорила Кроткина.
-Учитель по математике сказал, что взрывной характер это его конституция. С этим ничего не сделаешь. Все достигается штурмом. Офисного работника из него не получиться. Так он считает. Гоше  «Свадебный день» толком до конца и не доиграть. Отвлекается. Устает.
- Ну ладно! Хватит разговоры разговаривать! Мне нужно в буфет сходить! Я пить хочу! – оборвала Кроткина Марию.
- Валентина Игнатьевна, когда нам приходить в субботу?
- К полтретьего. В одиннадцать можете спать.
Спорить было бесполезно. «Опять разбивается день», - подумала Мария с унынием.  Малодушные мысли одолевали. Гоши уже простыл след. «Ему-то точно в субботу не до урока. Придется, как всегда уговаривать».
- Даже дверь за собой не закрыл, - возмущалась Кроткина.
В коридоре духота чувствовалась еще сильнее, чем в классе. В классе на маленькую щелочку было открыто окно.
В луче солнца клубилась пыль. Пусто и тоскливо.
«Все свою злобу от бессилия стараются почему-то переложить на другого. А мне наскучило чувствовать себя во всем виноватой. Такое впечатление, что от тебя все время требуют, то что ты и дать не можешь, и не должна, и не получая, конечно, корят. А подростки, действительно, выскальзывают из рук, сколько бы прежде с ними не возились, не занимались. Но куда выскальзывают, в какую воду? У них своя стихия, в которую взрослым ни за что не ступить. Конфликт поколений, кокой-то уж слишком непримиримый на этот раз».
Марии нужно было найти номерок, для этого она остановилась у окна, и, поставив на подоконник сумку, стала в ней рыться. Делала это Мария, как, наверное, многие женщины нервно. Брякали беспомощно ключи, булькала вода в пластиковой бутылочке. Наконец номерок был найден.
 Мария чувствовала опустошение. Скорее всего, во всем виновата природы. Смена времен года, переход из зимы в весну остро переживался Марией. Наверное это, и хорошо, значит, душа еще чувствует, ей не безразличен окружающий мир.
«Хорошо жить на природе. Где-нибудь в Новгородской области купили бы дом. Хозяйство завели. Наслаждение от общения с родной землей. Никогда не надоест. При чем тут люди? Все понятно без слов, когда смотришь на распускающиеся весной березы».
Рядом стоял любимый. Как всегда появился из переживаний Марии. Мгновения. Никто ничего не видел. Разве проходившие мимо девочки могли догадаться, с кем сейчас общается стоящая у окна женщина. Одна только посмотрела мельком. Наверное, странной показалась немного напряженная поза, - женщина замерла, - и вместе с тем умиленное выражение на лице.
Мария очнулась. В коридоре гулко звучали шаги. Один мальчик побежал к друзьям стоящим на противоположном конце, у класса. Мерный громкий топот. Ребячьи высокие голоса.
«Нужно идти. Сделать шаг и двигаться дальше. Почему это так сложно? Потому что из врожденных тоскливых чувств в один прекрасный день явился человек, и теперь не можешь расстаться с ним, а значит и с самими тоскливыми чувствами? Ах, если бы была надежда когда-нибудь их исчерпать, увидев этого человека, своего героя, получив уверенность, что все, что ты делаешь, имеет смысл, а значит и сами эти чувства, приносящие боль, никогда не были напрасны, и твоя жизнь, в которую кто-то вдохнул мучительные переживания, должна продолжаться. Кто спорит – лучше было бы обойтись без подобной муки, но если так вышло, как ей перемолоться?
Вот он уже появился! Он уже здесь! Неужели он так и останется призрачным, неуловимым, видимым только Марии. А как страшно. Нагрянет паводок и смоет, как обычно, всю, с кровавым трудом добытую муку с обветшалой мельницы.    

 
На втором этаже недавно отремонтированного универмага было довольно людно. Здесь в кафе через десять минут Мария должна была встретиться с матерью Дакоты и Миши, своей подругой Дашей, Дарьей Кирилловной.
Мария выбрала себе столик. Повесила свое пальто на спинку рядом стоящего стула и засмотрелась в окно. Огромное панорамное окно выходило во двор. Большой, засаженный деревьями. Снова выпал снег. От природы веяло холодком и спокойствием.
Ветви деревьев были покрыты липким снегом. На заднем плане уютные ячейки окон приземистых сталинских домов. Скоро все растает. Капля за каплей. Буквально через несколько часов. Но пока очень красиво. Притягательная ненадежная красота.
Дакота. Тот еще философ. Свое понимание мира. А как же. Так и должно быть. Возраст такой, самое время для философских мыслей. Суррогат жизни. Подделка. Во всем по его мнению. И самое главное в чувствах. Дакоте почему-то кажется, что виноваты те, кто «в ящике». Сознательно созданная превратная картина мира. Так нужно сделать, и так делают. Люди, в конце концов, должны плыть в одной лодке, идущей правильным, известным капитану курсом. А иначе, на самом деле, никуда не добраться, тут трудно возразить. Но не увлечься бы иллюзиями.      
Убегающие дети, увлеченные игрой. Им в такую минуту не до взрослых. Голосящие малыши радуются жизни. Пискули, играя, ушли в свой мир. Они затеяли игру совершенно непонятную взрослым. Носились по двору и вдруг стали спасаться от опасного чудовища. Чудовище все время вылезало из окна заброшенной квартиры первого этажа. Петербургский двор виделся Марии. Что же это за место, который час?
Лето. Пять вечера. Двор колодец. Солнце осветило желтую стену. Тесно. Хочется вырваться. Давят крутобокие стены. Моргают пыльные окна. Стариковские выцветшие глаза. Но в то же время освещенная солнцем стена тепла. Уютен маленький двор. Такое хорошее место для игры. Защищенное, укромное. И чтобы было жутко, интересно можно придумать чудовище. А нестерпимо поманит свобода – вот она, открытая подворотня  – беги. 
Когда дети резвятся, взрослые могут заняться своими делами, а с другой стороны, в какой мир с упоением уходит ребенок. Ведь он ни за что не расскажет о том, что задумал.
Как хочется подхватить ребенка на руки, приголубить. Вот ты есть - ощутить. И какая вдруг наваливается тоска, когда думаешь: играющий ребенок неуловим, и ощущение страха неизбежно.       
Тоска вдруг сжала грудь, в памяти всплыли знакомый образы. Пыльная метла метет бедную советскую улицу. Шквал однозвучных аплодисментов в огромном единодушном зале. С шумом выметены чувства из присутствующих, кроме одного нужного, но кажется, давно фальшивого. Доброжелательные улыбки вождей, изображенных на огромных, украсивших зал, плакатах. У вождей не может быть другого выражения на лицах. Привычный диктат жизнерадостного однообразия. Необходимое единство достигнуто. Но такая уже пыль от метлы, что ничего не видно и нечем дышать. 
А вот еще. Родная улица. Васильевский остров. Мария совсем еще маленькая. Те же советские годы. С мамой идет от метро домой. Ноябрьский вечер. Темно. Ветрено. Качаются деревья. С мамы срывает шляпу. Шляпа летит по дороге, еще чуть-чуть и окажется в луже. Маруся стремглав за ней. Успела. Спасла мамину шляпу. Маруся очень гордиться собой. Мама искренне хвалит дочь. Как приятно слышать мамино одобрение.   
А качающиеся ветви тревожно царапают воздух, душу. Чудный мамин голос часто звучит горестными нотками. Бедность. Не купить новый шляпы, нового пальто. Но дело не в этом. Нет не в этом. Не излить чувств, своих настоящих горестных, в которых боль о погибшем на фронте отце, потерянных родных, пережитый в детстве страх смерти, сожаление о несостоявшейся судьбе. Бедность внутри. Перед глазами безмятежная доброжелательность на всем известных лицах. Оптимизм. Единодушие. А в собственной душе горечь. Помогите! Милая мамочка, почему все время хочется плакать. Мама улыбается Марусе, пробует успокоить. Колышутся тревожные ветки. Мрачна заброшенная церковь за маминой спиной. 
Как Мария нашла лазейку в другой мир?  Разглядела, что там делается за неестественной радостной пеленой. Ощутила, увидев лицо близкого человека. На этом лице были отражены все, мучившие ее саму, передавшиеся по наследству, переживания. Выражение глаз, а в них и страдание, и скорбь, и искреннее счастье. Суррогатный мир тут же рассыпался. Уже не съешь подделку. И никто не поверит, что подделки и не было никогда. Просто такое положение вещей, которое изменить нельзя. Ты в этом мире, он в том, и несмотря ни на что, ты нежно и преданно его любишь.



- Привет! – вдруг как гром среди ясного неба раздался радостный возглас за спиной, прервав мысли Марии.
- Ой, привет, Дашенька!
Перед Марией стояла подошедшая Даша. Сияло ее улыбчивое лицо.
- Как ты! – приветливая Даша потрепала по-дружески Марию по плечу. 
- Нормально…
-Нормально? – Даша была со всем согласна. Чудесный характер.
- А-а, понимаю, - спохватилась Маруся. – Нужно было сказать – лучше всех. Один мой знакомый всегда так говорит. Звучит жизнеутверждающе.
- Да, правильно, – Даша снимала пальто, чтобы повесить его на спинку стула. 
Даша. Ее лицо. Пожалуй, тусклое. Как морская галька. Гладкое, но усталое. Галька замучена морской волной, Дашу тоже замучила стихия. Дакота не похож на мать, наверное, он в отца, с которым Даша в разводе.  У Даши большие темные глаза. Круглее, чем у сына и сияют больше. Женская искренность и наивность. Мясистые щеки. Нос башмачком простит. Дашина внешность на первый взгляд может показаться смешной. Изучать, как букашка сучок, усиками и тонкими лапками своих чувств. Есть ли что-нибудь интересное, а может, опасное.
Увы, ничего опаснее, чем набежавшая тучка интеллигентской неловкости. Беззащитна и не знает, что на самом деле одна из миллионов, такая вот, как морская галька, которую бьет и обтирает волна. Ей-то, наверное, кажется, что она сучок - слишком выпирает.   
- Какое у тебя красивое пальто, Даша!
- Ой, Машуля, что ты. Этому пальто уже столько.
- Нет, ну при чем здесь возраст! Выглядит-то молодежно. И  ты и пальто!..
- Ха-ха, я надеюсь.
Маруся тоже хохотнула в ответ.
- У Данилы по-моему шарфик с такими же полосками, как у тебя манишка.
- Да, манишку тоже себе связала.
- Данила, мне говорил, как ты нервничала.
- Да уж. Так живешь и не знаешь, что может произойти. - Даша поправляла волосы. Как делают многие женщины, сосредоточенно посмотрелась в зеркало, все ли в порядке. Закрыла резко зеркальце. Вернулась к действительности, такой как есть.
- Ты очень хорошо сегодня выглядишь, - подбодрила подругу Мария.
-Я стараюсь. Киснуть не хочется, - Даша внимательно, даже с некоторой многозначительностью смотрела на Марию. Забавный клоун был очень интеллигентным и поэтому никогда не вызывал насмешек. Когда же подступал мрак серьезности, выражение лица становилось непонятным. Будто стекал грим. Человеческая усталость и невеселые мысли. Странное представление о хороших манерах, как о забавной маске. Развлекать публику. Больше уже на это нет сил.   
- Ты молодец. Держишься. Давай, уже сядем, наконец.
- У тебя красивый джемпер. Клюквенный цвет тебе очень идет. Всегда его носи.
- А я и ношу.
Клюква с мороженным крем-брюле. Дашин цвет лица. Усталость. Наесться бы взбитых сливок, не думая ни о чем, фигуре, например. Еще было такое лакомство – клюква в сахаре. Сахар, конечно, белый-белый. Хочется быть молодой. Для чего? Для того чтобы выглядеть привлекательней? Сейчас молодой хотелось быть для того, чтобы не знать взрослых проблем, уж очень взрослых, с которыми пришлось столкнуться.
- Знала ли ты, что такое произойдет когда-нибудь?
- Никогда не думала, Машенька, что в такую ситуацию попадем –тюрьма, адвокаты, суды, - Даша как-то сразу поняла, о чем сейчас были мысли Марии.
- Как тебе Юра?
- Юрий Андреевич?
«Они называют эту обезьяну Юрием Андреевичем», - откуда у Марии вдруг такая неприязнь к Жданову. Будто Жданов во всем виноват.
- Да. С Юрием Андреевичем.
- Все хорошо, - чувствуется небольшая растерянность. - Надеемся на благоприятный исход дела, - Дашино лицо выглядело сейчас каким-то особенно тусклым. Море ушло далеко-далеко. Сильный отлив. Галька, мелкие ракушки высохли. – Только…
- Только что?
Надо же выяснить, почему циркач после представления за кулисами с такой жадность пьет чай. Устал. Холодно. Потратил много энергии. И некому согреть. Аплодисменты зрителей не слышно. А были ли они вообще. Друга нет.
- Я буду этот чай, если можно.
- Конечно, можно. А еще что-нибудь хочешь?
- Нет. Только чай. Вот этот зеленый, с жареным рисом.
- Только что? Ты не сказала только что со Ждановым. Какое «но».
Даша хохотнула. Она не хотела говорить об этом. Видно.
- Конечно, для решения всех этих проблем требуется столько денег. Я не в кое мере не хочу ни на кого, ни на что пенять, сами и виноваты. Но как ужасно сложно изыскивать средства, когда их нет!..
- Дакота сказал…
Маруся не договорила, редкий случай, когда Даша перебила ее.
- Да и Дакоте нужно помогать…
Если Даша не обращалась по имени к своему собеседнику, значит, ей было и тяжело говорить на эту тему, и неудобно.
- Парень же молодой. Им все хочется. А я ничего для него теперь не могу сделать. Тем более не могу. Все брошено на решение этой проблемы. Если бы ты знала, как мне ужасно оттого, что я не в состоянии заплатить даже за чай здесь. Все мои несостоявшиеся отпуска на многие годы вперед, да уже не говоря об этом, самое необходимое недоступно. Я не могу ездить даже на  маршрутке, приходится выбирать, - у Даши на глазах наворачивались слезы от обиды. - До того дошло. Не думала никогда, что мне до такой степени тяжело придется. У меня и так-то зарплата небольшая. И я вынуждена была, другого выхода не было влезть в огромные долги.
Маруся насупилась.
- Так значит, это ты деньги в долг взяла?
- Я, конечно. А больше некому… Но мы еще много должны Юрию Андреевичу.
- Я поняла… Дорого Юра берет?
- Юрий Андреевич?
Маруся молча смотрела на Дашу.
-  Я уверена, что как все в подобном случае. Но нам же нужно, чтобы наверняка все было улажено. Ты же понимаешь. А за это приходится платить.
- Обезьяна…
- Что?
- Обезьяна! – сама не зная почему, теперь уже совершенно уверено, громко, сказал Маруся.
Даша на нее вопросительно смотрела.
- Жданов, - пояснила Маруся.
А почему, действительно, Жданов? Не Миша, например. Обезьяна или шакал, какой-нибудь. Лиса. Лживая.
- Ты к Юрию Андреевичу несправедлива. Он очень даже симпатичный.  Машенька, у каждого своя работа. Кому нравится такое положение вещей! Но все понимают, что иначе нельзя. Заведено так, и ничего с этим не поделаешь.
Заведено так, и ничего с этим не поделаешь. Опять знакомый образ, возникший сейчас, как отклик на сказанные слова, как на услышанный пароль. Улыбающиеся лица вождей гуманистов. Огромный зал, заполненный искренне дружными в этот момент людьми, согласными со всем. Любить несмотря ни на что. Кого, их, изображенных на огромных плакатах? Их порядки? Подчиняться, хотя бы принимать существующее положение вещей. Но больно не от этого лживого лоска на их лицах, не от того, что несмываемым слоем позолоты покрыты их тела -  золото на всем. Смертельным слоем  позолоты оказались покрыты все живое. И все люди, - а вдруг они, изображенные на плакатах их называют людишками, - не знают, что может быть иначе.   
Господи, как больно жить, и не дышать, и ничего не чувствовать - все закрашено, кожа умерла - и совершенно не важно какой краской, даже самой драгоценной. В таком состоянии существовать невозможно, ужасная, несовместимая с жизнью травма. Каждый кричит от боли – терзает смертельная мука. А все вместе… со всем согласны. Всем вместе даже хорошо. Как все сияют, как красиво вокруг! Но боль, боль внутри. Внутри-то все уже почти разложилось!   
- Посмотри, Дашенька, все ведь знают, знают, что так и не иначе, внутренне протестуют, а все равно принимают правила игры, - Мария заговорила об этом.
У нее, к слову, часто вырывались философские высказывания о жизни. В этом она была сродни Кроткиной. Наверное, не только ей. Кажется, все бывшие советские женщины от мала до велика любили и что примечательно, могли говорить только так.  Возвышенные и критические  идейные натуры. Идеология поражала в основном женщин.
- Да, Машенька, ужас какой-то…
Сейчас Даша скажет «В какой стране мы живем!...» что-нибудь в таком роде. Интеллигентная Даша, рассуждая на эти «женские» темы употребляла как все ужасные штампы. Как будто иначе и не могла думать.
- А я его все равно люблю…
- Кого? – не поняла Даша.
- Да так… Я о своем…
Мария попалась. Не понятно кто расставил капкан, уж не Господь ли Бог. Пожалуй, не стоит его во все впутывать. Не прилично как-то привлекать к решению личных проблем не кого-нибудь, а Всевышнего, спрашивая с него ответ. Со своими женскими делами следует разбираться самой.   
Мария соскучилась. Общение с ним воображаемым. Но как проверить насколько он, увиденный в мечтах, правдив. Хотя бы телевизионное изображение что-нибудь сказало об этом. Какой ужас, какие мысли, желания! Кто бы мог подумать, что делается внутри у смотрящей  новости женщины!      
Телевизионная картинка всегда на службе. Политик, а может даже разведчица. Но оказалось, она, как всякий живой человек тоже может проговориться. Возможно, как раз Мария стала теперь зоркой разведчицей, умеющей перехитрить любого противника.  В чужом, неестественном мире, отыскать то, что нужно. Даже в этой, созданной кем-то обманывающей реальности, живущей по своим законам, найти любовь. А, впрочем, все так просто – одинокая душа  в поисках человеческого тепла любую мелочь наделит чувствами. Бог смилостивится, и окропленные  слезами, ожившие  мелочи, откроют тайну неизвестно почему в своем людском мире одинокой женщине.
Кто еще любовался этими кадрами, так как Мария.
Его показали беседующим со своим зарубежным коллегой, расположившимся в кресле, – как будто обычная обстановка для такого случая, - но кресло было огромным, удобным, словно перенесенное сюда, в переговорный зал, в который пригласили репортеров, из уютной гостиной.
 Он сидел расслабившись, откинувшись на мягкую пологую спинку. И его поза сказало то, что не должна была говорить.
Как еле заметно двигалось его тело, рубашка и лежащий на ней галстук переливались мягкими тенями. Движение ног, обутые в изящные ботинки ноги не находили покоя, чуть-чуть притопывали, чудесные большие мягкие руки лежали на подлокотниках. Не нужно было никакой речи, чтобы понять душу по этим движениям.
Буря чувств. В измученной душе опять переживания.
- Я о своем… - повторила только Маруся.
Даша удивленно смотрела на нее. Страшно было непонимание. Все лодки уплыли. Черна холодная вода. Посверкивают бритвы ряби. Ветер враг.
Сказать о своих чувствах? Очень хочется поговорить о них с кем-нибудь. Сейчас этот разговор будет некстати.
-  Мне тоже так тяжело… Мою душу перемалывают чувства. Я смотрю на него и схожу с ума. Мне нужно писать, чтобы хоть как-то освобождаться от переживаний, но тут тоже ловушка. Чувства при этом все время нагнетаются и нагнетаются, и уже надвигается такая волна, которая может все разрушить… Я все время борюсь со стихией…
Каждый поет свою партию. Вроде верно поет, не фальшивит, но все дело в том, что партии эти из разных опер. Иная музыка,  язык исполнения. Даша, конечно, понимала, что Мария сейчас говорит не об отношениях с Дакотой. Герой на самом деле живет рядом с каждой женщиной. Заповедный мир, в который посторонним вход воспрещен. Интимное место души, о котором говорить не принято.
- Да. Ты продолжай, пиши, обязательно. Но тебе, кажется, нужно понять, что рукопись эта исключительно в стол…  Я чувствую себя обломанной веткой... И этот ужас с Мишаней! Мы-то пожили, мы знали, что такое настоящая жизнь. А они!
Да, теперь каждый упорно вел свою партию. Наболело. В разном месте. А может как раз в одном. Только у каждого были свои ощущения. Даше теперь, понятное дело, не до лирического героя и  проблем Марии связанных с этим. Такие проблемы кажутся смехотворными.
То, что тонкая материя тут же становится страшной силой, когда с ней сталкиваешься лоб-в-лоб, Даша могла и не знать, не задумываться над этим. Не обязательно  ей было сейчас проникаться чужими, непонятными переживаниями. У нее не было обид на Марию.
При чем тут Лампасникова, наивная дурочка. Пусть живет со своими иллюзиями. Маруся родной человек. Приятный в общении. И ее герой поэтому приятен, правда, только пока он ее герой, тихо живущий в тени ее переживающей души. Даша-то сама столкнулась не с лирикой. Ей кажется, что виноват именно он, совсем не лирический образ, а  человек, занимающий высокую должность.
Она, конечно, поэтому может сказать с уверенностью, что знает его настоящего, какой он, а Маруся нет. У Маруси все сопливая поэзия, абстракция, эзотерика, еще что-нибудь в таком роде, а у них, Котенков жизнь.
- Я пытаюсь помочь, - искренне сопереживала Мария. – Мы попросили Жданова. Специалиста в этих вопросах, так сказать. Ушлый он, конечно. Но такое дело…
 - Но помнишь, как мы раньше жили… - Марию преследовал образ пыльной метлы. В огромном зале скромно одетые скучные люди.
Тоже ужасный штамп: Как мы раньше жили… Как мы живем… 
В своей речи не замечаешь сора, так как в чужой… Даша чуть напряженно смотрела на Марию, не понимая, о чем она.
- Съезды там всякие. Одобрям… - пыталась пояснить свою мысль Мария.
- Да но все-таки…
     Что все-таки?
- У нас ведь идеалы какие-то были.  Стремления. Научиться чему-нибудь, стать лучше. А теперь одна нажива у всех на уме, - продолжала Даша. Суть человеческая как никогда определяется не внутренним содержанием, а возможностями и в первую очередь материальными.
- Да, сплошные перегибы. То в одну сторону, то в другую. Я согласна.
И опять кому-нибудь нужно с болью воскликнуть: «В какой стране мы живем!» 
«Надоело все, - вдруг малодушно подумала Мария. – Выхода нет».
Сжало грудь невысказанной болью. Рядом с Марией был опять он. Освещенное солнцем спокойное лицо. Где ты сейчас? Чем ты занят вот в эту самую минуту! Откликнись! Губка для вечных слез. Только нужно выплакаться. Дать волю чувствам. И не нужно думать, что все бесполезно. Кто внушил мысли, что эта разрывающая душу боль неисчерпаема. Тоже мне парт собрание на кухне. Как смешно, что интеллигентные женщины могут общаться только так, стеная. И что остается от возвышенных мыслей, если  в них нет настоящих чувств.
- Страшно, Машенька, ведь страшно!
- Я понимаю тебя, Дашуля, - ответила Мария, глотая горечь.
- Что будет дальше, не понимаю…
- Я тоже не понимаю… - эхом отозвалась Мария. Ужасно было сейчас признаться, о чем на самом деле думает Мария. С ней рядом был ее герой. Он, улыбаясь, смотрел на нее. На первый взгляд лицо его было спокойным. Но все-таки приглядись – напряжение. Он чего-то ждал, о чем-то спрашивал. Он звал. Куда? Марии было тревожно. Она, как это, наверное, показалось бы глупо Даше сейчас, беспокоилась о нем. О его судьбе. Что будет с ним.
- Главное, чтобы не было войны, - брякнула Мария, чтобы разрядить обстановку. И прыснула.
- Да и не говори, - Даша тоже засмеялась. – Что еще остается сказать.
- Не вижу, что впереди, - Мария была как завороженная.
Мария взглянула мельком на подругу и осеклась. Да ведь она на какое-то время забывает про Дашу и разговаривает  не с ней, а с ним, вернее разговаривала с подругой для него, вдруг показавшегося. Каким же ярким, осязаемым был сейчас образ! До того что стал мучить. И как же опять хотелось понять, что значат эти внезапные его непредсказуемые появления. Почему именно тут, в этом месте разговора? Без пиджака, в белой рубашке.
Там где он сейчас, светит яркое солнце. Наверное, где-то в теплых краях. Выглядит довольным.
Нет же, не безмятежное выражение на лице. Нет как всегда, благостного ощущения - напряженность. Чувствуется, слишком жарко. Печет нещадное солнце. Раздеться бы, выкупаться. Но нельзя. Ничего с этим не получится. Не поймут. Приходится терпеть пытку палящего зноя. Мария - какая-то женщина из толпы. Кричит своему герою, приехавшему в ее город, южный приморский край, кричит от восторга и любви, сперва как все: «Будьте счастливы! Здоровья Вам!», но распирает неизвестно откуда взявшаяся в груди боль, жалось к нему и она уже кричит, не помня себя и ничего не боясь: «Вам не жарко?! Может быть, Вы хотите пить?! Я люблю Вас!»
Толпа, сумятица. Мгновение и он исчезает незаметно, окруженный  вихрем охраны. А что будет с той, что кричала? Выходной. Полдень. Солнце высоко. Жизнь продолжается, хочешь не хочешь. В парке на скамеечке. Пошлые песни из репродукторов. Дешевые шары для детей. Надувные зайцы, пингвины.  Подтаявшее мороженное. Каждому должен достаться свой кусочек на этом празднике жизни. Красный день на календаре, гулянье обеспечено, и мороженное есть, и музыка, и аттракционы. Попить лимонад. Сладкий, не утоляет жажду. А он-то напился? Как он там? Не голоден ли, не болит ли у него что-нибудь? Да какое тебе до всего этого дело?            
 И все-таки, чем он занят сейчас, именно в то мгновение, когда мимо задумчивой женщины, сидящей на скамейке, прошла какая-то семья? Обычная семья, отец с несколько зачумленным лицом, ему бы не в парк, на карусели, а к телевизору или пивка попить. Но футболка на нем белоснежная и джинсы чистые. Готовились к выходу, жена постаралась. Сама она в цветастом длинном платье. Новое платье, но такое могла носить и ее бабушка. Следить за модой? - главное, чтобы шло, и ей кажется что идет. Жидкие волосы убраны в пучок, лицо доброе. Труженица, как воспитали. Ему с ней хорошо. Сынишка старательно жмет на педали китайского велосипеда. И гудит в клаксон.
Вот сейчас, когда проходят эти люди, о чем их думы, - да какие там думы, громко сказано, просто отдыхают, – что чувствует он? Где-то на своем празднике. Но и здесь  дела. А, может быть, уже со всем развязался и обедает. Все, как положено, по высшему классу. Рвение подчиненных, безупречный порядок, чистые скатерти, дорогая посуда, приобретенная  специально для высокого гостя. Нужно отдохнуть, утолить голод. И разве можно все время думать о бракованных шарах, о растаявшем мороженом, о посуде, о том, что она, возможно, куплена хозяевами на последние деньги. А ведь за это потом упрекнут. Кто-нибудь обязательно найдется. 
А как все-таки неприятно, словно странник неприкаянный то там поклюешь, то здесь. А может, напротив здорово – вся жизнь путешествие. Зачерпнуть ложечку супа. Вдруг в мозгу крик какой-то женщины из толпы: «Я люблю Вас!» Сколько эмоций. Его так любит какая-то неизвестная женщина. Любопытно. Удивительно. Можно жить.
- Чай вкусный, - сказала Даша. Она, аккуратно отпив, тихо поставила чашку на блюдце. – Горячий только. – Даша чуть облизнула обожженные губы.
- Очень тяжело, когда нет любви.
Даша пила вой чай. Повисла пауза. Мария посмотрела на свою чашку. Ее чай остывал. «Может, действительно, вкусный», - подумала Мария и начала пить.
- Я очень рада за Данилу. У него все хорошо идет. Учится, работает, - заговорила Даша. - Так важно, когда человек, молодой может четко определиться. Сейчас это непросто. Видишь, что с Мишей случилось. Только бы все благополучно кончилось. Ужасное ощущение. Я все время нахожусь в напряжении. Страшная машина. Только попади и чувствуешь себя совершенно беспомощным. А что им остается, если разобраться. Вокруг столько соблазнов. Подумай, будто специально подталкивают к преступлениям. Не за что же молодому человеку ухватиться.
- Любовь если только…
- Любовь, а на любовь сколько денег требуется. Девушкам же одно, другое подавай. Богатых женихов ищут. Олигархов. Парней бедных понять можно. Чувство униженности что ли. А разве такие деньги, какие требуются насмотревшейся глянца девушке, заработаешь.
 
Дашино лицо было потускневшим, напряженным. Рябь на темной воде, в которой отражается нависшая туча. Тревожно шелестит камыш. Неприятно звонкий. Острые листья сейчас пройдут по губам – ты должна  обязательно молчать. Ни за что нельзя жаловаться, рассказывать, как тебе плохо. 
Вот она, другая сторона медали! Суть, от которой никуда не денешься, она открылась уже, и теперь преследует, как образ  распахнутой раковины, в которой живет жемчужина. И бесстыдство в этом какое-то есть, и тайна, и редкая ценность. Чувства к близким людям. Но ведь есть на свете еще одна любовь. Скрытая, не замечаемая, но такая же естественная для человека, как и первая. Чувство еще к чему-то, но самое главное к кому-то, к человеку.   
- Я-то все о своем думаю, - усмехнувшись, извиняясь, призналась Мария. – Как мне писать эту книгу. А посмотри, Даша, какие деревья за окном необыкновенные, - Мария посмотрела в окно, лицо ее стало светлее.
- Да, очень красиво. Снежок скоро этот стает. Не люблю вообще-то снег.
Даша смотрела на улицу с любопытством и вниманием, словно открыв для себя что-то. Лицо ее казалось сейчас бледным. «Застывший человек в полуразрушенном доме, - промелькнуло в голове у Марии. – Уже, на самом деле, со всем согласившийся».



Сегодня упросила мужа съездить в Павловск. Были готовы уже с утра. Обычно возимся чуть не до трех, и только потом, когда косточки начинает ломить дневное томление, выезжаем.
- Как ты собираешься гулять в такой дождь? – спросил меня муж для порядка.
- Мы под зонтами. А потом дождь может и кончится.
Ведь всегда есть надежда.
- Там кафе, кажется, теперь открыли, - вспомнил Гера. – Правильно, попьем кофе, если что, и уедем.
Мы мчались по новой дороге в сторону Павловска, вода заливала лобовое стекло. Серые поля зябко мокли под дождем, но впереди я видела просвет, розоватое светлое небо.
  Наша дорога лежала через Пушкин. А дождь-то весенний. Погода все-таки уже другая, хотя пока и холодновато. Снег сошел, и в городе ощущается особая приподнятая атмосфера. Люди идут под зонтами, а зонты кажутся каким-то невероятно светлыми и яркими, контрастируя с темными тонами обнажившейся земли. У старинного деревянного дома стоит еще скрюченный старый сугроб. Перепутанные ветки заспанных всклокоченных деревьев не кажутся неряшливыми, а выглядят обаятельно. И пульсирует родником, при виде этих милых пейзажей, какое-то безотчетное веселье. Хочется прыгать на одной ножке.
Подъехали со стороны Павловского дворца. Дождь все не прекращался. Удивительно, что совсем не легкий на подъем Гера, не роптал. Мы вышли из машины и направились ко входу. Пегие газоны, облезлые старые, но такие дорогие ковры. Задумчивые кусты грезят о новой жизни.
Чудесное состояние природы. Она спит еще и видит удивительно приятный сон и совершенно точно известно – сон этот обязательно скоро сбудется.   
А в парке еще много снега. Разрезанные белые перины лежат и здесь, и там. Слежавшийся снег, как намокший пух – жалок. Все пропитано влагой. Холодно.
- Пойдем, попьем кофе, ты же хотел, - предложила я мужу. – Может, переждем дождь.
- Не кончится этот дождь, ты же знаешь. Пройдемся немного так, и поедем обратно.
Мы двинулись по аллеи. Знаменитая Тройная липовая аллея. Как  приятно думать, что была она такой, когда я была ребенком, и задолго-задолго до меня. Почему? Подтверждение, что все самое заветное, ценное, переданное по наследству от дорогих людей, став опорой  души, существует.   
Ты знаешь, не буду лукавить, мне нынче тревожно. Идем, прячась от дождя. Смотрю на старые липы, их шишковатые стволы. Наросты покрыты ярко-зеленым мхом. Снежные пятна не растаявшего снега, как унылые бледные лица, замученные тьмой. Весна, но все же нет того чудесного подъема, который я чувствовала когда-то, смотря на пробуждающуюся природу, думая о тебе.
На меня смотрят теперь непонятные мне печальные лики, будто отражение задержавшегося снега, и я не могу понять, где ты, а значит, я не знаю, что будет дальше. Чарующий сон должен по законам природы превратиться в расцвет, но неужели зима никогда не окончится. Я живу, не показывая своей тревоги. Заботы о насущном хлебе, утро сменяет день, день ночь, но соль исчезла, все кажется безвкусным. Даже этот холодный дождь, льющийся на меня теперь, не горький и печальный, а отвратительно пресный. 
И ты представляешь, как обычно, в момент самых сильных переживаний, я увидела тебя. Огромный твой лик за деревьями, на фоне весеннего пейзажа. Снег, открывшийся блеклый газон, озябший парковый павильон. Мгновение, за которое все успеваешь понять. Смутная улыбка. Знакомое выражение серо-голубых глаз. Ты здесь. Ты рядом. Прочь тревоги.
Чувство пока смутное, но я сразу повеселела. Мне нечего бояться, я защищена тобою, как самой природой. Ты и не думаешь ничего переиначивать. Притаился где-то рядом, как волшебный дух весны. Этот чудесный сон верный, как весенний сон земли, он окончится так, как и должен.
Какая радость – холодный дождь вдруг прекратился! Мы закрыли зонты. Можно наслаждаться прогулкой. Любоваться окружающим миром, чудесными Павловскими пейзажами. Как не посетить заветные места. Подошли к обрыву, с которого открывается живописнейший вид на реку Славянку, на храм Дружбы. Я очень люблю природу, любую ее принимаю, и такую, еще неяркую, неприбранную. В этом пасмурном, пропитанном дождем, талой водой, тихом дне я нахожу столько прелести. Лежит еще снег на склоне. Облезлые обнажившиеся луга. Серый лес. Но чувствуется какое-то волнение. Беспокойство порывистого ветра. Биение сердце. Вода побежала. Начался водоворот событий. Легко и весело. Ты со мной.
Не налюбуешься этим простором. Лес. Длинные холмистые луга. Зеленоватая река. Огромная старая береза на противоположной стороне. Белые ветки словно прорисованы на сером фоне голого леса. Чудесные высокие ели, расставленные группами на лугу – темные густые пирамиды. Полоса снега вытянулась тонкой дугой. Как чудно теплая, европейская архитектура старинного паркового павильона, обновленного нарядного, сочетается с нашей северной неяркой природой. И сколько в этом союзе очарования. Поистине человеческие отношения, сулящие много приятных открытий.  Мысок, на котором стоит Храм Дружбы, плавно огибает Славянка. Много снега пока на этой стороне. Утоптанная дорога, идущая вдоль реки, тоже еще не освободилась ото льда. Павильон заслонен, словно прядью волос, голой густой кроной старинного дерева.
И тут же вокруг появились люди. Сразу почувствовалось оживление. Общая радость от того что кончился дождь. Весна наступает. Но знал бы кто-нибудь, что у меня на душе. И знаешь, мне почему-то кажется, расскажи я сейчас вот тем, прогуливающимся по дорожке женщинам, о своих переживаниях связанных с тобой, они бы поняли меня.
Мы пошли с Герой вокруг дворца. Прошли мимо лестницы, украшенной бронзовыми львами, идущей вниз в долину, к реке. Сейчас она закрыта решеткой. Снег и лед на ступенях. Ходить по лестнице пока не разрешают. Прошли по маленькому мостику. Я в этот момент засмотрелась на ветви клена. Тонкие-тонкие черные пальцы, живые руки и за них, то шаловливо, то в надежде, а то в отчаянье цеплялся ветер. Не понимаю сама, почему я обратила внимание именно на клен. Будто дерево раскрыло передо мной душу. Как это объяснить, но в общении клена и ветра я увидела отражение своих переживаний связанных с тобой, услышала вдруг твой голос, твои чувства.
Наш путь лежал мимо реставрируемой галереи Гонзаго. Я, конечно, подошла к краю склона и посмотрела здесь на Славянку. Мостик, украшенный скульптурой, еще один парковый павильон, называемый Нижними ваннами. Как весело бурлит сейчас река. Не налюбуешься водой. Этим весенним движением. А страдающие кентавры еще зачехлены.   
  Очень хотелось выйти на площадку перед дворцом, с которой открывается живописный вид на реку, на колоннаду Аполлона, что находится на противоположном берегу. Очень приятно, что фасад дворца подновлен, что скоро непременно откроется уютный Собственный  садик. 
Удивительно была эта недолгая прогулка. Мне кажется, я приоткрыла какую-то потайную дверь. Образы вдруг ожили и сложились по-своему, отражая суть, повели за собой, в особый мир, где преобразившись, заговорили. Снег, деревья парка, один из парковых павильонов. И что я вдруг вижу в своем мозгу!
Открываю дверь. Вхожу. Кабинет. За столом сидит человек. Поднимает голову, отвлекаясь на шум, и я вижу, что это ты! Ты здесь, за потайной дверью!
Любовь, в которой присутствует тайна. Пленительная новизна переживаний. В них весенняя свежесть, сладость и боль оттого, что нам приходится прятаться. Я связана  с тобой теперь еще более крепкими узами. Я твоя сообщница.


 
Как ты тут живешь? Мне чудится, что этот дом в раю. Необыкновенно все, что рядом с тобой. Обычная жизнь в необычном месте. Ангел скрылся за облаками. Покажется ли он когда-то? В это обязательно нужно верить. Ведь ангел действительно есть.
Весенний дом. В эти дни, когда Бог проходит по земле, хочется многое успеть. И я боюсь отпустить от тебя свои чувства. Пусть это будут твои быстрые кони. Стремглав в небеса. Как будто ты именно так теперь и отправляешься на службу.
А что делаю я тут целыми днями, пока тебя нет. Навожу красоту в доме. Ухаживаю за клумбами. Рисую. Почему-то вдруг мне очень захотелось рисовать. Наступает вечер. А вот и ты, мой легкий ветерочек, прибыл. Белые крокусы сияют в сумерках. Как я люблю белые цветы. Ты - мой милый подснежник. 
Боже мой, это я тут живу как в раю, а ты, куда ты отправляешься каждый день, на какую страшную битву! Таинственная сказочная история, страшная  – каждое утро ты уходишь в жестокий мир, в котором немногие могут существовать, тем более добиваться успеха. Вот это работа – надевать шлем и латы, и на горящее поле битвы. Ты сражаешься с огнедышащим драконом, а я, счастливое, наивное создание защищена  уютом и красотой. Несомненно, каждый выбирает жизнь по себе, но разве я так глупа, чтобы не понять, что значишь ты в этом мире.
Ты входишь в дом. Обожженный усталостью. Мне тяжело смотреть на тебя. Страшно неживое лицо, полно страданий, которых уже и не выразишь.  Свет вечернего солнца падает в незанавешенное окно. Равнодушный печальный пришелец проник.
Почему нельзя подходить к тебе? Кто сказал, что все бесполезно? Я стремлюсь к милому другу, потому что этого хочется мне? Необходимо выразить свои чувства. Обязательно нужно, чтобы ты знал, что я сопереживанию тебе. Как бы ни было тебе сейчас тяжело, и кажется, что совершенно нет сил, но ты должен вырваться из горящего круга и побыть здесь, в зеленом и тихом кругу, где всегда тебе рады и любят.
И ты смог, ты вырвался. Мне улыбнулся. Поцеловал меня. Посеревшее лицо. Стекают темные мысли. Капают тяжелые капли в мою душу и испаряются тут же, как вода с раскаленной жаровни.
Как бы мне хотелось взять на руки, моего милого мальчика. Перецеловать, прижать к себе. Не отпускать ни за что из своих объятий. Любуясь, общаться с тобой. Покормить, отнести тебя, моего золотого, в спальню. Быть рядом, пока не заснешь.
Утром нахожу подле взрослого человека. Какая чудесная метаморфоза. Привычная, она суть отношений, в которых так много твоих образов.
Надвигаешься на меня белоснежным облаком. Какое теплое тело, я улетаю ввысь. Человеческие объятья, прикосновения, когда хочется ощутить любимого человека, отдавая ему все свои чувства, и вобрать его в себя - бездна, которой не подвластно даже небо. Небо само послушно ускользает в пещерку любви.    
Полежать у тебя на плече, слушая, как бьется сердце. Здесь, со мною мой мальчик. Не отдам тебя никому, даже Богу. С Богом вступлю в спор, защищая тебя, отвоевывая, в битву с целым миром. Делай что хочешь. Я такая сильная мать. 
Раздвинуты шторы. Яркое солнце в окне. Бледно-лимонный жгучий свет. Залил весь пол. Кажется, спустишь с кровати ноги, обожжет. Я очень боюсь, что ты сейчас встанешь и, бегом-бегом собравшись, куда-то, как всегда, ускользнешь. То ты такой неподвижный, как теплый камень лежишь подле меня, а то вдруг превращаешься в легкий ветер.
Воздух неуловим. Только катятся по земле оборванные листья моих чувств. И все-таки я не боюсь переменчивости. Я все в тебе люблю, в твоем характере, как на лесной поляне мне мил, и камень, и клен, и ветер. Твои чувства, словно сама природа пронизывают меня.
Садишься на постели. Передо мной твоя обнаженная спина. Мне некуда отступать. Большей беззащитности и доверия придумать нельзя. Если ты в бездну и я туда за тобой.   
Сегодня выходной. Не знаю, на самом деле, бывают ли выходные у тебя. Мне бы пойти сейчас и половить рыбу вместе с тобой. Перенестись в далекие суровые края, в которые ты, всемогущий волшебник отправился на пару часов. Но я почему-то пью чай на террасе и думаю удовлетворенно о том, что ты делаешь сейчас то, что мечтала делать я.
Посвежевший на Белом море, загоревший, вернувшись, ты пьешь чай со мной. Пусть для этого чаепития будет другой антураж. Лето. Конец мая.
С тобой в Павловском парке. Здесь живут наши души? Я знаю, есть в природе другая реальность. Чудесны переплетенья сознания.
Далекая голубизна неба, над крышей дворца. После реставрации белизна архитектуры ослепительна. Не легкие облака застыли - как будто смешавшийся с небом камень. Бросишь взгляд – неимоверная красота, а потом становится жутко от одиночества на этой крыше.
Там нестерпимо жжет. Ласточка с визгом пролетит, как будто обожжет крылья над жаровней. Я говорю тебе об этом. Ты поднимаешь голову и смотришь в ту сторону. Наморщил лоб. Пытаешься меня понять. Тонкие чувства. Что в моей душе сейчас? Твои глаза улыбаются. Ты сжал руки в замок, по-деловому. И я тут же понимаю, что все неважно. Зачем придумывать разные страхи.
Я усмехаюсь примирительно. Мне больше всего хочется говорить с тобой. Видеть тебя, твои глаза, губы. Как двигаются они, когда ты говоришь. Как будто твоя мимика и сообщает движения миру.
Весна. Птичье пение кругом. Не умолкают лесные музыканты. В зелени их не видно. Весна дарит музыку, не показывая лица исполнителей. Таинственно действо и величественно, как сама природа. И вдруг на маленький фонтанчик прилетела одна пичуга и стала купаться. Я даже рассмеялась – такое умиление.
Неожиданно замечаю рядом с нами людей. Сперва я вижу одного господина, потом другого. Охрана? Но лицо одного кажется мне чересчур добродушным. Я считала всегда, что у охранников должны быть волевые, непроницаемые лица. Задаю вопрос тебе. Ты подтверждаешь, что это сотрудники спецслужб. Я недоумеваю,  ведь один по виду - добряк повар. «Чтобы всех обмануть», – говоришь ты и хитро улыбаешься. Как разгадать тебя, говоришь ты серьезно или просто шутишь. Я тоже шучу: «Чтобы тебе самому было не страшно от мрачных лиц».
Охранники все время на нас смотрят - неусыпное бдение. «У тебя необычные условия жизни, - говорю я тебе. – Поэтому я могу предполагать, что ты совершенно оторван от реальности». В тоне своем я сама замечаю заносчивость, но, к сожалению, слишком поздно. Ты задет моим замечанием и говоришь, нападая, что даже если ты и оторван, как я считаю от реальности, к тебе то и дело прилетает одна бойкая птичка, которая докладывает, как идут дела. Вдруг хлопок! Я вздрагиваю от неожиданности. Официант открыл бутылку шампанского. Пробка вылетела как пуля. Купавшаяся в фонтанчике синичка, испуганно вспорхнула. «Пах!» - говоришь ты резко, пугая меня еще больше.
Тебе не сдержать чувств, когда ты хоть немного чем-то обижен. Но разве я допущу непонимание. Целую тебя. Ты мельком смотришь на охранников, даешь им тем самым знак. Представляешь, мне нет дела до них. Неважно ушли они или нет. Моя рука на твоей груди, отвечая, ты сверху кладешь свою.


- А?! Что?! Охранники ушли?! Ушли?! Я не слышу! – кричал в трубку Гера.
- Какие охранники? – Мария было любопытно.
- Да никакие… - Гера отмахивался от жены.
- Ну все же… - приставала Мария. – Что-то случилось?
- Что ты пристаешь? – зашипел Гера, все-таки отвлекшись на жену. Он прикрыл трубку рукой. – Просто у нас сработала в основном здании сигнализация.
- А что за охранники?
- Все тебе нужно знать!.. Охранники со склада. 
В дверь позвонили.
- Слышишь, звонят! – указал Гера жене. – Иди, открывай лучше. Это Юра.
- Лучше… - хмыкнула недовольно Мария.
- Дакота? – удивилась Мария.
Свет проникающий через лестничное окно, рассыпался в темном подъезде тревожным бисером.
- Привет! – добродушно сказал молодой человек.
- Привет… Проходи…
Поняв замешательство хозяйки, Дакота пояснил сразу причину  своего появления:
- Я принес еще деньги для Юрия Андреевича. И вот еще справки, которые нужно было собрать. Для суда.
- А… - протянула растерянно Мария.
Тут к гостю вышел освободившийся Гера.
- Привет, Дакота!
- Принес?
- Да.
- Я забыл тебе сказать, что Юра просил встретиться здесь, - обратился Гера уже к Марии.
- Да я просто передать…
Дакота протягивал папку, в которой вместе с какими-то документами был вложен пакет с деньгами.
- Проходи, проходи… - упрашивала Мария Дакоту остаться, хотя ей почему-то не хотелось, чтобы они со Ждановым тут сейчас встретились и обсуждали свои дела. 
- Да проходи, конечно, перетрете тут свои шахеры-махеры,- подбадривал Дакоту Гера.
- Деньги? – покосилась Мария на пакет.
- Да. – Дакота назвал сумму.
- Как много… -  вздохнув, поразилась Мария.
- Твои деньги, да? 
Мария ужасно внутренне сжималась, задавая этот вопрос. Какое ей, в общем-то, дело до того чьи это деньги, откуда они. Но ее ел червь самолюбия. К чему Дакоте было тогда влезать ей в душу со своими расспросами о ее чувствах, обсуждать эти чувства, решать права Мария или нет, ошибается ли она или нет, судить, судить его, героя, да нет же, судить его, этого человека, которого Мария откуда-то знает. Знает, а не может никому доказать это. Кого убедишь в истине, которую никто никогда не пытался увидеть. Не хотел. Не хочется докапываться до чувств. Чересчур сложно, нужно неимоверно напрягаться, пытаясь добраться до глубоких залежей. Люди, боясь сложностей, уверяют, что все на самом деле просто. Но ведь, чтобы понять, что все просто, нужно помучиться этим самым, непонятным, непостижимым, неизведанным. Деньги. Ведь они были придуманы для чего-то совсем другого, чтобы облегчить обмен товарами, кажется, а теперь ими откупаются от всего. От чувств.
 Чуть напряженные губы, чуть дрогнувший голос. Дакота не заметил подвоха, наверное, он оценил замешательство Марии по-своему, и сказал с гордостью:
- Да. Мои.
Соврал.
Мария уточнила все-таки:
- Ты на работе занял? Отрабатывать теперь будешь?
- Да.
Как серьезен был Дакота. Как искренне сдвинул бровь, как будто и впрямь, переживая за брата, гордясь благородным поступком.
- Как мама?
Она  специально заговорила о матери, надеялась, он поймет намек. Может быть, хотя бы смутится, признаться, конечно, сразу будет трудно.
- Да нормально мама.
Ни тени смущения.
- Все решаемо, как видишь. И переживаемо.
- Особенно, когда не тобой решаемо и переживаемо.
Они стояли в прихожей. Мария не приглашала Дакоту проходить. И тут возник Гера.
- Ну что вы в дверях-то встали. Проходи, Дакота!
- Ты приглашаешь? – Мария с несвойственной ей иронией в голосе обратилась к мужу.
- Да-да, конечно.
- Дакота, не может. Ему нужно идти срочно. - Откуда-то у Марии сейчас взялась эта свободная прямо-таки артистическая  раскованность.
- Почему не может? - Гера не слишком смыслил в деле светского общения.
- Ему нужно на работу, - Мария бесстрашно посмотрела на мужа.
- На какую работу? Сегодня же суббота, – не сдавался упрямый Гера.
- На его работу.  Дакота подтвердит.
Голос у Марии не дрожал, как у человека, которого провоцируют. Провоцировать – это бить по больным местам. А почему собственно Мария должна все время подставлять всем свои больные места. Кто вынуждает ее быть незащищенной?
Как это произошло? В какой момент? Но можно было констатировать этот замечательный факт – ребенок уверенности был зачат. Он еще не родился, но уже где-то внутри развивался и подавал признаки жизни. Голос может не дрожать, когда отстаиваешь свои интересы, пытаешься отстаивать – так всегда было – жалкие попытки,  а звучать твердо и даже вот так, бархатно-чарующе, как это получилось у Марии сейчас, как будто на сцене, когда увлекаешь зал.
Не хочется почему-то больше играть в поддавки ни с кем, ни по какому поводу. У Марии достаточно душевных сил, чтобы уверенно – и грубить не надо, когда владеешь своим голосом, своими эмоциями – сказать о том, что хочешь. Не хочет она, чтобы Дакота оставался и встречался тут со Ждановым, совсем не обязательно во что бы то ни стало терпеть его присутствие.
- Да мне нужно идти. Маруся права. Мне только не на работу, Маруся, а на свидание.
- Ну конечно, свидание - это святое, - отозвалась с улыбкой Мария.
- А-а, ну иди Дакота. Мы все передадим, - Гера, кажется тоже был рад такому повороту дела.
Дверь за Дакотой закрылось. А Марии стало отчего-то очень тяжело.
- Мне он напоминает Юру, - сказала она Гере.
- Да, почему?
- Есть что-то самоуверенное в его поведении.
- Не знаю, - Гера никогда  не придавал значения тонкостям. Так всегда казалось, во всяком случае.
- Никогда этого раньше не видела, а теперь заметила.
- Я не заметил, - упрямился Гера.
- Ну и правильно. Это, наверное, я излишне щепетильная, - согласилась Мария.
- А сейчас все такие, - неожиданно откликнулся Гера. – Нечему удивляться. Жизнь такая. Иначе нельзя.
- А я, неужели я такая? – с сомнением спросила Мария.
- Ты, может, и не такая. Но и жизнь у тебя другая.
- Какая другая?
- Дома сидишь. Не работаешь. Ни с кем по делам не общаешься. На кусок хлеба не зарабатываешь. Если бы пришлось, стала бы так же как все.
- Как все?  Что ты имеешь ввиду?
- Крутилась бы.
- Да, но ведь все по-разному крутятся.
- Все одинаково.
- Ты меня не дослушал. Вот ты, например. Я же вижу, как тебе бывает неудобно перед людьми, как ты неуверенно себя чувствуешь, боишься их чем-то стеснить.
- Я? – не верил Гера. Лоб его удивленно наморщился.
- Да, а ты что за собой этого не замечаешь?
- Когда? – Гера был ужасно въедливый по мелочам и никому не хотел уступать.
- Сейчас вот, только что с Дакотой. Проходи, говоришь, Дакота. Встреться здесь со Ждановым…
- Я этого не говорил, - Гера опять упрямился, противоречил или на самом деле все уже забыл.
- Как же не говорил. Было же про шахеры-махеры.
- Я не помню, - Гера сидел, курил под вытяжкой.
- А я помню. Что им место было другого не найти для своего делового свидания?
- Да что ты привязалась к этому?
- Я в общем-то не о том, - сказала Мария. Спорить с Герой как всегда было бесполезно, доказывать ему что-то, но все-таки хотелось выговориться. – Бог с ним, с самоуверенностью там всякой. Но ведь врут же напропалую друг другу.
- Что ты имеешь ввиду? – Гера посмотрел на жену своими рыжеватыми, чуть раскосыми глазами.
 - Оказывается, ведь это Даша все расхлебывает. А Дакота беззастенчиво делает вид, что он чуть ли не главный спонсор. Вот он деньги принес, и я его спросила намеками, его ли деньги, и он мне уверенно соврал, что да – его. Зачем, спрашивается?
- Ну и что? Какая разница тебе, кто из них заплатил! Да вообще, что ты в это вникаешь?! Может быть, вы друг друга неправильно поняли. Ерунда это все. Слукавил, ну с кем не бывает.
 - А мне кажется не ерунда. Молодежь – тоже мне. Уж если не способен на поступок, то не ври, не выдумывай, не выставляй себя героем. «Не герой и нечего покушаться на чужих героев», - подумала Мария про себя.
- Да ерунда все это, - повторял свое Гера. - Сами разберутся.
- Юра еще. Герой освободитель. Помяни мое слово – неизвестно, чем дело кончится.
- С чего ты взяла что плохо?
- Так мне кажется. Не могу объяснить. Ощущение чего-то нечистого, гадкого.
- Да это ты тут живешь, как в раю! Все у тебя есть! Все готовое! А мне, думаешь, как приходится на работе деньги добывать? Да точно так же.
- А что это - точно так же?
- Никто так просто деньги на блюдечке с голубой каемочкой не принесет. Трясти надо, - Гера встал со стула резко. Вытряхнул пепельницу в помойное ведро. Поставил ее на место. Свет скользил по барной стойке, как по льду.
- Понятно все, конечно. Я так бы не смогла, выгрызать, выкручиваться, выкручивать руки другому, объегоривать. Ну тут-то другое дело. Тут же не из-за куска хлеба, хотя и это конечно, неприятно, а непорядочно просто по отношению друг к другу.
- Да что непорядочно? Что ты к нему прицепилась? К Дакоте этому с их деньгами. Пусть сами разбираются!
- Разбираются. Они доразбираются, что останутся ни с чем. Юра – тоже мне, - повторила Мария. – Не нравится мне происходящее.
- А что ты думала? Влипли эти Котенки в историю, так теперь придется дерьма нахлебаться. Так и будет, Жданов, не Жданов, а ситуация обязывает выкупаться в нечистотах. Нечего было лезть туда, куда не надо. Жданов еще может быть ангел по сравнению с другими.
- Да неужели? Неужели он ангела из себя способен изображать, возьмет за труд хотя бы попытаться? Не верится. Орудует, как все ему подобные без всяких скидок. Друзья не друзья. Дружба дружбой, как говорится, а служба службой.
- Может, и как все орудует. А что ему остается делать. Он же действует как профессионал, чего ему эти Котенки. Может быть, в клиентах у него вообще одни знакомые. Что же ему теперь без денег сидеть из-за этого. Не собирается он заниматься филантропией. Если бы был он каким-то супер-пупер известным адвокатом, богатым, то взялся бы за спасибо, а тут извини.
- Да у него забора нет. Я забыла. Конечно, какое там спасибо.
- А вот ты бы точно не смогла в такой ситуации выжить. Уж слишком все близко к сердцу у тебя, слишком по-интеллигентски нравственно и возвышенно. Не то сейчас время. Чужое дерьмо воняет, а тебя уже до смерти тошнит.
Тут раздался звонок в дверь.
- Слышишь! Иди, открывай. Это Юра пришел.
«Да, Гера прав, что я знаю о жизни, - думала Мария. – Все только понаслышке. Как будто не ступить в нее, не поплыть по-настоящему в этой бурлящей реке. Греби и греби себе, работая руками. Но если бы дело было только в самих мышцах, в движениях тела. Словно не работает какое-то внутреннее тело, тело душевных порывов. Нужно договариваться с людьми, приспосабливаться, добиваться своего, быть полезной, эффективной. А я всего боюсь. Наверное, это так. Скорее всего. Или просто не считаю нужным во всем этом участвовать. То мое внутренне тело занято чем-то другим. Я живу в этом доме, и я в то же время живу еще в другом доме. Потому что моя душа находится не здесь.
Все оттого, что я не принимаю этот мир, его несовершенство? Мне кажется эта жизнь не моей, именно потому, что она так некрасива, именно потому, что люди в ней ведут себя так мелко, гадко, приземлено? Я жажду только красивого и возвышенного? Да я жажду красивого, но не ищу неземного. Я не знаю, как это получилось, что мое сердце принадлежит герою».   



 Почему я сердцем тобой? Потому что мне вместе с тобой уютно. Хотя, знаешь, необходима смелость, чтобы чувствовать себя рядом с тобой свободно. Кто в это поверит, но в твоем доме то и дело случаются разные странности. А какие-то вещи кажутся просто абсурдными. Нужны хорошие нервы, чтобы сохранять спокойствие, свыкнуться с этой жизнью, приняв окружение, ведь чувствуешь себя иногда просто Алисой в стране чудес. Ну не удивительно ли – вдруг я замечаю: на твоем диване сидят не люди – мягкие игрушки. Такую картину можно увидеть в богатой детской. У избалованного ребенка собралась целая коллекция всевозможных мишек, зайцев, котят, собачек. Собранная вместе игрушечная команда заполонила огромный диван.
С удивлением рассматриваю игрушки. «Что это? – мне не понятно. – Тут есть маленькие дети? Ты сам во что-то играешь?» Ты усмехаешься в ответ. Я понимаю, что ты никогда не откроешь никому свой секрет. Говоришь мне только, что я могу, если хочу выбрать себе что-нибудь на память. Я пожимаю плечами.
Первая мысль: зачем мне игрушка, ведь я давно не ребенок. Но тут же мне становится приятно при мысли, что я буду иметь твой подарок.  У меня дома будет игрушечный зверек из твоей коллекции. Невыразимое счастье от соприкосновения с его игрушечным мягким тельцем. С другой стороны этот презент - не более чем забава. Веет от него детской наивностью и легкомыслием. Кто примет всерьез мою болтовню, что это твой дар. Тоже мне, знак внимания – меня сочтут фантазеркой.
Теперь я знаю: самое безопасное – взрослым играть в игры. Никто ничего не узнает и не поймет.   
Я беру себе дракончика. Почему? Кажется логичнее было бы мне выбрать того светлого зайца с длинными ушами или притаившегося кота, он, пушистый, словно живой. Ты улыбаешься снисходительно, мне кажется, тебе нравится мой выбор. Дракончик, действительно, самая оригинальная здесь игрушка. 
  Кто обвинит меня в том, что я рвусь к тебе! В рай, скорей в рай! Так кому-то покажется. Какая расчетливая особа. Роскошь вокруг ослепляет. Подергать этот сверкающий мир за сосцы, получив из него жирной питательной влаги. Подержать скорей драгоценные вещи в руках. Как смешны  простаки, попавшиеся на удочку. Ненасытных пройдох обвести вокруг пальца несложно. Тут роскошь быстро становится миражом и не дает услады. Погибай в пустыне без всяких надежд на спасение. Кричи, что тебя заманили. Уж и сил кричать нет.
Рай? Я ведь знаю, на земле его нет. Кто обвинит меня в том, что я беззастенчиво и бесстыдно рвусь к тебе, не поймет моих чувств.      
Мой мальчик, как остро я чувствую твою переменчивость. Ты и  ласковый ветерок, который спасает от палящего зноя, нежнейшие прикосновения, и созидающий ветер, направляющий флот, и страшный ураган, безумная буря, сметающая все на своем пути. Маленький птенчик в моих руках, ищущий тепла и защиты и ужасный дракон, с которым никогда ни за что человеку не совладать.
Вдруг когда что-то не получается, что-то ужасно рассердит на меня обрушивается вал твоих испепеляющих чувств. Душа моя стынет от страха. Внезапно застигла стихия оледенения. Тут все гибнет, обречено. Но каким-то образом нежное растеньице чувств на этом морозе не вянет. Стойко цветет. Удивительно, что в такой стуже слышится вдруг аромат фиалки.
Я здесь вопреки всему. Меня бьет жуткий ветер, вымораживает лютая стужа – ни по каким законам нельзя сейчас приближаться к тебе, а я иду, несмотря ни на что навстречу. Моя нежность сладит с бушующей силой усталости.
Мне нужно тебя убаюкать. Не обидятся те, кто пришел по делам и ждет. Лежу рядом с тобой на диване, ты спокойно дышишь во сне. Прошло два часа. Говорю тебе, ласково  называя твое имя: пора вставать. Открываешь глаза, я тебя целую, приношу тебе чай. Разгоряченный со сна, пьешь чай, умываешь лицо. Бодр. Я радуюсь. Кто вспомнит недавнюю тучу. Момент простого человеческого счастья. 
Ну, конечно, ты неподдающийся. Все время хочется помериться силой. Такие краткие мгновения, когда мы бываем вместе. Обедаем на свежем воздухе. Заходит разговор о чудесах. Ты не терпишь скуку в жизни. Обыденность, тебе везде она видится, потому что страшит. Рутина – какое занудство.

…А к нам пришло лето. Вдруг все расцвело. Мне кажется цветение северного лета самое пленительное. Свежие, не измученные жарой и засухой цветы, не разморенные, не ленивые, а чистые, живые. На одном  кусте распустилось несколько роз – первые - всегда радостное событие. Махровые, нежные, сиренево-розовые.  Расцветают вовсю пионы. Белые – очарование, воздушные, пышные, словно лебеди, разложившие посушить крылья. Махровые розовые пионы - не налюбуешься, огромные, размером с тарелку. А вот другой сорт – соцветия словно сложены из покрашенных в яркий цвет пушистых страусовых перьев.   
Прелесть – распустившийся куст жасмина, тот что у калитки. Великолепная ветка свесилась томно через забор, покачивается на ветру. На плитке, я вижу белые лепестки. Чудесные следы красоты. А жасмин перед домом еще не расцвел. Набухли бутоны. Вот-вот разорвутся, расправятся белыми лепестками. Зацветает шиповник. Один за одним среди яркой зелени появляются огромные махровые винного цвета цветы. Благоухают. Так хочется прикоснуться.
Но разве всегда в нашем райском саду стоят безоблачные дни. Погода переменчива. Похолодало. Небо - измученный перламутр ракушки подобранной на берегу Белого моря. 
В такую пору легко работается. Ты занят делом. И я, пользуясь своей привилегией, захожу к тебе в кабинет. Ты отвлекаешься, идешь мне навстречу.
Мы стоим у окна. Белый свет беспристрастен  к миру, к нам, к самой нашей любви. Как страшно мне иногда становится, что ты так же как этот белый перламутровый свет беспристрастен ко всему, но все же я уверена, что в твоем сердце есть одно особенное чувство.




Даша посмотрела в зеркало. Накрасила губы.
- Ой, какая помада-то оказалась яркая!
-Ну-ка, ну-ка! Покажись! – Мария развернула подругу к себе. Засмеялась. – Действительно!
- Ты пользуешься такой яркой помадой? – Даша всегда задавала вопросы удивительно мягко.
- Я? Знаешь, иногда хочется. Покупаешь помаду, а потом не рискуешь.
- Тебе пошло б, наверное. Ты ведь темноволосая.
- Шло… Но сейчас почему-то не слишком хочется, чтобы на тебя все время смотрели.
- Почему? – Даша сопереживала как ребенку.
- Не знаю. Настроение не то, наверное. Как Эдит Пиаф сразу, - добавила Мария.
- Да… - Даша уже стирала салфеткой помаду. – Все-таки выберу лучше другую. Какая у тебя еще есть?
Как Эдит Пиаф. Мария вспомнила фильм, который недавно видела, он назывался «Жизнь в розовом свете». Эдит Пиаф, в прошлом уличная певичка, девчонка, выросшая в публичном доме, носила ослепительно яркую красную губную помаду.
А чего хочется или наоборот - не хочется Марии? Притягивать внимание мужчин? Быть заметной? Конечно, накрась так рот, сразу почувствуешь на себе чей-то взгляд. Женщине важен сам факт привлекательности.
Марии действительно шел ярко-красный цвет. Только пользоваться сейчас им было несподручно. Желаемый эффект можно достичь, когда  все остальное в твоем облике соответствует выбранному образу. Например, у Пиаф в фильме была короткая стрижка. Черные вьющиеся волосы. Разве сможет Мария обрезать свои? Ни за что не решится. Измениться не решится. Быть привлекательной сейчас. Нет смелости. Почему-то не хочется в последнее время, чтобы вокруг тебя вился веселый рой.
- Вот эта как раз. Посмотри! - Даша выудила из косметички Марии другую помаду. – Ничего что я пользуюсь?
- Конечно… Бери, бери…
В зеркале отражалась комната. Интересно смотреть на зеркала сбоку. Там видишь совсем другой мир. Белый свет чиркал по зеркалу своими быстрыми коньками. Женщина – дело минутное – красила губы помадой. А время вдруг растянулось и, став податливым, мягким, как пластилин, закрутилось причудливыми кольцами. Обстоятельства, словно заправский фигурист резали своими лезвиями окружающий мир. С этим стремительным профессионалом было никому не совладать – не та подготовка. Меняться – не меняться… Помада! Стрижка! Кого это волнует! Все уже за тебя решено. Сердце сжалось тоской, как у неопытного новичка, которого привезли на серьезные соревнования. Не соперничать с подготовленными ассами, прекрасно знающими правила игры. Кто-то цепко за тебя схватился и будет держать теперь, не отпуская. Втянул в мир, о котором ты и понятия не имел. Заставил бороться.
Даша, взрослая женщина, вертящаяся перед зеркалом, казалась в свете этих мыслей наивным простачком, и сама Мария с любопытством наблюдающая за ней. А там, за этим зеркалом что-то было. Там кто-то был, наблюдал за тобой, оценивая все твои действия, решая, в чем ты виноват и чего ты стоишь. Как в зарубежных фильмах про всякие расследования.
Мария шарахнулась в сторону.
-  Ты что, Машенька?.. - Даша убирала косметичку. – Сейчас пойдем уже.
У Даши зазвонил телефон. Услышав абонента, Даша поменялась в лице, ее бросило в краску. Мария вопросительно посмотрела на подругу. Звонили, сразу стало понятно по делу, по поводу Миши.
- Да! Ну так это же здорово! – Лицо Даши было окаменевшим от неожиданности. Но камень согретый радостью стал на глазах оживать. – А когда? Уже сегодня! Здорово! Здорово! Счастье просто! Не знаю что сказать, Юрий Андреевич! Огромное спасибо само собой, а об остальном договоримся при встрече.
У Марии, услышавшей имя Жданова, почему-то засосало под ложечкой. Вал чужих эмоций обрушился на нее. Охватывал страх, ведь не понимал, захлебываясь, выплывешь ты или нет. Что происходит на самом деле? Шторм кончился. Но корабль. Корабль где? Не разбит ли? Что за берег, на котором ты оказался? Жарко светит солнце. После страшного урагана полный штиль. Но вот найти бы здесь кого-нибудь. Хотя бы воды питьевой найти.   
 Даша радостно встрепенулась. Как выкупавшаяся птица, обдала Марию брызгами своих эмоций. А Мария чувствовала, что сама превратилась в камень на какое-то время. Вот брызги попали на этот камень. В выемке скопилась влага – отразила далекое небо. Что-то невысказанное, тяготящее. Внутренние слезы. Ну почему не сейчас, не в это мгновение всему кончится!   
- Мишаню отпускают. До суда, конечно. Под подписку о невыезде, - Даша говорила торопливо, а сама уже набирала какой-то телефон. – Как ужасно, Машуля, что приходится произносить такие слова: до суда, под подписку о невыезде. – Алё! Алё! Ах, нет - не дозвониться. Мне Юрий Андреевич сказал, что я могу даже Мише позвонить по его номеру.
- Наверное, немного позже… - предположила Мария. – Потерпи… - Уж если сказал, что выпустят, то непременно.
- Ну как, ты готова? – спросила Даша, она была на подъеме. Подруги собирались пойти в ближайшее кафе, поесть мороженное.
- Тебе, может быть, нужно ехать? – предположила робко Мария. Ей не хотелось оставаться одной, но с другой стороны она, конечно, понимала исключительную важность момента для Дашиной семьи и не смела возражать.
- Нет-нет, Машуля. Он позвонит, тогда уже поеду. Так сказал Юрий Андреевич. – Не верится… Ты не представляешь, как я благодарна ему.
Женщины вышли на улицу.
- Ой, какое солнышко сегодня! – воскликнула Даша.
Нежность весны с ее теплым ветерком, солнцем была здесь, среди городских камней петербургского центра какой-то особенно трепетной, кроткой, как осиротевший ребенок в доме неласковых с ним родных. Не выгоните, не обидьте, а вместо слез улыбка.
- И вчера была погода хорошая, - заметила Мария.
- А я и не видела, представляешь! Весна очень нужна! Здесь в городе, в Питере, где все время темно. Если бы ты знала, как я устала за эту зиму.
- Я представляю. Хорошо, что есть силы сейчас увидеть солнце.  Теперь есть чему радоваться!
-Ну, конечно, Машуля! Мы обязательно соберемся. За столом… Отметим...
- Подожди, Дашенька. Я понимаю твои чувства. Но отметим попозже.
Даша оставила без внимания замечание подруги. Она сейчас не вполне владела собой. Душу ее переполняли противоречивые чувства. Ощущение свободы и тут же ожидание долгожданного звонка. Главным, конечно, было то, что сын ее вырвался на волю.  Мать и сын теперь могут быть вместе. Нет ужасного чувства униженности, а о том, что проблема на самом деле еще не решена, сейчас не хотелось думать.
Даша открыла дверь кафе, Мария проследовала за ней. Вошедших встретил знакомый интерьер фирменного ярко-розового цвета и привычный ванильный запах. Кажется, хорошо знакомый  аромат ванили должен был быстро надоесть, уж слишком навязчивый и простой, но пахучая вафельная корзиночка почему-то не приедалась, как и само мороженное, изобилие сортов которого создавало впечатление неизменно сладкой жизни. Вкусный разноцветный продукт выставлен, как всегда горделиво напоказ в витринах-холодильниках.
Одно, другое, третье - можно выбирать до бесконечности, перебирать как разноцветные клубки в корзине  рукоделия. Сиропы, подливы, которые юные продавщицы важно называют топингами, скрасят разномастными шалями и без того вкусное круглое тело тающего мороженного. Кто-то все это подстроил, поймал, как голодную рыбу на удочку, не слишком тратясь на наживку.
- Дашенька, давай возьмем по бокалу шампанского! Отметим! – предложила Мария.
- Машуля, я, конечно, приму все твои предложения с радостью, - смущенно хохотнув, ответила Даша, - но ты, в свою очередь, прими, дорогая, к сведению скромность моего положения и уже исходи из этого.
- Ну, о чем разговор, - махнула рукой Мария.
Даша уносила с прилавка вазочки с мороженным, - взяли вафельные ванильные, есть мороженное из стандартных бумажных стаканчиков сегодня не хотелось, - чашки с кофе, бокалы с шампанским.
- За Мишу!
- Конечно, конечно! - горячо поддержала Даша.
Кафе было маленьким, шесть игрушечных столиков. Игрушечная жизнь отражающая детские интересы присутствующих, а может быть и правильно - существование в такой обстановке кажется беззаботным, простым. Сладкий навязчивый запах, приторный кукольный цвет отделки, западный лоск, который почему-то никак не стереть замызганными локтями. И нет тоскливой меланхолии, вечной горечи жизни, они здесь не чувствуются. Угадан рецепт счастья. А может, не так сложна рецептура на самом деле.
  - Хорошо здесь всегда! – у Даши глаза горели радостью. Она была и довольна походом в мороженицу, и в то же время чувствовалось, что радость ее совсем о другом.
   - Ты просто читаешь мои мысли. Я тоже размышляю об этом.
Даша оглядывалась, пытаясь понять сама, что же в действительности тут такого прелестного. Мария в свою очередь обвела глазами кафе. Во рту таял кусок сладкого импортного мороженного, в бокале шампанского веселились пузырьки. В зале транслировалась  музыкальная радиостанция. Как-то и все эти известные песни слушались здесь по-другому. Один столик у окна был занят и еще один в центре маленького зала. И все. Что-то заставило Марию посмотреть на улицу. Человек. Мужчина лет тридцати. Стоял спиной к витрине. Смотрел куда-то, чувствовалось, как он напряжен. Было понятно – он кого-то ожидает.
Соглядатай, так Мария определила для себя этого человека, был высокого роста, полноватый - длинные ноги, но расплывшееся тело, лица представилось Марии должно было быть простым и добродушным.  Но все-таки напряжение, а еще цепкость и хватка. Добродушная внешность – обман, маскировка. А начинка внутри другая, и какая-то стоит определенная программа. Прибор помигивает лампочками, пощелкивает при переключении плат. Самое страшное было увидеть в этом знак чьего-то присутствия в твоей жизни, кого-то  постороннего, непонятного. Человек выполняет определенные, поставленные перед ним задачи, не сопереживая и не думая о последствиях для чужой судьбы. А может, это просто чей-то водитель? Кого-то из людей, сидящих в мороженице?
Мария посмотрела повнимательнее на посетителей. За одним столиком сидела молодая пара. Влюбленные, а возможно, просто друзья, по виду студенты. Трудно было предположить, что этих парня и девушку возит по городу на дорогой машине личный шофер. Еще женщина, немолодая, с двумя маленькими детьми, скорее всего их бабушка. Очень просто одета сама, безыскусно, скорее по-спортивному, но кто его знает, может, это именно она разъезжает с водителем. А может, это папа детей. Ждет их на улице, не нравится ему мороженица, суета бабушки, он просто решил подышать свежим воздухом.
И как только Мария подумала об этом, мужчина, казалось вросший здесь в землю, уже ставший частью окружающего мира, слившийся с ним, сошел со своего места и куда-то стремглав удалился. «Нет, сходить с ума не стоит», - подумала про себя Мария.
- Даша, я помню, Юра мне говорил, что за Мишей следили, – Мария через силу начала этот разговор.
- Да, очень, возможно. Бог его знает. Как-то ведь стало известно, что он везет этот злосчастный груз. Будь он неладен.
Даша, видно, не знала что и как. Наверное, об этом знал что-то Юра. Ужасная история. А кто, в сущности, виноват в произошедшем? Кто начал  охоту? Как ловко сцапали мышонка, полезшего за бесплатным сыром. Негодяи - расставили мышеловки, разложили сыр и проверяли все время, ожидая жертвы – попался ли. Конечно – не нужно в нашем доме мышей. Но вдруг, вдруг это все только игра, в которой никто и не думает о пользе дома, и те, кто ловят мелких простаков сами здесь только жестокие чужаки.
- Как у них это все получается? Я имею ввиду – как они так все быстро обо всем узнали? – сладким было мороженное во рту, чарующе, страстно и меланхолично одновременно пах кофе, простое шампанское кудрявясь пузырьками, наивно и ласково, как девчонка, уверяя, что оно тоже ничего, и кто вынуждал задавать эти вопросы. Обстановка кафе уж точно уговаривала об этом не думать. Сладкие вещи, в общем-то дешевые, доступные,  яд, который везде продается и все время требуется больному.
Окружающий мир, в котором все удивительным образом согласились с существующим порядком вещей, ради получения мелких радостей жизни. Обязательно нужно, чтобы они стали привычными эти вещи. И вот оказалось, что мир в таком случае обязательно выбрасывает не только мороженное, но и невиданную грязь и боль.
У Маруси на руках сидел ребенок. Мальчик, тоскуя, запихнул в рот кулачок. Он внимательным, полным чувств взором смотрел на мать. Даша говорила о том, что конечно, неизвестно, как работает эта система, но что теперь рассуждать, тут главное, что попался, а когда такое дело, не до пустого сотрясания воздуха, приходится покоряться судьбе, спасаться. У Маруси даже не было сил уточнять – покорятся судьбе все-таки или спасаться? Как это можно одновременно? Покоряясь судьбе, как обычно спасаться – так, наверное. Спасение утопающих дело рук самих утопающих. Как всегда утопающих.
Что там на улице? Весенний сияющий день. Нежный. Как хочется нежности и тепла. Тот плотненький, с виду добродушный человек, смастеренный для каких-то целей и запрограммированный, исчез, украв Марусино спокойствие. Что там, там, за экраном, какие там на самом деле чувства.      


 
Я всегда была трусихой, мне кажется. Но, интересно, что никогда не слышала в свой адрес: она робкого десятка. Секрет, я думаю, в моих эмоциях. Когда мной владеют сильные переживания – я становлюсь очень смелой.
Таким образом, у меня нет иного выхода – только свято, безоговорочно верить в свои чувства. И ты знаешь, ведь самое главное - какой знак, какой вектор будет у них. Пусть кто-то считает меня пессимистом, - мне действительно тяжело ощущать этот мир, в котором большинство, несмотря на уверения в человеколюбии,  относятся друг к другу иначе, - но я выбираю самое лучшее из возможных направление земных чувств – любовь. Я знаю, что все в этой жизни очень непросто, но какой бы она не была, я не могу, органически не могу обходиться без этого переживания.   
Женская любовь на первый взгляд безыскусна, проста как хлеб. Как хорошо, когда устав, приходишь домой и  можешь утолить голод. Хлеб не приестся. Почему же это блюдо бедняков имеет такую власть. Потребность в любви у женщин на самом деле – великая тайна природы. В колоске женских чувств зерно к зерну многообразие желаний, выросшее из одного – стремлении быть рядом с любимым. Быть и ребенком, и матерью ему, сестрой, и любовницей, быть покорной рабыней, а иногда напротив – властной дамой.
Все перемолото в муку и сделан хлеб, а мужчине кажется, что женщина только готовкой и занимается.   
Очень скучное занятие говорить о том, почему мужчины не понимают женщин, а женщины мужчин, предполагая, что, наверное, их души прилетели на землю с разных планет. Тоска ужасная. Безумное одиночество живых существ в огромном космосе. Убить в себе чувства и превратиться в спутник земли или любую другую малую планету, названную благодарными потомками твоим именем? Даже если бы мне посулили  славу, я бы ни за что не согласилась с подобной участью. В чем секрет жизни? В том чтобы ощутив, понять того, кто рядом.    
Я уверяю, что мои чувства самые обычные земные. К земному чувству нет претензий. И я как будто знаю, что не одинока в своих переживаниях. Но все же в руках окружающих вилок, я же зачем-то  полезла за кочерыжкой.
У капусты цивилизации уже неимоверно много листьев. Мыслить категориями: народы, государства, вожди. К чему так отбиваться от стаи! А стая разлетелась. Нет категорий. Отчего-то вдруг возникло такое ощущение, как на пустой планете.
Может быть, мною просто движет одиночество боящегося жизни, к которой я не могу приблизиться? Да, в самом деле, зачем проблемы собственной души приписывать другим, изображая, что не тебя для мира нет, а мира нет вообще.
И все-таки поди узнай, где правда. Что я вижу: собственные страхи или сущность бытия? А мне все почему-то кажется, что так и есть: нет ничего, что может нас разделить, ни стран, ни государств, ни власти. Все цивилизации давно погибли, заросли травой. Бушует лес вокруг, чистое море плещется у ног, все начинается сначала, и я тебя качаю в своих объятьях.


               

Даша была сильно взволнована. Вот он – ее ненаглядный сын Миша. Все ужасное, так хочется в это верить, позади. Самый главный человек в жизни женщины, ее ребенок рядом с ней.
- Мишенька! Садись, что ты стоишь! – Даша дрожала от возбуждения. Даше, кажется, хотелось плакать от счастья, и ей нужно было плакать, но она стесняется окружающих, Марию. Марии было немного неловко смотреть на Дашу, хотя на самом деле она разделяла переживания подруги и готова была  расплакаться, глядя на освобожденного Мишу.
Миша стоял у окна. Вечерело.  Огромная стена блочного дома, что стоял на противоположной стороне, сияла на солнце. Поблескивали стекла окон, закрытых лоджий, заваленных в большинстве своем старым хозяйственным хламом, видным издалека, но как все это, подхваченное простором улицы было важно в данную минуту, желанно, напоминая о том, что ты дома, подтверждая, что все злоключения кончились.   
- Миша садись, садись, - настаивала мать, подвигая стул. Даша быстро собрала что-то на стол. Как хотелось накормить несчастного человека. В лихорадочной суете только что все вместе забежали в магазинчик. Даша на последние деньги купила сыну вкусного.
- Садись… - усмехнулся Миша. – Насиделся…
Темная фигура у окна. Миша сразу переоделся. На нем сейчас была белая футболка, но яркий белый цвет терялся в сумерках. Мария раньше видела Мишу всего несколько раз. Запомнился он ей по-юношески беззаботным, в приподнятом настроении. Ощущение легкомыслия, но его тут же прощал весельчаку-шутнику. Ощущение больших амбиций, но молодежи все-таки нужно пробиваться.
Старший брат в отличие от младшего красавцем не являлся, зато имел особое обаяние человека, чей парус всегда наполнен ветром.
Лицо Миши было тем же, бледным, кое-где покрытым прыщами.    Его немного неправильные черты…
Миша казался сейчас Марии, не обаятельным, а неприятным. Ведь та его энергичная веселость исчезла.  И теперь в нем был не парус, а страшное чувство западни.
- Что Миша, плохо там? – спросила Мария.
- Конечно, Машенька, о чем ты говоришь! – ответила за сына Даша.
- Хорошо, что все кончилось… - на уме у всех было сейчас одно. Слова эти вертелись на языке, и то и дело кем-то произносились вслух. Но кончилось ли?
- Мы соберемся потом. Отметим это радостное событие, - приятно беспокоилась Даша.
- Да Бог с ним, Даша. Что ты все время об этом! – увещевала подругу Мария.
- Ну как же, и Юрия Андреевича нужно позвать, - не унималась Даша.
- Позовешь еще… - Марии не хотелось говорить на эту тему.
Жила Даша более чем скромно. Каждая вещь в квартире Котенков, если не кричала, то с унылым терпением настаивала на своем – тут живут бедные люди. На то, чтобы более или менее сносно выглядеть на людях Даше средств как-то хватало, а вот поддерживать дом на приличествующем уровне уже очень давно было не на что.  Ничего здесь не радовало глаз. И не так чисто, как хотелось бы, - и времени нет, и сил,  - и все безнадежно старое: мебель, утварь. Что ты, жизнь,  делаешь с людскими душами! Что же ты, Мишенька, сынок, натворил!
Мария понимала, что собрать даже небольшой праздник Даше будет стоить неимоверных усилий. А уж об оплате услуг расторопного адвоката Жданова и говорить нечего. Но куда денешься - придется. Естественно, лучше здесь, в такой бедненькой квартирке, чем в ужасной камере.
- Хорошо на улице, правда? – спросила Мария у Миши. – Какой огромный дом напротив!
- Дом как дом. Если честно, мне как-то неприятно смотреть на него.
- Да? Почему? – удивилась Мария.
- Он мне чем-то тюрьму напоминает, - усмехнулся Миша.
- Неужели! – Мария повернулась к свету.
- Да, все уж слишком однообразно, предсказуемо, - Миша махнул рукой.
- А-а! Понимаю.
- Совершенно кайфовое ощущение испытываешь, в первый момент, когда выходишь оттуда. Да и сейчас еще чувствуется праздник. – Делился впечатлениями Миша. -  Смотришь на окружающих людей, вот они вокруг, идут, едут в машинах, входят в магазины, стоят на перекрестках, и физически ощущаешь, как они на самом деле счастливы. Как рыбы в воде в этой жизни. Ведь как рыбы в воде! - Мише лучше было не выразить своих чувств.
- Да, а ведь они и не знают своего счастья, - заметила на это Мария.
- Узнали бы, если бы оказались в камере да на несколько месяцев, - усмехнулся Миша.
- Многим, я уверена почему-то, кажется, что их жизнь – тюрьма, что они не вольны быть в ней такими, как хочется, - Мария, подперев рукой щеку, смотрела на Мишу.
- Это они не были там, - снисходительной улыбаясь, заметил Миша.
- Наверное, туда нужно попасть, чтобы понять, что и как на самом деле, - брякнула Мария.
Повисла неловкая пауза. Мария усмехнулась, но продолжила. Откуда в последнее время взялась у нее эта граничащая с эпатажем искренность, когда больше не считаешь нужным держать что-либо в себе. Как будто так и надо, даже вопросов к себе не возникает, никто изнутри не одергивает, мол, помолчи: может быть, другим неприятно все это слушать. И говоришь при этом приятным уверенным голосом.
- Ты знаешь Миша, мне кажется многие как раз туда и попадают, потому что здесь, в своей обычной повседневной жизни не чувствуют себя свободными, внутренне свободными. Они все время стремятся разрушить какие-то ограничения, которые не дают нормально себя чувствовать. И не осознавая, какие это ограничения, начинают ломать там, где ненужно, и главное, нельзя, строго воспрещается по закону.
- А что делать-то, Машенька! - воскликнула Даша. - Жизнь-то действительно, непростая, тяжелая, прямо скажем. Возможностей-то не больно много. А вокруг столько соблазнов. Как не начать ломать эти воображаемые оковы!
- Как по одежке протягивать ножки?  - примирительно вздохнув, согласилась Мария. - Человеку ведь на самом деле не так много нужно. Знать, что ты кому-то интересен, например, - рассуждала Мария.
- Да уж! О чем ты! Сплошное пренебрежение!
- Да тут кайф, вы что! Вот там, действительно, пренебрежение, - хохотнул Миша.
- А как там?
- Да так… Мария, не очень.
- Ты в какой камере сидел, густонаселенной?
- Не… не густонаселенной, Слава Богу. Всего четыре человека.
- Как же тебя так угораздило, Миша?
- Ах, давайте уже сядем за стол! – перебила Даша. – Накормить же нужно, скорей человека!
Все сели за  накрытый стол. Бутылка водки. Покупные маринованные огурцы были переложены в хрустальную салатницу. На блюде дымилась сваренная картошка. Селедка тоже была заботливо переложена хозяйкой из пластиковой упаковки в старинную селедочницу. Тут же были тонко нарезанный, только что купленный Дашей шпик и недавно поджаренная курица.   
- Скромно, конечно, - начала  оправдываться Даша.
- Очень хорошо… - успокоила ее Мария. – А Данила-то где? – вдруг спохватилась она. – Данила-то придет?
- Даня? Он был уже. Он же работает сегодня допоздна.
Как быстро оказалась исчерпано праздничное настроение. На улице был ветер и солнце. Ветер нагонял крупные облака. Они, угрожающе подбираясь к свету, чернели своими жирными спинами. Но, то ли просто пугали пока, то ли были большими добряками, чем казались на первый взгляд, а может, солнце в этот весенний день первый раз ставшее жгучим, не давало им спуску, облака расходились, так и не сцепив своих тяжелых рук в дружном усилии испортить погоду. На улице было светло, качались от ветра деревья, ветер был свободен, солнце было свободно, люди шли по своим делам, их никто не мог удержать. Но стало уже понятно, опять остро чувствовалось молодой душой, что здесь, в этой жизни существуют свои проблемы, они догоняют человека, как тень от быстро бегущих по небу туч.   
- Как угораздило? Да так, Мария, и угораздило, - рассказывал о своих печалях Миша. – Денег захотелось по легкому срубить, как всем. Полез не туда, куда надо.
- А ты где работал-то? Сколько получал?
Миша сказал.
- Немного, конечно, - согласилась Маруся. – А перспективы какие-то были?
Даша напряженно, с тревогой смотрела на сына. Ей не нужен был сейчас подобный разговор, хотелось поговорить о чем-то приятном, но Мише, видно необходимо было выговориться. Освободиться от подошедшей тревоги. Потом она неминуемо наползет опять, конечно, но сейчас требуется раскрыть душу, выложив на стол все карты. Красивый солнечный день, а как перемалывают его впечатления. Чувство освобождения и наваливающееся, тяжести. Тяжесть маленького пространства этого бедного дома, из которого не вырваться никогда.
- Перспективы? Да, не знаю… - с неохотой, уклончиво ответил Миша. Наверное, он не думал никогда по-настоящему, есть ли у него перспективы.
- Учился, учился… - тяжело вздохнула о своем Даша, а работать все равно в магазин пошел, продавцом консультантом. – Больше платят.
- А все равно немного… - с пониманием сказала Мария. 
- Да… Не много, - вздохнув, согласился Миша. – В общем, решил я, чем черт не шутит… Слышал от одного чела о таком, что можно груз секретный в другой город перевезти и бабки получить солидные. Обещали, что не шибко наказуемо. Все, мол, шито-крыто. Так схема работает, что ни по одной серьезной статье не пойдешь. Распространения-то нет – перевозка.
И Миша стал рассказывать эту, уже немного известную со слов Данилы историю, о том, как забросил удочку на одной дискотеке, как свели его с одним нужным человеком, и ведь предупреждали, Миша теперь ясно понимал, что практически открытым текстом сказали, чтобы не совался, что дело это тухлое, что берут таких курьеров тут же, как говорится, не отходя от кассы. У Миши и обиды вроде не было ни на кого, сам захотел  - и подставился.
Речь у Миши была отрывистая. Возможно, от волнения. Рассказывал обо всем поверхностно, кратко. Схематично, без деталей и красок выражая свою мысль. Слушая говорящего, трудновато, было представить в подробностях произошедшее с ним, но почему-то очень этого хотелось. Хотелось понять, что он пережил, каким был этот горький опыт.
И вдруг Мария поняла, что никаких нужных ей подробностей и не было. Добавить к тому, что сказано, Мише на самом деле нечего. Сухие факты, не впечатляющие слушателя. Ни для кино все это, не для книги - для следствия, судопроизводства, в котором они беспристрастно свидетельствуют против  Котенка, делая несчастной его мать, переживающую последствия всей этой истории.
Но как, в действительности, было бы много сказано именно чувствами, переживаниями, которые мог испытывать, этот, участвующий в  преступных перипетиях парень. Вот тут они и есть, такие необходимые человеку подробности, краски. Что ты, Миша Котенок, чувствовал, когда разговаривал с неким таинственным челом, который предупреждал об опасности, и все же втянул в историю, что, забирая «товар» из тайника, беря билет на вокзале до Воронежа и тогда, когда понял, что тебя накрыли, и что, когда бежал по заснеженному перрону на виду у всего честного народа, выбрасывая из карманов свой груз, сбрасывая с себя куртку, избавляясь от улик, пытаясь освободиться от цепких рук преследователей, что когда осознал, что попался на первом же деле. А что ты, Мишенька, вообще себе думал всю дорогу? Размышлял ли ты о том, что и кому везешь? Разреши задать тебе этот пионерский вопрос.
У Марии было впечатление, что Миша на протяжении всей своей операции по перевозке никаких особых эмоций не испытывал. Ни страха, ни угрызений всякой там совести, хотя бы перед родней, которой не ровен час, придется всем, ради спасения оступившегося жертвовать. Вот только там, в тот момент, когда поймали с поличным, наверное, был жуткий шок.
- Ты испугался, когда на тебя накинулись? – спросила осторожно Мария.
- Испугался, конечно, - признался Миша.
- Кушай, Мишенька, кушай, - подбадривала сына Даша. – Не стоит, может быть, об этом. Ну его! Хотя бы сегодня.
- Да, конечно.
Мария жевала огурец. Миша с матерью выпили водки, Мария тоже со всеми немного пригубила. Водку Мария не пила, и сейчас она показалась ей ужасно противной.
- Да все нормально будет, - улыбался Миша. – Плохо, естественно, мягко говоря, произошедшее. Кому хотелось в камере оказаться-то. Но будет-то все хорошо. Куртку-то я сбросил. Понятые уже куртку не на мне видели. Выпустили же под подписку, а значит и условный дадут. Да и Юрий Андреевич обещал.
- Да-да, обещал, - подтвердила Даша.
Мишино лицо опять показалось Марии неприятным. Потому что он слишком легко, походя, говорил об этом. Беспокоиться, мол, не о чем. Ничего не мучает. Все нормально. А может, так и надо, чтобы ничего не мучило. Иначе не сдвинешься с места, задушат сомнения и тревоги. Но ведь получается так, что лучше бы они были, эти сомнения с самого начала, не произошло бы тогда плохого.
Легкое отношение к жизни, казалось бы, позволяет запросто разбираться с возникающими в ней, тревожащими проблемами, находить свое, может быть, осуждаемое многими решение этих проблем, но на самом деле, не щадит. Получается, что легкомысленный человек, таким образом, не считается в первую очередь с  судьбами окружающих, близких людей.
Но так ли это все? Да Миша просто храбрится сейчас! Не хочется ему лишний раз действовать на нервы матери. Даша сидела рядом, погрузившись в свои думы. Лицо ее было темным.
Встали покурить. Мария хоть и не курила, но пошла на лоджию со всеми.
- Хорошо, что есть лоджия, - заметила она. – Можно воздухом подышать.
- Да, Машенька, видишь, рухляди у нас здесь много. Как у всех. Получается лоджия, как чердак, на который все свое старье складывают.
- Ветер-то утих. Днем-то как задувало, - сказала Мария, глядя вниз.
- Да, и не говори. Я думала, погода испортиться, ан - нет – солнце светит. Правда, здорово! – Даша потрепала Марию по плечу дружески. Ей не нравилось грустить сейчас, так нужно было веселье.
Марии очень хотелось сказать подруге что-нибудь смешное, она уже открыла рот, чтобы рассказать анекдот, милый анекдот про погоду. Даша и ее сын стояли рядом с сигаретами, пуская удовлетворенно дым, Мария, облокотившись о перила, посмотрела вниз, на улицу.
Этот человек сразу привлек ее внимание. Правда, на широкой улице старых уже, однообразных новостроек, прохожих было немного. А странно, действительно, огромные дома кругом, народу, стало быть, море, а на улице пустынно. Широченные улицы, монотонные как китайская стена безыскусные блочные дома, и люди теряются в этом ландшафте. Никакого единения, чувства локтя. Только ужасная теснота бедненьких квартир.
У мужчины была забавная фигура. Кто-то и не обратил бы внимания на подобную комплекцию – ничего особенного. Довольно высокий рост, полное, круглое тело, и длинные ноги. Надутый пузырь на длинных ногах. Легкая степень физической неприязни смешанной с любопытством. Человек одновременно раздражал и притягивал.
Сейчас Мария кое-как могла разглядеть мужчину в анфас, в прошлый раз, у мороженицы, он никак не хотел повернуться хотя бы боком. Таинственный соглядатай вид имел затрапезный, и лицо его было не таким, каким рисовалось Марии в воображении. Да оно было и круглым, и пухлым, и рыхлым, но совсем не было добродушным. Тяжелый мясистый лоб и небольшие  глубокопосаженные глаза под ним.
Неужели это, действительно, он, преследователь? Может быть, Мария ошиблась и не стоит паниковать. Невзрачная серая курточка, непонятного цвета брюки. Мария не могла вспомнить никак, во что был одет этот человек в прошлый раз.
Да она просто разглядела в случайном прохожем, не имеющим никакого отношения к ней, отражение своей тревоги, только и всего. Прочь тревогу. Этот человек сейчас уйдет своей дорогой. Но вот какой удивительный случай – так ярко запомнившаяся фигура мужчины, его неприятно плавные телодвижения теребили душу, не давали покоя, как заболевший ребенок. Он будет требовать внимания у матери, пока его боль не пройдет.
 Почему этот образ сразу врезался в память? Это был неожиданно яркий образ незаметного человека. Вот это-то ощущение и смущало, несоответствие содержания и формы. Бывает же такое – каким-то чудом тело постороннего человека сказало все не только о нем, но о тебе самой, твоем будущем. Выдумщица Мария – прочь тревогу, прочь!   
- Как тебя нашли? – машинально спросила Мария.
- Да как… Работать умеют черти, - признался Миша. – Все, видать, знали, куда еду, весь маршрут. Следили.
Человек подошел к машине. Сел в нее. Машина тоже была серой, неприметной. Старенькая какая-то иномарка.
- Интересно, на каких они машинах ездят, на своих или на служебных? – Мария опять задала вопрос машинально. Она думала о своем.
- Кто они? – Котенки смотрели на Марию.
- Да нет, это я так, к слову… - Марии совсем не хотелось говорить на эту тему.
- Да, я думаю, когда по делам - на служебных все-таки. Не охота никому свою гонять. Так должно быть по логике, - Миша понял, о чем говорит Мария.
-Да-а… - вздохнула Мария. – Серая кошка в серой комнате… - она махнула рукой. - Взять бы да куда-нибудь уехать…
Докурив, Котенки ушли с лоджии. Маруся, посмотрев еще раз на машину, направилась за ними.




Я хочу взять тебя и поехать в Павловск. Почему туда? Отчего же это место на земле имеет особую притягательную силу, ценность для чувствующей неравнодушной души? Конечно, Павловск необыкновенно романтичен, и уже поэтому его красоты созвучны переживаниям любви. Известный с детства, запечатлелся в памяти каждый уголок и отныне навеки хранится в картотеке счастья. 
То, во что вложена душа, вся страсть в стремлении к прекрасному, чему посвящена вся жизнь, желание увиденный во сне, пленительный чудесный образ сделать раем на земле, и будет раем, прибежищем благодарных любящих сердец, ценителей прекрасного. Спасибо императрице Марии Федоровне за это чудо – Павловск.
И все же это совершенно  особое место. Тут мне кажется, находится одна из резиденций Бога. Возможно, скульптуры муз и Аполлона, что стоят на аллеи двенадцати дорожек оживают и, веселясь беспечно, - вот необыкновенное было их время посвящение себя красоте, - приходят к страждущему чувств.
В Павловске особая атмосфера. Он с одной стороны - закрытая оранжерея любви, где любовь оберегается, цветет, плодоносит, а с другой - открытое космосу место. И здесь мне несколько раз, - наверное, в Павловске каждый способен к открытиям, - буквально явился ты, так ярок был твой образ. Как будто именно по этому адресу для меня был послан ценный груз особого переживания.
Однажды, это было минувшей осенью, я приехала в Павловск с подругой. Мы прошлись и присели на скамейку на одной милой укромной аллеи, которая находится за Птичьим вольером. Это действительно чудесное место, защищенное от ветра, очень тихое, романтичное. Здесь всегда тепло и уютно. Место светлых и приятных любовных тайн. Выдался солнечный день.
Золотая осень уже немного обветшала, но все же оставалась очаровательной. Весь Павловск в это время, пленительный как всегда, становится мистическим. Вот где кипят неслыханные страсти. В крепком объятии любви сливаются стихии  природы и искусства. Чувства двух титанов настолько бурные, что невозможно не ощутить  их пенящуюся лавину, настолько красивые и гармоничные, что производят чудо – не разрушают как всякий природный катаклизм, а создают прекрасные создания души. Бушующее море красоты дарят людям подарки чудесных образов.
Отцветшие цветы на клумбах уже срезали. Стриженые липы еще держались, не пожелтев. За спиной у нас были кусты акации. Стручки стали темно-коричневыми, свернулись, сделались похожими на гусениц. Солнце пригревало. Мы седели с подругой на скамейке, я посмотрела на стручки, на то, как среди кудрявых, корявеньких веток шастает солнечный луч и подумала: «Что этому мальчишке нужно? Неужели эти стручки-гусеницы?»   
  Тоскую, я стала говорить с подругой о тебе. Эти разговоры, признаться, не слишком помогают мне. Ведь я не могу сказать никому, что действительно у меня на сердце. Я знаю, где-то там, в глубине  у людей есть такие как у меня чувства, но кто же в этом признается. Мои переживания, наверное, сродни переживаниям самых близких тебе людей. Это переживания женщины бывающей с тобой наедине. Но ведь всем известно и мне в том числе, что я не являюсь знакомым тебе человеком, и поэтому любые разговоры на подобную тему неминуемо вызовут непонимание.
 Но все же мне хочется с кем-то о тебе заговорить, поделиться впечатлениями от увиденного репортажа, как ты был хорош в светлых брюках и футболке, каким чудесным сегодня было твое приветливое лицо. А несколько дней назад ты, напротив, был чрезвычайно строг и серьезен.
И я не знаю, что мне с этим делать, как мне жить дальше? Одиночество и любовь рвут на части мою душу. Страшное одиночество – нет со мною тебя, и никто никогда не поймет, не поверит, что на самом деле ты рядом.
Любовь… А она может быть непереносимо страшной, мучительной, когда лишена прикосновений, ароматов, звуков, когда шестое чувство должно заменять их в общении с любимым.
Еще немного, кажется, и я не выдержу. Но что-то меня держит. Я страдаю то безысходностью, то сомненьями. Несоответствие увиденных в мозгу образов, пережитых ощущений – сама не в силах назвать это фантазиями, так они  значительны – и реальных впечатлений – в свою очередь никак не поворачивается язык сказать о них истинные – от просмотра телевизионной картинки не дают мне покоя. Вот уже тянусь, чтобы нажать роковую кнопку, но чувствую на своей руке твою руку и сдаюсь.
Казалось бы все ясно – мне нужно, как всегда делать то, что облегчает муки одиночества, приближая любимый предмет – обратиться к перу и бумаге, но почему-то нет сил вырваться из плена жизни, которая требует насущного – реальности. Впрочем, в наше время прагматиков причины подобных мук объяснять не нужно. Современные люди подхватят: другого пути быть не может  - глупо мечтать о небесных кренделях всю дорогу.
  Тут дебри, конечно. Когда начинаешь об этом думать – голова идет кругом. Только один вопрос на самом деле не дает покоя: где ты? Тебя настоящего рядом нет. И другой вопрос: а могу ли я иначе жить, жить отказываясь от чувств, когда ты невидимый никому, но очень близкий мне человек есть рядом со мной? И как еще я могла бы приобрести тебя, понюхать, покушать тебя, мой небесный крендель, кроме как общаясь с тобой на бумаге.
Вероятно, немногие бы согласились пройти этой волшебной дорогой, уж слишком она необычна, поэтому пугает, представляясь опасной. Мечтать о небесных кренделях, при этом ужасно обжигая руки, дотрагиваясь до них, вытаскивая их из неведомого мира. Зачем мне эти, быть может, смертельные ожоги? Что привлекает в тебе герое до того, что я готова оставить ради тебя весь мир, со всей жизнью вступить в борьбу, отстаивая свой удивительный и странный способ жизни.
Служить идеи, подчиняясь неведомому зову природы? Открой тайну, ведь тебе подвластны неведомые миры! Разве ты сама не чувствуешь как необыкновенен твой способ жизни! Разве ты не хочешь сделать нечто важное, помочь!
Опять непролазные джунгли! Джунгли необитаемых земель, между прочим, таят непредсказуемые опасности. Я боюсь опасностей? У меня нет азарта первопроходца? Я просто трусиха, банальная наседка, мещанка, стремящаяся к порядку, уюту и безопасности? Но как объяснить, как связать концы – весь путь я готова пройти, я способна пройти только, когда понимаю, чувствую, что я буду, обязательно буду рядом с тобой. Да - наседка, мещанка, хозяйка. Вот ты уже держишь меня в своих объятьях. Там, на другом конце вселенной, в каком-то другом измерении мы уже вместе. И мне нужно принимать это за истину, никому не подавая вида. Зачем другим знать к чему я стремлюсь, что является моей движущей силой. Как все просто в итоге: человеку нужно верить в любовь.
Очень страшно делается, когда вдруг пропадает из вида заветный маяк. От усталости, от отчаянья в душе сгущается такой туман, что никаких огней не видно. Безумный страх неизвестности и полное бессилие. Куда двигаться дальше, где желанный берег! Только сделай шаг и поглотит безумная бездна.
Так вот, я разговаривала с подругой, говорила с ней о тебе. Она любезно меня слушала, по-дружески терпя мой интерес к политике. Немного непонятный, как может показаться на первый взгляд. Действительно, откуда он у  романтичной женской натуры, если не распознаешь, в чем ее истинный  интерес.
И вдруг мне что-то открылось. Да, точно – Павловск, резиденция Бога. Что-то пришло ко мне с этим теплым, милым осенним солнцем. Сюда, на эту укромную аллейку ко мне пришел ты!  Я тебя ощутила! Я постоянно с тобой общаюсь, но этот образ был полон особенных чувств, каких-то скрытых еще, неясных, но очень значительных. 
Как точно описать переживания предзнаменования, расшифровать, объяснить, раскладывая по полочкам, что они значат. Может быть, это вообще не в человеческой власти. Но то, что так необходимо – вера в любовь, уверенность, что я тебя встречу на самом деле, что обниму, что мы можем быть рядом, у меня появилась. И вот я уже беру за руку своего героя, я ему предана безоглядно. Забыты все сомнения, весь мир отринут, у нас с ним свой, в котором чувства самозабвенны и безотчетны. Как будто был дан импульс правды, и я теперь могу любить его, могу любить по-настоящему, имея плод любви. Любить героя на бумаге, уходя с ним в его волшебную стихию. Бумага – утес, я – Ихтиандр. Только гори огонь, не гасни. Дай, выплыть, дай найти заветный берег.
 

От всех бед мы здесь с тобой укроемся, любимый мальчик. Прильнуть к тебе, уткнуться в сердцевину, а суть огромна – бездонный мир любви и красоты, согласия и терпения из которого родилось чудо. Павловск. Как будто отражение души, намного больше – мир души, где можно пройтись по каждой дорожке, оглянуться по сторонам, встретиться с любимым человеком. 
Где там за деревьями Птичий вольер! Таинственное место. Знаешь, о чем я вдруг подумала. Этот парковый павильон мне напоминает  письменные приборы на твоем рабочем столе. В чем штука не понимаю. Откуда такая ассоциация.
Какое-то твое место! Можно покопаться и поискать ответ на эту загадку. А вдруг все не случайно.
Птиц в этом вольере нет. Здесь нет гомона нынче, теперь это тихое место. Помнишь ли ты все здесь в деталях? Мне, кажется, почему-то что помнишь. Этот милый романтичный прудик, берег которого обсажен ирисами. И тут же мраморная статуя девушки, отражающаяся в темной воде, как в зеркале. Знаешь, о чем я подумала: а на кого устремлен твой взор? На какую даму? Ведь не случайно она здесь появилась. И место у нее такое романтичное. Уютная заводь мечты. Аленушка, сидящая в задумчивости на камне у пруда. А рядом притаился серый волк. 
 За Птичьим вольером та чудная аллея. Что она напоминает мне? Вот что! Дорожку в твой кабинет. Что это будет – красная ковровая дорожка Канн или ковер, на котором распекают?
Тут разбит цветник. Усердный труд садовников сродни твоему. Сколько нужно вкладывать физических сил и души, чтобы красиво цвели растения. Кроме всего, изящество форм и изысканные краски цветов как нельзя лучше соответствуют твоему вкусу.
Но еще, здесь возле вольера есть с давних пор одна особая достопримечательность. Зеленый лабиринт. Вот где разгадка! Она в испытании. Хитросплетение времен, намерений и дел. Несомненно, это место в парке твое – тут самый загадочный и сложный аттракцион.
  Закрываю глаза. Вижу тебя за делами. Сидишь в кресле, общаешься со своим собеседником. Водопады зелени, живописная пестрота клумб, пленительная геометрия дорожек, аллей. И ты как будто рядом. Неужели только в этом тайном месте могут встретиться наши души, а твой реальный мир, окажись я рядом с тобой в самом деле, способен разрушить мое счастье.
 

Не хочется отсюда выбираться. Но с чего я, собственно, взяла, что и тебе здесь нравится? Вопрос на самом деле в том, почему я думаю, что ты поймешь меня, что ты ответишь на мою любовь.
Ах, как хочется мне с тобою пройти, взявшись за руки по несравненному парку. Давай, постоим у склона, посмотрим на реку, на изящный Храм дружбы.
Пройдемся обязательно по знакомому крутому берегу. Мимо лестницы со львами, дальше. Внизу остался павильон Нижние ванны и мостик с кентаврами. А вот и Собственный садик. Он открыт уже. Хорошо, что этот романтичный уголок восстановили. Его планировку и чудесные клумбы. Весна и на клумбах цветут тюльпаны. Посмотри, с каким вкусом друг к другу подобраны цветы!   
Удивительное сочетание красок, благородные оттенки темно-розового рядом с белым. Как красиво! А эти темно-фиолетовые цветы вместе с прелестными ярко-желтыми. А еще канареечного цвета тюльпаны рядом с оранжевыми – огненными. Одни цветы выше, другие ниже, некоторые обычной каплевидной формы, а некоторые махровые, раскрывшиеся. Они похожи на пионы. Особенно мой взор порадовали посаженные под высокими белыми тюльпанами белые анютины глазки – находка! Кажется лепестки анютиных глазок - это опавшие лепестки тонконогих красавцев.
Смотри, кто глядит на нас из окна. Расположились за столом, пьют чай, отдыхая от трудов по саду. Императрица! Сама возникла вдруг! А с нею рядом прекрасные великие княжны. О чем-то говорят между собой, кивают головами, одобряя нас. Не знаю почему, они отметили именно нас, но это так приятно.
А вон навстречу шагает царской поступью несчастный Павел. Прочь страдания! Их нет! Император сейчас счастлив и доволен. Он жив, он с нами. Идет знакомиться, приветить гостей. Я вижу его светлое радостное лицо. Я знаю, эта встреча сулит что-то необыкновенное.
Вдруг набежала туча. Невозможно забыть все это. Переворот. Мне хочется понять несчастных, и я их понимаю, которым никогда не были доступны не то что, все эти красоты, но чувства, рождающие их. 
Вот именно за отнятое у других изысканное чувство красоты, позволь мне так считать, поплатились в итоге те, кто жил здесь. Потомки несравненной создательницы этих райских кущ, унижены, убиты. Уничтожен прекрасный мир их жизней. Немыслимая боль и запустение, хотя дворец и парк на месте, но жизней, жизней нет, нет душ. Отчаянье и страх перед пришедшей смертью.
Отчего же так вышло, что у смерти лицо простого человека. Теперь усталое и злое. Не доглядели. И вот подкошены стихией людских страданий. Кровь на дорогом паркете. Я верю, красота вокруг живет, только пока есть красота в душе людей, Бог живет, пока он есть в душе. А теперь дивные покои превратились в склепы. Опрокинутые лица растерянной прислуги. Как быстро, как внезапно рушатся миры!
Чудесно, что потребность в прекрасном насущна. Райское владение осталось, оценен царский труд. Представь, я почему-то умиляюсь, думая об этом, как люди тридцатых, читающие с неподдельным интересом советские газеты, с чувством поющие жизнерадостные песни советских лет, искренне веселящиеся на демонстрациях по случаю Великого Октября, с благоговением хранителей, с энтузиазмом романтиков оберегали и лелеяли эти красоты. По-моему в этом есть что-то - не смешное, а волшебное.   
Безумный ужас – война! Подумай, нет покоя душе, пристанища. Не будет никогда. Рай варварски, жестоко уничтожен. Мне кажется, что большего злодеяние не может быть. Бог умерщвлен, все: святое, красота, людские жизни. 
Страдальцы - русские солдаты умирали на  когда-то беззаботном луге.  Боль, отчаянье немыслимой потери, черный дым пожарищ. Разве такое может быть, что  мира больше нет.
И все-таки какое спасение, что тяга к прекрасному насущная потребность. Они боролись, возрождая упорно год за годом из пепла Божью красоту. Буду целовать образы этих людей до самой смерти, кланяться, молиться, благодаря их, ведь оценили, ведь понимали в чем красота, ведь бились за нее и были всегда с Создателем. 
Смотри, мой ангел, опять сияет чистотой царский дворец! Шумят вокруг деревья. Многое как прежде. Но отчего-то невероятно хочется здесь видеть на месте каждую мелочь. Люди, наши современники, а с ними те, ровесники отцов и матерей. Я вижу хранителей музея, солдат, и вот, смотри счастливый император идет навстречу – все беды пережиты – ведь пережиты, правда? – растроганная императрица машет из окна платком. И сколько, подумай, горя одолели, нет, все же, сколько счастья испытали, здесь, в этом месте, где теперь в счастливом умилении свободы целуются, не могут наглядеться друг на друга людские души. 


- Что Муся, как живешь? – Жданов  называл Марию по-своему.
- Нормально, - Мария устраивалась в машине рядом, на переднем сиденье.
- Я вызвонил тебя, хотел для Котенков кое-что передать. Выписку. Ты же с ними общаешься плотно, как я понял. Куда-то они уехали?
- Нет, куда они могли уехать. На даче у Дашиных родственников.
- А-а… А что трубку-то никто не берет?
- Не знаю. Наверное, деньги на телефоне кончились, - пожала плечами Мария.
- Понятно… - Юра отчужденно смотрел в окно, как будто от малейшего упоминания о материальных затруднениях клиентов ему становилось скучно. - Ну, а если повестки? – Жданов посмотрел на Марию. Лицо его в полумраке машины поблескивало, как дешевая фаянсовая кружка.
- Вообще-то Данила бывает в этой квартире. Но на самом деле я не знаю, как там и что с этими судебными делами. Они будут уже завтра. А ты, что сам куда-то собрался? – Мария обратила внимание на рекламный туристический буклет, лежащий сзади.
- Хотелось бы Мусенька, хотелось бы. На Мальдивы, наверное. Погреемся… - тон у Жданова был самый заносчивый.
- Хорошо. Всех вроде штормит, а ты уверенным курсом на фешенебельные острова. В хороший отель, небось? – расспрашивала Мария.
- Да в плохой смысла нет, - предела заносчивости Юры, определенно, не было. 
- Юра, знаешь что?
- Что? – шутливо откликнулся Жданов.
Мария с глупой улыбкой смотрела на Жданова, у нее не всегда получалось говорить серьезно о серьезных, волнующих ее вещах. Она чего-то стеснялась, боялась, что ее не поймут, поднимут на смех, что своим пренебрежением разрушат хрупкий мир ее иллюзий.
- Я не первый раз вижу рядом с собой одну машину и одного человека.
Жданов смотрел на Марию внимательно, он пока еще не понял, о чем она говорит и не знал, как реагировать на ее слова.
- Что за человек? – уточнил он, в голосе его слышалась легкомысленная ирония. Жданову хотелось юморить. Марии же ни в коем случае не нужно было допускать насмешек. – Поклонник?
- Поклонник? Нет, какой-то незаметный человек. Не может это быть соглядатай?
- Незаметный? – Жданов лукаво прищурился.
Мария хмыкнула, поняв намек, шутливые сомнения Жданова.
- Слежку, Мусенька, ты бы не вычислила, ты же не профи. А потом, с чего это вдруг? – Жданов заговорил все-таки серьезно.
- Помнишь, ты сам говорил, что таких, как Миша, пасут.
- Да, говорил, - коротко и неохотно подтвердил Жданов.
- А как это?
Жданов посмотрел очень серьезно на Марию. Глаза его стали выпукло-напряженными. Зрачки  - дула высунувшихся ружей. Жданов отгонял от этой темы. Ни о чем подобном говорить не хотелось.
- А ты не понимаешь?
- Ну… понимаю… - тянула Мария, претворялась неуверенной. – Зачем?
Лицо Жданова оставалось бессмысленно равнодушным. Потом он скривился неудовлетворенно. Поднялся шустро его пушистый ус.
- Затем, - сказал, как отрезал.
- В общем, таких лохов подставляют специально. Найдется лох, желающий срубить деньжат по легкому, его направляют к кому надо, ведут, а потом берут за одно место, когда с поличным застукают, - мол нашли преступника. Раскрываемость там всякую повышают, - настаивала на своем Мария.
Жданов ничего не говорил, только смотрел на нее пристально, цепко. Потом вдруг расслабился, отвернулся, схватился за руль, поерзал на месте. Юра вроде ничего не рассказывал, не подтверждал  предположения Марии, а ей было все понятно, как будто его тело, движения его, лицо, мимика обо всем ей поведали сами.
 - Так ты говоришь, я бы ничего не заметила? – уточнила Мария.
- Ты бы нет, - лениво подтвердил Жданов. – А потом, - вдруг сообразил он, – ты-то здесь при чем? Как это ты обнаружила? Ты-то не имеешь никакого отношения к делу вообще.
- Да, не имею, - согласилась Мария. – Но были мы с Дашей в тот момент, были и все вместе потом, когда мне показалось или не показалось… - Мария выпятила растерянно и недоуменно губы.
- Да не… Вряд ли, конечно… Ты в шпионов, я смотрю, играешь.
- Ага, наверное, - согласилась с улыбкой Мария. – Скучно мне что ли. Хочется чего-то интересного.
- А что тебе хочется? – высокомерно спросил Жданов.
Мария вспомнила, у кого она слышала подобный заносчивый тон не так давно - у Дакоты, когда он сказал, имея ввиду отношение Марии к ее герою, что она все вывернула наизнанку. Изнанка вещей. Когда человек вдруг начинает понимать какая она? И боится ли он этого открывшегося неожиданно зрелища? Ведь даже какая-нибудь модная штучка увиденная «с заднего фасада» может ужаснуть требовательную владелицу.
Марусе вдруг пришла в голову совершенно определенная ассоциация. Она даже прыснула. Причинное место. Вот уж, действительно – потайная изнанка, она и есть причина любви. На самом деле, именно тут стежок за стежком создается чарующее переживание, отсюда, из казалось бы, неприглядного места, проистекает красота отношений. Именно сопереживание, понимание причинного места является залогом благополучия человеческих чувств. Как тот удачный пиджачок, произведший на окружающих приятное впечатление, они тогда тронут и увлекут своей прелестью и надежностью, сослужив хозяину добрую службу. 
Не доверять изнанке вещей. Основе. Все тогда пойдет кувырком. И  откуда-то из пространства будут появляться преследователи, соглядатаи, охраняющие страшную тайну, которую ни за что нельзя выдать. Чтобы не шокировать, не разрушить представления о мироздании, в которых почему-то так получилось, нет места главному – доверия естеству, себе. 
- Да, знаешь, не хотелось Котенку жить по-человечески, так и влип. Полезли всякие преследователи, - решила пофилософствовать Мария.
- А что, значит, по-человечески, Мусенька, - опять с заносчивостью и чуть с иронией сказал Жданов. Он не понял мыслей Марии.
- Ну жить, просто жить и все, - пыталась объяснить Мария то, что чувствовала.
- Просто жить!.. Да не получается… просто!.. Приходится, выкручиваться. Изгаляться. Голь на выдумку хитра, как говорят! Да?! – Жданов усмехнулся задорно.
- Ну хитра… Ну и что получается… - Мария старалась рассуждать дальше. – Тюрьма, получается… - усмехнулась она уже. – А-а!.. – протянула она шутливо, - понимаю, понимаю, как раз для тебя работа тут. Хлеб твой. Ты тут уже вступаешь в игру общего недоверия к процессу.
- Что? – не понял опять Юра. – Муся, что ты все это в голову берешь? Что ты так въезжаешь в посторонние тебе темы? Отдохни. Съездите с Герой на острова, переключись. А то уже начинаешь спрашивать про всякую фигню, про всяких там соглядатаев. У тебя еще крыша съедет. – Жданов с подозрением посмотрел на Марию.
- Хорошо бы Юрочка, хорошо бы, отдохнуть на море каком-нибудь, - Мария внутренне потянулась. Так ей вдруг захотелось, скинув с себя груз, размяться. – Так ты на какие там острова едешь? На Мальдивы? Здорово, конечно.
Мария, обернувшись назад, взяла туристический буклет. Фотографии лучезарных томных пляжей сулили то самое райское наслаждение, о котором все были наслышаны из рекламы дешевой шоколадки. Вода на фотографии казалась неестественно лазурной, нереально красивой нависшая над водой пальма. А ведь есть какая-то другая жизнь! Даже картинки покажут, если попросите. Но она далеко не всем  доступна. И вот в этот момент, когда уже чувствуешь ее, эту нереально прекрасную, недоступную жизнь, так как будто трогаешь руками – просто очень хочется потрогать ее руками и не хочется довольствоваться дешевыми шоколадками – вдруг начинают вылезать страшные преследователи, охраняющие так надоевшее тебе, опостылевшее, никогда до конца не понятое на самом деле, положение вещей.    



Ты – мужчина, я – женщина. Ты – здесь, я – там. В этом нет никакой проблемы. Каждый делает свое дело. Для работы совсем не нужна страсть, любовь, так считается. Но моя работа  особенная. Мне хочется сказать, что я ни горничная, ни секретарь, ни преподаватель английского, ни даже министр.
А нет, ты знаешь, пусть я буду, хоть и секретарем, а может быть даже министром. И вот, я выхожу от тебя со своими бумагами, а сердце мое колотится. Ты равнодушный, - зачем тебе лишние эмоции, правда, - выходишь из своего кабинета за мной, садишься в машину, уезжаешь по делам, действительно важным, а для меня мир сужается до той острой ветки, на которую я сейчас смотрю. Еще одно мгновение,  я могу видеть машины, выезжающие за ворота, они помигивают стоп сигналами, сейчас и их не будет. По щекам моим катятся слезы, я чувствую их соленый вкус, и тут же вспоминаю твой запах, так ясно услышанный мной  – вот уж чувства нахлынули. Я беззвучно рыдаю, моих рыданий и слез никому не видно, я сейчас для всех в другом мире.
Прости, что я беспокою всем этим тебя. Но для человека, действительно, самое страшное понимать, что он, его переживания никому не нужны. Ведь тебе необходима моя работа, секретаря, преподавателя, министра, а мне в ней без чувств, без слез и любви не обойтись.
Доверяю ли я сама процессу? Вдруг задалась я этим вопросом. И он  оказался для меня совсем непростым. Изнанка вещей, открывшаяся мне. А вдруг я, на самом деле, всегда только и смотрю на изнанку, которую никто никогда не видит, боится увидеть, страшась непонятной угрозы, своих стыдливых чувств. Для меня же как будто, такое вывернутое состояние  всегда было естественным.
Кому-то, возможно, эти мысли покажутся очень сомнительными, а человек, говорящий о таких непонятных вещах несколько странным – что в самом деле, все это означает. Не стоит ли держаться подальше.
Но знаешь, от меня почему-то никто никогда не шарахался. Я в силах работать, и горничной, и секретарем, и даже министром рядом с тобой, ведь то, что я так, по-другому смотрю на мир, не отрывает меня от него. Все дело в том, что я люблю его. И люблю тебя в этом мире, открывшегося с совершенно неожиданной для других стороны. 
Этот человек замеченный мной - соглядатай. Знаешь, чего на самом деле я жду? Я жду тебя, твоего появления. И мне вообще ужасно хочется твоего внимания!
Так в чем же мое преступление? Неужели в любви? Чувства не по правилам. Если действовать, попирая все нормы, даже в любви, то конечно, можно сказать, что ты преступил. Любовь, оказывается подсудна! Вот это меня больше всего пугает, приводит в отчаянье. Я буду не понята в своих чувствах – вот что ужасно. Я ведь смотрю на вещи с другой стороны. То есть я не такая как все. То есть я не нужна миру, в котором все по-другому!
Соглядатаи, эти заботливые преследователи, опекуны, - такими мне хочется их видеть, ведь я люблю враждебный для всех чужой изнаночный мир, - обязательно будут, потому что я в своем мире преступница, одним фактом женской любви к тебе.
И я очень хочу знать преступила ли я и там, в том, твоем мире, который я люблю, понятна ли я тебе. И если вдруг окажется, что эти загадочные преследователи на самом деле - та же мрачная наружка, которая приставлена к бедному Котенку, карающие органы, да, возможно, и вовсе преступники, которые ловят лохов, чтобы отыграться на их простодушии, нажиться, - что им жизни маленьких людей, - вот тогда вдруг откроются двери смерти, и я попаду в ад собственного  разочарования, обставленный как самый занюханный кабинетик какого-нибудь обозленного продажного чинуши.



- Я боюсь, что мой кофе, сейчас остынет, - Люсенька отхлебнула из пластиковой чашки. – Не стоит ждать, наверное, когда принесут остальное.
- Да, Люсенька, пей сейчас. Потом после обеда, мы возьмем себе еще по чашечке. – Мария очень хотелось всегда побаловать маму, которую она нежно называла по имени.
- Какая хорошая погода сегодня! – Люся довольно щурилась на солнце.
- Очень повезло с погодой. – Мария чувствовала тот необыкновенный, захватывающий прилив сил, который приносит творческим людям вдохновение, позволяющее видеть не только это солнце, эти деревья, эту траву, людей, окружающее, такое какое оно есть, а по-особенному. Непривычно, по-особенному даже собственную мать.
- Да, поедим сейчас и пойдем фотографировать дальше. Никак не могу пропустить эти дни. Весна все-таки. Необыкновенное время.
Мария с огромным трепетом относилась к этому моменту природы – началу ее расцвета. Чарующее, дающее живительные силы впечатление от распускающихся деревьев. Скорей, непременно, иначе не может быть – сюда в несравненный Павловск, в котором красота природы всегда идет рука об руку, подчеркивая и поддерживая красоту души.
Мама Марии, Людмила Ивановна сама очень любила Павловск, это именно она познакомила с ним дочь в раннем детстве, привила трепетные чувства к этому месту. Знала ли она, что такое вдохновение? Во всяком случае, потребность выражать вслух свои эмоции всегда у нее была.
- Я помню, что мы когда-то с Варей ездили на Вуоксу. То же был такой же прекрасный день. У нас были с собой бутерброды, продавалась когда-то удивительно вкусная любительская колбаса… - рассказывала мама.
- Хорошие раньше были продукты, не то что сейчас. Да, о чем это я говорила?.. - Люся нетерпеливо переставляла ноги. - Так вот, ездили мы на Вуоксу, у нас еще были бутерброды. И термос мы с собой взяли с горячим кофе. И это все было так вкусно. И день был просто чудесный.
- Как сегодня?
- Нет… - сказала Люсенька с сомнением. – Лучше.
Женщины после легкого перекуса выпили еще по чашке кофе и съели по мороженному. Пломбир с орехами в вафельном стаканчике.
- Пойдем, скорей отсюда, - сказала Люсенька. Она начала терять терпение. – Мы потратили здесь много драгоценного времени.
Она с неудовольствием покосилась на стоящий подле мусорный бак, в который посетители выбрасывали после трапезы свою одноразовую посуду. Вид помойки смущал Людмилу Ивановну, неряшливая действительность хамски дерзила ей. Против этого у Люси всегда было наготове грозное оружие – ее неизменная брезгливая мина.
 Фотоаппарат на прогулку Мария взяла впервые. Прогулка обещала стать  запоминающейся. В ней будет не только привычное созерцательное наслаждение, падающее на дно души реликтовым лесом, которому впоследствии предстоит стать топливом чувств, но и другие –  непосредственное удовольствие творца,  азарт охотника ищущего натуру.   
Мария шла быстро, ей хотелось обойти побольше мест, успеть заглянуть и в дальние уголки огромного парка. Мать едва поспевала за дочерью, но не роптала. Она, хотя и не слишком понимала и даже, может быть, не одобряла то, что делала дочь, но, во всяком случае, любя ее, никогда ей не препятствовала и даже во всем способствовала и помогала.
Был будний день, народу в парке было мало. Люся терпеть не могла народ.
- Как хорошо, что сегодня почти нет людей. Никакой дурацкой суеты. Все прекрасно видно. Никто не путается под ногами. Можно себе в удовольствие наслаждаться красотой, - сказала Людмила Ивановна в подтверждении мыслей Марии. Она со спокойным удовлетворением смотрела вокруг. Ветерок шевелил ее до сих пор густые волосы.
Дворцовая площадь была практически пустой. Мария сделала два кадра. Она сразу поняла, что не умеет по-настоящему фотографировать. Для того, чтобы заснять эти пейзажи, запечатлеть их так, как хотелось бы, передать на фотографии все те восторженные чувства, которое рождает чудесное окружающее со всех сторон пространство, у Марии не хватало опыта. И справа его видишь и хочешь захватить, и слева, и оно наполненное меняющимся в зависимости от набегающих облаков светом, пронизано движениями воздуха.
Но все же очень хотелось оставить себе на память самое дорогое – переживания этого момента жизни, поэтому Мария, неутомимо искала ракурсы, не ленясь, крутила объектив, ей нужно было увидеть в нем именно ту картину, которая тронула наяву ее сердце.
Мама покорно терпела эту суету.
- Ну как сфотографировала? – спросила она у дочери. – Получилось?
- Сфотографировала. Давай, я тебя сфоткую!
- Ой, нет. Не надо!
Люся, действительно, не любила фотографироваться. Неизменно  стеснялась, и поэтому  категорически отказывалась позировать.
- Ну давай, на память! – подбадривала мать Маруся.
Люся скрепя сердце согласилась. Полминуты ее терпения для фотографа было достаточно. Посмотреть в объектив, правда, маме так и не хватило духу. 
Мария выключила фотоаппарат на время. И вдруг у нее возникло странное чувство. Явственный образ. Мария будто увидела себя на фотографии. Сделанный кем-то снимок. Тут, у Павловского дворца.
Хвост пушистых длинных черных волос. Сумка из-под камеры через плечо. Мария в этот момент общалась с кем-то, живые эмоции в горящих от радости глазах. И кадр этот был сделан не случайно, а с определенной целью.
- Что ты, Машенька, задумалась? – нежно спросила мама.
- Да так… - Марии не хотела ни о чем рассказывать.
- Я тебя, наверное, совсем загоняла? – ласково спросила Мария у мамы.
- Нет, ничего, - уверенно, с настроением ответила мать.
- Зато такое дело сделаем сегодня! Никогда ведь толком Павловск не фотографировали.
- Есть альбомы… - робко намекнула мама.
- Альбомы – это не то.
-  А я, вот, делаю очень хорошие фотографии, - возражала словам дочерь мать, - мои фотографии всем нравятся.. В лаборатории всегда ждут, когда я буду показывать сделанные в поездке кадры. Мне, между, прочим, говорят, что я просто-таки профессионально снимаю.
- Так и есть, - улыбнулась Мария.
В нежной зелени деревьев, растущих на склоне, Мария вдруг заметила снегиря.
- Ой, посмотри, Люсенька! – воскликнула она и показала на птицу.
- Надо же! Еще не улетели! Какие красивы птицы. Сейчас их почему-то мало стало.
Крупный яркогрудый самец скакал по ветке. Оказалось, рядом была самочка, она выглядела скромнее, мельче, грудка коричневатая; не такая пузатенькая.
Маруся щелкала кадр за кадром.
От самой природы в этот майский день, нежного, но упорного, как все растущее, солнца, от такой же, нежной и бесстрашной зелени, теплого ветерка шло удовольствие, и никак нельзя было не поддаться этому благодатному потоку.
Еще свежи в памяти темные дни бесконечной дряблой зимы и поэтому в душе все время неизменное удивление и радость при виде очистившихся от снега зазеленевших лугов, покрывшихся молодыми листочками деревьев. Еще недавно они казались мертвыми.
- Что это за цветы, посмотри! – воскликнула Люся, показывая на лиловые, напоминающие гиацинты пирамидки.
Маруся с мамой подошли к Славянке.
- Да это лопухи цветут!
Марии непременно хотелось пройти на другой берег Славянки. Оттуда, со стороны Колоннады Аполлона открывался чудесный вид на дворец. Вода, зазеленевший холм, огромные старинные деревья склонились, и на холме прекрасный светлый Павловский дворец. Отсюда он был виден во всей  красе. Центральная его часть, флигели, недавно отреставрированная башенка на одном из них.
Мать и дочь присели отдохнуть на скамейку.
- Нужно все-таки возвращаться домой побыстрее, - забеспокоилась Люся. – Как там дети! Оставили их одних на целый день. Мало ли что!
- Люсенька, не беспокойся… Все равно ни один, ни другой не сидят дома. Хорошая погода. Гуляют где-нибудь.
- А где? Теперь все так опасно. Нужно обязательно контролировать, куда и с кем они ходят, - в голосе Люси звучали назидательные нотки.
- Да мы контролируем. Пытаемся…
- Как Гошина музыка?
- Нормально, вроде… Конкурс... Сплошной напряг. Сам-то он заниматься подолгу не хочет. Не старается, как надо.
- Ну и зачем все это, в таком случае?
- У Валентины Игнатьевны дома, на кровати супруга покойного стоит его фотография, - заговорила Мария о другом, - рядом лежат его очки,  часы, записная книжка, еще маленькая  вазочка с цветочком поставлена. Я все это украдкой рассмотрела. Она тоскует о муже, он, по-прежнему с ней в ее огромной квартире, но, в то же время, она совершенно одна. И одиночество ее тем острее, тем мучительнее, чем явственней она ощущает его присутствие рядом с собой. Она никогда не расстанется со своей тоской, потому что никогда не сможет попрощаться в мыслях с ним, начать жить чем-то новым.
- Мне кажется почему-то, очень во многих домах живут такие призраки несчастья. И почему-то именно в Петербурге эти призраки больше всего задерживаются, - продолжала Мария.
- Да город-то какой старый, разваливается ведь все. Давно все нужно реконструировать.
- А может быть и правда. Разрушить все это несчастье и построить один большой торгово-развлекательный комплекс. Зачем нужны несчастные люди? Отжили уже свое. Тянут только камнем на дно со своими нелепыми воззрениями.
- Да! Все теперь уничтожают! Всю культуру!
- У меня тоже есть бутерброды, - сказала Мария, перебив мать. – Я взяла с сыром. Хочешь?
Женщины, отдохнув, немного перекусив, отправились домой.
Мария устала за день. Не переодевшись в домашнее, как была, в джинсах засыпанных Павловской пылью, она уселась на диван со своим ноутбуком. Мария сразу вошла на нужный ей сайт, ей хотелось узнать, что сегодня делал он, ее герой, посмотреть на фотографии произошедших с ним за этот день событий.
Сама Мария находилась еще под впечатлением загородной поездки. Перед глазами вставали один за другим образы прекрасного парка, пейзажи, которые она так усердно пыталась запечатлеть. Она перелистывала фотографии сайта, и тут же наплывала дымка прекрасных весенних воспоминаний.
…Мария не верила своим глазам, ее герой был сегодня в одном пансионе. Там по случаю праздника было устроено чаепитие. Фотография была сделана будто специально для Марии. Стол, сидящие за ним люди, в центре он, а за ним на стене огромная картина … Павловск. Славянка, сияющий дворец на зеленом холме, склоненные старинные деревья. Была видна даже маленькая, недавно восстановленная башенка на одном из флигелей.      

 

Закон парных случаев. Я сегодня на себе испытала его справедливость. Я была в расстроенный чувствах. Слезы закипали на глазах, но я не позволяла им проливаться. Вокруг было много людей, я ехала в метро домой.
Горестные чувства переполняли меня, и мне было тяжело оттого, что я не могу их выразить. Находясь в тумане своих переживаний, я ничего не видела вокруг, но в какой-то момент внезапно очнулась и на эскалаторе, рядом с собой заметила пару. Парень и девушка, - уж не знаю, кем они приходились друг другу, - ехали куда-то вместе. Девушка плакала, красные глаза были полны слез, крупные слезы капали на лицо. Молодую душу переполняли сильные эмоции, и не было сил сдерживать и скрывать их. Парень, утешая, обнимал свою подругу, что-то тихо ей говорил.
Никак не могу объяснить себе, почему мне нужно все время именно туда, в твою молодость. Конечно, дело не в том, что молодой человек привлекательнее, - ведь это очень спорный вопрос - что-то осталось недосказанным, непрожитым, непонятым в те юные годы для меня и, может быть, для тебя. Что-то, что было выстрадано, дало теперь совсем не те всходы, переродилось, принося не заслуженную радость, а душевную горечь.
Спасая одну жизнь, спасаешь весь мир – пафосное высказывание, может быть, и верное. Но мне не до мира, я чувствую, что стою у какой-то черты, где гамлетовский вопрос: жить или не жить имеет уже совсем не философский смысл. И я тут должна спасать конкретного живого человека, спасать совсем не в литературном понимании этого слова, когда дело идет о душе, а в самом что ни на есть, природном, если хочешь, животном понимании, когда человек кричит: «Я хочу жить. Именно я, помоги мне!» 
Как бы было здорово оказаться вдруг твоей однокурсницей. Каким же ты все-таки был в молодые годы? Говорят скромным и незаметным юношей. Правда ли это? И неужели никто уже тогда не понял, что ты даже и не серая жемчужина, а самый драгоценный алмаз. Тебе кажется, что я пытаюсь льстить? Но ведь наша сущность заключена в наших чувствах, а они были у тебе и тогда яркими, чистыми.   
А какой была я? Вот вопрос: понравилась бы я тебе юная. Страдания души, которые стали проявляться у меня в молодом возрасте, объяснялись совершенно распространенными для того времени особенностями  воспитания, хоть и очень нравственного, но все же, своей догматической сущностью отрицавшие человеческую сущность, и поэтому навредившего мне. Боюсь оттого, я не была по-настоящему привлекательна.
Человек, отрицающий свою сущность, но жадно ищущий ее, может быть весьма неблагополучным, принося близким, любящим его людям очень большие переживания. Ведь он все время просит помощи у них, требует, требует ненасытно, потому что сам эмоционально беспомощен, но и отвергает тут же эту помощь, виня принимающего участия в нем во всех смертных грехах. Конечно, действия любимого идут вразрез с навязанными с детства представлениями о мире. Ах, как было бы хорошо нам всем понимать переживания, состояния ближнего! И неужели это до конца никогда не возможно!
Да, мне кажется, я на самом деле была не подарок! Эмоциональная, чувствующая я притягивала внимание молодых людей, но вот было ли со мной хорошо, отрадно, я не уверена.  Искренние эмоции мои подкупали, к тому же я была открыта, прямодушна, благодарна, но все же тщательно собранная кем-то мясорубка вечной неудовлетворенности жизнью, проистекающей от глубокой внутренней неуверенности собой, безжалостно перемалывала все мои чувства и чувства окружающих.
Но вдруг, я думаю, вдруг получилось бы нам с тобой подружиться! И ты, знаешь, я почему-то уверена, что, скорее всего, это было бы так. Не могу сразу объяснить причину своей уверенности – возможно, она в том, что мы с тобой в чем-то очень похожи. Мы бы узнали друг друга.
Был экзамен. Я плохо поняла этот предмет. В голове почему-то не конкретные исторические мысли, а какой-то туман, связанный с собственными переживаниями и страхами, типичными для молодой девушки – страх, что ты непривлекательна, что останешься навсегда одна.
Но я очень старалась, готовясь. Силы, приложенные мной, были по большей части напрасными, их забрали все те же отрицательные эмоции, страхи. Я корпела, но ничего не усвоила.   
Результат, как и следовало ожидать, был плачевным, я получила совсем не ту отметку, на которую рассчитывала. А я втайне все-таки рассчитывала на высокий балл. Ведь я столько вложила сил, столько потратила душевной энергии! 
Да, я некрасива, да никогда не выйду замуж, у меня никогда не будет друга, но в профессии-то я точно должна преуспеть, иначе, что же мне остается! А тут – ужас! – еще и не повезло с билетом, я совершенно растерялась, и уже не в силах совсем собраться, получила от равнодушного к чужим переживаниям преподавателя плохую оценку! Все страдания напрасны, я никому не нужна, из меня ничего не получится, я пропаду!
Эмоции молодых хлещут через край, я еще не научилась их сдерживать. Я расплакалась от обиды, от горького разочарования. Как сильны переживания, как огромен страх одиночества. Возможно, такую боль взрослый не вытерпел бы, но сила молодой души позволяет выносить эти нагрузки, умирать и рождаться снова и жить надеждой.
Что это за надежда? Можно ли однозначно сказать, что это надежда на спасение, что я жду, что кто-то прилетит и заберет меня отсюда в рай? Нет, все-таки нет. Это смутная надежда, у которой есть шанс сбыться. Это надежда на светлое будущее вдвоем, надежда на любовь, встречу с человеком, который поможет тебе самой разрушить этот холодный беспросветный мир одиночества, ради которого ты сама сделаешь это.   
Я зашла в туалет, вымыла лицо. Мне не хочется показывать своих заплаканных глаз окружающим. Находясь в тумане своих горестных чувств, я не вижу ничего вокруг. Не хочу общаться с однокурсниками, которые уже сдали экзамен и усталые, но счастливые, как всякий сбросивший с себя ношу, разбредаются по своим делам. Как хорошо, что главным делом сегодня может быть развлечение и отдых.
Для кого-то, но не для меня. Я не знаю, как развлекаться. Меня действительно этому не научили. Я элементарно не знаю, куда и с кем пойти. На дискотеку – ужас! Ни ногой! Неимоверное стеснение! Даже зайти попить кофе в кафе мне неловко, только туда где нет столиков, где пьют кофе на ходу, стоя. Я не умею, получать хоть какое-то удовольствие.
Нужно учиться, овладевать знаниями! Так всегда меня наставлял папа, хотя сам никогда толком ничему не учился. Красивые платья, внешний вид – это не главное, с непоколебимой внутренней уверенностью в голосе говорила мама.
Образ размалеванной разодетой девицы, гуляющей с парнями, был для меня всю жизнь олицетворением страшных, несовместимых с жизнью пороков. Да, конечно, конечно – главное быть умной, получить хорошее образование! Но почему же мне стало вдруг совершенно невмоготу делать и это! Отчего же я чувствую себя такой растерянной, отвергнутой всем миром!
Одни переживания! И сейчас меня терзают горестные чувства. Я выхожу из здания университета, и вдруг меня кто-то окликает. Я смотрю мельком, не хочу подымать заплаканных глаз, и вижу тебя, своего однокурсника. Ты окликнул меня мелодичным свистом. Мне не нравится, когда так делают, мама мне говорила, что это неприлично. Я даже не успеваю подумать, что ведь ты, может быть, ждал здесь именно меня. Я, расстроенная хочу пройти мимо, сделав себе еще больнее. Почему-то только это и получается у меня – делать себе больнее.
Но вдруг я вижу твой пристальный взгляд, очень многозначительный. В твоем взгляде отражено столько глубоких, может быть таких же, как у меня очень горестных эмоций, столько понятных мне переживаний, что я, вот такая как есть, с заведенным, работающим безостановочно двигателем несчастья, который ни за что не должен позволить мне сейчас остановиться и заговорить с молодым человеком, останавливаюсь.
Я, конечно, не понимаю до конца, что произошло, - ведь я нашла на пустынной  планете человека. Но что могут сделать сильные человеческие чувства! Ведь человеческие чувства – это сигнал жизни!   
- Привет… - говорю я тебе покорно слабым голосом.
И тут же я понимаю, что тебе все известно. Ты знаешь, какое разочарование постигло меня на экзамене, видел мои слезы, знаешь, как я сильно расстроена. Ты понимаешь, что произошедшее значит для меня, потому что ты сам совершенно так же воспитан.
Мне не хотелось бы здесь сочинять наш диалог. Я боюсь быть неточной? Возможно. Какие слова ты мог бы произнести из придуманных мной, а какие бы нет? Но я очень хорошо все время вижу выражение твоего лица при этом, твои жесты, телодвижения и они сообщают мне все о твоих эмоциях, передают мне какой-то очень значимый посыл, который даже не хочется описывать словами, потому что слова, чем точнее их будешь подбирать, тем менее удачными могут выйти. 
Ты говоришь мне, как будто ничего не случилось: «Давай прогуляемся!» и я охотно соглашаюсь прогуляться с тобой. Но опять как всегда в подобных случаях, я чувствую ужасную неловкость, напряжение, но все же мне невероятно хочется погулять и мне очень-очень приятно сделать это именно с тобой.
Мы идем, говорим о чем-то. Признаться, меня все никак не отпускает чувство неловкости. Как мешает стеснительность, и кто же это приставил ко мне эту жестокую даму. Ну почему я виновата в том, что ты заговорил со мной, что захотел со мной погулять!
Что же произошло, что я готова не слушать эту особу, грозно угрожающую мне карой. Она твердит, что я погибну, если не останусь с ней,  но я-то знаю, что давно уже терплю бедствие и мое спасение в искренней родной душе.
- Смотри, на мне полосатое платье, а ты одет в полосатую рубашку, - говорю я тебе.
Ты смотришь на меня, оценивая мой наряд, а мое сердце опять сжимается от неловкости.
Мы стоим на остановке, ты откидываешь светлую челку со лба, столько кокетства в твоем поведении. Но мне опять становится не по себе – мне мерещится, что ты меня и не видишь, просто любуешься собой в этот момент.
Приходит автобус. Мне очень хочется с тобой общаться, и я покорно еду с тобой. В автобусе ужасно пахнет бензином, едет он неровно, все время дергает. Приходится стоять, потому что свободных мест нет. Ноги ужасно устали, заболела голова, но нет и речи о том, чтобы отказаться от прогулки. Мы едем гулять на Петропавловку.
Но здесь, у Петропавловских стен все совсем по-другому. Уж и не знаю, в чем причина перемены. Нам обоим становится легче и веселее. Довольно жарко сегодня. Ты подвязал на животе свою рубашку.
Покупаешь нам мороженое. Мы сидим на скамейке, едим мороженное. А я чувствую, что ты от меня что-то хочешь. Объяснить мое ощущение словами очень трудно. В общем-то неведомый язык невероятно прост – я вдруг наклоняюсь и целую тебя в животик, беззащитно открывшийся после того, как ты подвязал сорочку, и говорю тебе совершенно уверенно (можешь больше не рисоваться передо мной) - вот так вот!
В моей комнате вечером очень солнечно. Ты рассматриваешь с любопытством нэцкэ стоящие на комоде. Как хорошо, что никого нет. Я расчесываю перед зеркалом волосы. Ты искоса на меня посмотрел. Неужели ты скажешь сейчас, что это я тебя сюда заманила? Я подхожу к тебе смело и, обнимая за талию, прижимаю тебя к себе. Ты чуть высокомерно на меня поглядываешь, даже пробуешь отстраниться. Я шутливо шлепаю тебя и говорю, что нечего ждать любви всего мира. Вот я, здесь.
Неужели ты мне не покоришься? Ведь ты разумный мальчик. И мне самой немного страшно оттого, что мы сейчас сделаем это.    
 Сейчас так остро ощущая тебя, я не могу не сказать этих слов, пусть ты тысячу раз боишься слышать подобное. Пошло, возможно, действительно пошло рвать страх, как разрывать рубашку на человеке, требуя чувств, добираясь до сути. Но все-таки, где же я была раньше? Почему не случилось мне родиться тогда и той, почему я не уберегла тебя от этой страшной ноши, от непереносимой боли, которая неминуемо выпала тебе. Почему не уберегла я эти руки, плечи, этот беззащитный живот от нечеловеческих страданий! И возможно ли было уберечь. Было ли это вообще в человеческой власти!
 Не было этого дня, мороженного, этой комнаты, солнечного окна у которого мы стояли. Но знай, где бы ты не был, что бы ты не делал, что бы не было с тобой – я здесь и я люблю тебя.




                Часть вторая.

                Посредник.


   - Да вон уже и Юра приехал! Отходи в сторону.
К дому Лампасниковых подъехала машина Жданова.
- Привет, Мусенька! – выбравшийся из машины Юра был настроен благодушно. Надел сразу модные солнечные очки. Огляделся вокруг. – Хорошо у вас.
Жданов был не один. Мария тот час устремилась к Юре – дружеский чмок - и поэтому не сразу заметила его спутницу.  Миниатюрная женщина копошилась в сумках с другой стороны машины.
- Познакомьтесь, - обращаясь к Лампасниковым, сказал Жданов, - это Ирина.   
 - Здравствуйте! – открытое лицо Ирины приветливо сияло. В руках она держала пакет, набитый привезенным к столу.
Гости, щурясь от солнца, вдыхая жадно свежий и ароматный воздух, касаясь своими белесыми открытыми руками повисших лучей солнца, поспешно прошли в сад, как будто сделались на мгновение  кошками, стремящимися в заветное место, где должна быть обязательно их метка.
- У Вас уже столько цветов!
Ирина радостно любовалась клумбами, а Мария украдкой ее рассматривала. Красивая. Очаровательное лицо с правильными чертами. Красивые круглые светло-голубые глаза. Аккуратненький носик, с точеной плоской переносицей. Нежно очерченные не тонкие, но и не навязчиво пухлые губы. Высокий лоб не выглядит тяжелым. Глаза как будто в приятном удивлении или внимании распахнуты, брови подняты, от этого лицо кажется чистым и открытым. Женственная фигура. «Какая приятная», - шепнула про себя Мария.
Из дома в сад к гостям нехотя вышли дети. Как два заспанных львенка из убежища-домика в зоопарке сюда на свет, к посетителям.
- Наши  Юленька и Гоша, - Мария, улыбаясь, кивала. В ней чувствовалось напряжение.
И точно. Гошу раздражали такие эмоции матери. Он, пасмурно сдвинув брови, недовольно посмотрел на нее. Угрюмая мина делала лицо сына чужим.
Ирина с милым выражением лица посмотрела на детей Лампасниковых.
- Ира, между прочим, учитель музыки в музыкальной школе, - сказал Юра.
Гоша театрально закатил глаза, мол, от музыки ему никуда не скрыться.
- О-о! – воскликнул он. – Вы страшный человек! Вы мучаете детей!
- Да? – удивилась Ира. – Почему же?
У этой женщины был негромкий мелодичный голос.
- Куда ты помчалась? – Гоша задел локтем сестру, которая ринулась вперед него по ступенькам.
- Гоша в музыкальной школе учится? - осведомилась гостья.
- Да, - тяжело вздохнула Мария, - учится.
Ирина рассмеялась. Мария махнула рукой, но на душе скреблись кошки. Когда она видела малейший разлад между детьми, ей почему-то обязательно приходила в голову мысль, что брат не любит сестру, а значит, она, мать, не научила детей чему-то очень важному. Вина повисала на ней. Жернов. Речная вода бурлила и пузырилась вокруг, играя воздухом легких. Хотелось стать Ихтиандром или даже просто рыбой и жить ну совсем не в этом мире.
Сына Мария немного боялась. Рядом был маленький когтистый зверек, которого нельзя гладить, нельзя смотреть в глаза, которого никогда нельзя сделать послушным. В такого зверька играл интересный мальчик, с тонким, вот именно, кошачьим слухом. И зверек этот всегда жутко свирепел, когда мальчику нужно было садиться за инструмент. Гоша Лампасников извлекал из рояля звуки, а кошачье металось по комнате, прыгая на стены. Так быстро и с такой пульсирующей прытью, что было не разглядеть что же это за порода. Скорее то был совсем не домашний зверек. Да, такой никогда не приручится, сколько бы ты ни бился.
 Юля же была простой девочкой, любимой дочкой, которая не вызывала у Марии ни страха, ни тревоги. Юля исправно посылала миру приветливые сообщения и не ждала взамен ничего. Такой щедрый отправитель к тому же и обаятельный  обречен на счастье. Так казалось матери. Мультипликационная милашка, Белоснежка, образец добродетели. Милый голосок, внутренняя дисциплинированность. Несомненно, в диснеевский фильмах не может быть печального конца.
- Как у вас тут хорошо! – восхищалась Ирина, осматривая садик.
- Действительно сейчас хорошо. За зиму устали  от монохрома.
У Марии под глазами залегли тени. Утомление от самого яркого снега и черноты стволов, черноты утра и длинного вечера, тяжелый мешок, набитый заботами. Скорей бы пригрело солнышко, все распустилось и расцвело, и расцвели бы румянцем лица.
Ирина посмотрела на Марусю.
- А Вы чем занимаетесь? - спросила она.
- Да так… - Мария отмахнулась.
- Юра говорил, что вы пишите. И что? – интересовалась Ирина.
- Художественная литература, - Мария поморщилась, будто ее литература даже и не лимон, а недозревший крыжовник, от которого может разболеться живот. Я не люблю рассказывать... - Мария махнула рукой.
Старая библиотека советских времен. На стеллажах почему-то, - ищи не ищи, - какими бы они не были созданы авторами, все равно неинтересные книги. Где же стоящая литература, почему она не доступна, даже если стоит на полках. Школьная программа, классика, которую добросовестно доносил до своих учеников учитель. Старательная девочка, повторяющая за преподавателем его правильные слова.
Взрослые поневоле старались передать мир только красными или белыми тонами, по-революционному уверенно и однозначно, а мир человеческих душ становился почему-то от этого бесцветным. Нет, не кровь с молоком. И этот скучный библиотекарь, до нелепости скромно и безвкусно одетая женщина не обещал добавить ни одной живой капли.
На носу уродские очки. Не стала доставать всеми правдами и неправдами модную оправу. Так же как, и туфли, и блузочку, и вместо этой вытянувшейся кофты что-нибудь мещанское импортное не помешало бы. Она и думать забыла о выигрыше, не дай Бог это покрасивее и называется счастьем. Где же тут обрести чувства, когда даже гениальные книги превратились в скучных солдат, выкрикивающих тоскливо: «Ничего мне не надо!»
Несуществующая счастливая жизнь и оттого, твои собственные переживания - ложь. И кто-то стоит на страже этой лжи, уже и ты сам стал в ряд. Что же еще остается как не тихо, безропотно подобно одинокой библиотекарше стариться, и в то же время, будто не помня себя, выкрикивать великие лозунги, веря в их справедливость.
А Мария могла бы сейчас сказать горделиво Ирине: «Я автор детективов.  Модный писатель».
 - Теперь, к сожалению, авторов чтива, великими писателями называют, - сказала Ирина, как будто что-то зная о мыслях Марии.
- И так искренне называют.
- Правда за теми, кто в струе. В золотой струе…-  Мария вздохнула.
- Но собственные-то чувства, понимание?.. – недоумевала Ирина.
- Да не было никогда ни собственных чувств, ни понимания, - махнула рукой Мария.
Перед глазами было лицо той библиотекарши.  Сейчас Мария его видела очень ясно. Востроносенькая. Сняла очки, - натерли переносицу, - и смотрит на Марусю, загадочно улыбаясь. Эта женщина все прекрасно понимает. Ей любопытны Марусины мысли. Пусть несмышленыш говорит искренне, не таясь, когда как самой приходится молчать. Но что это вдруг отразилось в этих круглых, кажущихся теперь, без очков особенно большими, глазах? Не коварство ли? Что-то уж сильно они увеличились. Хищник, сидящий в засаде. Несдобровать глупенькой, наивной птичке. 




Налетели перистые облачка. Солнце выглядывало робкой барышней из-за кисеи, повешенной на окно от первых мух. Ласточки в небе. Визгливые голоса обитателей неба приятней, чем монотонное жужжание прошлогодних мух в сонном беспамятстве бьющихся о стекла.
- Ну что? Когда разводить огонь? - перебил задумчивое настроение женщин Гера. Нечего пялиться в облака.
Как только он отошел, Мария опять заговорила с гостьей.
- Правда, чудесно?  День сегодня не-о-бык-но-венный! Расцвет! Что-то есть беспримерно великое в том, что происходит весной. Движение какой-то неопределимой материи, сообщающей живому свою волю. Как будто нечто, говорит: «Живи», и всё послушно откликается и идет в рост. Земля влагой напоена. Влажный чистый воздух. Птицы радуются теплу, солнцу, тому, что вернулись в знакомый лес, к старым гнездам, а я чувствую какую-то устремленность вверх, как будто каждый проклюнувшийся росток, тянущийся к солнцу, проходит через меня. «Слышишь!» - раздается откуда-то с неба. «Слышу! Спешу к тебе», - таков неизменный ответ.
Ирина в ответ улыбнулась.
- А ты… Давай на ты… Правда, что пишешь… И все-таки, что?
Говорить о своих книгах Мария не любила, но всегда у нее было ощущение, что именно такая ее жизнь является необходимой. Искусство в прежние времена, наверное, было заметнее. А сейчас стало чуть ли не изгнанником, но не для того кто творит, не для души, которая ищет совершенства. Вот и нет уже, казалось бы, шедевров, и Мария теперь живет для человечески необходимого, но незримого переживания. Оно, испытанное художником, создающим свои творения, когда он ощущает всем своим телом небо и слышит его зов, требуются на земле вне зависимости, заметен его труд или нет. Борьба, где тот, кто является всего лишь маленьким зернышком, должен все время доказывать, что он властелин.
- Тебе никогда не скучно, наверное, Машенька, - сказала Ирина.
Мария махнула рукой.
– Я надеюсь, что общий язык с семьей у меня находится. – Просто я не домохозяйка совсем. Вот Гера. Посмотри на него. Какой он деловитый, трудолюбивый, хозяйственный. А я вроде дома и вроде заботы эти мне не интересны. И мне кажется, что я не на своем месте. Не у дел, в общем. Ужасное впечатление, что я не соответствую жизни.
 - Мне почему-то кажется, - сказала Ирина, - что ты все очень драматизируешь.
- Конечно, драматизирую. Но, возможно, драма это и есть суть жизни.
- Ну, наверное…  Это ты про жизнь – театр, а люди в нем актеры?
- Да, почти, - согласилась Мария. – Но может быть в этом, ты знаешь, есть и другой смысл. Не только необходимость постоянного лицедейства, хочешь – не хочешь, все время играешь роль. Мне кажется, я знаю, - Мария говорила увлеченно, - ведь не только судьба играет человеком, но и человек играет судьбу. Нет, это не то, когда искушаешь рок, смертельно рискуя. Человек играет спектакль собственной жизни и не для себя одного, а для огромного числа людей, которые могут совсем не знать его. Ты понимаешь, о чем я? – спросила Мария свою собеседницу с надеждой.
- Ну… - замялась Ирина.
- Я, наверное, не слишком понятно изъясняюсь, но все что делает человек, каким-то непостижимым образом фактически или совершенно незримо отражается на окружающем его мире. Каким бы не был этот человек, известным или безвестным, чем бы он ни занимался, важным или сущей безделицей, но его чувства, его настроение, его действия создают будущее. Я хочу сказать, что человек проживает свою жизнь не только для себя, но и для других, для чего-то совсем иного, чем его собственные интересы.
- Мне, кажется, - продолжала Мария свою речь, что человек все время, сам того не подозревая, выходит на некую сцену. Выходит в другой мир, где от него требуется что-то особенное, какие-то особенные усилия, душевные усилия, муки, которые на самом деле невероятно важны, жизненно необходимы всем присутствующим в том огромном зале. И становится страшно, когда ощущаешь при этом свое полное одиночество, и так ужасно понимать неизбежность происходящего, и то, что в этом зале никогда не раздадутся аплодисменты.  Мне кажется именно те, кто сильнее всех ощущает эту потребность отдавать себя, больше всего  и страдает от одиночества и, стремясь избежать этого мучительного переживания, во что бы то ни стало, ищет признания. Так хочется, чтобы тот огромный зал, стал реальным  театром, в котором бы ты, знаменитый актер,  по окончании каждого действия слышал аплодисменты, откликнувшихся.
Ирина весело рассмеялась в ответ. Мария даже не успела спросить, что же так рассмешило в ее словах гостью, как  тут же раздался резкий голос забегавшегося недовольного Германа.
- Вы все уже?! Накрыли на стол?!
И стол был вскоре сервирован, и угощения расставлены, все быстро расселись, уже очень хотелось есть. Весеннее солнце, пройдя зенит, стало лениться, сделалось томным, сонным. Но как всякая юная девушка в любом, и даже в подобном неприбранном расслабленном состоянии оставалось приятным. Может быть, как раз такое оно было самое прекрасное, женственное, нежное.
- Какой дивный день! – восхищалась Ирина. – Хорошо… - она оглядывалась вокруг, жадно вдыхая воздух.
- Маруся любит пофилософствовать, - заметил жующий Жданов. Он очень аппетитно ел салат. Казалось, что нарезанные овощи с особой цветной хрустящей радостью исчезали во рту этого уверенного в себе человека. – Пища, действительно, доставляла Юре удовольствие.
Между Ждановым и Марией все-таки были своеобразные отношения. Эти двое, сходясь в разговоре, не желая того, раздражали друг друга, заводили, неприятно раззадоривали. Все время  происходило какое-то выяснение отношений людей, руководимых не разумом и не логикой происходящего здесь и в данный момент, а внутренним, непрекращающимся спором, даже конфликтом с кем-то третьим. И вот из-за этого-то невидимого третьего Жданов начинал ненавидеть Лампасникову, а Лампасникова Жданова.
Что до Марии, то ее уже провоцировала сама Юрина внешность. Нагловатыми виделись усы, отталкивающе меланхоличными мясистые щеки, чувственными и презрительными губы, неприятно показывающиеся из-под усов.  И ей приходило в голову, что возможно, из этих сугубо физических ощущений, по которым неизвестно почему весь человек воспринимается как некий природный не то что изъян, а выступ, сучок на который натыкаешься, колешься (неужели Жданов что-то похожее чувствовал и по отношению к Марии?) слагается суть отношений вообще. И вот именно поэтому, а не почему либо другому с мыслями такого человека, его действиями никак не можешь согласиться, прежде чем докажешь свою правоту, тем самым его подчинив себе.
Жданов нападал на Марию. Откуда-то из неприятно лукавого тумана торчали пики раздражающих слов, которые Мария пропустить не могла. То и дело случались стычки. Жданову, видно, было приятно задевать острием Марию, а Мария не отступала. Неужели  потому, что ей более всего было любопытно, что же там, в тумане.
- Вот ты, Мусенька, о чем говоришь все время… - рассуждал Жданов, едва прожевав.
- Да?.. Что я говорю все время?.. – не поняла Мария, предполагая однако, что такое начало разговора не сулит мирной беседы.
- Что труд облагораживает…
Мария удивленно посмотрела на Юру.
- Нет, мы с тобой, конечно, о таком не говорили, - Жданов ради этого разговора перестал жевать. Он вальяжно откинулся на спинку стула, так ему было удобней разглагольствовать. – Не говорили… Нет. Именно об этом. Но ты все время, как я помню, вспоминаешь, что кто-то, - Жданов многозначительно поднял палец вверх, - что-то, де, неправильно делает. Не честно живет, - Жданов окинул взглядом присутствующих, в основном он искал поддержки у своего друга Геры. Глаза его были широко раскрыты, губы презрительно сжаты,  Жданов натужно высмеивал.
- Так нечестно живет или работает? – уточнила Мария.
Жданов посмотрел на нее удивленно. Подруга его видно немного сбила с мысли.
- Да какая разница, - бросил походя он.
 - Мусенька, ну что ты возражаешь все время! – возмутился Юра. – Видишь тот домик старенький, - Жданов показал на соседнюю дачу. Все невольно взглянули на строение пятидесятых годов. В советские времена владельцем такого дачного дома, мог быть только во многом преуспевший, заслуженный человек. Нынче почти заброшенный чей-то дом имел жалкий облезлый вид.
- Ты хотела бы, Мусенька в таком, с позволения сказать, доме жить? – спросил ехидно Юра.
 Мария замерла, она чувствовала, что Жданов расчетливо попал в суть слабое место. Надо же она почему-то всегда  считала, что Юра не очень далекий человек. Его заносчивая напористость до того раздражала ее, что заставляла думать о Юре исключительно как о верхогляде. Наглость – второе счастье. Неужели ее раздражало, что Юра был счастлив? Нет, она не завидовала именно Юре, но все время подспудно удивлялась и даже протестовала против того, что именно самоуверенные,  и как ей казалось, ограниченные и бывают счастливы. Для счастья большого ума не нужно. А ведь для счастья нужен ум. И с чего Маруся взяла, что Юра такой, ограниченный?
 - Нет, Мусенька, ты не в этом домике живешь… - протянул Юра раскатисто. – А в очень даже неплохом, не роскошном, но и не убогом. А как это так получилось, ты не думала?
-  Обычный дом, скромный можно сказать. Все в сравнении познается, - ответила на это Мария.
- Да ничего в сравнении не познается… - отпирался Юра. – Ты-то, Мусенька, понимаешь, что с твоими воззрениями на жизнь, с твоим к ней отношением можно в лучшем случае жить вот в такой вот развалюхе, и это еще только в том случае, если бы она тебе по наследству досталась от какой-нибудь заслуженной бабушки.
- Да, че ты, Юра говоришь? – вступился за жену Гера. – Че ты докопался. Она моя жена и живет в этом доме со мной.
Юра как будто немного удивленно посмотрел на друга. Он в действительности прекрасно знал историю жизни Лампасниковых, но хотел сейчас поговорить о другом.
- Так Гера, я про что, - доказывал свое Юра. – Муся-то говорит, что жить надо, простым языком выражаясь, честно, по совести. А ведь дом этот, как и все практически дома, не меньше, во всяком случае, вашего не на  честные, прости Господи, заработанные построены.
- А-а, Юра, да это все слова… - протянул Гера. – Что такое честные? Кто скажет, что сейчас честное вообще, а что нет?
- Ну как кто скажет? – продолжал свое Юра. – Что противозаконно, то и нечестно.
- Ай… - Гера махнул рукой. – Что за законы-то…
- Нормальные законы… - отвечал Жданов. – Прописано все, и юристы могут объяснить, что непонятно.
- Ага, объяснить, что непонятно, - подзуживала Мария. – Ты, например, юрист. Объяснишь, что непонятно?
- Объясню, - уверенно говорил Юра.
- Да и не только, ведь объяснишь, что и как по закону, но и в другом поможешь, - Мария сделала многозначительное лицо и еще жест рукой, выразительно показывающий, как идти в обход.
- А ты, осуждаешь? – спросил Жданов с вызовом. – Я же знаю, что осуждаешь. А почему ты, собственно осуждаешь, если все что ты имеешь, точно так же, хитро, добыто?
- Я, действительно, не способна на всякие там шахеры-махеры, без которых сейчас не прожить, - согласилась Мария.    
- Без которых не прожить так, как тебе хотелось бы, Мусенька, - красиво, - гнул свое Юра. - И ты не способна, не на шахеры-махеры, как ты говоришь, а жить по законам общества, к которому принадлежишь. Потому что общество это сейчас имеет один закон – отсутствие всякого закона во имя обогащения, удовлетворения своих самых примитивных, будем говорить, низменных потребностей, но и вполне себе человеческих. Кто будет возражать, что этого всем хочется. Хочется денег, власти, успеха. И тот сейчас прав, тот молодец, тот по закону живет, тот победитель, кто больше всего этого самого желанного заимел.
-  Я о другом всегда пытаюсь сообщить… - спорила Мария.
Но Жданов был не готов выслушивать ее точку зрения, возможно, он считал, что все, что скажет сейчас подруга, будет неискренним, ведь именно он, Жданов, выложил перед всеми  великую ценность,  непреложную истину, которой возражать глупо.
- А ты не способна, Мусенька, - утверждал Юра. - Ты говоришь о каком-то там недоверии к процессу, который приводит, как я тебя понял к безнравственным поступкам, а я вот не понимаю в связи с этим, а что безнравственней - играть по общим правилам, хитро все добыто, так хитро, - или критиковать и хаять тех, кто сумел. А как же - ведь хочется тоже красивой жизни, хочется достатка, успеха.
- Че ты, Юра, гонишь, не хает она никого, - возмутился Гера. -  Да не проживет она сейчас одна, дураку ясно.
Марии вдруг сделалось страшно. Конечно, в этом сомнений нет, она не приспособлена к жизни, к такой жизни, и останься она одна, тут же ее раздавит ужасная стихия непонятных ей человеческих отношений. Бушующее море выбросит и, шлепнув о каменистый берег, разобьет вдребезги.   
- Да тебя не трогают, Гера, – не унимался Жданов. – А вот общество тех, которые не кормят таких, как она,  да ты им и не конкурент, настолько они лучше живут, да полно таких, кто преуспел гораздо более, - ведь все время задаешься вопросом, глядя на дорогусенькие безделушки, самолетики там, всякие частные и тому подобное, - почему я не олигарх, и вот поливаешь грязью этих самых успешных, орудуя не относящимися к их времени понятиями нравственности, унижая тех, кто получается прав в своем времени, и унижая-то их не за что-нибудь, а за свою собственную несостоятельность.
- Юра, откуда ты знаешь! Может, если бы я не была замужем, у меня у самой был бы дом такой, - протестовала Мария.
- Нет, что сейчас женщина одна сможет, - махнул рукой Юра.
- Да, не женское время, - вступила в разговор Ирина, сидевшая до этого молча. 
- Ничего бы ты, Муся не смогла, - вынес свой вердикт Юра. – Я таких, как ты, поверь, много повидал. С такими же взглядами на жизнь. Бьются, бьются – ничего сделать не могут. Так и сидят в своих шалашах. Хотя пыжатся, хотя даже что-то и стремятся и понимают, а все равно воз их и ныне там, у шалашей. И вагон недовольства. Вагон тот между прочим-то с динамитом. И как рванет тот динамит, то мало никому не покажется.
- Так что же Юра, вообще без нравственных ценностей жить! – восстала Ирина. – Сожрать друг друга из-за денег! – Ирина возмущенно, нервно рассмеялась.
- А что, ты думала? Тот, между прочим, кто олигарх, и сожрал кого-то и много кого, не сомневаюсь. И вот они – герои нашего времени.
- Да какие они герои! Смотреть на их равнодушные лица противно, - опять подала голос Ирина.
- Смотреть-то противно на лица, тебе я понимаю тоже Ирочка, а возможностей бы их всем хотелось, - не унимался Юра. – Хотелось бы? А?! Всего-всего, и вилл, и яхт, и самолетов, и дорогих цацек и остального прочего. На лица противно смотреть, не то что противно, а страшно думать, что они могли сделать, чтобы все это заиметь, но ведь самое гнусное, что зависть-то к ним есть, а как же отыграться, как же лучше себя  почувствовать, хотя сам, так не смог, как не напомнить этим людям об их равнодушных некрасивых с твоей точке зрения лицах и о том, что они преступники.
- Да что же ты, Юрочка! Защищаешь кого! Кого обелить пробуешь? Эти люди правы по твоему? А такие как Машенька и я, не правы? Как-то это все не по-человечески получается. Зависть к деньгам, говоришь, к успеху… Зависть к успеху всегда есть, это я как музыкант хорошо знаю. Но тут-то другое. Ты все наизнанку выворачиваешь.
«Опять эти странные, тревожные разговоры об изнанке. И что же это вообще такое изнанка вещей», - подумала про себя Мария, а вслух сказала:
- Помнится, во время святок ряженные, изображая нечистую силу, выворачивали свои тулупы наизнанку. Получался действительно внешне зверь. Лохматый.
- Зверь… лохматый… А тулуп-то овечий. И кто его знает, что это за зверь. А может действительно всего лишь овца. Жертва. А может быть, это волк в овечьей шкуре. Так вот страшнее этого ничего нет, - уверял Юра.
- Так я волк в овечьей шкуре по-твоему? – спросила грустно Мария.
 Жданов посмотрел на нее слегка удивленно, он не хотел здесь переходить на личности.
- И что ты этим хотел сказать, Юра? – недоумевала Ирина.
- А то, что не понятно еще кто жертва, а кто добыча, - морщился недовольно Жданов.
- Ой, нет-нет, - протестовала Ирина. – Не понимаю ваш разговор. Отказываюсь понимать. Все это от лукавого. Я считаю, такие суждения недопустимыми, - сказала Ирина уверенно и чуть манерно. Интонация ее была очень милой.
- Знаешь, Ириша, в чем дело? – посмотрел Юра на свою пассию многозначительно.
- В чем же?
- В том, что победителей не судят.
- Это все неправда, - протестовала Ирина.
- Правда! Правда! А неправда начинается, когда эта аксиома человеческой жизни оспаривается. Вот тут-то и есть лукавство. Я самый умный, умней всех, а все остальные, чего бы они не добились – дураки и дерьмо.
- Так что же любить их, алчных! – вскричала Ирина.
- Дело в беспомощности какой-то, - стала говорить Мария. – В беспомощности перед непонятной силой. Бездушной, разрушающей мир.
- Так нарождается новое, через разрушение, - парировал Жданов.
- Но важное уходит и прибавляется человеческому роду, эпоха к эпохе нечто фальшивое.
- В служении золотому тельцу путь в пропасть, - топнув нетерпеливо, сказала Ирина.
- А в служении великим идеям путь куда? – спорил Юра.
- Туда же… - махнул рукой Гера.
- Любить… - сказала задумчиво Маруся.
На нее все взглянули, но никто не понял, о чем именно она сейчас говорит.
- Как любить-то! – не понимая, возмущалась Ирина.




Не все согласятся с моим пониманием сути любви, которая в моих тайных переживаниях, в моем желании запросто быть рядом с тобой. Идеальное и увы, для кого-то бессмысленное, как отражения в стеклах окон огромных комнат, которые стоят пустые или сейчас уже буду пустые, потому что обитатели выбегут гулять туда, где настоящее небо. Но все же, я настаиваю, суть в отражении! И она для человека, особое только ему данное состояние- любовь! Человеку обязательно нужно уметь любить такое вот отражение. Уверена, чувственность данного идеального переживания – основа человеческой души, его отличная от всех обитателей земли способность.
Мои слова могут остаться непонятыми. Впрочем, почему я должна думать, что кто-то не поверит и в искренность моих чувств к тебе, что я люблю тебя не из-за благ, которое сулит твое положение, думать, мучаясь, что я ошибаюсь, что любовь мужчины и женщины всегда нечто вымышленное, и я себе все сочинила и поэтому мне нельзя добиваться тебя.
Как скучны фразы: «Обратись к повседневной жизни. Не нужно забивать голову всякой ерундой. Вокруг тебя близкие люди, уважь их вниманием». И чьи это слова? И я даже не про то – почему, собственно я должна жить именно так, а про то, поймешь ли ты меня, что видимый мной, тонкий мир переживаний – это ведь те же близкие люди, и возможно, общение с ним, не менее важно, чем служение насущным потребностям близких.
Я люблю, потому что люблю. И есть в моей жизни наряду с теми людьми, с которыми я соприкасаюсь самым непосредственным образом, моими милыми родными, еще один родной для меня человек, которого никто кроме меня рядом со мной не видит. Но его присутствие в моей жизни не менее важно, чем присутствие, и мужа, и детей, и моей мамы. Я хотела бы сказать здесь, что ты, а именно о тебе я говорю,  так же, как мои близкие, влияешь на мою жизнь, определяешь мое настроение, и в этом опять же я уже не боюсь быть кем-то непонятой.
Опять же такой признание может показаться странным - надо же кто-то невидимый остальным, существующий рядом определяет ее настрой. Но мне не страшно выглядеть нелепой, я знаю, что на самом деле так бывает со всеми. Рядом присутствует нечто невидимое, но так хорошо ощутимое, влияющее на человеческую жизнь, и я могу только радоваться и гордиться, что в этом невидимом, в том тонком мире, в котором есть чувства близких людей, я разглядела тебя и заговорила с тобой.
На самом деле нет ничего особого, горделивого в моем нынешнем состоянии, я просто общаясь с тобой, переношу на бумагу свои мысли и чувства, и в этом есть та радостная повседневность, которой мне почему-то всегда ужасно не хватало в реальности.
Человеческие отношения - ужасно сложный вопрос. И это именно потому, что в них вклинивается нечто, для меня ставшее встречей с тобой в другом невидимом для посторонних глаз мире. Но именно этот незримый мир может все очень путать и делать наше существование просто непереносимым.
Известно, что далеко не всегда, добившись своего, в том числе и в любви, люди делаются счастливыми. И мне понятно, что в жизни, в самой своей любви к некоему понравившемуся тебе человеку нужно добиться не только признания самого этого человека, а еще и того, кто, казалось бы, не имеет касательства к этим отношениям и находится рядом с тобой в том, тонком мире. И знаешь, ты для многих, как бы тебе не показалось неожиданным это признание, являешься посредником в их личных отношениях.
Представь, такое может быть, что некая популярная персона оказывается замешана в отношениях людей; связной между реальностью и их внутренним миром, сам представитель некоего невидимого, но невероятно властного мира, а я, получается так, совершила какое-то нежелательное для человеческой души действие, вступив в непозволительные  отношения с этим промежуточным звеном, - прости, что я так назвала тебя, - а значит я взяла на себя смелость не подчиняться вообще никому.
Ты чувствуешь, в какую ловушку мы попали! Я-то уж точно, ведь как ни крути, играю в этом мире не по правилам, заявляя, что ты для меня не больше чем мужчина. Ты-то получаешься по всему этому никакой не мужчина, а некое передаточное звено людских отношений, по сути некая функция и тебя вообще нельзя любить по-человечески никому, ни под каким видом.      
И разве в подобном состоянии можно жить! И я действительно так пропаду! Но ведь и ты так пропадешь, пропадешь во всех смыслах, как пропали, со временем вызывая только раздражение и неприятие в людских сердцах, все твои предшественники. Я говорю здесь даже не про твой высочайший статус, который неизменно оборачивается проклятием,  и роль в истории, в которой могут вдруг усомниться, а про твое чуткое сердце, умеющее сильно любить, для которого, выходит, в этом мире нет и уже не может быть человеческих чувств.
Что же это! - всплесну я руками, - мой мальчик оказался крайним! Я тебя люблю, я хочу быть рядом с тобой и хочу ответных чувств.
Да вот же передо мной твоя фотография. Ты на пляже. Лучи летнего солнца ласкают твое лицо, ты доволен. Тебе хорошо здесь. Надев новые солнечные очки, несколько даже красуясь в них, ты подставил себя свету и теплому ласковому ветру.
И вот я оказываюсь рядом. Берег. Отдыхающие люди. Я одна из тех, кто пришел сегодня на этот пляж загорать и купаться. Случай распорядился так, что я расположилась неподалеку от тебя, расстелила свое покрывало; сперва что-то читала, скучая, потом мое внимание привлекли голоса, я невольно стала прислушиваться к разговорам. Мне, наверное, понравилась интонация твоего голоса, и поэтому я стала тебя слушать, а потом уже взглянула на тебя и даже принялась рассматривать.
И вот я украдкой смотрю на тебя, на то, как ты ходишь по пляжу, подходишь к воде, плаваешь, на то, как ложишься и лежишь на своем покрывале, на то, как достаешь из пакета яблоки и сливы и ешь их. Я смотрю на тебя такого красивого и о чем-то мечтаю, что-то себе представляю…
Да вот ты такой привлекательный, спортивный, а я…
И как это получилось, что ты вдруг обратил внимание на меня! Ты заметил, что на тебя кто-то смотрит!
Я тут же улыбнулась тебе, и ты мне в ответ не то лукаво, не то снисходительно. Я не обиделась и улыбнулась тебе снова, и тут же между нами завязался разговор. Так мы познакомились.
Мы с тобой гуляли по пляжу, болтали обо всем. Солнце меж тем стало клониться к вечеру. Порозовело небо, краски стали туманней, тише голоса, а шум прибоя напротив звонче. Ты угощал меня сливами и яблоками, я тебя лимонадом и песочным пирожным. Ты, кажется, очень хотел есть. Ведь ты, не предполагая задержаться здесь надолго,  взял с собой только фрукты. Я всячески старалась впихнуть тебе свое пирожное, но ты упорно отказывался. Ты просто стеснялся, считал, что не можешь им распорядиться, ведь я, должно быть, тоже голодна. А я, наверное, не чувствовала свой голод рядом с тобой, увлеченная нашим общением.
Мы сидели с тобой на песке, о чем-то говорили, смотрели на солнце, на море. Я видела, что тебе самому очень нравится происходящее. Потом ты меня поцеловал, и это было для нас так просто и принесло облегчение.
То было заветное общение на пляже. Но надо заметить, на этот пляж не ступала нога человека, во всяком случае, всех тех людей, которые могут видеть тебя каждый день по телевизору, которые только из новостных передач о тебе и знают.
Ну что ж. Можно пофантазировать на более реалистичную тему. Ты как-то отдыхая на берегу дикой реки, сбросив с себя рубаху, позировал фотографам со спиннингом. Очень эффектные фотографии. Я же некая женщина с блокнотом, таких ты рядом с собой видишь немало. Но ты можешь заметить меня, ведь твой взор на мне изредка задерживался, когда я задавала тебе официальные вопросы.
Ты позируешь, а я думаю, что ты это делаешь не для меня. Я стоящая тут рядом журналистка, наблюдающая все эту сцену женщина, весьма к тебе неравнодушная, уже и без тоски даже, тоска прошла, я, занимаясь общим делом, поняла, что мне не дождаться никогда твоего внимания, что не следует зацикливаться на своих несбыточных мечтах, мысленно тебя делю со своими товарками.
Нам всем хочется продвинуться в своей работе, сделать хороший репортаж, лучше, чем у другого, задать тебе интересный вопрос. Нам хочется всем выделиться, быть отмеченными, сделать карьеру, и может быть, никто из нас даже не повесит у себя этот, такой твой мужественный портрет. «У нас служба. Нам не до сантиментов, мы профессионалы». Это я, в глазах остальных успешная журналистка. Только неудовлетворенность постоянно гложет меня. Мне кажется, что меня недооценивают. Начальник зажимает инициативу.
И вот, в конце концов, я не вытерпела. Сама не понимаю, как получилось, что я задаю тебе, не спросив ни у кого разрешения, провокационный вопрос. Ты задетый и раззадоренный, сверкнув на меня глазами, отвечаешь резко и зло, но происходящее у меня оставляет странное впечатление. Я понимаю, что ты на самом деле на меня не рассердился, а напротив, мое поведение вызвало у тебя интерес. Придя на рабочее место, я лихорадочно ищу твой романтичный портрет со спиннингом. У меня кружится голова, я что-то поняла сейчас, я почувствовала. Я не знаю, что будет со мною дальше, но я теперь осознаю, что в моих бедах виноват не мой начальник, нет совсем не он. 
Страсти по тебе продолжаются. Я министр. Что и говорить, работа тяжелая. Не покладая рук, тружусь от зари до зари. Как землепашец, утром становлюсь за плуг и иду за ним дотемна, не помня себя, не чуя от усталости своего тела. Возвращаюсь домой, но мне уже не до чего, нет сил, ни с кем общаться. Отвлечься бы только от своих мыслей на время, нормально отдохнуть ночью. Ведь завтра новый напряженный день, в котором себе не принадлежишь. О каких желаниях и чувствах может идти речь! Только бы перевести дух!
 Чем дальше, тем больше, такая жизнь для меня становится невыносимой. Я понимаю, что занимаюсь очень важными и нужными делами, что многие позавидовали бы моей судьбе, карьере. С уверенностью можно сказать, что я не прожигаю свою жизнь, мой труд необходим, но тащить этот воз все труднее, и вот уже мне стало так тяжело, что не знаю порой, как вообще двигаюсь с места и продолжаю этот путь. Я смертельно устала. И я также хорошо понимаю, что выдохшуюся меня отсюда попросят. Страшно делается, когда представляю, в какой пустоте тогда окажусь. Да я останусь без всего, без любимой работы, без регулярных встреч со своими коллегами, но почему-то думая об этом, я больше всего боюсь, что не смогу больше приходить к тебе в кабинет со своими отчетами.
Ты, надо заметить, очень строгий и требовательный начальник. Хочешь работать -  работай, никаких сантиментов. Нет ни сил, ни времени у тебя, как и у меня отвлекаться на  постороннее. Боже правый, что же делать, как принять эту участь! Я и ты уже и не люди - машины! И я чувствую, что мне не вырваться из этого круга.   
Очередной доклад. Твой кабинет. Ты сидишь за своим столом и смотришь внимательно на меня. Я мало спала в эту ночь, было невпроворот работы, нужно было подготовиться хорошенько к деловой встрече. Чувствую себя ужасно усталой, и мне, как обычно, не до романтики. Тебе, конечно, тоже. Могу только представить, сколько работы у тебя и как тебе тяжело. Ты слушаешь, что я тихим голосом тебе говорю по делу, лицо твое серое от усталости.
Вдруг я замолчала, не могу говорить больше. Это мгновение длится, кажется, непозволительно долго. Я смотрю на тебя, а ты на меня пристальным взглядом, нахмурившись, как мне кажется, недовольный этой  непонятной паузой. Ты меня давно раскусил, я не могу быть такой как ты, сугубо деловой, я слабачка.   
 Я убита происходящим. Смотрю на тебя и тебя будто не вижу, нет человека рядом со мной. Все-таки откровенно посмотрела тебе в глаза. И вдруг такая горечь поднялась в моей душе. А ты, как будто знал, что сейчас со мной творится, сам погрустнел, отвел глаза. Тебе нечего мне сказать. А я все боюсь, что ты меня прогонишь, заявив, что я не та. Смотрю на твои брови, твой лоб. Вижу напрягшуюся венку на твоем лбу, морщинки возле глаз.
Не понимаю, почему вдруг из моих глаз побежали слезы. Ты смотришь на меня. Только мгновение взгляд твой был удивленный, потом я вижу, каким он стал горестным, яростным. Да как это вдруг получилось, что я перед тобой рыдаю так, что не могу остановиться. Это твои сильные, прорвавшиеся чувства на меня так подействовали. Я плачу и говорю тебе то, что держала в себе все время, пока тебя знала, что уже кажется, сама от усталости забыла, я говорю, что люблю тебя.




- Хорошо, что мы пошли прогуляться, - заметила Ирина, оглядываясь вокруг. Она рассматривала мельком дачные домики. – Садики все такие таинственные.  Яблони цветут!.. – Ирина была одновременно восторженна и словно чем-то удручена.
- Мне кажется весной природа очеловечивается, - сказала Мария.
- Как это? – Ирина, слушая сосредоточенно, смотрела вперед.
- Живее живого. Чтобы ожить, нужна какая-то особая сила, общая для всех, и для людей, и для природы. Вот и кажется, словно за той цветущей яблоней стоит нечто знакомое, человеческая тень.
- Ты просто писательница, Машенька. Это писатели все очеловечивают, - рассмеялась Ирина и потом тут же опять стала печальной. Мелодичный ее голос звучал тихо, с жалобной грустинкой. - Ты рассказываешь о чем-то необычном. Казалось бы, это что-то тобой придуманное, но тут же и задумаешься, а может все действительно так.
- И мне, конечно, важно чувствовать свою правоту, - засмеялась Мария. – Так вот, я о чем хотела сказать, я едва, но все-таки чувствую подобное. Это что-то неуловимое, духи весны, и поэтому так боишься быть неточной в словах, которые только отражение твоего опыта, а может быть и какого-то прошлого опыта, но все-таки это именно твой взгляд на вещи, их понимание, и из-за этого всегда остается неуверенность в том, что тебя поймут. Я хочу сказать, что должны работая, плохое, правда, слово должны, хорошо бы, это получалось естественно, чувствовать своей кожей присутствие рядом кого-то живого, являющегося неким посредником между ними и другими людьми, возникшего и из своего опыта и того, что было до твоего рождения. Такая вот необычная душевная механика. Уж теперь я точно тебе покажусь непонятной, но я однажды думала, что в любви людей есть некий посредник…
Ирина посмотрела внимательно и испытующе на Марию.
- Да, где-то в душе у каждого, то с чем сверяются чувства и это-то должно быть неживым что ли. Во всяком случае, этот образ не должен по идеи восприниматься одушевленно. Но вот тогда, когда человек занимается  чем угодно, начиная от науки, кончая ремеслом, образ оживает в сделанном. У людей искусства, кстати сказать, у которых деятельность связана с выражением чувств, есть Муза. Некий живой человек воспринимается как идеальный образ и потом этот образ преображается, оживает на холсте, бумаге, становясь персонажем, наполняется человеческими чувствами, для того чтобы сообщать чувства зрителю.
- Машенька, ты такая уж фантазерка…
- Я говорю опять о чем-то совсем непонятном? – спросила неуверенно та.
- Умозрительно это очень, спору нет. Как тебе такое в голову пришло-то вдруг? Это нужно все время об этом думать. Почему это все тебя заботит?
- Да вот Юра, мне тоже говорит, чтобы я не въезжала в посторонние мне темы. Еще заболеешь, говорит… - Мария горько вздохнула. – Не то о моем здоровье беспокоится, не то чувствует, что мы во мнениях сильно расходимся. Он меня, кажется, нечестной считает, и думает, что я его нечестным считаю. Вообще плохо, когда все друг о друге плохо думают.
В канавах у дороги стояла коричневатая торфяная вода, в ней красиво отражались светло-зеленые поднявшиеся на склоне травы. Старые листья плавали в воде кое-где. Земля же была закрыта новой травой. Давно уже очистившаяся от снега и высохшая дорога понемногу пылила. Весенний пейзаж манил знакомой прелестью, приглашал в свой дом. За долгую зиму соскучились все и все были рады этой долгожданной встрече.
- Зима такая долгая у нас. А так хочется тепла. И почему-то чем старше становишься, тем сильнее это чувствуешь. Кровь, как говорят, уже не греет, - сказала Ирина.
- Да. А у меня как всегда свое объяснение, - смешно морщась от неуверенности, ответила Мария.
Ирина, улыбнувшись, посмотрела на нее.
- Весна. Ты будто приезжаешь в знакомый дом, где тебя встречает с детства знакомый человек, которого ты всегда помнил только молодым, задорным, красивым. И вот ты вновь на пороге того дома и перед тобой твой старый друг, и ты неожиданно понимаешь, что он за все эти уже многочисленные годы совсем не изменился, такова его сущность. Этот весенний юноша как всегда свеж и молод, а вот ты, когда-то такой же молодой и полный сил, совсем уже другой, и большая часть твоего пути пройдена. И столько переживаний от этого, и грустных, и радостных. И радость от встречи с жизнью. Жизнь идет, но она не иссякнет, она обязательно продолжится.
Ирина засмеялась.
- Кто достиг чего-то за эти годы, а кто нет, - заметила она тут же с сожалением.
- Да все достигли. Только это надо понять, - Мария тут осеклась. Посмотрела на Ирину виновато. - Я ужасно много говорю сегодня.
- Очень хорошо говоришь, Машенька. Мне это гораздо приятнее слушать, чем Юрины разговоры. Совершенно не понимаю, о чем он рассуждает. Не то что принять не могу, а даже не понимаю. Неужели он прав? Меня подобное пугает... – Ирина недоуменно пожала плечами. А потом поежилась – Брр… Никак не могу согласиться, что те люди, которых он защищал, олигархи какие-то там, промышленники, залившие кровью и чужими слезами землю, и есть герои нашего времени, а мы просто не хотим признать их правоту, их заслуг. Ну как это можно… Ну никак не могу отречься... Как же можно признать, что отсутствие нравственных ценностей это правильно!
- Да Юра и не говорил об этом. Он, по-моему, и не возражал против того, что ценности сейчас безнравственные.
- А что это такое, скажи мне, Машенька, безнравственные ценности? Как это? Разве это может быть!? И согласиться-то с этим как?
- С этим не согласишься никогда, - подхватила Мария. - Ценностей не получится, как не крути. Ценности ведь хранятся, в этом их суть. Их берегут всем миром от посягательств. А тут прямое противоречие. Безнравственные, значит лишенные права на сочувствие, на какую-либо поддержку. Ни о чем искреннем, святом, заветном и речи быть не может, защите бескорыстной, идущей от самого сердца. – Мария говорила с жаром. -  Естественно, мало что так может сохраниться, удержаться! Создать невозможно ничего путного с таким настроем, ничего настоящего выстроить. Никаких естественных для человеческой души связей в таких отношениях нет, а значит и интереса.
Мария посмотрела на небо. Надутое летнее облако проплывало над соседским домом. Темно-голубые его тени не навевали сейчас печаль, как тени под глазами усталой женщины. Был май месяц, распускались деревья, все тона природы были свежими, все формы, так же как и форма этого облака, кроны зазеленевших берез удивляли своей хорошо знакомой и в то же время новой красотой.
- Да… - тяжко вздохнула Ирина. – Видишь только, как рушится твой мир. И сам живешь по инерции, не в силах ничем противостоять. Апокалипсис. Жуткое ощущение, когда чувствуешь, что за происходящим нет будущего, не только твоего будущего, а вообще никакого. Одна природа и останется, если ее не истребят.
- Мне кажется ты все время какая-то грустная…
 - Да… - опять тяжело выдохнула Ирина. – Была у нас еще недавно большая семья. Теперь никого не осталось.
Мария вопросительно смотрела на Ирину, не решаясь приставать с расспросами, но Ирина продолжила сама.
- Дочь моя, Танечка, живет теперь в Германии. С мужем-то я давно развелась. Не смогла жить с тяжело больным человеком, помогаю ему теперь деньгами, но тем не менее… Он музыкантом тоже был, его нервная система не выдержала, теперь инвалид, с которым невозможно общаться… Сестра старшая пару лет назад, в молодом  возрасте умерла от рака, а потом за ней вскоре и мама от той же болезни. Наследственность, сказали. Смерть мамы меня совершенно потрясла. Казалось, ничего более прекрасно-надежного в моей жизни, чем мама быть не может. А она умерла в нищете. Рухнула ее жизнь, ее здоровье, и все обвалилось и в моей душе.
Мама врачом была. Отзывчивая и необыкновенно скромная. - Ирина, переживая, с трудом подбирала слова. – Мама, - продолжала она, - всем всегда помочь старалась. Принимала участие во всех и всегда от чистого сердца. Для нее иначе и быть не могло. А дома-то такой незаметной труженицей была, и кто бы подумал, глядя со стороны и не зная ее, что это скромная женщина такой большой человек. И вдруг сама тяжело заболела. И какой это был ужас остаться в полной нищете, без всего, - в те жуткие годы все прогорело, - и еще и видеть и понимать, что самой никто на помощь не пришел. Никто из тех людей, которым сама помогала, спасала и спасла. Даже не поинтересовались! Не заслужила как будто ничего! Ни достойной старости, ни человеческой благодарности! Мы остались вдвоем один на один с бедой. Ужас в ощущении страшной преступной несправедливости! О каких героях нашего времени говорим! Герои где вы?! Честные люди, благородные, где же вы?!
Мы, интеллигенция вымирающая, по мнению Юры. Наверное, это действительно так. Не хочется с жизнью с этой иметь ничего общего. Обитаешь в своем мире, существующим по тем законам, к которым привык.
- Мир искусства? – спросила Мария.
- Да… искусства… - вздохнула Ирина, не зная, что еще добавить.
Мария хотела сказать Ирине о том, чего боялась всегда сама, об опасности жить исключительно в  мире иллюзий, в своем мире, отдаляясь от реальности. Опасно это именно тем, что рано или поздно придется столкнуться реальностью и получить болезненный, а может быть и смертельный удар. Но Мария сейчас не могла объяснить Ирине, почему жизнь всегда права, а те, кто, как принято считать, скрывается от нее, не правы. Ведь сильнее всего спор между теми, кто остро чувствует другие миры и теми, кто живет, как он считает, действительностью.
Жизнь определяют человеческие отношения, и персонажи созданные художниками обязательно должны быть живыми, чтобы вызывать сопереживание у зрителей. Вот в чем их правдивость. Поэтому-то можно сказать, что жизнь всегда права. И она, жизнь, получается, совсем не быт, не  страшная реальность больничной палаты, в которой умирают люди, а все что способно вызывать душевный отклик. Но та жизнь, в которой никто не пришел на помощь ослабшему, заболевшему человеку, чудесному, отзывчивому, бескорыстному не была права.
- Но подумай, ведь это те люди, которые еще вчера казались такими любезными, правильными… - заговорила Мария. – И даже были такими вчера, но почему-то сейчас в них выключилось то хорошее, и проявились черствость, равнодушие.
- Может быть и так, теперь каждый за себя, такая мода, такие нравы. А может время тяжелое, переломное и все растерялись, в себя ушли, но мне-то перед этим временем, как перед чем-то каменным, безмолвным, или даже как перед пустотой, пропастью, в которую рухнуло самое лучшее и дорогое так ужасно, смертельно ужасно.
 Ты, знаешь, Машенька, а я вдруг догадалась, мне кажется, о чем ты говорила только что, -переменилась Ирина.
- Да… - Мария сорвала одуванчик. Она показала его приятельнице. Тепла медвяная капелька солнца. – Милое растение, правда! – Как хотелось сейчас быть ближе к живому. – Пушистый, как брюшко котенка.
- Я поняла, наверное, что ты имела ввиду. Ведь это так просто… - пыталась продолжать Ирина.
- Ой, а вот дом нашего знакомого Бори. Занятная личность. Не возьму в толк, что меня в нем привлекает. - Ирина с растерянным непониманием посмотрела на Марию, а Мария, не отдавая отчета, почему она это делает, не давала договорить Ирине.
Мария смотрела на дом соседа Бори. Один из тех старых дачных домов, на которые кивал Жданов. Замшелый, как сваленное ураганом, трухлявое дерево. Автомобиль, небесно-голубого цвета неновое «шевроле», стоял во дворе, значит, хозяева приехали, но у дома никого не было видно. В сумрачных окнах отражались растущие на участке огромные ели. От темных деревьев веяло сыростью. От самого дома тоской заброшенного места.
- Боря! – крикнула Мария, словно зовя на помощь.
Никто не отозвался.
- Дух, ты так, кажется, сказала, который должен быть возле каждого, представая в образе человека, тот, кому сопереживают и ради которого живут, что-то делают, тот, который должен, вернее, может помочь. Все это известно. Две тысячи лет, как известно, да больше чем две тысячи лет. Это же Боги, Святые…
- Да… - неопределенно и неуверенно откликнулась на Ирины слова Мария. – Может быть… Возможно только женщины беседуют на подобные темы…
- Тебе так кажется?.. – Ира заглядывала Марии в лицо. Ее добрые светлые глаза сейчас смотрели немного лукаво. Мария не понимала, почему выражение лица у Ирины стало чуть высокомерным, когда она заговорила об этом.
Мария взглянула на Ирину, эту милую очаровательную женщину, на которую всегда было приятно смотреть. На Ирине была красная вязанная маячка без рукавов, смуглые плечи были открыты. Ветер их поглаживал.
- Боги… Святые… - проговорила Мария. – А кто они?
- Вот ты как!.. –победное выражение на лице Ирины тут же померкло. Она смотрела куда-то в пространство. Старые домики были вокруг. Солнце скрылось опять и на мгновение стало мрачно вокруг. Казалось, темные ели, что стояли на каждом участке, выползли сейчас из окружившего старый дачный поселок, леса. Передовые отряды выдвинувшиеся вернуть отобранное людьми.
Вернувшись, Мария скорей пробежала в дом.  Скрылась от всех на втором этаже, сказав, что ей нужно освежиться после прогулки. Внизу хлопали двери. Следовало спешно возвращаться к гостям. По пустым комнатам метался рой беспокойства.  Весеннее красноватое томное солнце висело за окном. Молодое здоровое. В доме стоячая атмосфера уже устроенной жизни. И вдруг нарушила ее жужжащая человеческая тревога. Проела белый свет, разорвала варварски, безнадежно. 
Мария открыла ящик комода, там лежал журнал с фотографиями. Вот его улыбающееся лицо, приветливое. Обаятельное выражение. Вот совсем другая фотография, где он серьезен, озабочен. Вот те известные снимки, где он со спиннингом…
Белый рой тревоги не давал покоя, ведь получалось, что многое, а сейчас в ужасе казалось, что вообще все созданное людскими душами, такое важное для определения места человека в окружающем мире, понимания жизни, отношений, определяющих окружающий мир, не было правдой для ее чувств.
Представления о человеческой любви, религиозные традиции, выражающие нравственные потребности людей оказывались вот тут, в точке, в которой Мария чувственного соприкасалась со своим героем, чем-то неподходящим. Где-то очень близко, почти что так, понятно кое-как и можно подладиться, притянуть за уши, если насильно применить, подверстать под существующие представления, но и все же странно, спорно. Нет, не всякий поймет, и не сразу определишь, кто это примет, и не знаешь, как сделать, чтобы не вызвать у других неприязнь и возмущение.
«Одна. Я в этом мире одна. Я против всех. Есть только одни человек, который способен меня понять.
Сдаться и броситься к Иисусу. Может быть, и сдаться, и сброситься. Но как же та правда, которую чувствую я, которую знаю только я? Которая не дает мне покоя и будет всегда заставлять двигаться вперед?»




Прислуга. Я стою в передней. Выполняю терпеливо поручения, приказы,  подношу, что требуют и живу своей тайной, отдельной от всех жизнью в  темном углу. Мое положение унизительно, и я никогда не примирюсь со своей участью, потому что я понимаю, та жизнь, которая происходит в гостиной, могла быть моей.
Иногда мне кажется, что я сама себе придумала эту роль. «Ну что ты там стоишь? Тебя все ждут! – слышу я приветливые голоса. – Ты уже надела свое нарядное платье?» Да у меня и платье есть, и сижу вместе со всеми на удобных диванах, смеюсь шуткам, но страх вдруг сжимает меня: «Что ты тут делаешь? Ты тут лишняя! Счастье с людьми не для тебя».
Человек ли ты, тот к кому обращаюсь, тот к кому все мои чувства? Знаю только, что если не человек, то мне нужно будет отказаться от самого главного от жизни.   
И я держусь за тебя, как за единственное свое спасение. И моя уверенность в том, что ты человек, это единственный мой шанс сохраниться в этом мире. И я поэтому никогда никому ни за что не позволю представлять тебя, даже если ты сам вдруг такое о себе возомнишь,  какой-то  обезличенной функцией, которую любить нельзя по самому ее определению в общем процессе. Я никогда не дам никому погубить тебя. Ты мой мальчик, ты мой ребенок, и я буду защищать тебя до последнего и я обязательно спасу тебя.
 Смелее некуда - зачем мне история смерти изгоя? Этот пример жертвы. Дальше невозможно быть жертвой.  История об Иисусе больше мне не интересна, она мне не подходит, потому что уже не дает нормально существовать. Мой мальчик должен жить. Я больше не хочу молиться на бездыханное тело. Я хочу любить человека. Ты должен быть живым, и ты будешь живым. Ради всего святого теперь нужно быть живым.    
Что хотела сказать Мария? То, что ее несчастный сын должен стать последним человеком, убитым ради высокой идеи, ради спасения остальных людей. Но эта жизнь, верней гибель, как ни странно, послужила только примером. И теперь мы все выметаем себя метлой из жизни, превращаясь в рабов.
В попытке отодвинуть от себя свой страх, страх человеческого несовершенства, бежим от себя  и лишаемся самого главного, того ребенка, в котором только и может быть будущее.
Разве я что-то понимаю не так? Я только о том, что живой нормальный человек, с его чувствами, желаниями, болями, насущными потребностями – это и есть предмет нравственности.
И кто же, скажи на милость, постановил, что ты неживой? Кто посмел поднять на тебя руку? Надеюсь, что не ты сам. Но даже если это и так, что мне еще остается делать, как не спасать тебя.
Не много ли я на себя беру? Ужасно много, как всякий любящий, не только ответственность за твою жизнь, но и за будущую.
Я все говорю и говорю, а мне так хочется обнять тебя, побыть с тобой. Одиночество. Птица, бьющаяся в клетке, и где-то в клетке бьется другая птица. Никому не вырваться из своих миров. Неужели мне по-прежнему кажется, что мне хуже всех.
Вот я, не нашедшей себя человек, все мои самые лучшие чувства и мысли останутся похороненными под плитой безразличия. Я смотрю из окон своей дачи на лес, и мне кажется, что я одна одинешенька, потерялась в тайге, и я не понимаю, для чего я росла, училась. Неужели я родилась для того, чтобы так и не узнав людей, не узнав нормальной человеческой жизни, сгинуть в бескрайних лесах! И я как будто не понимаю, что я не в тайге, а у себя дома. Рядом моя семья, мои дети, мои друзья. Я могу выйти из дома, могу примкнуть к их веселой компании, могу пригласить соседей, да могу всех-всех пригласить к себе сейчас, а я таю от одиночества. Не моя душа перед всеми, а Плачущая холодная сосулька.   
А ты где-то там. Кажется, тебе-то открыты все пути. Хочешь, позвони тому – сразу приедет, хочешь другому так же не откажет в визите, хочешь сходи на концерт – все будут рады твоему вниманию. Покатайся на машине, на лошади, на мотоцикле, самолете, на чем угодно. Но я знаю отчего-то, перед глазами у тебя все время та же тайга. Потерявшийся человек, обреченный без помощи. Кажется перед тобой весь мир, а оказывается, что перед тобой только твое одиночество.
Огромный мир, если в нем невозможны чувства, превращается в дешевую мышеловку, ловушку, в которой несчастная жертва только и может ждать смерти.
Я знаю, что есть  выход. Есть один тайный ход, и можно нам встретиться, заговорить друг с другом. Друг друга узнать. Рука пожимает руку, кольцо замыкается. Два доселе пустых одиноких мира соединяются, и возникает один человечный мир. Скажешь, звучит очень пафосно? Чувства в мировом масштабе? Но это не чувства в мировом масштабе, так встречаются на земле мужчина и женщина. Совершенно обычная история – весь мир для того, кто любит, кто понимает чужие нужды. Весь мир – это просто мужчина и женщина, которым ужасно страшно друг без друга.



-  Я вот ваш разговор нечаянно подслушал, - говорил вкрадчиво и одновременно важно Боря.
- Ой, Боря! А ты тут! –всплеснула руками Мария.
- Да, ты пролетела куда-то мимо, -  немного обиженно прокомментировал Боря. – Так вот я тут ваш разговор услышал…
Вы говорили о героях…
Мы говорили не о героях… - перебил Жданов.
 - Да, о том, что победителей не судят.
- Ну хорошо, и что ты по этому поводу думаешь? – Мария задумчиво жевала огурец.
Было Боре за тридцать. Сколько именно Мария не знала. Не спрашивала никогда о его возрасте. Глядя на этого совсем еще молодого мужчину, можно было подумать, что он уже раз и навсегда определился как физически, так и душевно и из этого своего плачевного состояния ему нипочем не выбраться.
Это был невысокого роста, полный, лысоватый человек. Свои темные редкие волосы он стриг как можно короче, но не сбривал совсем. Его бледная кожа мало загорала и сейчас, после зимы была совсем уже некрасиво бесцветной. Рыхлое тело не стало когда-то упругим и рельефным и теперь, явно, не могло уже стать. В общем-то красивые руки были жалобно неопрятны. В следах хозяйственной деятельности? Но вот где же были плоды этой  деятельности? Не в Борином дачном доме и на его участке уж точно. А в общем обычный человек, что, собственно, Мария так приглядывалась к нему? Не слишком хорошо устроенный, как многие, так это же не порок.
- Непобедимы победители, но это до поры до времени, - сказала Мария слова из известного ей стихотворения.
- Вот-вот и я о том же, дорогая моя, Машуля, - живо откликнулся Боря. – До поры до времени. И будут другие времена и другие герои.
- Конечно… - вставил слово, молчащий прежде Гера. – Раньше вот Ленин был.
- Да и говорили: Ленин - жил, Ленин – жив, Ленин – будет жить, - сказал Жданов. Он встал из-за стола. – Похожу немного, разомнусь.
 Но далеко не пошел. Стал разминаться тут же, у качелей, совершая шутливо и небрежно гимнастические упражнения.      
- Дедушка умер, а дело живет, лучше бы было наоборот, - процитировал какую-то частушку Гера.
- Во-во, - откликнулся Юра.
- Что «во-во»? - хмыкнула Мария. – Вспомнили… Герои-то уже не те.
- А какая разница, - махнул рукой Жданов. Он  закончил эту небрежную разминку и сел рядом на качели. Откинулся на спинку, положил на нее свои обнаженные, загорелые уже руки.
- Как это какая разница? – не поняла Мария. – Тоже мне! – Она вертелась на стуле. Происходящее явно не давало ей покоя.
- Разница, естественно, огромная между тем, что теперь и тогда. Непривычно уже даже и имя-то это произносить, - согласился Боря.
- Да, вы подумайте, как все меняется! – воскликнула Ирина. Она сидела положив ногу на ногу, подперев голову рукой. Лицо ее было открытым и как всегда немного задумчивым, грустным.
- Но мы-то ведь не о том заговорили, - настаивал на своем Боря.
- Да, а о чем? – лениво дразнил его Жданов. Он делал вид, что сам забыл, о чем совсем недавно проповедовал. У Марии мелькнула предательская мысль, что Юра, возможно, сейчас станет отрицать свои слова. Ему может быть, просто не хочется ввязываться в спор. Он сыт и расслаблен.
- Вот-вот Юра, ты как тот самый победитель наелся, напился и почиешь на лаврах, - подтрунивала Мария.
- Я бы попросил, Мусенька, не переходить на личности. – Юра посмотрел на подругу из-под своих солнечных очков.
- Тебе очень идут эти очки, - заметила Мария.
- Да-а… Дорогие… - похвастался Юра.
- А у олигархов куча очков таких, - дразнила она Жданова.
Жданов с укоризной на нее посмотрел.
- Ты так примитивно представляешь себе олигархов, Мусенька. Будто это люди, у которых  гора очков. Очки – это тьфу и растереть.
- Да я знаю-знаю. Я просто тебя подкалываю. Я представила, что очки – это не очки, а оружие, например, сабли или луки со стрелами. И вот у победителей, у олигархов каких-то там, допустим, этого оружия целая гора. И вот свалили они свои трофеи, - получилась гора, - и рады радешеньки своим завоеваниям.
- Да и никто их не судит, - напомнил Юра.
- А ведь, действительно, они непобедимы только до поры до времени, - продолжала Мария.
- А кто же это время определит? – спросила Ирина с милой серьезностью.
- Само определится, - немного пренебрежительно заметил Юра.
- Вот вы мне не даете сказать, - возмутился Боря, хотя я эту тему-то и начал, а определится это время просто – победители зажрутся и не смогут те доспехи и оружие, про которое Машуля только что рассказывала, не то что держать в руках, они и не заметят, как от той горы ничего не останется, все растащат.
- Да так всегда и бывает, - вздохнула глубокомысленно Ирина. Она смотрела пристально вдаль, туда, где на соседском участке дымился костерок сжигаемого мусора. - Говорим все о чем-то таком серьезном, а на улице сегодня так хорошо. Весна. Радоваться надо, просто радоваться… - Ирина посмотрела вопросительно на Марию, ища у нее поддержки.
- Да вот и Мусенька когда-то меня просвещала по поводу того, что нужно просто жить, доверять процессу, - вспомнил Жданов, вздохнув удовлетворенно.
- А тебе почему-то Юра все мои слова покоя не дают. Задели, видно тебя чем-то, - не унималась Мария.
- Так вот в том-то и дело, Мусенька, что не понятно, а каков процесс-то этот, которому доверяться нужно. Что это за процесс? Стоит ли ему доверять? Или потонешь тут же, ко дну камнем пойдешь. Процесс-то может, давно гнилой, - Юра жевал травинку. Закончив свою тираду, он плюнул аккуратненько, посмотрел на Марию и опять оторвал зубами кусок от свежего зеленого стебля. 
- Процесс есть процесс, - хотел досказать свое Боря. – Китайская философия. В силе заключена слабость. Наивысшая точка расцвета – она же начало упадка. На пике славы, победы, начинают действовать разрушающие силы, которые приводят потом к победе то, что было побеждено. 
- В общем, я поняла, что есть, таким образом, три силы, - сообразила Мария.
Боря на нее удивленно посмотрел.
- У китайцев их две. Условно говоря - тень и свет.
- Да, а у нас получается три. Победители, тех, кого победили и третья сила, которая приводит к победе тех, кто еще недавно был подмят.
- И что же это за сила? – спросил Гера.
- Нравственность, - брякнула Мария.
Гера посмотрел на нее с любопытством и тут же на остальных, как они отнесутся к подобным высокопарным словам жены.
- А что это – нравственность? Как она выглядит? С чем ее едят, - допытывался Юра, глядя с высока на окружающих.
- Интеллигенция какая-нибудь, кажется.
- Интеллигенция… - протянул презрительно Жданов. – Говно. – Между прочим, это Ильич сказал.
- Да-а, - протянул Боря. – Авторитет!
- А что, сомневаешься? - полемизировал Жданов. – Еще какой!
- А почему …это самое… на «г», - не соглашалась Ирина. – Ленин ваш  тираном был, нужно ли его мнению доверять.
- Наш… - хмыкнул Боря. – Никакой он не наш…
- Вот ты, Боря, интеллигенция? – спросила Мария.
- Ты, Мусенька, я смотрю, все на личности переходишь, - осаживал ее Юра.
- А ты, Юра, ко мне не цепляйся. Почему бы не выяснить, кто есть кто.
- Какая-то революционная сходка у нас, не иначе, - Юра смотрел куда-то на лес. Мария взглянула на него, и ей на миг показалось, что он знает что-то очень важное, что он все давно уже обдумал и решил и сейчас должен сказать всем, как все есть на самом деле, как должно быть.
- Я  есть современный человек, - ответил Юра на вопрос Марии. – Я в старом доме жить не хочу.
- Да и со старым забором, - вспомнила Мария.
- Да и со старым забором, - подтвердил Жданов.
- А вот ты Боря, ты – интеллигенция? – не отставала Мария.
- Да какая он интеллигенция, - обнял Гера за плечи соседа. – Он так…
- Да я так… - согласился с горечью Боря. – Проходимец, шаромыжник…   
Ирина с подозрением посмотрела на Борю.
- А чем Вы занимаетесь? – поинтересовалась она с осторожностью. Голос прозвучал мелодично и мило, наивно. Так она, наверное, спрашивала у Юры, не устал ли он, или можно ли ей завтра в магазине потратиться.
- Да он свое место в жизни не нашел… - шутил по-отечески Гера.
- Жестокий ты, - кипятилась Мария.
- Да Боря не обижается, - Гера говорил по-доброму, сам все решив за Борю.
- Я действительно, не обижаюсь, - подтвердил Боря. Он смотрел в свою уже пустую тарелку. Шашлык он съел быстро. На блюде остались разводы вылизанного хлебом кетчупа. 
- А кто же из нас интеллигенция? – засмеялся Гера и взмахнул задорно рукой.
- Третья сила, что ли? – ерзал на стуле Боря. Кажется, ему хотелось быть олицетворением нравственности.
- Боря! - сказала Мария. – Но он не движущая нравственная сила, он… - Мария не договорила, но все поняли, что она имеет ввиду слова Ильича. Марии совсем не хотелось обижать Борю, поэтому она примирительно и ласково взяв его за рукав сказала, - бедный Борюсик. Мы все на него накинулись.
- А почему он… - Ирина хотела спросить…
- Как же –одну фирму рекламировал, деньги брал, а потом состряпал статейку черного пиара против известного хозяина этой фирмы, опять же за деньги, - подхватил Гера.
- Я не могу, я не обязан терпеть унижений, - взвился Боря. – Платят, я и делаю. Да что это – деньги? У одних жемчуг мелковат, у других супчик жидковат. Сволочи. Так им всем и надо. Я топтал их и топтать буду. Выберу только момент и отомщу! За все свои унижения!
 И о чем ты говоришь, куда ты гнешь все время, Маша? Что ты за политику развел?! Кого ты все время защищаешь?! Ты сама скажи, кто ты?! – закричал истерично Боря.
- Да вот он процесс, - вздохнул Жданов. – А что я говорил – гнилье.
- Да о чем ты-то, Юра? – не понимал Боря. – Что оставляют нам эти гады? Какой процесс? Какое доверие?
- Вот и я не понимаю, - не то соглашался, не то дразнил Жданов.
- А они-то ставят вопрос не так, - заметила Мария. – Не с чем оставили, а с чем ты сам остался. – Она посмотрела в сторону Бориного старого дома.
 - Да что это значит! – закричал бедный Борис.
- Ужас, ведь действительно, этой самой интеллигенции, о которой Юра говорил не выбраться никогда из руин, а главное - почему-то так получается - вообще  всем из руин никак не выбраться.
- Из руин? – Юра цинично посмотрел на дом Лампасниковых. – Ты свой дом, что ли, руинами называешь? А те дворцы, что поодаль у залива?
- Юрочка, ты не представляешь, как быстро все может перемениться, и те, как ты говоришь, дворцы будут покинуты и придут в запустение и упадок.
Нравственные ценности свихнутыми оказались повсеместно.
- Как это? Поясни. - Юра, смотрел на происходящее полузакрытыми глазами, показывая, что хочет отстраниться. Он  не понимал или делал вид, что не понимает слова Марии.
- А вот то на самом деле, о чем Боря говорил. Свет и тень.
- Что? – расслабленный Жданов был готов поиздеваться.
-Что это за третья сила, что оказалась между победителями и побежденными, будем так их называть? В силе заключена слабость. Пик успеха - это начало упадка. Почему так?
- Ну?.. И почему так? – Гера согнувшись, подперев рукой лицо, внимательно смотрел на жену. Ему было любопытно, или он как всегда был готов поспорить? На самом деле Герман терпеть не мог подобных разговоров. Он не мог поддержать тему беседы не потому, что не понимал, о чем говорят, а по какой-то другой причине. Что-то завязывалось в узел внутри в этот момент. Чувства.
- Все дело в невыносимых страданиях побежденных, которые не могут смириться со своей участью.
Боря шмыгнул носом. Он чувствовал, что Мария теперь признает его правоту, оправдывает его эмоциональный выпад, понимает почему он осыпал оскорблениями своих мучителей.      
 - Ерунда это все, - Гера выпрямился, показывая, что тоже не хочет больше участвовать в этом разговоре. «Ерунда это все» было любимым выражением Германа. Он употреблял его, кажется всегда, когда речь заходила о чувствах. Немудрено, человек, всю жизнь испытывавший искреннюю тягу к активной и успешной работе, вынужденный сейчас  действовать исключительно прагматично, и считал себя искренне прагматиком, и темы о каких-то там страданиях побежденных могли показаться ему полной нелепицей.   
- Нет, не ерунда, - настаивала на своем Мария. – Те, кто подмят, разгромлен, унижен, это же не какая-то аморфная масса, это же люди со своими переживаниями. Унижение отвергнутого, непризнанного, и стремление его, а я говорю здесь именно о конкретном человеке, вырваться, подняться со дна. И чем глубже дно, тем темнее там, холоднее, страшнее, тем меньше шансов остаться вообще в живых, а значит и сильнее желание спастись – ведь дальше некуда, только стремиться вверх, к свету, к солнцу, теплу. И это желание бороться, страстное желание одолеть тех, кто угнетал, а вернее побороть эти угнетающие обстоятельства, и тоже стать победителем. Я хочу сказать, что именно в этом и есть нравственность, в том чтобы бороться. Она не в том, чтобы терпеть безропотно, например, свои нескончаемые мучения и, кривя душой говорить, что в этом и есть духовность.
- Правильно, ничего терпеть не нужно, - поддакнул Юра, который без особого внимания слушал речи Марии, считая как обычно, что женщина ничего толкового сказать не может.
-Тут, конечно, не нужно передергивать, - продолжала свое Мария. – Терпение действительно есть смысл жизни, но терпение, даже тогда когда оказался на дне, не в несчастье, а терпение в борьбе за счастье. Видеть со дна свет недостаточно. Видеть свет – это не все что делает человека духовным, а делает его духовным стремление к этому свету.
- Да уж, философию развела доморощенную, - махнул рукой Гера. – Философ ты наш, нечего сказать. Ты иди, лучше поработай. Тогда вся философия с тебя спадет, узнаешь, что по чем. Интеллигенция… Писатели… поэты… Написала бы лучше детектив, продали бы.
- Я не умею писать детективы, - призналась Мария.
- Не умеешь или не хочешь? – спросил Боря. Он был сейчас как разогретый в микроволновой печи старый пирожок, разгоряченный и надутый.
- Не хочу… Конечно, может быть и не умею, потому что не хочу, а не хочу, потому что не могу.
- А-а… опять философская белиберда, - махнул рукой Гера. – Не могу, потому что не хочу надо говорить. Не хочу трудиться.
- Но я же тружусь!
- А кому нужен-то твой труд? Тебе самой-то он нужен? Расходы одни и прозябание, - упрекал Гера жену.
Мария поежилась. Прозябание. Вот именно.
- Не хочется прозябать… Не хочется… - призналась она.
- А ты дельное что-нибудь придумай, что деньги принесет. Что же ты говоришь на умные темы, а ничего сделать толкового не можешь.
- А почему же не могу? Если это не покупают, это же не значит, что это бестолково, - отбивалась Мария.
- Да, не значит. Но это значит, что это не интересно сейчас, - парировал Гера.
- Знаешь, я бы с тобой раньше может быть и согласилась, а сейчас чувствую – что-то здесь не то.
- Как это? Что не то? Что? – поддразнивал жену Гера.
- А вот - ложь какая-то, фальшь. Неправда.
- Что неправда-то?
- Неправда, что востребовано, а что нет.
- Что ты имеешь в виду? – не отставал Гера. И Ирина тут же спросила:
- А чья неправда?
- Чья неправда? Да общая. И тех, кто сверху и тех, кто снизу. А имею я в виду именно то, о чем говорим все время, что ценности, которые управляют процессом теперь свихнутые, и он поэтому уже не естественный, а нездоровый. И получается не жизненный процесс, а безжизненный.
- Да ладно. Ведь у тебя я есть, проживем, на хлеб заработаю, - подбодрил Марию Герман.
- Но ведь не хлебом же единым жив человек! – воскликнула Мария.
- Да это все лирика, - отмахнулся Гера.
- Но ведь и эта, как ты говоришь лирика, очень важна. Потому что в ней сосредоточены чувства, переживания людей.
- Я понял, Муся, кажется, уже согласилась с тем, что жизнь наша далека от совершенства, - встрял Юра.
- Я о том, что нравственность, верней ее отсутствие, отсутствие справедливости чувств, возможности добиться успеха, уверенности в том, что возможно развитие,  разрушает жизнь.
- Так и мы о том же, - сказал Гера. – Стремись к славе, к богатству, кто тебе не дает.
- Я не знаю, кто мне не дает, - призналась Мария. – Наверное, так не правильно ставить вопрос. Что-то не так в окружающем мире и поэтому в нем нет жизни.
- Я что сказать-то хочу про третью силу все время… - продолжала Мария. – Третья сила-то эта нравственность, конечно. Но надо, чтобы она была настоящей силой, а не притворством, не лицемерием, не использованием. Это для жизни людей совершенно необходимо, необходимо для продолжения рода, в конце концов, именно нравственное чувство дает волю к жизни.
- Нравственность? Честно бороться... Как? - Юра был полон критического скепсиса.
- Главное, что под этой борьбой понимать. Наверное, просто душевные усилия, искренность.
- Тю-ю… - протянул разочарованно Юра. Чувствовалось, однако, что он был доволен. – Говорили, говорили, договорились до этой самой интеллигентской чуши – душевные усилия, искренность. Сопли все в сахаре. Сопли в сахаре больше не продаются, не ходовой товар.
- Так вот именно, что не продаются. Нельзя из всего товар делать. Не товар чувства, и нравственность не может быть товаром. Ее купить нельзя.
- Все ты, Муся, по честности страдаешь, я чувствую, - Жданов уже сидел за столом и ел салат. – У нас еще шашлычки там не остались? Я что-то проголодался, пока мы тут спорили.
- А я уже и слово такое как будто забыла – честная, - недоумевала Ирина.
- Да утопия все, что вы говорите… - настаивал на своем Гера. – Не знаешь ты Маша жизни. У тебя все придуманное, виртуальное.
- Да, виртуальное. – Пришлось согласиться Марии.
- Ну вот мы тебя и победили, как не сопротивлялась, - усмехнулся Юра. – Ну как там шашлычки? Готовы уже. Давайте лучше покушаем.



Честность. Вот высота взята. Ты выбился в люди. Разведчик, в глазах окружающих герой. Благополучно живешь за границей. Работа, семья. То, о чем ты мечтал? А о чем ты мечтал? О благополучии? Нет - о геройских поступках, нет – о том, чтобы выделиться, доказать всем что-то, быть над всеми, взять вверх. Не так? Я ошибаюсь? И вообще поменьше бы мне лезть в чужую душу. Кто меня просил об этом. На твоей душе, бесспорно, яркой краской, как на электрощите написано – не влезай, убьет!      
Пусть убивает. Мне ничего больше не остается – ведь ты мое зеркало.
Я знаю, к чему ты стремился, к тому же к чему рвутся и остальные - к согласию с собой. Ты бы обрел все это, если бы  в своих глазах стал героем, достиг самой высокой вершины, всех победил и…  Вот ты, разведчик, принадлежишь к тайной могущественной силе, жизнь устроена, семья, славные дети, квартира, машина, дача.
Смотрю на твою фотографию тех лет и не совсем узнаю тебя. Немного обрюзгший, обмякший герой. Пухленький, сытенький, ленивый. Что-то есть даже неряшливое в твоем облике. Не улегся ли ты уже мысленно на диван подремать. Как-то вдруг от героя повеяло Обломовым.    
Ты думаешь, что я тебя бессовестно критикую? Кто, действительно, дал мне на это право! Выискалась! Очередная нагрянула с нападками. Больно нужно все это слушать! Тебе кажется, я клюю тебя, а мне на самом деле ужасно тебя жалко. Ведь я понимаю, в тот момент в тебе что-то умерло. Ты видимо достиг то, к чему стремился, а вышел все равно не героем. Никуда человеку от себя не деться. А так хочется куда-то шагнуть.
Я не знаю что такое Бог, но я знаю, что тому, что мы называем Богом нужно от нас – ему нужно, чтобы мы жили. Возможно поэтому, Бога хочется назвать отцом. Самому близкому человеку важнее всего тебя сохранить. И он старается всеми силами сделать так, чтобы ты смог сам в этом мире потом сохраниться.
За тобой безоглядно. В бездну. В этом суть любви. Наверное, я должна сказать, что в этом суть моей такой любви,  ведь я общаюсь с тобой воображаемым, уверяя всех, что я тебя хорошо знаю. Могу только лишь повторить, что мы все имеем дело с представлениями, отношения с которым приходится поверять  реальностью.  Но мне вот не с чем его поверить.   
 За образом, как за облаком. Скорее всего, и шагнешь в окно в таком случае. Но что-то держит меня, не позволяя совершить роковой поступок. Живой человек на самом деле есть рядом, который просит меня умоляет… О чем? Дать ему чувств…
 Я не возьму в толк, почему это происходит все время со мной?  Не могу понять, почему жизнь не принимает меня? Почему так легко я думаю о том, что выйду сейчас в окно,  лечу уже вниз и только так могу встретить тебя, практически уже не живая, тебя значит тоже уже не живого.
А Бог требует жизни. Тут что-то не то.
Я доверюсь тому, кто тащит меня обратно в дом, в жизнь. Решусь посмотреть на него, понять. Знал бы ты, как мне страшно. Мне, представляешь, кажется, действительно, легче умереть, лететь в окно, мгновения наслаждаясь воображаемым общением, предвкушая что-то, чем признать возможность разочарования.
Не покоряешься представлению, образу,  который грозит смертью, а покоряешься тому, кто хочет тобой обладать, с нравственным усилием заставляя себя признать, что это не может быть твой Герой, не допуская мысли, что ты каким-то образом могла желать Героя, и он тебя. Как сложно отказаться от мысли, что ты не можешь желать того, кого хочешь, кого желать нельзя, а покориться человеку. Тот, кто втаскивает тебя в окно, должен оказаться совсем не тем, к кому ты туда стремишься. То есть я хочу сказать, что Герой должен быть, и быть воображаемым, чтобы продолжался, не вырождался человеческий род, а ты для меня совсем не должен быть Героем, если я хочу быть счастливой с тобой.
Если ты хочешь быть живым, тебе придется отказаться от того, что ты герой. Я понимаю, что это для тебя так же сложно, и безумно мучительно, как мне познакомиться с тем, кто прикасается ко мне и понять, что это не … даже не знаю, как все-таки тут правильно продолжить, не Бог, не ты позолоченный герой, а просто ты.
Отвел детишек в сад, по дороге на службу (сколь она серьезна, сколь важна для тебя, тяжела, интересна?) зашел в кафе, перевести дух. Хочется хотя бы немного, хоть двадцать минут побыть наедине с самим собой. Люди вокруг шелестят опавшей листвой своих слов. Ты ешь вкусную булочку, пьешь чай, и не знаешь, что твои чувства ходят за тобой по пятам. Из шума ветра, из зелени майской листвы, из синевы высокого неба родился  образ. Только заметь меня – оглянись по сторонам, видишь рядом за столиком некая женщина?
А я смотрю на тебя. У меня похожая жизнь, все те же заботы, я тоже зашла сюда побыть наедине с собой, скрыться от назойливой суеты и тут оказалась один на один со своими чувствами. Я думала, что  все мои желания  это – вкусная булочка и душистый кофе. Все, что мне надо - побыть в чистоте, уюте и чтобы подали немного вкусной выпечки. Лакомство съедено, пора уходить, а я не могу расстаться с тобой.      
 Я засмотрелась на тебя, а ты на меня сперва покосился, а потом и вовсе посмотрел с подозрением, выразительно. Я будто услышала твои мысли: «То же мне, пялится…». Тут бы мне отвернуться, но я не подала виду, потому что ожидала, что ты все-таки поймешь меня.
«Все пялится…» Ты довольно резко отошел от своего стола и куда-то направился. Я на мгновение растерялась, уже было подумав, что ты уходишь, но ты просто отходил за чайной ложкой.
Я скажу тебе откровенно, иногда мне становится страшно в твоем присутствии. Хочется спрятаться. Дух захватывает, кажется, что ничего больше не нужно, ни от тебя, ни вообще в этом мире. Посмотрел опять так неласково. Ты тренирован, можешь такую подозрительную девицу пнуть одним взглядом, и полетит вверх тормашками под общий хохот.      
…Ты стоишь у своего столика и хмуришься. «Пялится…» Я не слишком понимаю  природу твоего неудовольствия. Что в нем: раздражение, скука, ты чем-то задет, уязвлен, огорчен? Можно подумать, что ты своим поведением хочешь как раз меня огорчить, дав мне понять, что я тебя недостойна.
И под твоим взглядом со мной произошло некое превращение. Трогаю свои губы. Да они в какой-то ужасно яркой вульгарной помаде! Сколько пудры! Глаза тяжелы от теней и туши! Что надето на мне! Надо видеть этот дурного пошиба наряд! Сонечка Мармеладова! Вот кто я! Ловко ты меня раскусил.
 Сонечка Мармеладова, что ты тут делаешь и как тебя угораздило влюбиться в героя, в разведчика! Зачем ты прилипла к парню! Не удивительно, что он так неприязненно смотрит в твою сторону. Герои к себе таких особ не подпускают.
Падшая девица, странная. Пошла на панель, чтобы приносить себя в жертву. Тебе, герой, такой жертвы не нужно, тем паче вопиющего лицемерия.
Как же ты, Сонечка, ведешь себя со своими, - ужасно произносить это слово, когда речь идет о тебе, страдающем ангеле, - клиентами? Ты же, голубушка, вышла на панель, а не на сцену. Ты что же и в пастели комедию ломаешь, то есть трагедию. Неужто находятся мужчины желающие в такие минуты посмотреть на нравственные терзания. Они для другого девицу нанимали.
Ты больше всего истязать себя и других хотела. Потом после этой работы, вернувшись домой, мучить весь мир страданиями принесшей себя в жертву.  Суть твоя – вечный упрек, непрощение, мщение.
Если бы ты знал, как мне надоело быть Мармеладовой. Ты выходишь из кафе, я спешу за тобой. Входишь в подворотню, и тут я тебя настигаю. Думай, что тебя поймала разбойница.  Ничего больше не буду из себя изображать, никакую жертву. Мой милый разведчик, какие сильные, какие нежные у тебя руки. Наговорили тебе с три короба в твоей спецшколе об идеалах. Мы стоим у стены и сладко целуемся. Весеннее солнце, заглянувшее в подворотню, улыбается понимающе нам.



Я не училась в разведшколе и не работала в этих стенах. Чему там учат и как, слабо себе представляю. Понимаю одно, что там находятся  лучшие люди, благородные, отважные. Хочется добавить и много других лестных эпитетов, которые эти скромные от природы мужчины не стали бы слушать. Там вероятно работают и женщины, тоже необыкновенные, этакие героини, боевые подруги.
А я не героиня, я романтичная неженка. Чувствительная, капризная, требовательная. Со мной намаешься. Да, таких не берут в разведшколу.
Я думаю, ты меня простишь за эту фантазию, очень надеюсь, что и большинство слушателей и преподавателей той избранной школы героев тоже меня простят. Ведь все люди. И мне хочется верить, что это все очень человечные люди, которые способны понимать чужие слабости. 
Ну так вот фантазия. Ты слушатель этой школы, а я в ней работаю. Назовем мою должность психолог. Я в тайне пронаблюдала за всеми студентами, изучила и тебя, в том числе, и поняла, что за проблему нам нужно с тобой обсудить.
Тебе передали мое приглашение. Ты напрягся, встревожился. Что вдруг тебя дергают, вызывают к психологу? Что-то не так? Неужели ты не герой? 
Ты послушно пришел ко мне на беседу. Сел за стол передо мной. Я смотрю на тебя. Плечи развернуты, на лице открытая, сияющая улыбка. Как можешь показываешь свою храбрость, доброжелательность и открытость, но я-то чувствую, что ты огорчен.
Ты боишься, что я сейчас буду нападать на тебя, подвергать какому-то болезненному испытанию.  Не куксишься, ты же мужественный человек, но все-таки тебя мучает душевная горечь, ты готов к унижению и встретишь его с улыбкой.
Да ты очень смелый и волевой человек. Сейчас случится что-то невероятно страшное для тебя, тебя лишат самого сокровенного, развенчают героя, сдерут слой позолоты. Вот отчего ты так сияешь передо мной, ты очень напрягся, уверяя меня всем своим видом – да я необыкновенный, я герой.
- Ну что! - говорю я тебе нежным голосом. – Будем дружить?
- Да, будем, - соглашаешься ты.
И я вижу тут же, как напряжение в тебе возрастает. Ты даже не тускнеешь, чернеешь внутри. Я смотрю на тебя вопросительно, а ты поясняешь свое замешательство:
- Я думал товарищ Петренко, это мужчина.
( В этой секретной школе у меня, как и у тебя псевдоним).
- А-а, - улыбаюсь я. – А разве это что-то меняет?
- Нет, не меняет, - отвечаешь ты храбро.
Что происходит потом? Произошедшее долго не даст уснуть тебе ночью. Ты, конечно, представить себе не мог, что бывают у психологов такие методы. Я встаю из-за стола. Беру тебя, довольно сильно и грубо сжимая за локоть, подвожу к кушетки и начинаю, колошматить, еще при этом и выкрикивая оскорбительные слова.
Ты совершенно шокирован и не веришь происходящему. Мои действия кажутся тебе абсурдом. Я еще сильнее повышаю голос. На моей стороне сила, ты вынужден, как бы тебе ни казалось все это странным и страшным довериться мне и подчиниться, ведь я здесь старшая.
Возможно, это испытание на психологическую устойчивость, и тебе нужно достойно выйти из этой ситуации, не подвергая себя унижению и насилию. Я угадываю твои мысли и грубым окриком, разметаю в пух и прах все твои попытки сопротивляться.
Ужасно! Кому приятны побои. Ты терпишь, вытерпел бы и не такое, но не скрыть обиды. А я, продолжая свои сеанс психотерапии, тут же утешаю тебя. Потом ты заплакал. Я прижимала тебя к себе, желая забрать себе всю твою когда-то в жизни невыплаканную боль. Ты ушел.
Дав волю слезам, в одиночестве отчего-то плакала и я. От жалости к тебе, от жалости к себе, от собственной щемящей непроходящей боли. Я вспоминала, твое замешательство и недоверие. Ты никак не мог понять, что тут творится, не мог поверить мне, довериться своим чувствам. 
Ты должен был прийти ко мне через несколько дней, и ты пришел, конечно, потому что тебе было это предписано. Никому, разумеется, ты не рассказывал о произошедшем. Разве такое расскажешь.
Ты появился на пороге. Я видела, что ты бодришься, и опять я поняла, что твои чувства всего лишь игра. В душе ты был насторожен. Во-первых, ты ожидал, что тебя вновь ждет что-то унизительное, а во-вторых, ты все-таки ждал чувств и очень боялся обмануться.   
Сцена повторилась снова. Только не было слез, ты решил терпеть. Ты что-то скрывал, ты прикидывал, наверное, как выглядишь в моих глазах и в своих. Ты ушел, закрыв за собой тихо дверь. А в моем кабинете сгустились сумерки.
Недовольство резало злыми бликами зеркало, висящее над раковиной. Сама не знаю почему, после твоего ухода я вымыла руки. Вытерла их вафельным, казенным, полотенцем, посмотрела на свое отражение и снова расплакалась. Бессилие.
Мы просто мужчина и женщина. Вот и все. Весь секрет бытия – это чувства. И потом уже кто-то придумал, что ими нужно управлять. Чтобы добиться успеха. И кто-то еще сделал неправильный вывод, что это значит только то, что их нужно скрывать. Не мы ли с тобой? 
Посмотри, на мне полосатое платье, на тебе полосатая рубашка – арестанты. Мы с тобой арестанты в этом мире. А так хочется вырваться на свободу. Как мне отрадно думать, что эта свобода когда-нибудь наконец наступит, но, тут же, понимая ответственность чувств, я решаю, что это будет еще более строгое заточение. Как же так вышло?
Смотрю в открытое окно своего кабинета. Вокруг парк. Июнь месяц. Поют птицы. А мне кажется, что бескрайняя тайга, и я маленький всеми брошенный человек.
И вдруг открывается дверь, в кабинет входишь ты. Подошло время нашей встречи. Я смотрю на тебя очень приветливо, а твои глаза становятся в ответ льдистыми. Тебе, верно, кажется, что я тебя обманываю. Проведу опять, пущу в ход обаяние, а потом схвачу и буду бедного лупить. Злая. Кому же хочется поддаваться.
 А у меня и в мыслях нет нападать на тебя. Я тебя просто целую. А ты, - как мне стало от этого тяжело, - напряжен больше прежнего. Ты мне не доверяешь, подозревая какую-то нечестную игру с моей стороны, опасный подвох, унижение. Неужели ты думаешь, что я обязательно должна причинить тебе боль, а иначе, только любезничая с тобой, я веду себя неискренне.
  Я целую тебя еще и еще, пытаясь достучатся до твоих чувств, а ты вдруг сам делаешь мне ужасно больно. Что же произошло? Ты, кажется, мстишь мне за свои переживания. Ты сам не можешь терпеть больше свое напряжение и, разряжаясь, вцепляешься в меня.
Ты удалился, противный мальчишка, а я опять залилась слезами. Обидел! Как людям сложно понять друг друга. Зачем ты сегодня пришел, зачем открыл мою дверь. Я уже научилась быть счастливой одна. Я так радостно смотрела на парк. И оставалась бы в свое тайге. У меня целый мир, свой мир, который никто не в силах отнять. И ты сюда вторгся со своим недовольством, и еще ударил меня.
   Ну и ну! Знал бы кто-нибудь, что здесь происходит. Два с виду  интеллигентных, доброжелательных человека, оказывается, по-настоящему чувствуют так, яростно и агрессивно. И ужели было бы лучше не знать этих сцен? Душа моя горела всю жизнь, и я каким-то образом почувствовала тот же внутренний огонь и в твоей душе.   
Ты снова пришел ко мне. Сейчас опять начнется буря. И мне не снести ее, я понимаю. У меня уже больше нет сил. Я чувствую себя побежденной. Признаю, что ты оказался сильнее. И ты вдруг сам меняешься, становишься защищающим, нежным. Так запросто целуешь меня.
Отучившись в спецшколе, ты уезжаешь. А я вдруг заскучала. То же мне – профессионал! Как же, полагается иметь мужество, великодушие, высокие нравственные качества, чтобы проводя такие тренировки, отпускать от себя человека, в конце концов, не перечеркивая чувств к нему.
Что же меня, опытного бойца, вдруг заставило написать просьбу о переводе в твой город? Начальство не понимает причину моего поступка. У меня допытываются, что со мной случилось.
Женщины вынуждены признавать поражение и сдаваться. Я не могу кривить душой, потому что мне более карьеры важны чувства. Нет, в любви нельзя быть опытным бойцом. Чувства всегда открытие и ты перед ними беззащитен и беспомощен как обнаженный человек перед огромной природой, вселенной.
Я тут не профессионал, а просто влюбленная женщина, и теперь я в одиночестве тоскую и плачу по ночам, вспоминая тебя. Посматриваю из окна своего кабинета на парк, который мне больше не кажется тайгой, но все же роса на ярких весенних деревьях искрится для меня слезами.
Перед своими начальниками, которые должны решить мою участь я повинилась в своем тайном грехе. Меня по-женски сразу к тебе потянуло. Мне неосознанно захотелось до тебя дотронуться, прикоснувшись тем самым к собственным тайнам.
Сама себя ругаю и говорю: «Вот уж женщина… Могла бы работать и делать карьеру, а не удержалась…» Женский удел жертвовать всем ради любви. И что мне думать о какой-то карьере. Мой арест закончен, я могу снять свое полосатое платье и надеть то, которое мне идет. Уже уложены чемоданы. Завтра я еду к тебе. А ты прислал мне телеграмму, что уже купил мне самые красивые цветы и себе цветную рубашку.



- Весна!.. – выдохнула счастливо Ирина. – Что может быть лучше.
Компания пошла прогуляться.
- Что такое весна, можно почувствовать, только пережив долгую зиму, - сказала Мария, любуясь природой.
- Вот ты, Юра, любишь весну? – пристала к Жданову Мария.
- Я? – Юра округлил глаза, удивляясь, что к нему обращаются с таким несерьезным вопросом. – Я? – повторил он, прикидывая, как поостроумнее ответить. – Да, нормально… - сдался он, ничего не придумав. Отломил на ходу только веточку ели с молодым нежно-зеленым побегом.
- Какая нежная зелень и иголочки мягкие-мягкие, - умилялась Ирина. – Жизни хочется, чувств весной.
Юра посмотрел на подругу испытующе. Наверное, он хотел понять, каких чувств недостает ей. А Ирина счастливо озиралась вокруг, словно подтверждая тревогу мужчины о том, что не о нем она думает в этот момент, не с ним связаны ее потаенные переживания, а с чем-то невидимым как прозрачный воздух, огромным, как сама природа, готовым воплотиться в любое мгновение в живое…
- Какая прелесть в лесу. Не хочется никуда отсюда уходить. Какой воздух, свежесть. Был бы вокруг один такой лес…  - проговорила Ирина.
-  Что за лес? – задумчиво и рассеяно спросил Юра.
- Лес… - Ирина не знала, как ей выразить свою мысль. – Весенний лес на всей земле, и никаких шумных городов с их суетой и мусором. Сплошной ведь мусор в душах, - Ирина грустно улыбнулась, потом вздохнула и решительно выпрямившись, посмотрела вперед.
- Да, назад в пещеру, - вступил в беседу Гера. – И ничего не нужно, ни солярки на зиму, чтобы дом топить, ни снег чистить. – Он думал о своем и как обычно в такие минуты покусывал щеку.
- Гера думает, что в первобытном состоянии жить легче, - усмехнулась Мария. В глазах мелькали блики неба. – А может, действительно, легче…
- Да, легче, легче… - Юра уверенно вышагивал по лесной дороге. За спиной, зацепив петлю указательным пальцем, он нес свою куртку.
Мария взглянула на него мельком. Поежилась.
- Хочешь куртку мою надень, - предложил Юра.
- Нет… Не холодно, спасибо… В первобытном состоянии жить легче, потому что нет развитого сознания, - сказал Мария. – И холодно, и голодно, и больно, а борешься и ни о чем постороннем не думаешь.
- Для человека, почему-то всегда очень страшно представить себя в таком животном состоянии, - сказала Ирина. Лицо ее сейчас было открытым, светлым, совсем не грустным. Во мгле темного елового леса оно белело как подснежник и казалось особенно прелестным, родным.
- А почему, интересно, -  Мария потерла руки, ей все-таки было зябко. Она оделась легко, но возвращаться не хотелось, не хотелось надевать и Юрину куртку, хотелось чего-то особенного, самой вдруг согреться.
- Не знаю… - хохотнула Ирина. – Что же тут удивительного на самом деле, что человек не хочет превращаться в животное! – Ирина была человеком собранным. Плотные джинсы и толстый вязанный кардиган защищали ее от прохлады. Она была в надежном коконе, из которого показывалась только тогда, когда находила в окружающем мире что-то интересное.
- В животное… - задумчиво и в то же время с какой-то внутренней горячностью произнесла Мария. – Человек болезненно боится что-то потерять в этом случае. А вдруг, то что он боится потерять, не такое уж и ценное.
- Что ты имеешь ввиду? – Иринины глаза широко открылись. Возможно, потому что она была преподавателем, она удивлялась немного деланно, как мило удивляются неожиданным словам маленького ученика.
Мария оглянулась и посмотрела на мужчин, которые шли теперь на некотором расстоянии сзади. У них, как обычно завязалась своя беседа, и они предпочли остаться в обществе друг друга на это время, предоставляя и дамам возможность поговорить о своем.
- Я о том, что в этом узле, который зовется… ну например, внутренним миром человека, завязано много всего разного, от чего вполне можно было бы уже избавиться. 
- Избавиться? – Ирина с доброжелательным любопытством смотрела на Марию. Неизвестно чувствовала она или нет в своей душе нечто такое, что хотелось бы выбросить, но все-таки спешила с пониманием отнестись  к идеям своей знакомой.
- Да, а вдруг скоро действительно придется человеку вообще все выбросить. Душу свою выбросить, завязать в тряпку и выкинуть в воду как ненужных котят.
Ирина смотрела под ноги и, казалось, сейчас думала о чем-то своем.
- Все не нужно станет вдруг. В душе все копится, копится, держишься за это, как за самую большую ценность, думаешь, даже что это и есть твоя движущая сила, а движущая-то сила на самом деле камень, который на дно тянет.
Ирина по-прежнему смотрела вниз. Она сжимала ворот своего уютного кардигана, закрывая шею. Она не понимала, о чем говорит Мария, и, возможно, не слишком хотела вникать в смысл сказанных ей слов.
- Я сама не до конца понимаю, что чувствую, - продолжала Мария. - Я движусь на ощупь, как слепой. Но вот это ощущение, которое просыпается у женщины весной, жажда жизни, любви, потребность живого, оглядываешься вокруг, видишь расцветающую природу, чувствуешь ее запахи, свежесть, ощущаешь, что принадлежишь ей, и готов с ней встретиться, оказаться рядом с симпатичным тебе человеком и прильнуть к нему. Но я-то знаю про себя, что не могу так, весна для меня поэтому и нелюбима. Время проявления естественных чувств, и я не прохожу его проверку…
Ирина вопросительно посмотрела на Марию.
- Мне как будто не нужен живой человек. Да! Вот этот чудный весенний лес полный прелести новой жизни, птичье пение, но флюиды природы словно чужды мне. Я противлюсь им, непреодолимый заслон стоит между мной и прелестной естественной жизнью. Я как будто отделена от всего стеклом, через которое не просочится ни одна пахучая молекула. Жизнь весной раскрывается цветами, а я закрываюсь, съеживаюсь. Мне нет места там, где царит естество.
Ирина опять вопросительно взглянула на Марию, и снова было впечатление, что она в тот же момент как опытный преподаватель обдумывает что-то свое.
- Я хочу сказать, - продолжала, распаляясь все больше Мария, - что все мои естественные чувства переносятся, такое впечатление, не на что-то живое, а на некий прекрасный образ. А весной больше чувств, они сильнее и образ этот становится больше и власть его усиливается. Ах, как сложно сказать… Я понимаю, как все это умозрительно…
- Ну, у всех, и женщин особенно есть в душе некий прекрасный образ. Ничего такого удивительного, - пыталась помочь собеседнице Ирина. – Все мы грезим, а весной уж подавно.
- Да это действительно так, - задыхалась от эмоций Мария. – Но… Странно может быть прозвучит… У человека этот образ должен быть маленький, вот такой – Маруся показала размер наперстка, - а у меня вот такой, - она широко развела руки. - Или не так… Не маленький и большой, а бледный, смутный, словно покрытый кисеей, и яркий, жгучий, до того жгучий, что уже осязаемый. И ведь это не человек, это же просто образ. И это-то так мучает. Чувствуешь его уже почти как человека, а человека-то рядом нет. Ужасное несоответствие душевных ощущений и телесных потребностей. Я хочу сказать, что все время мучаюсь от какого-то несоответствия и дело именно в этом, в том, что нет настоящего, живого рядом со мной и не может быть. И вот в этом-то самая главная ошибка и от этого все беды, самые страшные, которые могут возникнуть из мучений не определившейся, неуверенной души.
- Это, кажется, у всех так, как ты говоришь, Машенька. Все люди полны иллюзий. И весной такое со всеми делается, ждешь чего-то прекрасного, а не получается прекрасного почему-то. - Лицо Ирины вдруг стало кукольным, неподвижным.
- А у всех ли так? – Мария разгорячилась опять. Она всегда себя ругала, когда заводила эти «мутные» по выражению Геры темы. Уж очень все умозрительно. Так неактуальны разговоры о душевных материях, особенно смешно, когда они ведутся всерьез. Но Марии было не стерпеть. Именно сейчас некая тонкая материя, живущая рядом с ней, сделалась неимоверно сильной и нестерпимо стала мучить душу Марии, видящей ее и как будто умеющей с ней разговаривать.
 - А все ли так? – надрывалась Мария. – Я-то ведь говорю про конкретного человека!
 - Про конкретного? – задумчиво произнесла Ирина. – Вряд ли. Не может быть в иллюзиях ничего конкретного.
- Да, а ведь ты права, пожалуй, не может. В этом их суть. Суть в том, что мы нечто совершенно неконкретное, да и вообще неизвестное, начинаем воспринимать, как совершенно определенное и ожидаемое и поэтому-то страшно всегда разочарованы.
- Мы? – спросила Ирина.
- Ах, да, конечно, я должна говорить не мы, а я. Но мне все-таки кажется, что можно говорить тут про всех. Ведь у всех-всех это человеческое – влияние образа - уже чрезвычайно сильно. Люди в плену своего рода, они чем-то накрепко связаны, души их связаны, так что нормальной жизни почти не возможно. Я, может быть, говорю странные вещи, но вот именно – слишком сильно человеческое. Люди чрезвычайно четко стали представлять нечто несуществующее, недоступное им.
- Как это? – не поняла Ирина. – О чем ты?
А Мария лишь оглядывалась на Геру и Юру, далеко ли они идут. Ей не хотелось, чтобы ее сейчас сбивали с мысли.
-  О чем я говорю? О том, что человеку свойственно наделять все свои представления переживаниями, очеловечивать их, делать их живыми, а значит и существовать рядом с ними на равных и для них уже. А ведь те приложенные чувства совершенно определенные, связанные с неким конкретным опытом, конкретными людьми или предметами, которые только дали, может быть, похожие впечатления и не больше. Но самое главное, слишком трудно стало отказываться от своих иллюзий и принимать в итоге все таким, какое оно есть. Бесконечные крушения на этом пути. Крушения памятников.
- Памятников? – переспросила Ирина. – Ты о чем? – Ирина достала из кармана яблоко. Небольшое, бледно-желтое, очень аппетитное на вид. Она изо всех сил сжав его, разломила пополам. Разлом был неровный сочащийся. Одну половинку Ирина протянула Марии. Мария взяла и хотя у нее уже потекли слюнки, не стала есть, поскольку была увлечена своими мыслями.
- Я об идолах. И ведь не виноваты люди, с которых эти памятники делали, что их не правильно представляли себе, не правильно поняли.
- А возможно и виноваты, - задумчиво проговорила Ирина. – Они-то эти, с которых памятники делали, во многом поспособствовали определенным о себе представлениям.
- Да, но это отдельная история. Тут стоит заметить, что свято место пусто не бывает. Свято место неживого памятника. Идол просто не мог не появиться, он был задуман  человеческими душами, как задуман природой зуб в определенном месте, и придет момент, он обязательно вылезет. Но ведь то, что так мучает меня, это то, что должно появляться как крылатое семечко, и тут же улетать, подхваченное ветром, как некое предощущение, предвкушение предмета, человека, чего-то сущего, настоящего, живого, не улетает, а пускает корни, и живет как живое и заслоняет собой весь окружающий мир.
- Ты это о художественном образе, Машенька, говоришь? Все художники, наверное, переживали подобное.   
- Но неужели, это не мучает иногда тебя, Ирина, до того, что не хочется жить. Да не хочется! Ведь ты с тем, чего будто нет!..
- Нет же! Это уже есть, если существует в твоем воображении. Говорят же, что мысль материальна.
- Да, но это так голословно. И вообще расхожая фраза – мысль материальна. А поди дотронься.
- Обязательно разве трогать?
- Конечно! Все же дело в том, что речь идет о человеке, которого так хорошо себе представляешь, и которого рядом нет. И нет, и не будет рядом с тобой, кажется именно потому, что ты так хорошо его представляешь.
- Ах, речь все-таки о каком-то конкретном человеке?
- Да в том-то и дело. Ведь все мучения именно поэтому, потому что так хочется прикоснуться, обнять, быть счастливой. Только так почему-то можешь быть счастливой, представляешь свое счастье. И вот откуда это, не перестаю удивляться и мучиться – четкое представление о счастье, которого не было…
- Что? – Ирина подняла брови. – Что ты сказала? Как это интересно, не правда ли? Четкое представление о счастье, которого не было! Именно четкое, и именно о счастье, и которого не было.
- Да, - растерянно проговорила Мария. –Четкое представление об утерянном… Может быть, нужно сказать так? Четкое представление о непрожитом… И это-то не дает жить здесь и сейчас, уводит в другой мир, который образовался как отклик на твою тоску по…  - Мария запнулась. – Не могу сказать. Что-то ужасно мучает, когда мысль крутится, но ее не видишь…
Мария увидела лицо своего любимого. Он смотрел на нее пристально и в то же время растерянно. Он чего-то ждал и на что-то надеялся. У Марии от боли сжалось сердце, она поняла внезапно, что этот человек на самом деле абсолютно такой же, как она. Для нее его образ символ утраченного, счастья, которое так хочется обрести, а сам он такой же, как  Мария, ищущий это утраченное.
Гипернравственность, когда свет разрывает живое. Невозможно терпеть эту боль на земле и хочется уйти с нее, слиться со светящимся потоком. Ты сам уже светлый поток, только образ. Но что же так терзает! И от боли тело вопит и молит о спасении. Как странно, не душа нуждается в спасении, а тело! Я живой человек, я здесь на земле, среди природы, я хочу быть, и чувствовать, и любить.
- Ее не видишь эту мысль, ее нельзя увидеть! – почти кричала Мария.
-Что, Маша! Ты видишь свои мысли? – Ирина была изумлена и растеряна.
- Да! Да! – кричала Мария, - А разве ты не видишь свои мысли!
- Нет! Что это такое, видеть мысли? – Ирина была в замешательстве. Она не знала, как реагировать на сказанное Марией.
- Я должна, обязательно должна сказать, что это такое! Почему не знаю. Но как же это объяснить?! – Мария была вне себя. – Как объяснить только то, что неясно ощущаешь, будто неведомая сила крутит и не дает приблизиться… И почему я сказала, что слишком много человеческого? Кружишь, кружишь на одном месте и не сделать шаг… - Мария схватилась за голову.
Ирина уже с ужасом на нее смотрела, не понимая, что происходит с ее спутницей.
- Мы видим то и общаемся с тем, что не знаем, чего нет… Ах, не так! Ничего нет, а мы с чем-то общаемся, потому что боимся пустоты… Тоже не совсем верно… Нет-нет, я не могу сказать чего-то самого важного! – почти кричала Мария. – Четкое представление несуществующего, неизбежный самообман в поисках счастья и это стало уже насущной потребностью души, вредоносной потребностью, приносящей боль и разрушения. Но я все-таки не могу сказать самого главного…
И как же мне тяжело, тяжело сейчас, как я хочу умереть, уйти туда, в тот невидимый  мир, который уже впился в меня, который не дает мне осознать этот мир, именно потому, что я со своими иллюзиями общаюсь как с живыми людьми. Какая невыносимая боль все время обжигаться о другой мир. Я, кажется, не вытерплю больше этой боли, этого страшного напряжения человека. Мужчины, рядом со мной столько сильных мужчин и неужели они не могут ничем мне помочь! Неужели они только и будут все время смотреть на мои муки, даже не понимая, что со мной творится, находя меня замкнутой, безвольной, грустной! Никто не видит и не узнает никогда, что на самом деле у них под носом происходит кровавая битва, битва за каждый день пребывания на земле. Кто-нибудь помогите мне! Неужели вы так и не сможете спасти меня, вырвать из лап этого нечто!
Лицо Марии покрылось потом. Она побледнела. Они с Ириной стояли на лесной дороге. Солнце пробивалось сквозь густые кроны елей. Не было ничего прекрасного вокруг для Марии, все потускнело от ее смятение, смялось. Свет как безобразный косматый старик грозил своим внезапным бессмысленным гневом. Борода изломанных лучей цеплялась за колючие ветки. Ирина взяла Марию за локоть, желая поддержать ее, успокоить. Иринино лицо было перед глазами Марии. Его красота, его свет, его доброе выражение подействовало на нее благотворно.
- Кто этот мужчина? – спросила Ирина негромко.
- Что? – не поняла Мария.
- Кто этот человек, которого ты любишь? Он отвечает тебе на чувства?



Я как пчелка, кружусь все время над одними цветами, не улетая со знакомого луга, зная, что утром взойдет солнце, и цветы эти принесут снова мед. Мне не перестать вспоминать и говорить о своем детстве, о своей бабушке, о ее чудесной комнате и наших днях вместе. Кажется, тема любви в моей душе неисчерпаема, именно потому, что неисчерпаема для меня эта заветная тема. И как удивительно и даже немного страшно мне догадаться вдруг, что тема любви для меня непростая, особая, потому что закрытым от меня осталось что-то здесь.
Помнишь ли ты сцены одевания? Я очень хорошо помню эти утренние ритуалы, которые проделывали взрослые, ведь они так привлекали и завораживали меня. Эта повседневная необходимость быть одетой приводила всегда к самому яркому выражению женственности у моей мамы и бабушки. Тебе, наверное, доводилось наблюдать подобное, и хоть ты и мальчик, ты как всякий ребенок смотрел на это с совершенно определенной стороны, воспринимая, прежде всего, красоту любящей, родной души.   
Женское белье тогда, бедное и простое было по своей сути более изысканным, чем нынешнее, ведь оно требовало к себе гораздо большего внимания и поэтому делало необходимым терпеливое и бережное отношение человека к своему телу, давало чудесную возможность побыть женщине наедине с собой подольше.
Мне кажется, в теперешней жизни ритуалы разрушены, верней затираются их следы в наших душах, и от этого теряется какая-то очень важная связь, связь человека, человеческого тела с реальностью, лишая некой возможности ощущать себя важной частью окружающего мира. Вспоминая детство, бабушку, ее скромную светлую жизнь, я понимаю, как мне было важно познакомиться с основой этой жизни, смыслом которой была неизменная повторяемость необходимых для человека действий, ставшая для него удовольствием. И я думаю, что ведь в этом, наверное, и есть культура, когда человек делает красивым необходимое и следует этому и бережет это, как основу своего существования. Не может жить без этой красоты, без ее негасимого света, который способен победить любую тьму.
  Моя бабушка родилась до революции. Когда случился этот страшный катаклизм, ей только исполнилось девять лет. Революцию семнадцатого года теперь почему-то называют переворотом, и с этим я не согласна. Переворот это что-то преступное, а главное, проходящее, его зачинщиков вскоре разоблачают, давая оценку их преступлениям, освобождая людские души от страха. Новый же строй  советской страны с его порядками и ценностями стал для моей бабушки, так же как и для других моих предков строем всей их жизни. И я хорошо понимаю, что если я перечеркну в своем сознании это время, буду судить его, для меня это все-таки  будет во многом суд над ней, над той, которой приходилось волей-неволей жить по этим законам. И это значит, что я должна буду предать свою память о ней,  и так я  обворую себя, потеряю что-то очень важное, ценное в себе, потеряю возможность понять, узнать свою душу.       
Мне бы очень хотелось увидеть в момент тех революционных событий свою маленькую бабушку. Мне чрезвычайно хочется ближе познакомится с ней. Какой она была девочкой? Какой была жизнь ее семьи тогда? Я по ее рассказам знаю, что вполне благополучной. Жили они в большой квартире с прислугой, детей было много. Четыре дочери и сын. Младшая Нюрочка умерла малышкой еще до Революции.
Бабушка была старшей сестрой, самой красивой, самой женственной, яркой. Она внешне была похожа на свою мать, Елену Никитичну, породистую русскую красавицу, которую мой прадед Михаил Самойлович привез из подмосковного села Волоколамска. Происхождение Елены Никитичны мне неизвестно, как, к сожалению, и самого моего прадеда. Знаю только, что он был оценщиком в ломбарде, знаю, что дом их был набит предметами роскоши, что каждому из детей при рождении был открыт счет в банке и положена крупная сумма денег, что все это пропало при национализации, как и ценности, собранные прадедом.
Он умер еще в шестнадцатом году от рака желудка, перед смертью попросив жену Елену положить ему в гроб бутылочку молочка, а так же наказав ей больше не выходить замуж, зная прекрасно о ее глупой наивности и предполагая поэтому худшее.
Опасения были ненапрасными. Елена Никитична, не пожелав терпеть женского одиночества, нашла себе нового мужа. Отчим ее детей оказался пройдохой. Вероятно, главной его целью с самого начала и были материальные ценности, а не чужая большая семья. В общем, весь этот дом, весь этот мир, который создавал всю жизнь мой прадед, был разорен.
Как все-таки хотела бы я увидеть свою маленькую бабушку, понять, что эта девочка чувствовала, что переживала. Как были восприняты ею смерть отца, потрясение обманутой и обобранной отчимом матери, а еще и страшное нападение на мать грабителей, подстерегших ее на лестнице, - ведь после Революции был разгул бандитизма, - они-то и нанесли ей самую тяжелую  травму, ставшую причиной скорой смерти. Надвинувшаяся громада Революции, тяжелого не то горя, не то счастья, общественного разрушительного чувства, и вот это-то общественное дало ли возможность пережить по-человечески личное, не забрало ли что-то чрезвычайно важное тогда из  юной души, как и из душ миллионов, само сделавшись от этого фальшивым и неживым.
Может быть, тебе показалось, что есть противоречия в моих словах? То я говорю, что не отказываюсь от правоты того времени, то горько укоряю его в убийственной фальши. Тут есть какая-то хитрая штука, которая на поверку оказывается  бесхитростной, как любовь, ведь она определяется человеческими чувствами и там, где есть понимание этих чувств, там есть правда, а там где его нет, где нет сопереживания человеку, все оказывается ужасающей фальшью, которая приводит к крушению идеалов, судам за мошенничество, и самое главное, к  медленной гибели, разрушению собственной памяти, связи с отчим местом.
Как тяжело мне писать об этом и было бы вообще невозможно, если не люди, мои родные, мои предки, к образам которых я могу обратиться. Моя милая бабушка, хорошенькая бойкая девочка, вот твое лицо делается испуганным, растерянным - слышна стрельба на улице. Я помню, как ты рассказывала мне, что вы всей семьей прятались от пуль, ложась на пол под окнами. Мне трудно представить, что на тех тихих милых улицах, прогулка по которым всегда была для меня усладой, могло быть так опасно. Но ведь до Революции они назывались Ротами. В данном месте города расквартировывались военные Измайловского полка. Конечно, мятежные дни здесь не могли пройти тихо.
А вот опять твой дикий испуг, страх, отчаянье, слезы, когда в дом внесли ограбленную и раненную мать и потом еще столько горя, когда пришло известие, что она умерла в больнице на операционном столе. Вот ты сирота. А что было дальше с тобой? Знаю только, что в какой-то момент вы, выселенные из своей квартиры, оказались в подвале, что нечего было есть, и ты стала страшно худой. И как ты пережила такое, когда выкинули из дома, оставив без куска хлеба? А ведь подобное переживали тысячи людей. 
Потом все три уже вышедшие замуж сестры оказались в одной квартире, в бельэтаже, у каждой семьи было по комнате. Как жаль, что мне не у кого теперь выспросить подробности, которые я так хочу знать, будто именно это сможет открыть мне что-то чрезвычайно важное, и я пойму, что там действительно было в том времени, чем оно было таким особенным, а значит пойму душу своей бабушки, а за ней и свою. 
 Где ты познакомилась с моим дедом, Иваном Николаевичем? Он был один из трех братьев красавцев. Увы, я не знаю, кто были эти братья. Знаю, что свои корни граждане новоявленной Советской республики могли тщательно скрывать. Мою маму теперь мучает тайна происхождения ее отца. Она почему-то считает, что ее предки были высокородные. Возможно, это ее заблуждение, иллюзия, возникшая после смерти отца, погибшего на войне. Он стал представляться ей прекрасным далеким принцем. А, возможно, она в чем-то права, ведь в ней самой, унаследовавшей отцовскую породу, чувствуется особое внутреннее благородство.
Я пишу эти строки и чувствую, как попадаю во вдруг налетевший на меня вихрь чувств. То самое так явственно ощутимое счастье, которого не было – вот что такое этот вихрь.
Я  спрашивала у бабушки, как они с дедушкой познакомились, была ли свадьба. А бабушка говорила мне: сошлись просто и стали жить. Вот и все! Но неужели не было никакой юношеской романтики! Не поверю! Вот в этой чудесной комнате, милом жилище, где каждая вещица была бережно облюбована, где все было так красиво! Еще бабушка говорила мне, что Иван спрашивал ее то и дело, любит ли она его, а она говорила, что нет. Опять же - неужели! Не может такого быть! Ты не любила, бабушка, своего супруга, Ивана Николаевича? Но ведь ты тосковала по нему, не пришедшему с войны потом всю жизнь? Может быть ты, просто кокетничала, отвечая так?! Вредничала?! Или была уже и в твоих чувствах так знакомая мне обыденность, которая почему-то смогла превратиться в настоящие переживания, но все печальные: тоску, ностальгию только когда, человек пропал! Неужели и с тобой уже было тоже, что твориться со мной сейчас и не дает мне спать по ночам – жуткая боль о счастье, которого не было!
Да не может такого быть! Никогда не поверю в отсутствие чувств, веселых, ласковых, жизнерадостных. Все-все в этой чудесной красивой комнате, красивой именно потому, что вся ее совсем небогатая обстановка была наполнена радостным ощущением красоты, его поиском и обретением, говорила именно о счастье.
Аккуратность и вкус хороших родителей чувствовался во всем, в том, как была расставлена мебель, в том, как она была подобрана. А ведь наверняка в те годы никакого особенно выбора не было, приобретали то, что досталось. Почти во всех старых петербургских квартирах можно было увидеть этот набор похожих по виду буфетов, шкафов, кроватей. Все очень узнаваемо, но все же, я отчего-то всегда была уверена, что именно та скромная бабушкина мебель была лучшим образцом.
Возможно, где-то стояли, и более роскошные резные буфеты, и платяные шкафы в стиле модерн, но вот те, что находились в бабушкиной комнате, были особенно удачными, в них не было ничего чрезмерного, а главное, для меня их делала неотразимыми присутствие  бабушки, жизнерадостной и жизнелюбивой натуры.
А потом бабушкин огромный вкус! Вероятнее всего, возможность выбора все-таки существовала, и бабушка и дедушка, тогда молодые, цветущие люди приобрели в свой дом именно то, что нужно. Не может быть, что та, царившая в их жилище гармония была простым совпадением или присутствовала только в воображении ребенка, страдающего от одиночества. Красота дома не рождается сама собой и не является чем-то субъективным, она создается людьми тонко чувствующими и понимающими ее.
И еще одно наиважнейшее доказательство, что тут обитала, самая что ни на есть, всамделишняя красота, плод созидания человека – это бабушкины золотые руки, сотворившие все изящнейшие предметы убранства, которые и наполняли пространство комнаты чистым возвышенным светом. Бордюры с вышивкой «Решелье» на кровати, делающие эту саму по себе красивую кровать, просто-таки произведением искусства. Тонкое кружево, которым были украшены наволочки многочисленных подушек. Чудесная вышитая салфеточка в застекленном окошечке платяного шкафа. Также украшенная вывязанным кружевом скатерть, покрывающая прикроватный столик, на нем кроме прочих значимых вещей стоял маленький однопрограммный радиоприемник, по которому я так любила слушать увлекательные радиопостановки.
Какой была та мирная жизнь? Три сестры ходили гулять в Польский сад с детьми. Мужья работали. Мой дедушка, Иван Николаевич кормил один всю семью, бабушка была до войны домохозяйкой. Жили они, конечно, скромно как все, но не бедно. Мне, кажется, что тогда, до войны, бабушка жила именно так, как хотела, как велела ее душа. 
Но все-таки в храме этой души, заполненном, как прихожанами образами близких, перед всеми оказались сомкнуты чьи-то руки, не подпускающие к светлому алтарю чувств.
Сильные руки страха. От страха сжаты руки родни. Разоренной, ограбленной умершей матери. Отчаянье всех детей, потерявших, и родителей, и кров. Страх и горе младшей сестры Екатерины, за мужем которой приехали ночью и увезли в «воронке». Это случилось прямо перед войной.
- Любишь меня?
- Нет…
Словно именно страх не давал приблизиться людям друг к другу. И вот тогда, когда человек пропадал, а счастье рушилось, можно подумать, запускался особый психический процесс. Несчастье наполняло особым звучанием телесности образ утраченного человека, заставляло собственную душу терзаться от этого вечным неутолимым голодом, страдать от неизбывной неудовлетворенности жизни. Страх не позволяющий испытать нормальное человеческое счастья в семейной жизни, необходимое, непреложное и естественное, стал причиной вечной тоски и неприятия реальности, в которой любовь к близкому человеку осознается только как светлая память об ушедшем.
Счастье могло быть только тогда, когда Он был жив, когда Он был с тобой, когда ты по-настоящему не мог испытать его. И вот все твои неудовлетворенные желания, невысказанные слова остались теперь с тобой разрывающим душу нереально прекрасным образом.      
Как мне хотелось бы увидеть и ощутить все именно так, как довелось моей бабушке, а не так, как это изображалось даже и в очень хороших советских кинофильмах. Что чувствовала она, что испытала в тот момент, когда услышала страшное сообщение о войне? Узнала вместе со своими соседями по парадной, по улице, не предполагая, что потом всех, на кого обрушилась эта весть назовут героическим народом.
Я хочу познакомиться именно с теми людьми, не лишаясь при этом чувства любви и уважения к ним. Я готова любить именно людей, а не героев, не героический народ, я готова принять все их горестные чувства, весь их страх, все отчаянье перед надвинувшейся на их жизни, их судьбы страшной громадой войны. Пусть станут они для меня в этих нечеловеческих обстоятельствах живыми, чувствующими людьми, а не окаменевшими героями, я уже имею силы оставаться человеком в нечеловеческих обстоятельствах, а верней, понимаю, что у меня просто нет другого выхода.
Так все-таки что ты, именно ты пережила, узнав, что началась война? Как провожала своего супруга, а ведь Иван Николаевич, имел бронь и мог не уходить в первых рядах на фронт. Я помню, как ты об этом однажды вспомнила, про себя, наверное, сетуя на судьбу, которая тебе ничего кроме лишений и вдовьих слез не оставила.   
Я не случайно копаюсь в своих воспоминаниях, перебирая их как прекрасные бабушкины рукоделия. Я-то уже поняла, в чем причина моего хронического несчастья. Она в том, что я от этой несравненной искренней женщины, как потом и от своей мамы не слышала ничего правдивого. Да-да вот так я и скажу, возможно, поразив своего читателя – правдивого! Ведь из страха быть осужденной скрывалась самая главная правда – правда своей души, своих женских желаний, переживаний, которая не совпадала с навязываемой, отлитой из бронзы общественной правдой.
Где ты, где ты, милый друг! Какие муки на себя принял, умирая! Может, взрыв изуродовал твое молодое тело, может враг, взяв в плен, издевался над тобой! Ты так любил, согревал, поддерживал меня! Как  мне быть без тебя! Что же все-таки там, в этом аду произошло с тобой! По чьей злой воле ты так страшно умер, погибая в невыносимой боли, и ведь я с тобой по-прежнему погибаю в тех же муках! Каким образом мне это одолеть! Как оплакать, схоронить твое тело, примириться с потерей, забыть свое горе! Как научится жить, согласившись с тем, что все случившееся  было праведно!
Как принять! А ведь ничего самим человеком не было принято. Не было принято моей женственной бабушкой, которая никогда не противоречила идейно выдержанному времени хотя бы потому, что ничем ему не мешала, но и никогда, именно по причине той самой искренней женственности, не позволяющей изменить естественным желаниям, не соответствовала  его порывам. Не смог согласиться именно человек, всю жизнь живущая ожиданием любви женщина, со справедливостью чьей-то злой воли.
А чья это была воля?! Чья?! Кто забрал и допустил погибель, изрубил жизни и судьбы! Опять нечто колоссальное, неизбежное. Раздавила зловещая громада, проутюжила танками. Не увидеть в лицо необъятного злодея, не поговорить по душам. Не оставляет безликая могучая сила надежд на спасение человеку. Давит, давит страхом – не пикни!
И где же ты, милый друг! Только и известно, что без вести пропал. Не понятно даже до конца - жив или умер. Словно между небом и землей застрял. Не упокоиться душе. Душам живых не успокоиться.
Монументы, олицетворяющие героя, к которым каждый год возлагают венки, произнося поставленными голосами торжественные речи. Но где мой любимый, самый дорогой для меня человек?
Так заталкивалось сокровенное все глубже и глубже внутрь. И разве поделишься с кем-то переживаниями – тут же будешь предан суду.  Страх преследования не позволял не то что высказать вслух свое несогласие, внутренний протест, а даже осознать истинную причину своей не проходящей тоски, родившейся из мук тел любимых, безмерного, отвергаемого, не замечаемого всеми женского одиночества.
Да вот же он, вот, милый друг, рядом со мной! – не согласиться никак с  потерей.
Как живые присутствовали в этой комнате и следовали и за мной в мою жизнь мой дед и  старший брат моей мамы, Юрочка, умерший в блокаду от голода. 
 Топталась по выкрашенным бабушкиным полам смерть, приходила то за одним, то за другим, подстерегала ее саму, двух маленьких дочек. Вытоптала жизнь, злодейка, подложив обманку - ее отражение. 
Мне вспоминается одно утро. Я у бабушки, только что проснулась. Зима. За окнами темно. Уютно горит лампа на прикроватном столике. Сама бабушка еще в постели, возлежит на подушках.  Мама уже встала, она сегодня ночевала здесь же, у бабушки, приехав вчера вечером после работы нас проведать. Мама собирается, ей нужно на работу. Они с бабушкой разговаривают вполголоса. Бабушка опять, как это делает практически каждый день, говорит о дедушке, сейчас она вспоминает, как он был ранен, как лежал в госпитале, как они с маленькой мамой шли к нему пешком через весь город, как дедушка накормил мою маму там, дав ей хлеба из своего пайка.
Каким был мой дед? Красивым, видным. Заботливый отец, он очень любил свою маленькую дочь, мою маму, которой потом всю жизнь болезненно недоставало его. Ушел на фронт в Великую Отечественную, хотя мог остаться, а до этого участвовал еще в Финской войне. Однажды, пришел пешком домой, шел с Пулковских высот, где стояла их часть, отдал часы, которые бабушка могла бы поменять на что-то нужное, посмотрел на детей и отправился обратно, задержаться хоть ненадолго, хоть полчаса передохнуть, уже не было времени. Таинственный ореол героической жертвы всегда виделся мне, когда я слышала этот рассказ.
Вот он вот, тот мужчина, который живет все время со мной рядом, как и с мой бабушкой и мамой и не отвечает мне на чувства! Вот кто это такой! Как дурман, как сладкое наваждение, больше чем представление и память - удерживаемое рядом пахнущее человеком его отражение. Уже нечто живое и имеющее власть. Уводит за собой, туда, где обитает само, в пространство между небом и землей, в гиблое место, откуда так тяжело выйти.
Так тяжело выйти живым из боя. Как же ты не вышел?! Именно ты! Под шквалом огня поднимались в атаку, разве можно было спастись! Но ведь кто-то же спасся! Кто-то пришел с войны, кого потом считали героем и воздавали почести, а ты, почему ты принял огонь на себя! Ты подумал обо мне, о своем потомке, который теперь не может жить и уходит вслед за тобой, ища тебя повсюду, пытаясь узнать тебя, понять, прикоснуться к тебе, ощутить твой запах, твое тело, сказать тебе, что не нужен мне больше какой-то иллюзорный герой, а нужно, чтобы ты вернулся с войны.
Но ты-то я знаю, думал обо мне, своем потомке, о моей маме, как и о своей второй совсем еще крошечной дочери, о своем сыне и жене. Переживал за них, по-человечески тосковал по счастливой мирной жизни, надеялся, что когда-нибудь, разгромив ненавистного врага, одолев эту чудовищную несправедливость, из-за которой оборвалась такая правильная светлая советская жизнь, обязательно увидишь ненаглядных своих родных. Но как было подняться в атаку, как было преодолеть этот абсолютно естественный страх перед смертью, защищая их, свой дом, свою улицу, свою Родину! Нужно было не побежать назад, любыми способами пробираясь в свой уютный дом. Как же можно стать дезертиром, прослыть предателем, покрыв несмываемым позором и себя, и своих любимых, а главное сдаться этой огромной страшной нечеловеческой силе, и не совершить того, что требуется - стать героем, защитившим свой род. И нужно не бежать домой, к жене и детям, а идти вперед, уничтожая врага, который стал между вами.
Куда же денешься от этого могучего общечеловеческого чувства, которое называется, и гражданским долгом, и национальным самосознанием, и которое связывается неразрывно в представлении человека, не имеющего возможности принять на свою душу подобный ужасный вал насилия и противостоять ему в одиночку, с образом национального лидера, самого главного героя. «За Родину, за Сталина!» - кричали, поднимаясь в атаку.
Кто-то теперь говорит, что такого клича, на самом деле и не было. Это легенды, пропагандистские выдумки. Я думаю, вполне возможно такие слова звучали. Выражение боевого духа советского солдата нуждалось в своей иконе и, повинуясь велению времени, человек без труда находил ее. На ней, конечно, был изображен именно этот знакомый образ.
В моей семье никогда не отмечали День Победы. Мы не садились за стол, не говорили речей, не пели песен, не вспоминали страшных военных будней и славных побед. У нас никто не пришел с войны, ни один мой дед. И все текло и текло рекой горе, которое не могло вылиться; день за днем, выпивая оставшиеся душевные силы, продолжалась война.
  Бабушка всегда плакала, когда видела кадры военной хроники и уже послевоенной, встречи убранных цветами эшелонов победителей. К ней не вернулся ее герой на таком красивом поезде. А ведь она все ждала, ей всегда казалось, что жив ее Иван. До последних своих дней она втайне надеялась, что где-то он есть и обязательно придет к ней. Не мог он так просто оставить ее, и в извещении написано, что пропал без вести, могилы нет. Всякие немыслимые истории случались на войне, несправедливости было много, и может, хотя нельзя об этом говорить, живет Иван в какой-то другой стране, счастлив там, благополучен и обязательно ее вспомнит, - не возможно такое представить, что он предал их любовь, - и заберет туда, к себе, или приедет сюда и сделает ее счастливой. Такой счастливой, какой она никогда не была.
Ах, как хотелось им всегда, и бабушке, и маме, как они ждали этого, чтобы кто-то пришел и сделал их счастливыми, отметил их, наградил за страдания, благоустроил, наладил, восстановил их несчастливую жизнь.   
Как не хотелось быть вечными неудачниками. По соседству на День Победы праздничное веселье, а у нас всегда скорбная тишина. Но как же так, ведь он воевал и был всегда в первых рядах, не прятался за чужие спины, был разведчиком, ведь он и есть настоящий герой. Настоящий герой – тот, кто умер, погиб, тот, чей пахнущий прекрасной непрожитой жизнью образ находится рядом. И тянешь руки к своему милому другу в сияющую даль, которая оказывается безумной бездной.
Мама уходила на работу, и мы оставались с бабушкой одни на целый день. Бабушка убирала постели и начинала одеваться. Она жила в той же комнате, в которой жила до войны, в бельэтаже.
Чтобы ее не было видно с улицы, бабушка пряталась за открытой дверцей своего шкафа. Я с радостью помогала ей, подавая лямочку бюстгальтера, заворожено смотрела, как она надевает пояс и пристегивает к его резинкам чулки. Именно это действие, когда так кокетливо и легко была отставлена женская ножка, а фигура принимала соблазнительную и целомудренную позу, привлекало меня больше всего.
В момент одевания бабушка всегда делалась свободной, довольной, в ней неизменно появлялось что-то особенное, такое, чему я в детские годы не могла найти определения, но что ощущала, как живость, игривость. У моей бабушки до старости было красивое упругое ровное тело, и она, конечно, зная сама о своей привлекательности, им гордилась.
Она, как каждая женщина, любила покрасоваться и, как каждая женщина делала это не столько перед реальным зрителем, сколько перед кем-то воображаемым. Перед воображаемым героем. Но только ли мой дед был тем воображаемым зрителем?
Да, а ведь после войны ушла жизнь из этой комнаты, как будто с нехваткой средств, утекло счастье. Не вышивались больше бордюры «Решелье» небесной красоты, не обвязывались платочки, не шились новые платья, только с неизменным рвением и ревностью, превратившимися в скаредность очень не украшавшую эту чудесную женщину, береглось все, что было нажито и создано до войны, когда был жив дед, словно не было никакой возможности больше ничего приобрести. Возможностей, надо признать, действительно было чрезвычайно мало, но в бабушкином случае они никогда и не изыскивались, а напротив, всегда с паническим ужасом, категорически отвергались. Ничего больше ей не хотелось, и было не нужно, требовалось только все как есть сохранить, все как было когда-то, когда тут царило счастье. Четкое представление о счастье, которого не было. И тогда оно не было испытано, мешал страх перед жуткой давлеющей силой, а после войны был  этот блуждающий рядом любимый образ, не дающий жить, неизменно уводящий в мир прекрасных, ностальгических грез. И не было сил расстаться с ним, возможности его проводить, оплакать, начать новую жизнь.      
 Образ. Как хочется в тебя вглядеться, ощутить. Кто ты, что ты такое? Ведь ты что-то сложное, человеческое и нечеловеческое одновременно. Что делает по-человечески прекрасным и ощутимым неживое и лишает жизни живых?
Кто этот человек, который не отвечает на чувства, которого ждешь, как героя. Этот человек – мой дед, воспоминания о котором бередят душу, не дают жить, чувствовать себя счастливым именно тому прекрасному женскому телу, которое так привлекательно в моменты утреннего уединения. Но подобное представление, кажется мне, однобоко, в нем отсутствует одно важное звено,  необходимая часть механизма, без которой не возможен этот бесконечный процесс. В данном образе - не один человек. Даже так: он не только близкие тебе, что-то ощущаемое тобой, как родное, то что можно прижать к себе и потрогать, но и еще одна персона, совершенно далекая и незнакомая, которая олицетворяет собой движение, настроение всех тысяч, миллионов вокруг, с именем которой идут в атаку. И чем больше по необходимости воодушевляющего чувства, диктуемой требованием времени чаще всего тяжелого, военного, связанного с потрясениями и насилием, национальный лидер становится героем, легендой, вызолоченным кумиром, тем больше имеет власть над телом, твоим существованием на самом деле не существующее, воспринимаясь острее, прелестнее, ценнее естественного, реального.
Так вызолоченный памятник, лакированный образ кумира начинает вызывать самые неподдельные человеческие чувства и воспринимается как  член семьи, увы, никак не способствуя ее благополучию. К памятнику уже, как к человеку обращены женские желания, от него начинают требовать, ожидать как от близкой родни помощи. От истукана помощи  дождаться нельзя, он неизменно разочаровывает.
Мне жаль не столь сброшенных памятников, сколь тебя, мой друг. И именно эта моя ошибка - ощущение в символе живого – является главной моей находкой.
Отвечай, пожалуйста, мне на чувства, не давай сделать из себя памятник! Держись, как бы тяжело нам всем не было. Я же буду во всем помогать тебе. Ведь без твоих глаз, без твоей улыбки, без твоего ответа я не могу жить. Я уже давно стою у опасной черты и бесплодно говорю с бездной. 


- Вы все здесь! А мы с Ириной вас найти не можем! – воскликнула Мария, заходя в Борин дом. – Лоб ее украшали два локона. Пряди завились от влаги. Пот, выступивший в момент сильного душевного смятение давно испарился, и только две эти милые кудряшки остались.
-Боря! Да у тебя я вижу тут много всего интересного! И портрет Сталина на видном месте! – воскликнула Мария. Мария и Ирина стояли на пороге веранды, солнце будто подталкивало их в спину,  насильно настаивая на приглашении. Две фигуры словно возникли из света и проникли в мглистую атмосферу сырого и тенистого дома. 
Мужчины, Герман, Юрий, Борис стояли на веранде. Они не ожидали такого внезапного появления женщин. Герман от неожиданности резко обернулся. Глаза его испуганно широко раскрылись. В них заиграли яркие весенние блики. Юра отреагировал на возникновение Марии и Ирины спокойнее, покачнувшись слегка на месте, сделав движение с пятки на носок. Он тут же повел своими мускулистыми плечам,  словно утверждаясь так в окружающем пространстве, заявляя, что ничего не сможет тут его по-настоящему напугать или сдвинуть с места. Свет лег на Юрино лицо, но не сделал его теплее. Лицо выглядело неживым, каменным. Чувствовалось, что он внутренне напряжен. Боря тут же куда-то убежал. Оказалось, что он метнулся за стульями, чтобы предложить их дамам.
Два этих старых стула были очень разными. Старина в представлении одних - антиквариат, других - рухлядь, которую можно закинуть на дачу. Один стул был неприглядно обшарпанным. С резными ножками и порванной красной обивкой, обветшавшее, когда-то породистое четвероногое. Другой, венский выглядел аккуратнее.
- У моей бабушки был похожий стул. Как будто точно такой же! – сказал Мария, осматривая принесенные стулья. Нужно было как-то начать разговор.
-У нас тоже были похожие, - отозвалась Ирина, с улыбкой рассматривая мебель. Она скинула свой кардиган, и в сумерках затененной веранды ее лицо, тело, открытые руки и шея белели восковой свечой. И сама Ирина двигалась плавно, словно воск размягчался и оплывал. 
- Да у всех все было одинаковое, - буркнул Боря. Сегодня он был в белой яркой футболке, на которой красовалась выведенная зеленым иностранная надпись. Было видно, что Борис с утра привел себя в порядок. Умытое лицо его посветлело. Короткие волосы, причесанные мокрой щеткой были неряшливо прилизанными.
Мария, присев, любовалась между делом видом из окна. Делала она это по большей части даже и не из любознательности, а из светской любезности, обязывающей, уважая хозяев, интересоваться окружающим. За окном виднелась часть запущенного садика. За кустами шиповника, вросшие в землю невыкрашенные скамейки. Старая почти уже засохшая яблоня.
Во всем этом можно было найти романтику, когда бы домашняя обстановка защищала своим уютом. Но уюта на веранде не чувствовалось, и на лице Марии отражалось, подсвеченное бледным проникшим сюда лучом, не столько довольство, сколь тоска по нему.   
- Сыро тут у тебя, - встрепенулась она.
- Зима же прошла. Топить нужно, - Боря мельком огляделся по сторонам, оценивая обстановку своего дома, соглашаясь, что не помешало бы навести здесь еще и порядок.    
- Ну давай что ли чай попьем все вместе раз уж сесть предложил, - распоряжалась Мария. – А то я тут у тебя озябла.
- Да чай пить – интеллигентское занятие. Как раз для таких дач, - с некоторым пренебрежением сказал Гера, сосредоточенно рассматривая отвертку, которую нашел на подоконнике рядом с красивой, хоть и очень старой и пыльной керамической вазочкой. Инструмент, наверное, был забыт здесь еще с осени.  – А тебе, Маня, лишь бы распоряжаться в чужом доме. А интеллигентское твое занятие давно уже забыто, и наскучила даже далекая память о нем.
Сидящий подле на диванчике Юра, увлекся в свою очередь изучением найденной им на этажерке подшивкой старых журналов «Крокодил». Он взглянул на Геру мельком, оторвавшись от своих мыслей, так словно сказанное другом его задело или открыло ему на что-то глаза.
- Ты что, Маруся, чай сюда пришла пить? – все донимал жену Гера. Он пытался держаться здесь, как и Мария живо, а для этого он обычно находил свой интерес. – Классная отвертка, - бросил он Боре. Боря в ответ довольно хрюкнул и буркнув на ходу, что-то типа «конечно классная» скрылся с чайником в руках.
- Нет. Мы с Ириной просто ваши голоса услышали с улицы и поняли, что вы здесь. А вы-то что сюда завалились? – Мария откинула  кудряшки со лба. Милые локоны, возникшие вследствие ее мучительных  переживаний, как чудесные весенние цветы на поле брани. Цветы белые на черной земле, а тут напротив - темные завитые волосы покоились на белом лбу.
- Мы-то? – Юра отложил «Крокодил» и изменил свою вальяжную позу,  теперь он положил левую ногу на правую. - Мы-то зашли к Боре посмотреть плоды его трудов.
 Юра, как это нередко случалось, взглянул на Марию по-особенному, округлив глаза, не то испытующе, не то с недоверием. Мария, замечая на себе такой взгляд Жданова, всегда чувствовала себя неуютно, думая, что он не принимает ее всерьез, относясь как к неразумному ребенку.
- Да? А плоды каких трудов? – она покрутила головой вокруг. После зимы дом выглядел, как после воровского налета. Морозы будто вынесли отсюда вместе с теплом и обстановку, до такой степени не пахло здесь сейчас жильем. – Боря, ты что-то делал по дому или еще не успел? – спросила Мария невольно.
- Нет, не успел еще. Да печь топлю.
- Боря хотел нам показать то, что он делает по своей рекламе, - пояснил Юра. – Классные эти старые «Крокодилы» кстати. У тебя много таких сохранилось? – Юра, взглянув на Марию, пригладил свои кудрявые волосы. Запустил пятерню в шевелюру, словно желая оценить ее, потрогать, а потом бережно отпустил свои волосы, найдя им лучшую форму. Он сидел спиной к окну. Волосы его блестели на свету.
- Да. Тетка подписывалась когда-то, собирала. Потом к нам сюда перевезла. Теперь занятно рассматривать. Люблю очень. Не приедается. - Боря стоял напротив стола, скрестив руки на груди, но, кажется, он просто обнимал себя. Он ничем не напоминал Наполеона в такой позе, скорее трогательного мультипликационного медвежонка, который замерз и пытается согреться.   
- Боря, если мы будем чай пить, то давай, я хоть чашки перемою и стол вытру, - вызвалась Мария.
Она отвернулась от Юры. Ей не хотелось смотреть на него, на его мускулистую спину, освещенную солнцем, на его густые кудрявые волосы, которыми он гордился. Поведение Юры, его энергичная поза сейчас почему-то неприятно подействовали на Марию. Словно мужчина и не должен гордиться собой, своим телом.
- Мы не будем чашки мыть, - сказал Боря. – Во-первых, воды мало. За ней сходить нужно, а во-вторых, воду эту еще нагреть придется. У меня есть пластиковые стаканчики. 
- Ты знаешь, мне вдруг пришла в голову мысль: ведь то, что любимое занятие интеллигентских посиделок чаепитие – не случайно. В этом  можно поискать объяснение человеческой натуры, - сказала Мария.
- Как интересно! Что же это за объяснение? – удивилась Ирина. Она сидела, женственно поставив ноги, спрятав одну за другую. Ирина на своем резном стуле смотрелась как милая королева загрустившая вдруг на своем старом троне. 
- С одной стороны – чай это просто. С другой, к чаю ничего особенного не нужно. Можно вообще просто пить чай без всего, можно с сахаром, можно с конфетами, а вот пить что-нибудь покрепче нужно с закуской. Это дороже, и самое главное закуску подать нужно. Она должна аппетитной быть, хотелось бы, во всяком случае, ее такой видеть. А для этого-то как раз энтузиазма-то и не было. Запал для другого был предназначен – для разговоров  общечеловеческих. А есть обветрившуюся колбасу и селедку с бумаги не всем утонченным натурам было по нутру – брезговали. Так что пили возвышенные люди, чтобы не ущемлять своим душевным рвением свои телесные потребности – чай.
- Ты все что-то выдумаешь, - отмахнулся Гера. Он потер глаза, а потом зевнул. Неуютная обстановка Бориного дома действовала на Геру угнетающе. – Не знаю, про кого именно ты это – интеллигентные люди, но слышал не раз, что писатели, например, те же самые и всякие там поэты пили водку и еще как пили.
- А что и телесные потребности были? – спросил в свою очередь Юра, снова беря в руки журналы. Похоже, его в Борином доме тоже ничего не заинтересовало. Только вот эти старые «Крокодилы».
- Вот я уже и не знаю, были ли они, - выпятив, нижнюю губу, не то в шутку не то всерьез сказала Мария.
- Аа-й, все это ерунда, - как обычно перечил Гера, он, играя от нечего делать крутил, ложечку, поставив ее вертикально.
- Нет, не ерунда, - поддержала Марию Ирина. – В эти общечеловеческие, как сказала Машенька, речи слишком много уходило, а для людей самих ничего не оставалось и вообще, кажется, все и утекло куда-то, как в песок.
- Что утекло? – не понял Боря.
- Жизнь, - тихо и просто ответила Ирина.
- А-й, - уже в свою очередь махнул рукой Юра, показывая что не хочет говорить на эту тему, но тяжело вздохнул при этом. Чувствовалось, что он вспомнил что-то, чего ему было очень жаль.
- Разговоры-то действительно не остаются. Плоды трудов только, - Ирина мельком оглянулась вокруг.
- Ха! А вот что осталось-то: старая мебель, еще довоенная, а может и дореволюционная, журналы «Крокодил» да эти агитплакаты. Ничего больше интересного.
- Неужели ничего? – Ирина опять осторожно посмотрела вокруг. - А ведь такие люди умные были и хорошие, светлые.
Веранду Бориного дома, на которой и происходили посиделки, окружали старые кусты сирени. Сейчас она зацветала. Природа будто напросившаяся в дом, к людям украшала собой их общество. Весь этот разговор, казалось, имел смысл уже потому, что происходил в присутствии этих прекрасных сиреневых кистей, и был для них и по причине их. А ведь и точно, все съехались на дачи, чтобы насладиться весенними днями.
- Не совсем, не так… Еще вера остается. Разговоры это переживание, проживание жизни. Да, вера остается, не только вещи, - сказала Мария.
- Горе все от ума, - комментировал в своем духе Гера. – Что умничать все время. Тары бары разводить.
- Но как же без духовной пищи! – возражала Ирина.
- Да так… Юра, дай журналы посмотреть, - Гера протянул руку за журналом.
- Агрессивная духовная пища съела материю, а злая материя пожирает духовное, - сказала Мария.
- И что в итоге-то, что? – шутливо подначивал Юра. – Боря, где там уже твой чай? Чая хоть дай, который смыл материю хорошей закуски.
«Крокодил» и Сталин вот… Да, Боря, неси свои пластиковые стаканчики. Заварка-то есть у тебя? – Мария хохотнула.
- Что-то в этом есть, занятное, - продолжила она. – Когда такая агрессивная идея, - она опять покосился в сторону яркого портрета, - то и выползшая материя тоже – крокодил.
- А хороший был журнал, - повторил Юра.
- Да, клевый, - согласился Гера. – Я ужасно любил его. Веселый и не заумный.
- Хорошо был сделан, ничего не скажешь, - Юра сидел нога на ногу, скрестив по-хозяйски руки на груди. – И сегодня интересно смотреть.
- Боря, а что портретик этот у тебя тоже с тех еще времен?
- Не-а, - Боря расставил наконец стаканчики. Легкие, один из них, случайно задетый рукавом, не устоял на месте, покатился. – Портрет я из интернета скачал и распечатал потом на работе.
Все удивленно посмотрели на Бориса.
- А чей-то ты? – спросил Гера и опять зевнул. Играть с ложкой ему давно надоело. Тут у Бори он сразу разомлел от скуки.
- А захотелось что-то, - брякнул Боря.
Чай был наконец налит. Все сидели и полоскали в кипятке пакетики недорогой заварки.
- Я тоже Сталина люблю. Я – сталинист, - выдал Гера. 
Теперь уже все с удивлением посмотрели на Геру.
- Ты-то? – удивился Юра. – Да нас бы всех при Сталине к стенке.
- Да так и надо! – чуть не заорал Гера. Лоб его от горячего чая вспотел и блестел на свету.
- Сталин живет все-таки, - Юра выудил свой пакетик и теперь задумчиво смотрел на неестественно темный напиток. – Все себя к стенке ставим.
- Чувство вины воспитанное, - подхватила Мария. – Как будто специально под пули. Нет, ни как герои теперь уже, а как провинившиеся.
- О чем ты, Муся? - Юра, напряженно щурил глаза. – Какие герои? -Только сейчас, когда Юра по-кошачьи прищурился, Мария разглядела, что глаза у него зеленоватые.
- Ну во время войны, людей воодушевляли на геройские поступки, а теперь лезть под пули – это провиниться, быть преступником. Чтобы расстреляли потом. Все что осталось, увы – крокодил. Непомерно агрессивная жестокая расстрельная идея духовная породила агрессивную такую же бесчеловечную, захватническую, преступную идею материальную.
- Гм… - удивленно раскрыла глаза Ирина. – Интересная мысль.
- Да, как это объяснить… Агрессивная идея героя, когда герой не человек, а легенда, павший в бою неизвестный солдат, перерождается в чувство вины, вины перед теми погибшими людьми, вины за то, что ты сам живой. И теперь тоже нужно лезть под пули, убивать себя, но уже по другому поводку, для достижения материальных целей. И кажется, чем сильнее оставшееся в наследство от прошлого чувство вины, тем более преступные средства используются сейчас. Чем агрессивнее была идея геройства, тем агрессивнее сейчас идея крокодила.
И посмотрите, посмотрите, мы говорим, что все ушло в песок. Но ведь вот этот журнал хотя бы, на века, можно сказать, сделан, хотя и писали его на злобу дня, очень и очень профессионально писали и рисовали, требования были высочайшими. То есть делали что-то и умели и стремились и вот лицезрим мы картины, фильмы, журналы и ценим, но зверюга-то зубастый как выполз!
- Хм, - Ирина всем своим видом показывала, что не вполне согласна именно с этим утверждением. Она резко поменяла позу, выпрямилась, спрятала ноги за ножку стула. – Чем большим героизма в прошлом, тем больше хищнического сейчас? – переспросила она.
- Ну да, Машка права на самом деле, - поддержал тут Марию Жданов. – Я же говорил про героев нашего времени. А вот такие они герои -зубастенькие. 
- Изголодались и рвут все подряд. А чувства насыщения нет почему-то.
- Да потому и нет. Не было и раньше в тех идеях никакой правды, потому что почестному мало человеческого было, и теперь ничего живого нет. Чувства меры нет. Не умеет человек следовать своим потребностям, потому что отродясь его этому не учили.
- Все это красивые слова, конечно, про героев, но в действительности законности не было при сталинизме, убивали людей и все, и теперь то же – законности нет, - сказал Жданов.
- Но во имя чего-то эта законность нарушалась, - сказала Мария. – Во имя великой идеи добра Счастья для всех.
- И теперь во имя великого добра нарушается, счастья для себя лично, - подхватила Ирина.
Все рассмеялись.
Встрепенувшийся Гера вышел в садик, к нему присоединился Боря, что-то они там вместе обсуждали. Ирина собирала пластиковые стаканчики со стола.
- Помнишь тот разговор о соглядатаях? – заговорил Юра спокойно, даже лениво.
- Да… - у Марии от тревоги сжалась грудь. –  Что ты хочешь сказать?
 То была не Борина бедность и безалаберность, рождающая чувство неуверенности, когда окружающее кажется зыбким, и из этой мглы выходят какие-то печальные тени, то был собственный страх, встреча с чем-то или с кем-то в себе, но зачастую она происходила вот в таких неуютных местах.
Именно здесь, в дальнем углу, в котором охватывает беспокойство, на тебя ослабшего, столкнувшегося со своими нерадостными тайнами, накидываются агрессоры, и темные силы, объединившись, потрошат, вынимают душу.
- Ничего особенного. Верней я сказал только то, что сказал, - Юра пытался тут же замять этот разговор.
- Да нет же, ты начал говорить…
- Я не думаю, что все это хорошо…
- Что хорошо… Верней, что не хорошо? Что ты знаешь об этом? – губы Марии побелели от волнения.
Юра посмотрел на нее внимательно, а потом отвел глаза. Словно шмель прилетел на цветок, осмотрел его и вдруг, не собрав нектар, может быть, подул сильный ветер, улетел восвояси.
- Я ничего об этом не знаю, - сказал Юра совершенно будничным тоном, отчего сразу стало ужасно скучно. – Да все фигня… - И Жданов легко и уверенно двинулся к остальным на улицу.
 Мария была в замешательстве. Она, уговаривала себя не беспокоиться, понимая, что тревожиться ей в действительности не о чем, Юра не знает о ее душевной привязанности, и потом… Да вот это потом и не давало покоя. Словно трамплин у воды. А озеро заволокло туманом, и само оно неизвестное, какая глубина здесь и дно. Из-за тумана не видно даже где вода начинается, можно лететь до нее многие метры, и возможно, ты вообще стоишь над пропастью. 
Почему она все-таки переполошилась? Она ждет его. И ведь она сама знает причину своего страха: Мария не понимает, с кем ей доведется встретиться. И страх ужасный из-за незнания, недоверие любви, родившееся по причине всеобщей любви к тому, кто был изображен на Борином плакате. Как раз она, эта любовь и должна была вызывать неприятие, так как была сильным человеческим чувством к совершенно нечеловеческому, уже не человеческому.
Мария задумалась на мгновение, а если бы паче чаянья так случилось, что она влюбилась бы в товарища Сталина, так же как в своего героя? Что было бы с ней тогда. Ответ казался очевидным. Преследователи бы пришли и очень скоро, и очень скоро Марии не стало. В продолжении  Мария подумала: а если бы с вождем народов была рядом любящая женщина, и если бы они вместе были счастливы, возможно, тогда все было  иначе.
 Потом Мария стала рассуждать, что достаточно счастливый человек, вполне удовлетворенный жизнью это, скорее всего, некий средний человек, а такой вряд ли станет вождем. Должно быть для этого сильное внутреннее ощущение несчастья и свое собственное понимания счастья. Товарищ Сталин, представлялось Марии, жил по своим особенным законам.
Тут кажется общее несчастье семей, близких будущему вождю, - будто жили они все в одном селенье или относились к одной фамилии,  - может быть, до конца им и не прочувствованное, неосознанное, а просто ставшее ношей и какой-то свой собственный, особый рецепт счастья, не связанный с семьей и это-то нарушение положения вещей сделалось причиной превращения человека в позолоченного монстра, и за этим последовал упадок созданной при его жизни культуры, а вслед за этим и рода эту культуру несущего.


    Неужели я все про товарища Сталина какого-то там и про женскую любовь к не человеческому. Как я говорила выше: образ - человеческое и нечеловеческое одновременно. Представление о человеке имеющее признаки неживого, представление неживого, как человека. Уф…
Да вот именно, при чем тут товарищ Сталин, когда речь идет о моих чувствах? Он  совершенно не при чем. И мои рассуждения о душе тоже  можно отложить в сторону. Я люблю тебя. Тебя. И в этом нет никакого обмана.
Как приятно мне все время смотреть на тебя. Вот я вижу, как ты там, у себя, отодвигаешь кресло, садишься. Как располагаешься в этом кресле. Бывает, что поза твоя немного напряженная, она выражает и нетерпение, и торопливость. Бывает так, что я вижу некоторое твое равнодушие к происходящему, скуку. Ты вынужден проводить эту встречу по формальной необходимости. Тебе обсуждаемое, на самом деле, не интересно. Иногда я вижу, что лицо твое светится счастьем и удовольствием, но чувствую в то же время, что это не то чтобы неискреннее счастье и удовольствие, а так, ярко проявляя свои положительные эмоции, ты защищаешься от какой-то существующей, тревожащей тебя проблемы.
Мне больше всего нравится, когда ты сидишь в своем кресле свободно, даже немного неаккуратно. Тогда я могу надеяться, что ты и в самом деле доволен, и происходящее не очень утруждает тебя. Прости, что я так тебя рассматриваю. То не попытка вероломно вторгнуться в твою душу, я просто любуюсь тобой, любуюсь, как всякий любящий. Этот взгляд, я надеюсь, не сможет ничего испортить, мои светлые чувства пролетят солнечной бабочкой, может, ты просто улыбнешься лучу света.
Я наблюдаю положение рук, ног, как иногда ты едва двигаешь плечами, и от этого чуть шевелится галстук, оставляя мягкие тени на твоей белоснежной сорочке. Однажды галстук чуть съехал вбок, и показалась, поблескивая на свету, белая пуговица. Я не знаю почему, но эта сверкающая маленькая сорочечная пуговица была так для меня важна. Располагаясь на безупречно белоснежном фоне, сочетаясь в моей памяти с чем-то заветным, она пробудила необыкновенно приятные чувства, волнующее ощущение соблазнительного и недоступного.   
Ощущая твое состояние, я понимаю, что хоть оно и бывает разным, при проведении деловых встреч ты всегда очень собран. Не только твой важный собеседник перед тобой, вы перед телекамерами, а значит и перед миллионами людей. Меня восхищает острота твоего ума, воля, боевитость, эти качества не позволяют тебе ничего пропустить, ничего интересного, а может, и опасного. С каким восторгом я смотрю за действиями человека, который достиг мастерства в общении с миром, познал его, покорил и не утратил интереса к нему.   
Я пишу эти строки и переживая с тобой твое напряжение, чувствую, как устаю сама. А мне так хочется, чтобы это напряжение – этот яркий, жгучий, кричащий свет ослаб, и ты немного побыл в тишине и покое. И что такое твоя тишина и покой? Но больше всего меня волнует, есть ли в твоей жизни место поцелуям.
Как нескромен мой интерес. Кто-то считает, что к тебе следует относиться сугубо, как к  официальному лицу и меня одернет, строго заметив, что я позволяю себе предосудительные вольности. Но я уже поняла одну важную вещь – я могу, я даже имею на это право – ослушаться. Могу не следовать чужому мнению, порядку, установленному кем-то, потому что я знаю, что не бывает идеальных порядков, как и идеальных людей их придумавших, и возможно, эти люди сами страдают от своих строгих правил.
Наверное, так очень часто бывает, что из пугливой скромницы, больше всего страшащейся осуждения старших получается отважная и даже в чем-то нахальная особа. Хватит меня строжить своими нравами, культивируя во мне безмерное чувство вины.
Вот уж дудки! Больше вы, уважаемые господа, меня на этом не проведете! Лицемерные дамы, вы сами его любите и ужасно хотите его внимания и кусаете локти себе потому, что и вам не поцеловать его. И вам хотелось бы, но вы, прежде всего себя не считаете достойными.
 Я больше не боюсь никого, я люблю тебя.
Люблю и ощущаю ветер твоих движений. Вот ты встаешь и, строго сказав всем: «Спасибо», удаляешься. Посверкивает на свету мебель, керамика камина, твоя рубашка сияет. Я ощущаю твое дыхание, оно мне кажется необыкновенно приятным и как-то соединяется с моим. Светятся чувства. Я слышу вокруг шорохи, звуки. Телевизионщики собирают аппаратуру.
Кто такая? На меня с подозрением косятся охранники, адъютанты. Пытаются разглядеть. Знаешь в чем штука, в чем самая главная хитрость - меня среди этой честолюбивой пугливой толпы на самом деле нет. Никакая охрана меня не заметит, и я сама как воздух, попав в твою струю, полечу за тобой. Туда за тобой, где ты – это ты.
  Ты опускаешься в кресло передохнуть, потом берешь очередные документы, немного щуришь глаза, изучая их. Я смотрю на твое лицо, мимолетно, с любовью его изучая, белеет рубашка, галстук лежит на груди, ты о чем-то вздыхаешь. Что чувствую я? Мне жалко тебя, хочется защитить, оградить от бед, от тревоги, что-то важное сообщить тебе, передать… Трудно описывать это состояние, когда от любви кружится голова. Вот уж было бы глупо задать тебе вопрос: А есть ли в твоей жизни место поцелуям. Разве об этом спрашивают. Я целую тебя и все. В жизни есть место поцелуям.
Знаю теперь одну страшную тайну – нет счастья героям. Нет земной, человеческой любви у них, герои – не люди, они не мужчины и не женщины - изваяния, лики, образы. Так старательно из меня делали жертву, так упорно, так нудно, что ничего не добились, я терпеть не могу больше этих скучных переживаний. Герой – это и есть жертва. А я люблю тебя.    
И я знаю, что в жизни есть место поцелуям. В темном зале человеческой психики, в котором то и дело демонстрируется то фильм, то ролик, очень приятно ощущать рядом чье-то восторженное дыхание и чувствовать прикосновение губ. Как будто именно это и наполняет смыслом увиденное, а без подобных эмоций, даже самый интересный фильм, увы – одиночество.
Ты в своем кабинете принимаешь по делам подчиненных. Нам показывают минуты этих встреч, тебя же и вовсе мгновения, за которые я могу попытаться понять, как ты чувствуешь себя, бодр ты, доволен, а может напротив – напряжен и рассержен.
Иногда мне чрезвычайно нравится твое лицо, оно спокойно, светло, сразу чувствуется, что ты в хорошем настроении. И знаешь, что я – дурочка, в этот момент думаю? Есть ли в кинозале твоей души сегодня приятные переживания романтического свидания.
Ах, как все-таки непросто то, что я стараюсь сказать. Даже если употреблять знакомые слова – сознание, подсознание, эго, ид, не выразить точно моих ощущений. Лучше и не употреблять чужих определений, а рассказать о том, что переживаешь сам. Может быть, тогда удастся раскрыть тайну тайн – откуда я тебя знаю, уверив тебя тем самым, что мои чувства к тебе не выдумка.
 А ведь все в нашем мире – иллюзия. И наши представления о нем имеют смысл только тогда, когда мы чувствуем, а когда теряем чувства, весь мир тут же кажется чужим, равнодушным. Словно весь мир причастен нам, когда мы в любви. Когда мы стремимся к желанному человеку, мир стремиться к нам.
 Секрет любви и в том, чтобы уметь понимать чужие выдумки, нет, верней сопереживать им. Что там, в кинозале твоей души, делается, когда ты разговариваешь с подчиненным? Вот ты перед ним, а он перед тобой, вы обсуждаете дела, звучат серьезные речи, а мне кажется, я вижу, какой фильм в этот момент ты смотришь, какие образы, родившиеся из твоих чувств, сменяют друг друга.
Однажды у меня было очень острое подобное переживание. Была пресс- конференция. Ты говорил о делах, и знаешь, я это нередко за тобой замечала, ты словно о чем-то другом в этот момент думал, что-то свое, личное переживал. Ты, как все, наверное, одновременно находишься в двух измерениях. Да, ты говоришь о делах, произносишь официальные речи, и в то же время находишься во власти каких-то сугубо своих эмоций. Там, в своем мире ты проживаешь как-то иначе происходящее с тобой наяву.         
Во время той пресс-конференции я, смотря на тебя, ощутила очень остро подобное. Что происходило на переговорах на самом деле? Был ли ты удовлетворен результатами? Возможно, что-то тебя расстроило, а возможно, как раз ты был доволен, так доволен, что мог предаться своим личным чувствам, не выражая их вслух, но передавая их интонацией голоса, дыханием.
В зале души я ощутила страсть и горечь чьих-то прикосновений и тут же увидела фильм. Образы возникшие передо мной. Откуда я знаю, что эта моя фантазия имеет какое-то отношение к тебе?
Осенние сумерки. Такой покой, такая нежность в душе, что хочется плакать. Хочется ласки, участия, прикосновений. Ребенок пробудился после дневного сна. Постель белая уютная. Включена лампа, ведь серое ноябрьское небо не может, как не старается, разлепить сонные глаза. Мой маленький, чтобы тебе было тепло, чтобы ты не почувствовал вдруг себя одиноко, я подхвачу тебя на руки. Сладкий сон, в котором мы вместе, продолжается. Скорей на прогулку. Сколько ярких листьев в саду. Хорошо, что их еще не убрали, можно любоваться праздничными красками и не бояться снеговой хмурой тучи.
И вот повалил  снег. Смотри первый снег. Все хорошо. Празднично, весело, но спокойно, когда ты вместе с кем-то, с тем, кто тебя защитит, кто надежен, как мама.
Меня все-таки занимает мое открытие. Я не найду пока ему название и называю знакомым словом «образ». Дуализм. Двойственность представлений. Ощущение неживого как живого, можно сказать сопереживание воображаемым чувствам. Так поэты наделяют своими эмоциями предметы, природу. К этому же относится любовь к Богу, представление его как человека. И в то же время другая сторона медали - не восприятие самого человека, как полноправной и самобытной части живого мира, в стремлении упорядочить общую жизнь. Отсюда уже проистекает воспитание, необходимое для поддержания традиций человеческого рода. Два этих чувства объединившихся в одно и создают те самые представления – то что движет  мысль, воображение, заставляет развиваться.   
Правда в многообразии состояний, но ценны все же не предметы и не порядки, а чувства людей, без которых все их представления высыхают и умирают, не давая новых семян. 
Смотрю на твои фотографии. Вот ты на лоне девственной природы. Ослепляет, волнует синева весеннего неба. Снег пока еще белый. Надрывно белый. Хотя вокруг тебя есть люди, все-таки ты в уединении. И возможно побыть самим собой, позволить себе что-то заветное, шутливое или, напротив, героическое.
Ты одет в костюм, похожий на национальный, куртка на меху, меховая лохматая шапка. Как хочется быть частью природы, почувствовать ее в прикосновениях ветра, шныряющего по бескрайним  просторам, загореть в лучах сурового солнца. Как приятно дотронуться до мягких губ лошадей, оседлать их и прокатиться между диких кустов, может быть, первый раз видящих человека. Как ты был красив на фоне голубого яркого неба. Древний всадник. Могущественный волшебник, сила которого в связи с природой, с достоинством отвечающей ему пониманием. 
У костра можно погреться, попить горячего чаю. Ты стоишь с кружкой в руке и глядишь вдаль. Я смотрю на тебя и вижу, что в твоих серо-голубых глазах отражается небо. Вот ты посмотрел на него мгновение, ощутил что-то, понял, и будто оно тебе больше не нужно. Небо само здесь, а ты уже за стеклом своей души. Ты о чем-то глубоко задумался и такое впечатление – больше не видишь окружающего.
Признаюсь, становится неуютно, когда я наблюдаю такой твой взгляд – отрешенный. Мне страшно за тебя. Ты куда-то уходишь, в никому неведомую сторону. Мне тревожно при этом, как всякой женщине, я боюсь, что меня бросают. Здесь: природа, солнце, ветер, огонь, горячий чай, лошади, люди, а что там? Там есть жизнь?
Знаешь, о чем я подумала? Вся эта сцена немного напоминает первобытное состояние. Когда человек встретившись в очередной раз с природой, но вдруг все произошло иначе, чем-то это прикосновение его поразило, вдруг задумался – обратился неведомым образом, совсем не понимая как это с ним происходит и произошло сейчас, к чему-то особенно интересному, своему, внутреннему. Вот то-то и оно, что это внутреннее, никогда не может быть живым, а только может иметь некоторые его признаки. Это такая проекция жизни. Можно задаться вопросом проекции чего и на что, можно сказать, что нужно изо всех сил стремиться, чтобы представления не противоречили окружающей действительности, не входили с ней в конфликт, иначе не избежать неприятностей. Можно добавить, что человеческому роду в целом не избежать неприятностей, как не бейся, слишком уж мы отличаемся от остальных представителей живого мира своим собственным способом жизни, обусловленным, надо полагать, наличием в нашей психике того, что мне больше всего нравится называть образ.
Я же просто хочу поцеловать твои усталые глаза. Поцеловать тебя в нос, губы, щеки. Вернись ко мне. Посмотри на меня, на меня тоже, помни, что я рядом, что люблю тебя. 


Свет озарил лицо Марии, когда она повернулась к окну. Погода сегодня часто менялась. По небу летели рваные рыхлые облака. Ветер все время пытался оттолкнуть их от равнодушного к его усилиям солнца. И вот на какое-то время облака разлетелись, выглянувшее дневное светило было, как изваяние. От его присутствия сделалось не веселей, а даже скучнее.
- Все чай, да чай, - недовольно проговорила дочь.
- Да, растущему организму нужно что-нибудь более существенное, -  усмехнувшись, согласилась Мария и засуетилась собирая на стол. На плите, разогревался суп.
- А где Гоша, Юленька, ты не знаешь?
- Гоша какую-то Тоню встретил, сказал, что знакомая и там остался, - говорила сидящая за столом Юля.
- Где это? – поинтересовалась мать.
- С той стороны поселка. Помнишь, там есть такой дом с забором высоким и с елками? Ты еще сказала, что на скит староверческий похож? – Юля взяла кусок булки и стала, ожидая суп, уплетать его.
- У него в этом доме знакомые? Никогда не видела там никого.
- Представь себе. Сколько тут живем, никого я там сама не знала.
- И что оказалось, что обитаемый?
- Представь… Идем мы вместе, с нами еще Лина и Вера, и тут калитка эта огромная распахивается, чуть нас не убила, прикинь, и из нее три девушки выходят. Точь-в-точь три царевны из сказки. Мы все сказали: «Вау!»
- Да, а они?
- А они на нас так удивленно посмотрели, словно сами не ожидали, что в поселке кроме них кто-то живет. Мне показалось, что все похожи. Может, сестры.
 - И что потом?
- Потом… Ну вот потом Гоша узнал эту Тоню. Сказал, типа: Вау, Тоня!
- Это подружка его?
- У него столько знакомых. Это какая-то, вроде, Данилы подружка…
- Данилы!? Нашего Данилы!?
- Да, твоего Данилы… -  подтвердила дочь.
- Неужели они здесь живут? А мы и не знали…
- Да живут… Я с той стороны поселка вообще мало кого знаю.
- А как Гоша-то с Тоней знаком? – допытывалась Мария.
- Как-как?.. «Вконтакте»… Он же общительный. Данила твой у него в друзьях, а Тоня получается друг его друга.
- И что, они гуляют сейчас вместе?
- Не знаю… Вроде бы… Гоше бы поболтаться… - самоуверенно заметила сестра.
- Мы-то с Линой и Верой пошли дальше своей дорогой. Что нам эти девахи. – Юля с жадностью молодого растущего организма ела поданные ей щи.
- О! А ты с Юлей здесь! – воскликнул Гера, немного напугав Марию, стоящую боком к кухонной двери. – К нам Боря зашел. Он хочет посмотреть на фотографии Сейшельские.
Мария немного удивленно посмотрела, а Гера пояснил:
- Он же рекламой занимается. Хочет посмотреть наши снимки с Сейшел и из Африки.
Обедать решили позже. Герману сейчас больше всего хотелось  посмотреть заодно с Борисом когда-то сделанные им  снимки.
Фотографии были красивыми, манящими, яркими. Экран сиял голубыми и залеными тонами среди мягких пастельных тонов обстановки. Казалось, воды теплого океана готовы были перелиться через край и затопить дачную кухню.
- Там очень яркое солнце, поэтому все так выразительно и получается, - комментировала Мария. Она подошла к Борису.
- Да, там рай, ничего не скажешь. Чудо остров. Как в песне про Чунга-Чангу, - рассказывал Гера.
- Смотришь на фотографии и хочется туда, - проговорила немного грустно Мария.
- А что ты, Мусенька, тоскуешь? – спросил ее Юра. – Поезжай, поезжай, а то соглядатаи опять привидятся. – Юра засмеялся довольно зло. Мария почувствовала, что у него появилось сейчас какое-то несвойственное ему нервное настроение. Услышав опять про соглядатаев, Мария сжалась от неловкости. Вот уж она не думала, что Жданов станет все время припоминать ей тот разговор, в котором она поделилась с ним своими страхами. Он был тогда задет чем-то? А может, тоже напуган?
Юля, быстро поев, ушла, ускользнула. Жданов сидел теперь на ее месте. Перед ним стояла суповая тарелка с тонкой блеклой лужицей невыхлебанных до конца щей.
- Про каких соглядатаев вы все говорите? – в разговор вмешался Гера. Боря сидел молча. Он был поглощен просмотром фотографий, которые, как видно, ему понравились. На лице его отражались голубоватые и зеленоватые блики экрана, но эти тона, возможно, являвшиеся отражением благодатной тропической природы, не делали Борино бескровное лицо чужим, но оживляли его.
- Да так… - пыталась замять этот неприятный разговор Мария.
- Нет, ну все-таки? – Гера, уж если чем-то заинтересовывался, то становился чрезвычайно въедливым.
- Ничего…  ерунда, - Мария старалась отвертеться.
- Как у тебя это все получилось? – продолжал свое Юра, он нетерпеливо встал, подошел к окну. В руках он от нечего делать мял кусочек булки.
Юра внимательно посмотрел на Марию. Марию поразил этот взгляд. Незнакомый вопросительный, в нем она уловила обреченность и просьбу о помощи. «Странно. Может, это только почудилось», - подумала Мария.  Самой ей на мгновение сделалось очень неприятно, она всегда считала Юру человеком независимым и  уверенным в себе, даже самоуверенным, и тут послышалась такая неожиданная паническая нотка. Что же заставило ее зазвучать?
- Что за соглядатаи? –  приставал Гера. Чувствовалось, что его заинтересовала эта тема. Сейчас он смотрел заворожено на фотографии, вспоминая с удовольствием отдых.
- Да так. Тараканы в голове… - отвечал Юра.
- У кого тараканы в голове? – все допытывался Гера, не отвлекаясь от их с Борей занятия.
- Да у меня, у меня, - Юра затрясся от натужного смеха, а Мария теперь уже совершенно отчетливо поняла, что их приятель Юра  чего-то ужасно боится. 
- Фигня какая-то… - заключил Гера, ничего, впрочем, так и не выяснив.
- Я бы лучше шоколадку «Баунти» ел, - сказал Юра, мельком посмотрев на Марию.
- Ты о чем, Юрочка? – переспросила Ирина. – Может быть, к обеду все-таки уже будем готовиться? - предложила она деликатным тоном Марии.
- К обеду готовиться… - повторил Юра, потянувшись. – Слушаю я эти приятные, незамысловатые слова, такое меня умиление берет, аж, тоска.
- Тоска по чему? – поинтересовался Боря. – Я перепишу тут кое-что? – обратился Боря уже к Гере.
-Тоска по спокойной, сытой жизни, - признался Юра.
- А когда у тебя, Юра, жизнь-то спокойная была? – Гера резко встал со своего места. Он подошел к кухонной полке и взял с нее тяжелую бронзовую пепельницу. Подошел к окну, приоткрыл его и, поставив пепельницу на подоконник, закурил. – Когда жизнь у тебя была спокойно-то? – повторил он свой вопрос. Они сейчас с Юрой стояли друг напротив друга. Чувствовалось, что Гере есть что сказать по этому поводу.
- Жизнь спокойная – это утопия, - продолжал Гера. Он сел у окна на стул, и сидя вальяжно, нога на ногу, рассуждал о наболевшем. – Ты же знаешь, что крутиться приходиться. Тебе ли в инфантилизм впадать. Сами же недавно рассуждали про время крокодила там всякого. Про героев нашего времени. Что это олигархи что ли? Я так вас понял?
- Ну да… Так скажем предприимчивые люди… - уточнила Маруся. – Олигарх образ такой, можно сказать, имя нарицательное.
- Да… Помните «Вишневый сад»? Купец Лопахин. Кто купил этот сад? - спрашивают. Я купил! Лопахины. Капиталисты. – Поддержала разговор Ирина.
- Те, кто живут по законам времени, - продолжала Маруся.
- Ну так, что же тут удивляться? – не понимал Гера сомнения друга. – Живите по законам времени крокодила и не жужжите. Что вы о каких-то соглядатаях стали вспоминать? Это что, Юра, на тебя так разговор про Сталина подействовал?
Юра посмотрел на Геру выразительно, ему тоже было что сказать, но он не знал, как начать сложный разговор.
- Да, это такая тема, - заговорил он. –Все Муся виновата.
- В чем она виновата-то? – приставал Гера.
- А вот такие как она… - Жданов пронзительно смотрел на Марию, не то испытующе, не то с упреком, но не успел договорить.
- Какие, такие?! – наскакивал на Юру Герман, защищая жену.
- Не знаю, как сказать какие… - замялся Юра. – Больно моральные что ли.
- Вот вы о чем заговорили. О морали, -  сказал Боря удовлетворенно, уверенно вынимая из гнезда флешку с записанными на ней фотографиями. – Сделаю я рекламку что надо, - промурлыкал он опять же довольно. – Хоть и не был на всяких ваших Сейшелах…  Моральные вот именно что  больно…
- Болит, да? – засмеялась Ирина. – Ноет, покоя не дает?.. – Она, пока Боря выбирал фотографии, тоже вместе с Герой поглядывала на красивые виды, и теперь внимательно посмотрела на самого Борю.
- Все у вас болит сильно, а потом из-за вас и у других начинает, - ответил Юра и взял сигарету.
- Что ты, Юра говоришь все время? – не понимал искренне Гера. – У вас что, какие-то дела общие? Ты про Котенков этих? Так я денег не давал Марусе и не дам.
- У нас у всех общие дела, - загадочно проговорил Юра.
- Не понимаю, - с досадой хлопнув по колену, отрезал Гера.
- Да что тут понимать. И не поймешь, почему все это так сразу и  не скажешь, да и вообще ничего не поймешь и ничего никому не скажешь. Ты, Муся, сама знаешь, что сделала. Ты кашу всю эту и заварила.
- Да какую кашу-то она заварила? – Гера стал уже беспокоиться.
А Юра опять посмотрел пронзительным взглядом на Марию.
- Не нужно тебе было всего этого писать, Муся, - сказал Жданов прямо. – Тогда бы и соглядатаи не полезли. А теперь от них всем спасу нет.
Мария похолодела от страха, но вдруг ей тут же отчего-то стало весело. Какое-то безотчетное, победное чувство овладело ею.
- Вы что все с ума сошли что ли? – возмущался Гера. – О чем, Юра, ты талдычишь? Что она написала-то? Что ты написала? О чем он говорит?
- Не знаю, - недоумевала Мария, но в то же время улыбалась.
- Нет, поясните мне, о чем идет речь, - требовал, возмущаясь, Гера.
- Речь идет, наверное, все-таки о Котенке, - Мария сама не знала, как ей отвечать на этот вопрос и уводила сейчас разговор в сторону.
- А что ты-то там написала, жалобу какую-то что ли?
- Нет, - усмехнулась Мария.
- А что? – проводил дознание Гера.
- Ничего абсолютно, - признавалась Мария честно.
- Она ничего не писала. Она вообще писать может быть не умеет?.. - повторил раздраженно, с сарказмом Юра. Он стоял у окна и курил, пуская дым, на улицу в открывшуюся щелку.
- Машенька книги пишет, - напомнила Ирина и добавила неуверенно: какие-то...
- Вот именно, что - какие-то! – встрепенувшись, поднял вверх палец Жданов. – «Книги – вот чума! Книги – вот причина!» - перефразировал он одного из героев Грибоедова.
- А что она такого написала! Это и не читал почти никто, - пожал успокоено плечами Герман. Он подошел к кухонному шкафчику и стал доставать оттуда посуду, показывая, что уже всем нужно готовиться к обеду.
- Вот именно, что почти никто… - загадочно проговорил Юра. – А может, тот кому надо-то и прочел. Вот соглядатаи-то и полезли, - Юра уже не напирал, говорил так промежду прочим, словно не серьезно, а в шутку.
Марии снова стало не по себе. На время опасная эта тема с преследованием была забыта, все сомнения, казалось, развеялись. А тут как чудища из тумана опять появились ее страхи и было удивительно, что напускал этот полный монстров туман никто иной, как Юра, этот  циничный реалист.
Да, Марии становилось нестерпимо страшно, когда как-нибудь касались подобной темы. Неизвестность томила ее. У нее мог возникнуть ужас писателя, который долгое время сидел затворником в кабинетной тиши, сочиняя фантастический рассказ о пришельцах, и вдруг, как-то выйдя из дома, на самом деле увидел подобных существ. Потеря чувства реальности и потрясение от столкновения со своими страхами наяву. Но в то же время пришельцы-то - это любимое детище, завоевание, можно сказать, открытие, и как любому первопроходцу хочется увидеть их по-настоящему. И вот тут появляется внутренний конфликт, когда неизбежная тяга к чему-то заветному, сокровенному чревата кошмаром. А все только потому, что то любимое, придуманный пришелец - несуществующее, которое слишком хорошо себе представляешь.   
Но вдруг, - Мария сама толком не знала, как это произошло, - у нее стала появляться уверенность в себе. Она почувствовала, что больше не тот писатель, который испугается до смерти, встретившись наяву со своими идеями. Не тогда ли было посеяно это зерно, когда Мария увидела за спиной своего героя картину с изображением Павловского пейзажа, перекличка чувств, подтверждение душевного единения, святости общей тайны. Человечность того, перед кем принято дрожать в благоговейном страхе, предчувствуя решения своей судьбы.
Сильный мира сего, великий мира сего, сделай мою жизнь лучше, светлей, веселей, и не обрушься смертоносным гневом за то, что я посмел быть лучше и просить счастья у тебя, не обвини меня в том, что я хотел быть счастливым и не достоин такого, как жизнь в прекрасной стране своих высоких идей.
Как же это вдруг получилось, что прекрасная страна высоких идей вдруг сгинула и за исчезнувшими, переливающимися, как хрусталь, сверкающими, как золото стенами оказалась дряблая разруха страха и насилия, терзающая унижением человеческую плоть.       
- А я не боюсь их, - сказала Мария храбро.
- Кого их-то? – допытывался Гера.
- Да тех, о ком все намекает Юра, этих в штатском. Я знаю, что я все делаю правильно.
- Да ты-то все делаешь правильно… Правильная такая… - сказал Гера с некоторой укоризной, он стоял у кухонного шкафчика и опять гремел, вынимая посуду, довольно демонстративно, подчеркивая этим свое несогласия. Мол, если бы Маруся была правильной, занималась бы лучше хозяйством.
- Да, Муска, ты-то правильная…
Марии жутко не нравилось, когда Юра так пренебрежительно называл ее, словно кошку.
- Я не Муська! – сказала она с вызовом.
- Станешь Муськой для того кому надо, - зло заметил Жданов. - Станешь, - не щадя самолюбия Марии, утверждал Жданов. – Все мы для них Муськи, Пуськи, Жучки, Внучки. За людей они нас не считают. И тебя не считают, не думай.
- Да почему ты так судишь тех, кого не знаешь?! – возмущалась Мария.
- А что их знать! Они и не люди по отношению к тебе. Это твое заблуждение все, сопли твои в сахаре вечные. А там сопливых нет, это во-первых, а во-вторых, им не то что не до какой-то Марии Лампасниковой, а вообще не до человеческого. Люди – это просто инструментарий идей.
- Смотря каких идей, - вставила слово Ирина.
- Да каких бы то ни было. Что в голову взбредет, то и будет, и на все чувства, все желания, нежелания наплевать. Кому что хочется, кому что удобно, кого это интересует. В целом все у них не люди, а идеи, так сказать, государственные. Машина государственная двигается, а ты колею для нее строй, а не то на Соловках, каких-нибудь колею будешь строить.
 - О чем ты, Юра? - хмыкнула Мария. - Тебя что ли прижали? Не идет что-то? Котенки-то как? Получается Котенка-то отмазать, - завелась уязвленная Мария.
- Котенка отмазать… - Юра возбужденно вскинул голову. – Да это все мифы теперь. Вы, ты да мамаша его, думаете, наверное, что теперь все так  просто, как когда-то, лет пятнадцать назад – дал денег и решено дело. Нетушки, - развел Юра широко руками. – Не получается. И не получится. Что с твоим другом будет? Да что положено ему, то с ним и будет.
- А че это так, давно? – спросил Гера. Он сел и занялся от напряжения любимым делом – ковырянием в носу.
- Да ты сам знаешь, что постепенно все эти темы на нет сходят, - Юра закурил еще сигарету.
- Ну и правильно, - согласился Гера.
- Правильно… - повторил Юра неудовлетворенным тоном. – Я не знаю, где правильно, а где неправильно. Если уж правильно, то тогда все должно быть по-людски везде и со всеми.
- Ты о чем конкретно-то? – поинтересовалась Мария.
- Да о всей жизни… - махнул рукой Жданов.
- О пенсионерах, - догадался Гера. Но эту тему никто почему-то не поддержал.
- О жизни, которую я не знаю, - припомнила Юре его слова Мария.
- Ты только все чувствуешь. Такие как ты, поэты, писатели… Певцы революции.
- Че? – не понял уже совсем этот разговор Гера. Он по-прежнему ковырял в носу. – Ты, Юра, о чем всё, какие такие певцы революции? Что-то я тебя не узнаю нафиг.
- Да Муся-то все говорила про верхи и низы, помнишь Боря, ты еще в этом разговоре участвовал? – обратился Юра к молчавшему все это время Борису.
- Да… неудовлетворенно согласился Боря. – Меня еще, кажется, в продажности хотели обвинить.
- Хотели-хотели и не только хотели, но и обвиняли вполне, - Юра сказал это с претензией в голосе и смотрел пристально при этом именно на Марию.
- Она говорила, что-то про нравственное чувство, про какие-то там переживания. Вот такие Муся, как ты, безответственно переживающие и переворачивают мир вверх дном. 
- Почему это я безответственно переживающая! – почти что вскричала Мария. Я знаю, что делаю, о чем говорю!
- А ты знаешь, Мусенька, с кем ты говоришь?! – Жданов тоже уже почти кричал. Он подошел к Марии и, наклонившись перед ней, сидящей на стуле, смотрел ей прямо в глаза. Сцена была неприятной.
- Знаю, с кем говорю! – выпалила, не задумываясь, Мария.
- Знаешь ли? – язвил Жданов. – А откуда ты знаешь, что знаешь? Сама-то про соглядатаев рассказывала. Боишься его? Боишься?! А я-то в толк взять не мог, что это с Мусей, что это ей такое в голову пришло, верней, с чего это оттуда тараканы стали ползти, и тут-то я узнал про текст этот и понял! – вопил Юра.
-Ты про какой текст-то талдычишь все? Про то, что она творчеством каким-то там занимается, единицы знают. Ты да я, да мы с тобой, - успокаивал друга, горячась сам, однако, Гера.
- Да-а!.. – протянул Юра в сердцах. – Ты да я, да мы с тобой… - повторил он, сокрушаясь тому, что не может сказать еще что-то. Он только махнул широко рукой, словно хотел показать жестом, что все пропало.
- А чем она-то виновата? – не понимал все никак, упрямясь, Гера. Глаза его горели, лоб заблестел от пота. Гера мог вызывать у окружающих некую досаду своей деланной непонятливостью.
-Чем? Тем, что она такую кашу заварила, что не расхлебать! – возмущался Жданов. Марии становились все больше не по себе. У нее было такое чувство, что у Жданова вот-вот начнется паника. Отчаянное состояние человека, попавшего в безвыходную ситуацию. Какой-то мелькнувший вдруг в голове у Марии образ, как ассоциация виденного в  фильме, когда герои, поняв свой провал, потеряв самообладание, начинают выяснять отношение. Загнанные в угол преступники. 
- Переполох устроила наша Мария, – хохотнул Боря. Он не участвовал в разговоре, который,  был ему не слишком понятен, а пока было время, просматривал еще фотографии – вдруг пригодятся, но прислушивался к говорящим и решил теперь вставить словечко.
- Она, эта, капризная девушка, всех и подставила! – сказал Жданов.
 - Ты че, Юра, заболел что ли? Чем она подставила да и кого? Тем, что написала что-то такое, что никто не читал? Переживаниями своими? Так известно, что переживания бесплодные в трубу улетают.
- Нравственным чувством… - подсказала Ирина.
- Все в трубу улетает, не только переживания, - заметил на это Боря. Каждый философствовал о своем.
- Нравственное чувство в трубу не улетает. Рукописи не горят, - сказала Ирина уверенно.
- Безответственная ты, Муся. Честная и безответственная, - подытожил Жданов.
- Это неправда! – повысив тон, возражала  Мария. – Я не расчетливая, может быть, но не безответственная.
- А мир-то, ох, какой расчетливый. Как же нам теперь без расчетливости прожить? – извивался Юра. На него было уже жалко смотреть. Мария никогда не видела Жданова таким. Куда ушел его пижонский лоск, извечная провоцирующая других самоуверенность? Волосы были растрепаны, воротничок рубашки загнулся, лоб также блестел от пота, глаза смотрели гневно и с испугом. Он сейчас напоминал дерущегося в неравной схватке. Как это, и осторожного, и расчетливого, и честолюбивого до хвастовства Юру угораздило вступить в заведомо провальный поединок, даже и не поединок это был, а нападение кого-то гораздо более сильного и агрессивного, кому и противостоять невозможно. И что же пижона Юру так задело, что он не ретировался благоразумно, а начал огрызаться.   
- Ты, Юра, злишься на то, что заработки левые потерял, - настаивал Гера, - и других почему-то в этом обвиняешь, тех, кто не при чем совершенно. Какое она, - Гера кивнул на жену, - имеет отношение к твоим делам, да вообще к тому, что лавочку эту стали прикрывать постепенно?
- Да все именно такие, как она, нравственные… - Жданов покусывал ус недовольно.
- Да она просто вопиющая в пустыне!.. -  повысил уже на друга голос Гера.
- Застрельщица… - сказал Юра и дернул головой.
- Как она всех подставить могла! При чем тут конкретно писанина ее? Или ты вообще всю эту братию имеешь ввиду, таких как она? Их настроения?
- Ты волк в овечьей шкуре, Муся, - прямо сказал Жданов. Опять сказал это. Однако в глаза не смотрел, смотрел в сторону, куда-то где шел караван его мыслей.
- Я что, предатель по-твоему?
- Да это все непросто, Муся. Соглядатаи те. Это признак определенный.
- Да что непросто! – возмущался Гера. – Что за мутная тема.
- Какой еще признак?! – не понимала Мария.
- А такой… Волк в овечьей шкуре… Зачем он надевает шкуру? Правильно, чтобы к овцам подобраться и сожрать одну из них.
- Ну и что?!
- Я ничего тоже не понимаю! - кипятился Гера.
- Кого я хочу сожрать-то? Ты о чем? – Мария разволновалась. – И при чем тут соглядатаи те?
- При том… Ты волк и пришла овец жрать и привела за собой других волков…
- Ну это ты уж хватил лишку! Какой она волк! Да и не понимаю я, о ком ты говоришь, кого она привела! – возмущался Гера.
- Тебе кто-то просто внушил, Маруся, что овцой, жертвенным животным быть нужно…
Жданов смотрел, не отрываясь, многозначительно и сквозь одновременно. Непонятно было, что у него на уме на самом деле, о чем он думает, а может быть он хочет сказать что-то важное и не решается.
- Волки и овцы и всякие остальные… - неопределенным, скорей равнодушным тоном сказал Гера. Чувствовалось, что он выходит из этой игры. – Я проголодался. Вот и все. Обедать нужно.



После обеда, потяжелев, все собирались разбрестись по комнатам, отдыхать, но почему-то остались в гостиной. Не сговариваясь, сели на диван у камина.
- Нужно камин затопить, - Гера стал возиться с дровами.
- Очень хочется антураж романтичный! – подхватила Ирина.
- Но где же Гоша! Где он ходит весь день голодный! – тревожилась Мария.
Мария засмотрелась в окно. Весна, поражавшая то наивным бесстыдством, раскрывшихся бутонов, развернувшихся листьев, то целомудренной робостью той, что не в силах заслонить небо своею огромной могучей кроной, была на дворе. Оттуда кто-то одинокий, непризнанный, непонятый улыбался кривоватой жалкой улыбкой, но все же он был приветливый и добрый. Никакие невзгоды не смогли испортить его характера. Мария силилась понять, что напоминает ей этот образ. Вот с ним бы и жить и не знать ничего другого, вот с ним с таким невнятным, но приветливым, но обязательно нагрянут те, у кого более точные цели и острые стрелы и разрушат неразумный мир, где правит лишь смутная улыбка природы.
Мария смотрела в окно, а между присутствующими шел разговор о путешествиях, об Африке, виденных там животных, львах. Розоватое вечернее солнце, рыжие языки пламени в камине. Таинственные огненные львы показались откуда-то из пространства и, будто вторя этому возникшему у Марии образу, Ирина спрашивала сейчас у Геры:
- Неужели львы прямо на дорогу выходят к туристам? 
Гера рассказывал о поездке в Масаи Мара.
- Гид сказал, что так им не жарко, а потом на грунте гнус  меньше кусает.
- Да что на дорогу выходят! - продолжал со знанием дела Гера, - они прямо у дороги, никого не опасаясь, спариваются. И трое, четверо молодых самцов вокруг брачной пары находится. Как часовые по углам периметра. А с львицей самый матерый. Был там один с черной гривой.
-Лев с черной гривой – красиво, - улыбнувшись, сказала Ирина.
-Борьба низов и верхов, - это был голос Бориса.
Все дружно усмехнулись в ответ.
-Льва и львицы? – уточнил Юра, подергав себя с удовольствием за нос.
- Нет, я не то имею в виду. Я говорю о вожаке и молодых львах, которые тоже хотят поучаствовать в приятном процессе продолжения рода, но ждут своей очереди, –  Боря смешно поерзал на своем месте.
- Да, когда вожак ослабеет, кто-то из них предъявит свои претензии на первенство.  Как заведено. - Согласился Юра, тон его был самым серьезным.
- Интересно посмотреть, как дерутся львы, - задумавшись, проговорил Гера,  потом дернул себя за бровь задорно.
- А ведь нет движения верхов навстречу низам, - включилась в разговор Мария.
Все посмотрели на нее, кто с удивлением, кто с любопытством.
- Тот, кто на дне должен набирая силу, двигаться вверх. С темного дна к свету. Как эти молодые львы, мужают, крепнут, и настанет день, будут оспаривать пальму первенства. А вожак стареет и только.
- А как же опыт? – спросила Ирина. Она, конечно, думала сейчас о людях.
- Не знаю, как опыт. Следуя  африканским аналогиям, получается, что верхи не должны выбиваться из естественного процесса, нарушать его,  иначе они себя ослабляют, и подвергают риску потомство. Как этот черногривый лев может послужить молодой оппозиции? Он отстаивает свое право быть вожаком так долго, как может и при этом дает молодняку время подрасти и еще больше окрепнуть.
- У правящих и оппозиции не должно быть ничего общего… Кто бы спорил… - не то задавался вопросом, не то рассуждал вслух Боря.
- И выходит, что есть только одно естественное стремление – вверх. - Заключила Мария. Она села вместе со всеми на диван.
- Кто бы спорил, кто бы спорил, - бормотал себе под нос Боря. - Все наверх рвутся, к власти.
-Подождите, подождите, - захохотал Юра. Ему не очень нравился серьезный тон этого разговора. – А как же львица? Ее-то никто не спрашивает. - Юра безудержно смеялся, поглядывая в то же время на Ирину, понравится ли ей такая постановка вопроса.
- Нет, Юрочка, - Мария, чтобы быть услышанной в Юрином хохоте, приходилось напрягать голос и тоже, невольно, вести себя наиграно. – Львица – это народ, так сказать, который требует любви, воплощение той самой нравственной силы, а низы, получаются те, кто хочет наверх, кто хочет власти. Верней так: тот, кого что-то в существующем положении вещей не устраивает. Львицу, же все устраивает – она с самым красивым и сильным львом.
- Точно! – заключил Юра. – Главное, чтобы львицу все устраивало.
- А львы ведь могут подраться, - сказала подошедшая Юля. – Мама я опять есть хочу!
- Так они из-за львицы по существу и дерутся, - ответил ей Боря.
- А просто так? Мама! Есть!
- Как просто так? – маленький круглый Боря сидел, смешно развалившись на диване. – Львы еще свой прайд охраняют от чужаков.
- Нет. Просто, - допытывалась девочка. – Как люди.
- Просто… - опять засмеялся Юра, - просто они не дерутся.  И люди просто  так не дерутся, не из-за львицы,  так из-за денег. Да все из-за денег!
- Обязательно должна быть львица, это неутоленное природное желание,  - задумчиво произнесла Мария.
Юра мельком посмотрел на нее, соображая, что она хочет сказать этим. Мария уловила этот взгляд и продолжила:
-  Обязательно должен быть тот, кто хочет любви, кто живет для нее и принимает любовь, отвечая на чувства, иначе все усилия и тех, кто сверху и тех, кто стремиться быть сверху не имеют никакого смысла. Если нет любви, то нет и власти.
- Мусенька, ты о львах говоришь, о живой природе, об Африке. Но молодняк львиный – это же не политическая партия, это звери живые и им силу, а значит и средства для, так сказать, движения вверх, для победы их будущей над альфа-самцом дает сама природа, а в людской теперешней жизни для той самой аппозиции денежки нужны. А откуда денежки-то брать, чтобы соединиться с вожделенной красавицей львицей?
- От тех, кто жертвует их… - неуверенно сказала Маруся.
- Да… от сочувствующих, - махнул рукой Юра. – Конечно… Но в реальности все уже гнилье.
- Запутались люди совсем с деньгами, - ответила Мария. Тон ее был задумчивый. - Кажется всем, что чем больше денег, тем лучше жизнь, и поэтому, чтобы извлечь прибыль, подчас, ничем не гнушаются. Мне кажется, что деньги, придуманные когда-то, для облегчения жизни человечества, теперь, как опасный вирус, который жизнь уже разрушает.
- Все ты о человечестве печешься. Хорошо говорить, что деньги это как СПИД, когда они есть и кем-то заработаны, - Гера стал рассуждать на свою любимую тему, но его перебила дочь:
- Мама! Что мне поесть? – тон девочки был капризным.
Мария покорная требованию дитя о насущном, тут же направилась на кухню.



Юля ела запеканку, одновременно поглядывая в свой телефон. С кем-то она попутно переписывалась. Мария посмотрела в окно, она любила смотреть на небо. Вечернее небо сейчас было бело-розовым от облаков. Странное, не то бурлящее, как огромный поток, не то уже застывшее как мраморная колонна, с вырезанными на ее периптере ионическими завитушками.
- А мы тоже чай пришли пить, - появился Герман, прервав романтическое оцепенение жены. За ним на кухню следовали остальные.
Все расселись за стол, каждый на свое излюбленное место. Стол был быстро накрыт. Заваренный чай разливался по чашкам.
- Красивые у вас чашки какие, фарфоровые, - заметил Борис.
- И чай очень вкусный, - любезно сказала Ирина.
Чувствовалось, что все получают удовольствие от этого майского вечера, от его естественной красоты, которую ничего не может испортить, но все лишь подчеркивает. И все-таки чувствовалась общая безотчетная тревога, клокочущие внутренние переживания, которые не давали надолго расслабиться и все время возвращали к спорам.
- Боря, а ты бы до Революции Обломовым каким-нибудь был, - сказал Гера, потирая напряженно лоб.
- Хорошо быть Обломовым, когда бабло есть, - сказал Юра.
- Да что вы меня все склоняете! – возмутился Боря.
- А ты, просто такой склоняемый, - Гера никак не мог иначе выразить свою мысль.
«Всем хочется в него впиться, - подумала Мария про себя. – Жертва. Сопротивления не окажет».
- Обломов… - задумчиво произнесла Ирина. – Теперь таких и нет…
- Почему нет. Боря действительно похож, - согласился Юра. – Другое дело, что сейчас не время Обломовых. Категорически не их.
- Интересно, а что бы сейчас стал делать Илья Ильич? – спросила Мария.
Все непроизвольно посмотрели на Борю, ожидая от него ответа. Боря раздраженно хрюкнул и отвернулся от всех. Ирина весело засмеялась и понимающе дотронулась до Бориной руки.
- Ну что вы пристали к человеку, то же мне!..
- Да какой нафиг Обломов, - Гера широко зевнул. Он аккуратно прикрыл ладошкой рот. Глаза его были сонными.
- Что ты на меня уставилась? – пристал он к жене. – Да спать хочу. Да зеваю.
Мария не стала возражать, что уставилась, а просто заговорила о другом.
- Обломов сейчас это чисто гипотетическая фигура. Спокойно так лежать и думать о своем не будешь. Ни богатый не будет, среди новых русских Обломовых нет, ни бедный – у него другие мысли.
- Ну есть же самодостаточные люди, - сказал Боря, тон его был горделивым и Марии захотелось улыбнуться. Улыбнулась этому и Ирина.
- Это ты о ком? – уточнил Юра.
- Хотя бы о художниках каких-нибудь, - Боря отодвигал от себя крошки.
- Они не считают себя Обломовыми. Они сами про Обломова поговорить любят, - Юра посмотрел в сторону Марии.
- А-а… ну вот еще одна тема, одна ниточка, - схватилась Мария.
- Да, про нравственность про всякую, - сказал со скукой Гера.
- Обломов и нравственность… - задумчиво произнесла Мария. – Обломов же это - спящая нравственность.
- Интересно, а она когда-нибудь просыпается, - хохотнула Ирина. Она, то и дело аккуратно беря чашку, пила чай.
- А все-таки, что бы стал делать Илья Ильич сегодня? – не унималась Мария. – Давайте пофантазируем!
- Вот ты и фантазируй, - отрезал Гера.
- Ему жить нужно было как-то. Деньги быстро у него кончились бы, - предположила Ирина. Перед ней была чашка, чая в ней было уже наполовину. Кажется, в золотистой круглой поверхности отражалась ироничная улыбка, которую почему-то не могла позволить себе Ирина.
- А почему быстро? – не понял Гера.
- Да обворовали бы его управляющее, - пояснил Юра.
- Лопуха, - добавил Гера.
- Бомжом бы что ли стал? – удивилась этому открытию Мария.
- Стал бы, - Юра сделал равнодушную мину. – А кто, собственно, что ему должен?
- Да никто никому ничего не должен, - согласилась со вздохом Ирина. – Сам как хочешь. - Она отодвину от себя чашку непроизвольно.
- Интересно, а он все-таки что-нибудь захотел бы сделать сам? – любопытствовала Мария. Она сделала глоток чая и больше его не пила.
Все опять посмотрели на Борю. Боря сжался от этих взглядов, а Юра усмехнулся.
- Как не хочется отстать от жизни, - с горечью произнесла Мария. Она, опустив глаза, посмотрела в свою чашку, будто хотела найти там ответ.
- Но каждый понимает жизнь по-своему, - парировал Боря.
- Сейчас ее не нужно понимать, сейчас нужно бороться, - сказал Юра. – У нас только Маруся понимает…
- Да-да пока другие борются… - хохотнув, призналась та.
- Была бы ты бомжом без Геры, - цинично заметил Жданов. Он стоял у окна, спиной, опираясь на подоконник.
Ирина удивленно посмотрела на Юру, возмущаясь, и на Марию.
- Нет, Юра, ты плохо меня знаешь, не была бы, - напряглась Мария.
- То есть ты не Обломов?
- В душе, наверное, это так. Да как многие.
- И сейчас у тебя есть возможность…
- Да есть возможность им побыть и даже приоткрыть один глаз. Я - любознательный Обломов, - Мария откинулась на спинку стула, ей очень хотелось перевести все в шутку.
- Любознательный Обломов – уже не Обломов. Да ты - не он, Муся. Я же говорю, ты волк в овечьей шкуре.
- Что-что? – не поняла Мария. Опять она почувствовала напряжение.
- Да я сам не понял, что сказал, - отшутился сперва Жданов, а потом продолжил, – все ты хочешь, все ты знаешь, все ты понимаешь и во всем желаешь участвовать, просто не можешь в той мере в какой хочешь, что-то тебе мешает. Вот и надеваешь овечью шкуру, а интересуют-то тебя не овцы, а волки. А волки-то прибегают на овцу, а там ты – тоже волк. И тебе приходится с волками вступать в соперничество, в драку может быть даже. Волки-то злятся, что их обманул какой-то чужак. Ты в самый большой просак попала, Муся.
  - Волк в овечьей шкуре, - задумчиво проговорила Мария.
- Да, представь себе! Все жертвенность человеческая, нравственность! Против своей природы идти заставляет воспитание. И волки, на самом деле вполне себе волки нереализованные, надевшие шкуру овечью, как научили, подавшиеся в овцы, не понимающие своей природы. А настоящие-то волки этим всем пользуются. Они-то природу свою понимают и овцами быть не хотят, а вот идеей воспользоваться со шкурой овечьей, чтобы к стаду приблизиться и его перерезать очень даже готовы. Но скажут ли спасибо тебе за идею?!
- Да, а меня кто-то обвинял недавно в подлости, гнилой интеллигенцией называл, - Боря Бухов, как видно, никак не мог забыть обиду. – Ты-то, Маша, себя не считаешь таковой? Отчего же?
 - Машенька действительно не из тех, кто не приспособлен к жизни, она просто плывет против течения, - сказала Ирина.
- Дело в том, мне кажется, что служение некоей идеи как таковой и приводит невольно и неизбежно к поражению. Идеи-то меняются, одни становятся более актуальными, другие менее, и значит, меняется и число их приверженцев. Зачем держаться за отжившие старые взгляды. Люди стремятся быть современными.
- Вот-вот и я говорю нечего плыть против течения! – поддерживал эту тему Юра.
- И так в чем же моя продажность! – все пытался выяснить отношения Борис.
- Да ты, Боря не принимай все близко к сердцу. Никто не хотел переходить на личности и тебя обижать. Разговор ведь даже и не об интеллигенции, к которой тебя хочется по старинке причислить, - тут Боря сверкнул недовольно на Марию глазами, не понравилось ему, наверное, это «по старинке причислить», - а о том, - продолжала Мария, - что люди бояться, как смерти, успеха, комплекс вины испытывая.
- Какого успеха-то? – Боря делал вид, что не понимает, о чем говорит Мария. Он нервно тряс головой, не соглашаясь с тем, что у него нет успеха, но скорее, не соглашаясь с неким известным и тревожащим его утверждением, что всегда нужно стремиться к успеху.
- Да жизненного, Боря. Психология неудачника. Страх перед жизнью. Как бы чего не вышло. Лучше не высовываться. И получается, что и не идешь против течения, как рыба на нерест, ради потомства, когда в движении этом, великий смысл, а только воду мутишь. В голове одно: все плохо, все напрасно, и где тот, который все за меня сделает.
- Но ты-то чем от меня, например, отличаешься? – Боря неприятно хрюкнул и отодвинул нервным движением от себя крошки.
- Отношением к происходящему отличаюсь, - сказала уверенно Мария.
- Да и как же? – задал вопрос Гера. Сейчас он стоял, опершись о кухонный стол, всем своим видом показывая, что нужно скорее кончать эту душеспасительную беседу.
- Люди не правильно относятся к происходящему, - начала она.
- Да, а ты правильно! - перебил нетерпеливый Герман. Он сокрушенно мотнул головой, потом потер лоб. Как ему все-таки не нравились эти разговоры.
- Мне кажется, что да, - подтвердила Мария, не стесняясь тона мужа, в котором слышались несогласие и претензия.
- И как же правильно? – спросила Ирина тихо, но, однако, даже с некоторым вызовом.
- Правильно, не идею во главу угла ставить, ведь идеи-то действительно меняются, а человека, просто даже сами его чувства, чувственность. И научится любить, верней осознавать себя в любви.
- Любить? И их нужно любить?! - Юра поднял палец, показывая на потолок. Всем было понятно, что он имеет в виду не святых, а власть предержащих.
- Да люди есть люди! – простодушно согласилась Мария.
- Да с чего же ты взяла, святоша ты этакая, что люди есть люди! – почти что завопил Жданов. – Да с чего! Где люди-то? Те, которые человека как букашку последнюю раздавить могут! Да за примерами тебе ходить далеко не нужно! Котенки твои преподобные! Кого интересует его жалкая жизнь! Одним нужны были показатели, а другим нажива! Мишаней больше Мишаней меньше!
- Ты Юра, сегодня как-то странно говоришь. На тебя все это не похоже. Сам-то ты не так что ли? – осадил Жданова Гера.
-Я! – изумился Юра. – Ну уж сравнил! Мои доходы и эти!
- Ну да! – подтвердил Гера. – Сам тут все недавно говорил про героев нашего времени. Что всем,  - Гера мотнул головой в сторону Марии, -завидно, что у них не самый шикарный дом. А ты-то чего вдруг на эту тему завелся? Ты бы стал так же как эти наркобароны, например? Ведь стал бы. Да и я стал на их месте. Где большие деньги, там о каком-то Котенке не думаешь. А кто он такой, действительно? Без роду без племени. Жизнь! Какая там жизнь, Маша, когда столько бабла на кону. А тебя, Юра, серьезно что ли за жабры взяли? По-старому жить не получается у тебя? Она-то в чем виновата? – Гера показал на жену. – В том, что чувствует что-то?
«Какие правильные слова, - подумала Мария. – А ведь Гера, который как будто и слушать не хотел все эти разговоры, все на самом деле слышал  и высказал невольно главную мысль, сделав, сам того не ведая, правильный  вывод».
- Вот именно – причина всех бед в подавлении человеческого и искоренении чувственного, природного начала в человеке. Человека испокон века делали виноватым за то, что он чувствует, за потребность чувств, и этот процесс уже зашел слишком далеко. В двадцатом веке прибавился Сталинизм и вот сегодняшнее время, время крокодила, такое же в сущности бесчеловечное. Борьба за завоевания в новой жизни, в которой так же не щадится человек, его жизнь, вот именно что цель этого времени - оголтелое накопительство. Да и весь окружающий мир, в котором глаза людям застит сладостный туман обогащения. Ты, Юра, не захочешь понять того, что я скажу, и дело в том, что это одним словом довольно трудно выразить: чувственное восприятие, ощущение живого человека, у которого теплая кожа, свой запах, у которого есть какая-то боль внутри и есть желание, человека, к которому хочется прикоснуться…
- Браво! Браво! Браво! Не хочу коснуться отвратительных, грязных, злых, - весело возражал  Боря. Он смешно почесал спину, как будто показывая на себе каким можно быть грязным и неприятным.
- Да и не нужно в прямом смысле. Нужно только ощущать так, - пробовала пояснить свою мысль Маруся. – Ощущать лучшее, я хочу сказать. Вот-вот, я кажется, уяснила что нужно делать – понимать лучшее в ощущении чувственности человека, каким он в этом смысле  может быть   привлекательным.  Доброе, доброжелательное отношение к естественному. Ведь мы так далеко ушли от естества жизни, от того, чтобы уметь переживать именно за то живое тело, испытывающее, и боль, и жажду, и голод, и потребность в любви, а значит, понимать по-настоящему человека, любить его и ценить, а не убивать друг друга во имя господства каких-либо идей или использовать в достижении корыстных интересов.
- Ты коснулась живого, так коснулась, сама-то! И что, соглядатаи полезли потом? – задал вопрос Жданов зло.
- Да что ты все про это-то? – пыталась отбиться Мария.
- Юре, по-моему, не по себе стало после наших разговоров про Сталина. Вспомнились ему те времена почему-то, - улыбнулась Ирина. Чашка так и недопитого чая стояла перед ней.
- Знаю, почему вспомнились те времена Юрию Андреевичу нашему успешному черному адвокату… - заговорил Боря.
-  Черному… - сказал раздраженно, с нажимом Юра.
- Хорошо – серому, - поправился Боря. – Время-то крокодила вашего подходит к концу. Сами чувствуете. Вот и задергались. Соглядатаев там всяких узрели. Наступает-то время порядка. Возьмут вас жуликов за одно место. Всех пересажают. Порядок-то и нужен. И не личной выгодой жить, а сознанием общественной необходимости.
- Соглядатаи какие-то… - проговорила Ирина как всегда задумчиво и негромко. – Что это такое? Кто это? – она посмотрела на Марию своими большими выразительными глазами. От Ирины приятно пахло духами.  Сладкий аромат заплетался в волосы, обволакивал кожу. Как будто именно благодаря этому источаемому благородному запаху Ирина казалась здесь единственным живым существом.
- А те, кто при Сталине приходили врагов народа ловить, - захрюкал довольно Боря. В его тоне слышалось: вот мы вам со Сталиным покажем.
- Опять агрессия, страх, а главное, снова люди-то уничтожаются. Опять человеческая жизнь ничего не стоит. И все любви нет, - грустно сказала Мария и взглянула на Ирину, та смотрела в окно.
- Любви… - хмыкнул Боря и дернул плечами.
- Власть беззакония, власть закона… А человеческая жизнь, что ломанный грош, - Мария стала отряхивать неизвестно отчего свою кофточку.
- Аа-й!  Снова ты, Маша, за свое! - раздражался Гера. – Любви какой-то! Все эти мерехлюндии! – отмахивался он от слов жены.
- А теперь, дорогуша, за всеми вами могут прийти во имя идеи законности, - зло посверкивал глазами Боря.  – Сталин, Сталин, где наш любимый Сталин! Недаром я его портретик-то распечатал и повесил. Назрела темка.
- Уже нельзя во имя укрепления духа действовать, только во имя проявления чувственности, - сказала Мария, положив для уверенности локти на стол, но похоже ее никто не понял.
- Ты-то Муся, ведь за призраком гонишься! – еще более повысил голос Жданов. - Чувственность тоже мне… - возмущался он. Ты даже не знаешь, как заблуждаешься! Ты-то про чувства, а всех нас просто хотят сожрать и тебя используют.
- Я не за призраком… - сказала Мария, тревожась, однако, что ее слова будут неправильно поняты.
- А почем ты-то знаешь, что не за призраком? Герой-то и есть герой! К герою близко не подходи, это не человек.
- Нет-нет, Юра, ты не прав… - возражала Мария, хмуря горестно лоб и скрывая взгляд.
- Так в чем же моя неправота? – допытывался Жданов, казалось, что под одеждой кожа его покраснела, горит, так он был возбужден.
- Я вижу чувства, - повторила Мария слова сказанные ею когда-то в разговоре с Дакотой на эту тему.
- У него? – спросил с пренебрежением Жданов, скривив неприятно лицо.
- Да, - Мария, почувствовала, что краснеет.
- А он-то что по этому поводу думает, ты знаешь, что у него-то на уме? – возмущался такой позицией Юра. – Ты вот ждешь, что Котенка от тюрьмы отмазать удастся, ан, не удастся.
- Тебя, Юра, просто злость берет, что ты не царь, не Бог, не воинский начальник теперь, –  Мария сдерживалась, терпя гнев Жданова.
- Да-да время ваше, жулье продажное, к концу подходит! – Боря тоже повысил голос.
- Сам продажное жулье! – огрызнулся на него Юра.
- Все в общем продажные… - Мария вздохнула. – И алчущие прибыли продажные и алчущие достижения великой мечты, воплощения высокой заветной идеи, тоже туда же записались поневоле, хотя никогда не признаются в этом и не поймут, уверяя, что преданнее и честнее их никого быть не может.
- Как это? – не понял Боря. Задал он свой вопрос с некоторым вызовом.
- Да так это… Людей-то, человеческую жизнь все продадут, хотя бы скажи и пожертвуют, ради  идеи о прекрасной справедливой жизни и ради прекрасной богатой жизни точно так же.   
- И что же делать в таком случае? – спросила Ирина, своим красивым мелодичным голосом, как будто демонстрируя сейчас свой голос, красуясь.
- Любить!.. – с вызовом и с сарказмом в тоне проговорил Жданов. – Ох, как мне сложно сейчас, Муся, любить кого-то! Ох, как сложно! Убил бы всех.
- Почему, Юрочка, убил бы? – удивилась с тревогой Ирина.
- Жулье продажное… - Жданов покосился на Бориса. – От таких и слышу.
- Но в сущности-то не так, - пытался как-то объясниться Бухин, взяв однако уверенный тон.
- Вот именно – что в сущности! – подхватила Маруся. – Вы же сами чувствуете, что в сущности-то нечто иное. Не те категории используем. Не жулье и не поборник справедливости, не вор и не следователь, а…
- Самец и самка… - хмыкнул Борис зло, перебив.
- Самец, самка… - повторила уже Ира, как будто взяв эту моду от Юры. – Сатана идет.
- Меня никто не понял, кажется, - сокрушалась Мария.
- Сталин и есть сатана, - продолжала свое Ирина. И немного раздраженно переставила ноги.
- Что же так получается, что всё сатана? – Боря потер ухо. – Что-то тут не то. – Нам все сатана, что бы ни было.
- Не умеем обращаться, как дети с электричеством, - Юра с деланным вниманием рассматривал зажигалку.
- Да-да как дети, инфантильные. Беспомощные, требовательные, безалаберные, - утверждала Маруся.– Не должно быть больше ничего подобного, а для этого нужно почувствовать главное – человеческую природу, и следуя ей создавать культурные, общественные, государственные рамки, а не наоборот, впихивать человека, как будто даже и не имея никакого понятия о нем, какой он есть-то, что это такое, отвлеченный объект какой-то, некий образ, и возможно, совсем расплывчатый, и скорее всего идеализированный, в нарисованные, смастеренные кем-то, кто следовал высокой идеи, да любой идее, заранее утверждая, что именно так для всех и надо, надо как будто какому-то самому прекрасному идеальному человеку, на которого нужно равняться, у которого только и может быть успех.   
Вот один пример показательный, - живо продолжала Мария, - метод в искусстве, который назывался соцреализм. Призван он был создавать образ нового человека. Нового, идеального, самого сознательного, умного, послушного, правильного. Смелого героя, героя, стоящего в общем строю таких же послушных, правильных, сознательных, и поэтому беспрекословно подчиняющихся своему командиру, тому наипрекраснейшему самому главному герою, ведущему за собой в светлое будущее.   
- И что же здесь такого плохого? – решила уточнить Ирина. Она не смотрела ни на кого в этот момент, а думала о своем.
- А то, что все это не людское. Людям что-то навязывают нечеловеческое, искусственное, не давая им быть самими собой, подвергая своего рода психологическому насилию, отчего возникает желание сопротивления, которое подавляется уже с помощью, самого что ни на есть, кровавого насилия. А с другой, из-за этих противоречащих природной сущности установок теряется интерес к жизни, парализуется воля. Люди не только не становятся инициативными и дерзновенными, как должны были согласно идеи о новом человеке, стремящимися в прекрасное будущее и создающими, а напротив, жалкими равнодушными, скучающими разгильдяями.   
- Кое-кто из «скучающих разгильдяев» сейчас гребет под себя все, - сказала и с сомнением, и с осуждением Ирина.
- Те, кто гребет сейчас, скучающими никогда не были. И тогда, и ловкими были, и пройдохами, и хватку имели, - улыбнулся саркастично Жданов. Мария даже порадовалась его улыбке, но жарко продолжала своё:
- Ну да, несостоявшийся прекрасный новый человек советского времени уже абсолютно не мог быть эффективен, потому что чувствовал и понимал, что деятельность его не будет востребована в плачевно организованном обществе. Хотели изменений, но как было плачевно, так и осталось.
 Кто-то так и не приспособился к новым реалиям, или не принял другую жизнь, или не смог в нее вписаться, быть эффективным. А те, кто из «новых русских» теперь тоже не стремится служить непонятному неблизкому его аморфному и ноющему, как и прежде, от душевной боли и бессилия обществу, а только «служат» себе. Эффективны в свою пользу. И это происходит не по причине политического устройства и экономической формации, вернее, не совсем из-за этого, никакие формации и устройства не работают из-за особого устройства психологии русского человека, вернее не устройства, а некоего дефекта возникающего по совершенно определенным причинам, воспринимаемым уже как какие-то метафизические, высшие, духовные. Да дело не во власти как таковой, а в душах всех людей и тех, которые наверху и которые внизу, как говорится. Все работают на одну неправильную идею существования. И тем ни менее эту идею что-то да формирует. Берется она не с неба.
Мария продолжала:
- Духовное должно обязательно служить для блага общества, именно общества, вот то высшее чувство, которое может выражаться и религиозностью, и творческой мыслью, и ощущением сопричастности. А иначе оно, отвлеченное, абстрактно правильное смысла не имеет, не становится по-настоящему ни сознательностью, ни  нравственностью, ни совестью, и, в конечном счете, разрушается, исчезает, и разрушает саму жизнь, человека. Служение духовности на благо общества возможно тогда, когда идеи принимаемые людьми, соответствуют их истинным потребностям, в числе которых есть обязательно данная от природы потребность в продолжении и защите рода.
- Да это-то про истинные потребности, которые не удовлетворяются, ты все правильно говоришь, а почему ты-то, Муся, думаешь, что чувства-то истинные у тебя самой-то? – Юра смотрел на Марию, буквально сверля ее взглядом. Ты-то почем думаешь, что не ошибаешься? Что дает тебе такую уверенность, а ведь без этого и все твои мысли по поводу, что правильно, а что не правильно в душах людей, так я понял, влияющих на общую жизнь ничего не стоят? Чувствуешь же, к чему я веду, чувствуешь всю глубину моих слов, все идеи правильные, которые, поверив тебе и допустив их, не осуществятся, да вообще не проявятся никак, останутся твоей фантазией без чувств одного единственного человека.
- Все правильно, Юра, ты говоришь, если я чувствую истину, то это должно чувства другого тронуть, захватить.
- Да нет же, Мусенька, это все общие фразы: в душу другого. Это уже оскомину набило…
- Но я же про другое! – почти вскричала Мария, отчаиваясь, что ее не захотели слушать.
- Ну да, ты про любовь, я уяснил, - успокоил ее Жданов. – Про чувственную любовь, - округлил он глаза, выпячивая вместе с ними и свои презрительные чувства.
- И при чем тут Котенок? – решила спросить Мария, немного переводя разговор в другое русло.
- Котенок? – переспросил Юра живо, вопрос же его по тону был риторический.
- Да! За проступки Котенка и всех остальных участников этой истории он отвечает? – спросила Мария твердым голосом.
- А кто же еще? – удивила Марию Ирина этим вопросом.
- Действительно, кто же еще? – ерничал Боря Бухов.
- Система такая, что все преступления совершать должны, - заключила Ирина. – А кто создает-то эту систему, отвечает за ее работу, не власть ли предержащие?
- Я пытаюсь объяснить, что дело в другом. Все невольно, существуют с нарушенным восприятием действительности и взаимодействием с нею, с нарушенным восприятием целого и частного, абстрактного и конкретного, создающими эту обреченную на разрушение систему.
- Да идеология… - согласно мотнул головой Боря, - а кто ее вырабатывать-то должен?
- Подожди, Боря, - перебил его Юра. – Тут дело не в этом. Идеология… Хотя в этом. Ты-то, Маруся, с чего взяла, что тебя он поймет, если хочешь, твою идеологию?
- Он может понять. Что же может быть непонятного в любви? – удивленно проговорила Мария.
- А то, например, когда любовь некстати, когда человеку вообще не до любви. Он занят, например, - Юра сделал церемонный жест руками, будто кланяющийся, снявший шляпу мушкетер из фильма.
- Не до любви… - проговорила Мария, растеряно озираясь.
- Ну да… Ты-то почем знаешь, ответит он тебе на чувства или нет? – допытывался Жданов. Он подошел к окну и опять закурил. Дым тонким синим облаком медленно заструился, приходя в смятение у оконной щели.
- Ответит на чувства?.. – Мария была в замешательстве и приуныла тем более, вспомнив их с Ириной разговор на лесной дороге, последний вопрос Ирины о том же.
- Да. И если ответит, то как?
- Я пойму его любого, - сказала Мария, чуть задумавшись, смотря куда-то в себя.
- А он-то не поймет тебя! Ни твоих переживаний чистых, ни идей возвышенных. Возьмет, как и предшественник его, злодей, который всех выслеживал и истреблял, тебя, как муху, заразу инакомыслия разносящую, шлепнет! К чему, скажи мне, тогда вся эта уверенность в своих чувствах, доверие этим чувствам, когда и чувств-то везде никаких нет. Вот в чем причина появления не щадящих человеческих жизней энкаведешников! А им-то все равно, кого в расход пустить. Пусть летит в тартарары тот, кто попался.
Любовь!!! Любовь!!!– неутомимо спорил Жданов. – А ты-то знаешь, во имя чего любовь предают? Во имя идеи! Нет, может быть, в его идеях место любви, Иисус Христос ты наш! Не боишься, что убьют тебя вместе с разбойниками, как и его?!
- То Иисус Христос, то волк в овечьей шкуре… - задумчиво произнесла Мария.
- Христос назывался агнцем Божьим, пожертвовавшим собой во имя спасения человеческих душ, - заметила Ирина на это.
- Ага! – поднял вверх палец Жданов. – А у Муси нашей, кажись, покруче. У нее не только во имя спасения душ, а во имя спасения душ и тел! – сказал Юрий с издевкой в голосе.
- Так все мы и есть, наверное, эти волки в овечьей шкуре, - сказала Ирина. У всех психология жертвы, так или иначе, всех учили и не высовываться, и идти в одном строю, и жертвовать собой. Беззубые все и получились.
- Несоответствие содержания и формы… - задумчиво проговорила Маруся. – Иисус другой теперь, - говорила она немного странным, незнакомым грудным голосом. Она при этом будто смотрела куда-то в себя, от этого было неприятное ощущение, что разговаривает не сама эта женщина, а другой человек, находящийся в ней. – Иисус, верней то, что отпускает грех, позволяя жить природной жизнью, не мучаясь виной и не сходя с ума от этого, не деградируя, в поисках своих утраченных чувств,  не овца уже, а вот именно что волк в овечьей шкуре…
- О чем это она! – Боря мотнул головой в сторону Марии. Потом встал, подошел к посудным полкам, взял обычный стакан, налил в него воды и стал шумно и неаккуратно пить.
- Нельзя быть жертвой. Если действовать во имя духовного по отношению к другому, с мыслью о той высшей жертве агнца божьего, станешь предателем, фантастической зубастой овцой, воплощением  бреда сумасшедшего человека. Нужно жить, ощущая себя, прислушиваясь к себе, понимая себя. Не бояться ощутить в себе кровь волка и запах волка. Понять, что ты в стае.
- Любить! Ощущать! Чувствовать запах! Бороться за любовь! Волчица, а он-то поймет тебя, все твои воззрения, спрашиваю я тебя в который раз и не слышу внятного ответа.
 Христа распяли именно во имя его идеи об агнце Божьем, страдающем за грех всех людей, во имя их спасения. А тебе-то, голубушка, как я понял из твоего повествования, жить хочется, жить нормально, по-человечески, природно, так сказать.  Ты не будешь съедена им, этим агнцем Божьим?
Мария видела себя сейчас в комнате старой квартиры. Большая комната, неухоженная, обставленная старой мебелью, неуютная. Вечер. Мария у окна. Она совсем маленькая. Лето. Солнце яркое, рыжее, чужое. Нечистые кружевные занавески перед глазами, а в детской душе плетется кружево тоски. Неизменная кружевная тоска в лучах крикливого давящего солнца, будто всегда болезненного, будто так оно кричало от безысходного страха, что сорвало себе горло.   
- Маруся! Маруся! Ты чего?! – Гера тряс Марию за плечо.
- Мы уже думали, ты в транс какой-то впала, - сказал Боря.
Мария озиралась удивленно вокруг, будто не понимая где находится. Она схватила Германа за руку, но тут принесся вихрь и смял пространство. Сквозняк, грохот входной двери.
В дом, испугав всех внезапностью своего появления, вбежал шумный стремительный Гоша.
- Вы тут все?! А там брат Данилы, Миша приехал на новой машине!
- Кто приехал? – не понял Гера. Он оглядывался обескураженно на сына, растерянно отцепляя свою руку от руки жены.
- Да Миша, Миша! На новой машине!
Глаза Гоши сияли. Ветер за его спиной хлопал в ладоши.



Герои нашего времени, как кто-то из присутствующих сказал времени крокодила, кто они? Если уж и не быть героем, то обязательно нужно соответствовать своей эпохе.
Но отчего так выходит: стремишься изо всех сил быть героем, а впоследствии получаешь только насмешки и осуждение? Возможно, все наш менталитет не склонный к чувству меры. Но все-таки соответствовать времени – природное стремление людей. Как одно из проявлений инстинкта самосохранения, когда человек изо всех сил старается не отстать от остальных, не прослыть вялым, неинтересным противоположному полу одиночкой.
И ведь ты не шел против истины, и знаешь, я тоже не шла. Можешь себе представить был момент, когда мы с тобой двигаясь в одном направлении, шли практически рука об руку. Да-да, представь! Как мне об этом сейчас удивительно думать!
Если уж и нельзя было о нас сказать, что мы люди одного круга, ты, конечно, занимал в обществе уже и тогда более солидное положение, но все атрибуты этого положения, создающие, прежде всего, приподнятый внутренний настрой, мнение о себе, были и у меня в руках.
Что я имею в виду? На самом деле только то, что мы с тобой когда-то ходили по одним модным магазинам. Кто-то усмехнется, прочтя эти слова. Но не я и не ты.
Уж так прежде натерпелись от товарного голода, уж такими дорогостоящими по отношению к остальной неустроенной жизни были  модные вещички, что добравшиеся, наконец, до вожделенных ценностей, счастливые их обладатели делались в глазах окружающих успешными представителями зарождающейся элиты нового общества.   
 И заграничных машин было раз два и обчелся. И конечно, владельцы иномарок считались этими самыми «новыми русскими».
Не встречались ли мы с тобой тогда невзначай? Возможно, даже пересекались где-то, только не познакомились. Ты не припомнишь молодую особу, в роскошной, по-боярски  просторной шубе? Иметь меховое манто было делом престижа. Дамам не терпелось поскорей продемонстрировать этот, один из самых значительных атрибутов успеха. Распаляя свой гонор, они дефилировали в купленных разбогатевшими мужьями шубах, мужчины же  бравировали дорогими часами. Как я помню, стремящиеся поскорей записаться в «новые русские» всем остальным предпочитали марку Ролекс, шубы, естественно, котировались только норковые.   
 Почему моего ума недоставало тогда иметь собственное мнение? Только и хватало соображения, что купить самую дорогую вещь в магазине. Да уж, что и говорить – время крокодила. Оторвать кусок побольше. Все дело в том, что у меня, как и у подавляющего большинства не было и не могло быть особого мнения. Я не могла ничего думать по поводу того, о чем не имела понятия. Всех и было понятий: у мужчин должны быть машина и часы, у женщин манто и бриллианты и все, чем дороже, тем лучше. Теперь даже смешно об этом вспоминать. Бабушкин вкус в одежде, память об изящных ее рукоделиях, об уютной ее комнате, увешанной старинными гравюрами, помогли мне выбирать тогда для себя не худшее и смотреться среди этой наивной роскоши, по крайне мере, не комично.
Так вот, не встречались ли мы тогда? И ведь мы могли бы познакомиться. Знаешь, почему я так уверенно говорю об этом? Я узнала твой галстук, смотря на фотографии тех лет. Вот ведь где наблюдаешь власть вещей, - я видела такие в магазинах, в которые заходила, замечала, на своих знакомых той памятной поры. Вдруг мы пересекались с тобой в модном магазине, и я бросила взгляд в твою сторону и навсегда запомнила тебя, а ты, возможно, посмотрел в мою. 
И удивительно, что именно такой  цветистый  галстук, который носил ты, как и дорогой шейный платок, дополняющий тогда мой до смешного солидный внешний вид, могли перечеркнуть в сознании увидевших друг друга людей не только заложенные с детства железные нравственные устои, но даже представления о том, какой человек нравится, а какой нет. То есть я хочу сказать, если есть такой галстук и такой платочек – то, значит, нравится уж точно.
Дорогой предмет гардероба выступал не только как признак принадлежности к определенному кругу, но и как признак неоспоримой сексуальной привлекательности. Именно одинаковые сильные устремления в новой, пока еще неизведанной до конца жизни, породили особые признаки этой привлекательности, моду успеха.
Мне кажется, что мы с тобой в те годы практически одинаково действовали. Мы стремились… стать героями своего времени.
Что уж у этого времени были за герои даже не суть. Помню я была высокомерной и горделивой, а как же, я вдруг взлетела на такую, как мне казалось, высоту. И ты, скорее всего, был не чужд горделивого чувства человека, который уверенно покоряет вершины.    
Ведь именно тогда, стремящиеся к «подвигам» и в новом времени,  мы, так строго воспитанные в скромности, перемахнув все барьеры  с необъяснимой легкостью, узнав друг друга по модным аксессуарам, возможно, сблизились бы. И сила этого сближения, этой тяги друг к другу, выплеснувшейся человеческой любви, страсти, которая не сдерживалась тогда никакими запретами, была бы огромной, обратно пропорциональной той довлеющий над чувствами силе, которая прежде воспитывала и учила быть незаметными и скромным. 
Один удивительный факт. Представляешь мы, оказывается, любили наведываться тогда в один ресторан. Возможно, ты приезжал туда со своими деловыми партнерами, я же, романтичная особа, тяготеющая к красивой жизни, всех и дел у меня – мечтать о прекрасном герое, наведывалась туда после воскресной прогулки по паркам.
Знаешь, странное у меня вдруг возникло чувство. Все я говорила о том, что мы так похожи, а вдруг представилось мне, что мы по природе своей совсем из разных миров. Словно ты - камень, а я – вода. И никак нам не перемешаться, не соединиться. Действительно, любили бывать в одном месте, и не только не виделись, а не замечали друг друга,  находясь словно в разных измерениях, ты – устремленный в дела, я в грезы о романтичной любви.   
Мы тогда разминулись, но все же, у меня есть одна надежда, есть свет заветного маяка – это твой галстук. Соблазнительная наживка, и ты бы вытащив  рыбку, вряд ли выбросил ее обратно. Что я хочу сказать этим? Людям больше всего хочется новизны чувств и ради этого они способны даже на превращения. 
Знаешь, что для меня сложнее всего – момент знакомства. Я сразу пугаюсь. Не понимаю, откуда подобное во мне, только ли это воспитание или что-то еще, но завидев мужчину, который проявляет ко мне интерес, я замираю от страха и теряю все чувства. В самом деле, как будто передо мной не приятный человек, а враг. 
И я знаю, что помогло бы мне тогда в трудную минуту. Ты, верное, уже догадался. Конечно – это твой красивый модный наряд. Я по нему бы с легкостью опознала героя, соратника, а с ним, как с товарищем по борьбе за новую жизнь заговорить мне было бы совсем несложно.
Вопрос, какой меня находят мужчины? Энергичной или скромной? Я умею вести разговор, но всегда мои речи это не желание привлечь к себе, а напротив – защититься от собеседника. Второпях говоря что-нибудь интересное, я убегаю подальше, как от страшной опасности от  мужского интереса. Я уверена, что это всегда чувствуется. Нет на самом деле флирта, есть что-то типа игры в пинг-понг.
Ах, да – но ведь и ты признанный спортсмен.
Вот уж, - опять замечу, - когда можно было воздать хвалу вещам, и признать их смысл – это то памятное недавнее еще, но для меня ставшее уже таким далеким, время. Время, когда ты, недавний скромник, спортсмен, разведчик переоделся в моднейшие заграничные костюмы и как набирающий силу хозяин жизни прекрасно себя чувствовал, и я, закомлексованная  отличница, возомнила из себя барыню.
Что это, в самом деле, в таких роскошных барских платьях двоим скакать, запыхавшись у теннисного стола? Можно и следует сделать другое. И можно поверить, что ты красив, что ты привлекателен, достоин внимания. Потому что ты и есть герой? Да нет же, потому что на тебе такой прелестный костюм, удобная красивая обувь и все так идет тебе и тебе приятно ощущать себя в этой красоте и комфорте самим собой.  Окружающие смотрят на тебя, а ты не смущаешься взглядов.   
Такой сложный для меня момент знакомства прошел незаметно. Мы с тобой, узнавшие друг друга, мило общаемся. В твоем взгляде не видно больше холодка расчетливости, не чувствующего, а играющего в пинг-понг, а в моих обреченной отрешенности, когда я заранее знаю, что проиграю. Нет уже никаких спортивных состязаний, затеянных не к месту, есть самая приятная из всех игр – любовная.
Я знаю твою душу, которую ты, воспитанный в строгости, даже страхе не мог проявить, именно потому, что она так похожа на мою. Словно по большей части не наши мама и папа воспитывали нас, а тот грозный герой, который мог в любую минуту обернуться врагом. На этого-то героя нас учили ровняться. Но как можно брать с такого пример, ведь этот апологет не учит главному, чувствам.



И опять я буду говорить сейчас о своем. Когда представление проецируется на деятельность, оно должно быть проникнуто ощущением человека, не побоюсь даже сказать чувственностью. Когда же представление проецируется на другого человека, даже и в любви, (как это не может показаться на первый взгляд странно) в нем должно быть ощущение идеи. Идеи связанной с жизнью. Можно даже сказать острее, идеологической идеей, связанной с продолжением рода.
При тоталитаризме, в психологии человека происходит крайне неблагоприятная вещь. Никак не может идея управлять деятельностью. В созидании, так получается, активно человечное ощущение вещей, и из глобальной идеи, как айсберг из тумана, проступает человеческий лик, лик национального лидера, который вследствие грандиозности происходящего неминуемо воспринимается как божество.
Самый главный герой, недосягаемый небожитель, идол, уже совсем не человек, которого возможно ощущать. И людская психология извращается, деятельность не управляется чувственностью, а отношения ощущением идеи рода, в которой заключены, в том числе, и важнейшие понятия для человеческой жизни - воспитание и культура. Можно сделать вывод что, в тоталитарном обществе, не может быть настоящей нравственности, воспитания и культуры. Наследие его - разруха.

         
О чем это я опять! Вот уж серьезная девушка тебе попалась, любит напустить философский туман. Нужны ли такие усилия? Кажется и так все понятно, когда ты стоишь передо мной в красивом костюме, и я перед тобой в нарядном платье. Что уж тут вспоминать скудное насильно правильное прошлое. Его правота как будто уже красотой самих наших нарядов навсегда опровергнута. А действительно – почему раньше нельзя нам было иметь такие?
Тут же слышу слова своей мамы, утверждавшей всю жизнь, что главная красота внутри. Трудно поспорить с этим. И стоит ли задаваться вопросом, когда ответ известен – духовной красоте, а за ней уже любой другой в тех условиях приходилось трудно.
Нам и в голову почему-то сейчас, когда мы такие модные и преуспевающие смотрим с интересом друг на друга, не приходит вспоминать о былых идеалах, даже и о том, что мы хотели быть и летчиками и разведчиками. Одно ощущение владеет нами, чувство свободы. Неужели мы, и не летчики, и не разведчики и в своем прошлом ими не были? А иначе, почему так легко отказались от своих устремлений и, обретя красивую комфортную жизнь, как нам кажется, обрели в ней себя?
В глубине души как хотелось всегда ее, человеческой. Теперь она такая уж  привлекательная нам явилась, и прежние кумиры сразу пошли ко дну. Неужели мы предатели? Предали идеалы! Да с такой легкостью!
От судьбы не уйдешь, когда взгляды поцеловались. Что я сейчас несла про героев, космонавтом, разведчиков, а еще про сады, где люблю гулять,  про музыку. Как там проповедовал Шопенгауэр? Человеком при знакомстве с представителем другого пола управляет гений рода? Он, этот самый гений, руководствуясь идеей целесообразности, и выбирает пару. Зеркало любви, как гений рода. Видишь в другом человеке отражение привитых тебе ценностей, одним из главных условий которых является способность к развитию, и тут же стремишься оживить отражение своими чувствами, стремишься понравиться, общаться, быть рядом.
Знаешь, в чем была моя беда? Почему мир виделся мне исключительно как отражение в зеркалах, холодным и равнодушным? Я была лишена способности чувствовать, именно потому, что в привитых мне ценностях, как бы я не стремилась овладевать знаниями и быть лучше, не было, на самом деле, главного - способности к естественному развитию. Не было признака природного роста. Вот я и оказалась в безжизненном мире. Главное духовное совершенствование, учила меня мама, но в то же время учила невольно и тому, что все напрасно.
 Все напрасно, ничего не добьешься, как ни старайся. Не стоит даже и пробовать, чтобы не было еще хуже. Как дотянуться, как приблизиться, как попытаться сравниться, и не дай Бог сразиться с главным Героем. А как с ним сравнишься и сразишься, если он нечеловечески прекрасен и силен, если он в любой момент может покарать за дерзость. Не высовывайся!
Я гляжусь в тебя, как в свое зеркало любви и с радостью вижу, что все теперь можно. Куда там какому-то забытому лакированному герою до тебя. Герои теперь другие. Хороши собой, модны, чувственны. Теперь они позволяют то, что воспрещалось раньше.
Потом знакомые, присутствовавшие на приеме, передали мне фотографии, на которых я была запечатлена. Признаюсь, первый раз я понравилась себе на снимках. Совершенно другое лицо, будто иной человек – нет напряжения, неизбывной внутренней грусти, страха и неуверенности. Открытая радостная улыбка, сияющий, довольный взгляд.
 У тебя остался мой телефонный номер. Я запросто тебе его продиктовала в порыве чувств, не думая ни о чем, верней не думая о том, что ты можешь не позвонить мне. Твой телефонный номер я сама не взяла по этой же причине, не думая ни о чем, а верней не сомневаясь, что обязательно будет продолжение.
Как мне приятно представлять эту сцену. Восторг приятной встречи переполняет меня. Сильных эмоций не скрыть, а главное, их совершенно не нужно скрывать, как раз напротив, мы встретились именно для того, чтобы переживать вместе чудесные минуты. Мне хочется тебя поцеловать. И я невольно делаю движение в твою сторону, а ты в мою, и мы целуемся. Потом ты обнимаешь меня, и я чувствую, какой ты разгоряченный.
У тебя много дел как всегда? И неужели твое милое лицо тут же станет озабоченным, и ты ускользнешь от меня, погрузившись в свои мысли? Пусть в этот прелестный день случится чудо, исчезнут заботы, проблемы,  растворяясь в весенних лучах. Я пожимаю нежно твои руки, мне хочется еще и еще целовать тебя.

Весной сердце открыто, и в него, как в скворечник птица забирается веселое чувство. Весенняя мелодия надежды. Никогда не откажешься от наслаждения светлых чувств, отыскав однажды этот чудесный поток. Любовь никто не сочинял, она дана всему живому от природы, и так приятно чувствовать себя причастной ей.
Не будь, пожалуйста, таким серьезным! Этот день подарил нам Бог, и мы не имеем права отказаться от его дара. Я смеюсь, тереблю тебя, мне все время хочется быть к тебе ближе. Ни на секунду не допускаю мысли, что ты от меня отвернешься. Я настроена на весну и тебе с готовностью передам это чувство.
«Смотри, какие уже зеленые деревья! Как все быстро распустилось!» - восклицаю я, показывая на буйные, молодые дубки. Ты смотришь на деревья и согласно улыбаешься в ответ. Как не восхититься прекрасной свежей зеленью. Славный молодняк, полный сил, оптимизма. Желание расти и цвести. Они все такие красивые, разные.
Акация, покрытая яркими желтыми цветочками, а рядом тополя с их точеной, зеркальной листвой. Липы кудрявятся, и всегда моложавые ясени с тонкой благородной листвой. Тонкая листва светится, пропуская солнце. Нежный весенний желто-зеленый цвет. Естественные тона молодой зелени гармонируют с цветом высокого чистого неба, на котором только, как легкий мазок, перышко белого облака.
Тащу тебя в известный старинный парк. Когда мир напоен любовью, ничего не требуется придумывать, сочинять, все происходит само собой.   
Павловск. Прильнуть к приветливой природе, облагороженной идеальным чувством прекрасного. Кажется, что все деревья, цветы, травы здесь и произрастают из человеческой любви,  всегда с ней гармонируют, пробуждают  романтические переживания.
Как привольно сирени. Сейчас она вся в цвету, и чудесный запах растекается по окрестностям со струями теплого воздуха. Поют соловьи.
У соловьев здесь сцена, подобно которой немного найдется на свете. И разве можно найти аудиторию более благодарную, чем влюбленные. 
Ты смотришь на парк и задумчиво, на зеленые березы, на цветущую томную рябину, на ели, выстрелившие яркими молодыми побегами, и улыбаешься. Думая о чем-то своем, радуясь природе, ты поворачиваешься ко мне и  уже ласково и приветливо улыбаешься мне.
Я не знаю, что происходит со мной, почему именно сейчас мне хочется от счастья заплакать. Где ты был до того момента, когда взглянул на меня и улыбнулся открыто и искренне? В каком огромном мире? Что там? Там ведь чувства ко всему живому и нежность? Столько неузнанных другими слов и строк! И вот все это теперь в твоей улыбке, твоем взгляде, адресованном мне, и любовь к природе, и нежность, и потребность быть вместе. Будешь ли тут охранять свои миры! Все миры останутся с нами. Ты обнимаешь меня. Все просто – любовь победила.




Миша обнялся со Ждановым, что Марию удивило. Поздоровался за руку с Герой, с Борисом, сказал с присущим молодому человеку легкомыслием: «Привет, Маруся!» На Ирину почти не взглянул, выдавив не то снисходительное, не то игривое «здрассте», что тоже Марии не понравилось.
- А где наша красавица? – спросил живо Михаил, обводя глазами сад.
- Ты о ком? – не поняла Мария.
- О Юле, конечно!
- Ты с ней знаком? – удивилась еще больше Мария.
- Интернет, - успокоил Михаил.
Михаил был не один, с девушкой. Худощавая, ширококостная, с развернутыми мощными плечами, несмотря на это облик гостья имела все же более женственный, чем спортивный. Рыженькая. Милая стрижечка каре с поднятым затылком. И лицо было очень обаятельным, светлым, приятные мягкие черты, красивый овал лица.
- Это Лена, - показал Миша на девушку.
Она в ответ только рассмеялась.
- Посмотрите, на чем Михаил-то прикатил, - Гера в задумчивости покусывал щеку.
 - Да я уж и смотрю! – Юра рассматривал машину. – Что это за авто, Мишаня? – Юра откинул волосы со лба. И Мария увидела тут же, как поменялось выражение лица Жданова. Он помрачнел. – Откуда тачка-то?
Все стояли застыв. Повисла напряженная пауза.
- Мафия подкатила, - усмехнулся Гера, и лукаво глядя на Михаила, понимающе покачал головой.
- Дурацкая шутка! - неожиданно резко сказал Жданов и плюнул.
- Да уж, когда кругом соглядатаи и товарищ Сталин шевелит усами…
- Еще более дурацкая шутка! - Жданов даже не дал Марии договорить, так его злил этот разговор.
- Машина-то новая, - заметил Борис. Он стоял, выставив вперед правую ногу, сложив по-наполеоновски руки на груди, вытянув в каком-то своем серьезном размышлении губы, нахмурив брови. Его не тревожила тема про соглядатаев, его самолюбие задевал чужой успех.
- Это мы с Леночкой выиграли, - Миша подтянул к себе подругу, обнимая.
- Машину выиграли? – изумился Гера.
- Нет, не машину, - Михаил немного скривился. – Деньги. Крупную сумму. В лотерее.
- В какой лотерее?! – недоумевал Гера. Все присутствующие тоже стояли, застыв от изумления.
-  В лотерее в магазине, - объяснял Миша.
Девушка его казалась сейчас растерянной. Она не понимала, почему у присутствующих новый автомобиль ее друга вызывает такие отрицательные эмоции, и не завистливые, что можно было ожидать, а тревожные.
Юра внимательно посмотрел на Лену, пытаясь угадать, знает ли она что-нибудь о положении Миши. Наверное, Юра ничего не понял, или понял, что она ничего не знает, потому что он тут же, отведя от девушки свой оценивающий взор, про нее забыл и уже теперь разговаривал только с Котенком.
- В каком магазине? – допрашивал Юра.
- Лотерея проводилась в торгово-развлекательном комплексе «Яркий».
- Так прямо деньги там и разыгрывали? – не верил Жданов.
- Нет, - заговорила Лена. – Видно было, как ей не нравится такой прием. Она не понимала, в чем дело, и зачем было приезжать в гости к таким нелюбезным людям. Девушка решила вступиться за друга. – Нет, не деньги. Разыгрывали собственно машину. Но не эту. Другую. Она еще в одном из холлов стояла…
- А-а, точно стояла! Я ее видел! – поддержал девушку Гоша. – Но то другая же была. Фордик, а потом вся в надписях.
- Конечно, другая, - затараторила Лена. – То была машина, которую мы должны были выиграть, но нам ее не отдали…
- Как это?  - Боря стоял, скрестив руки на груди и выставив вперед ногу. Наполеоновская поза у полненького, плохо и неопрятно по дачной моде советских времен одетого Бори  вызывала усмешку, но скорее добрую, потому что было в этом образе посягающего на первенство простофили нечто по-детски наивное.
- Так! Мы-то выиграли, но нам менеджер стал что-то долго объяснять про налоги и нам просто отдали деньгами. – Лена тараторила, было что-то в ее поведении неестественное. Всё, некое несоответствие милого личика и по-мужски грубоватой фигуры, при том еще и быстрая торопливая речь создавало в итоге странное впечатление не живого человека, а сделанного. Маруся тут почему-то еще вспомнила незнакомца, в котором она усмотрела соглядатая, замеченного рядом с домом Котенков и ей совсем стало неприятно.
- Че? Че? – Гера сделал недоуменную, недоверчивую гримасу, на лицо его набежала тень.
- Да вот! Кто бы в такое поверил! А бывает! – тарахтела Лена, вытаращив глаза. Тон ее был вроде приветливый, а выражение лица такое, будто человек открыв забрала наступал.
-  Не… Я ничего не понял, - поддержал друга Юра. – Как это? Деньги кто-то просто так дал?!
- Нет, не просто так! – кипятилась Лена. – Мы же выиграли машину! Но нам просто сказали, что налоги нужно будет платить…
- Ты веришь, что просто так можно что-то выиграть? – допытывался Юра. Он тоже сейчас стоял, скрестив руки на груди.
- Ну да… - опять же тон Лены странно не совпадал с впечатлением, которое оставляло выражение ее лица. Тон был скорее неуверенный в это мгновение, а лицо было как раскаленный камень. Девушка разгорячилась от раздражения, которое вызывали у нее эти недоверчивые люди. Она подула вверх на свою рыжую челку. Одна прядь лениво поднялась и, не придя обратно, затопорщилась.
А вот Миша был совсем другим. Он в этот момент казался сникшим, как тяжело больной человек. У него, как у хворого, не было сил даже рассказывать, как было дело, поддержать подругу, которая была явно в разметанных чувствах.
- И сколько ж вам дали денег? – с некоторым вызовом спросил Жданов.
Лена тут уже почти умоляюще посмотрела на Мишу, и ему ничего не оставалось, как вступить в разговор. Он назвал сумму. Боря присвистнул, а Жданов как-то нехорошо ухмыльнулся.
- Так, а машина откуда в итоге? – задала вопрос Мария. Ей тоже вся эта история казалась престранной.
- Машину мы купили, - сказала Лена гордо.
Жданов покачал сокрушенно головой.
- Ей нужна была машина? – обращаясь к Мише, он довольно пренебрежительно кивнул головой в сторону Лены.
- Да что здесь такого!! – кипятилась Лена. – В кое-то веке повезло!
- Повезло, так повезло! – захихикал Боря.
Жданов опять посмотрел цинично и испытующе на подружку Михаила, всем своим видом он хотел сказать: а знаешь ли ты в какую историю угодил твой дружок, которому сейчас не о новых авто нужно думать. Но это все было скорее понятно окружающим, чем этой девушке.
- Да! Повезло, так повезло, - повторил Гера, о чем-то раздумывая.
- А ты, Гера, веришь, что сейчас в лотерее какого-нибудь торгово-развлекательного центра можно что-нибудь выиграть? – спросил Боря и не то ехидно, не то раздраженно хрюкнул.
- Гера, нет, как ты думаешь, дадут постороннему человеку деньги просто так?
Гера пожал плечами, он покусывал щеку о чем-то своем размышляя, а потом согласился:
- Конечно, нет, о чем разговор.
- Странная история, - заключила Мария.
- Еще одна странная история, - загадочно сказал Юра.
- Деньги действительно так, как она говорит, получены? – спросил Юра очень строго у Михаила, глядя ему в глаза.
- Да… - коротко ответил тот. Котенок хотел казаться сейчас незаметным, что было ему несвойственно.
Жданов опять сделал недоуменное лицо. Крайнее неудовольствие было написано на нем. Все присутствующие понимали, что хочет сказать, но не говорит Юра, что Михаилу, когда его мать влезает в долги из-за него, не стоило бы совершать таких роскошных покупок еще и на деньги, которые свалились, можно сказать,  с неба.
Маруся стояла, выпятив губы, тоже о чем-то раздумывая, потом ей стало по-женски жалко Михаила, на которого все тут накинулись, и она принялась его защищать:
- Конечно, хотелось ему машину. Другого же такого случая не представиться больше. А тут так подфартило, и нужно было не упускать возможность. Все правильно. А долги потом раздать можно.
Мария, однако, проговорив это поежилась, чувствуя, что слова ее не находят одобрения. Только одна Ирина засмеялась в ответ. Лицо ее посветлело.  Голос приятно зазвучал, немного разряжая напряженную атмосферу,  в интонации чувствовалась ирония.
- Что мы на людей накинулись, в самом деле! – встрепенулась Ирина. – У всех уже давно животы подвело. Нужно червячка заморить.
- Да а как там, Гера, червячки? – Боря в предвкушении потирал руки.
Ирина опять засмеялась. Теперь ее развеселила Борина проворность. Но в этот момент что-то произошло. Это набежала туча, которая едва ли собиралась сейчас проливаться дождем, но легшая на землю ее тень будто съела всю прелесть весны. Марии показалось, что мир вокруг съежился. Юра отвернулся от остальных, словно оттесняя нежелательных свидетелей, и заговорил с Михаилом.
- Ты поговорить приехал? – задал Жданов Михаилу вопрос деловым тоном.
 Они с этим отошли в сторону, остальные же, с таким видом, будто более ничего делать не остается, занялись приготовлением к ужину. Лена стояла поодаль от беседующих Юры и Котенка, но и не подходила к суетящимся в саду новым знакомым.
Жданов и Котенок говорили тихо, лица их были неподвижными и казались темными, солнце упрямо не хотело показываться из-за небольшой, грязно-темной тучки. Налетал шаловливый холодный ветерок, гремела листьями испуганная осина.
Ирина, расставляя тарелки на стол, стоящий на террасе, искоса посмотрела на Юру и тихонько сказала Марии:
- Мне кажется, у Юры у самого что-то случилось.
- Что могло приключиться? По работе? – недоумевала Мария. Она тоже посмотрела на говорящих.
Если бы она была художником, то увиденное навеяло бы сюжет картины под названием «Подведение итогов». Пасмурный день, осенняя атмосфера, двое людей стоящие друг напротив друга. Автомобиль. Сейчас они что-то решат между собой и один из них уедет. Какой будет дорога?
Серьезные лица. У Михаила вытянулись в струну губы, глаза он опустил. «Ему нет пути, - почему-то подумала про себя Мария».
-Что же все-таки с Юрой? – задала Мария вопрос Ирине.
- Я не знаю Юриных дел. Знаю только, что ему звонили, впрочем, ему ведь часто по делу звонят. Но тут ощущение водоворота. Что-то так поменяло его настрой. И вот вдруг еще собственной персоной является Котенок, и на, якобы, выигранной в лотерее машине. Ощущение абсурда.
 Каков был день накануне! Разлитый теплотой меж присутствующих, он был прожит легко, и благодать его осталась как будто незамеченной и не оцененной, как благодать материнского молока. Что-то теплое, нежное, очень нужное, но такое далекое, что не объяснить что же ты, в сущности, успел тогда почувствовать.
Теперешний день был другой – сиротский, переменчивый. Начался он тяжело, потом малоприятные, надо признать, посиделки в Борином доме, чудесный момент вечера, чаепития,  а теперь он катился опять, как телега с вымокшим под дождем грузом.
И еще этот диспут  о добре и зле, где все участники, Мария, Герман, Юра Жданов, Ирина, Борис были словно посвященные, будто за каждым стояла некая посланная свыше сила, а может, напротив, сейчас, весною, пришедшая из земли и наделившая этих людей некими полномочиями, о сущности которых не спешила распространяться. Сами люди были в тот момент, будто колонны в храме, а души их метались в поисках истины, когда как даже не знали что это такое вообще – истина, и это еще больше усиливало их муки.
Михаил, разговаривающий с Юрой, в какой-то момент, - заметила Мария, - улыбнулся, и у Маруси мелькнула надежда, что все обойдется, но вот двое напряженно распрощались, и Марии только и осталось, что посмотреть вслед новому автомобилю. Он, нарядно посверкивая фарами, выехал за ворота.
- Нехорошо как-то получилось с ними, - Ирина, смущенно улыбаясь, посмотрела на Марусю.
- Да уж, - проговорила Мария. – Мне эта история все меньше нравится. С самого начала худая была история, а тут еще добавляется мистика какая-то.
- Мистика… - повторил подошедший Жданов, он услышал обрывок разговора. – Автомобиль этот – не мистика. Это, скорее всего, Мишанины темные делишки и вранье. Вот тебе мистика! – и он бросил на обеденный стол перед Марией неизвестно откуда им сейчас вытащенной рекламный листок, очень необычного вида, он имел форму заячьего уха.
- Что это? – не поняла Мария.
- Я это нашел! – с неким вызовом в голосе сказал Юра. – На днях.
- Да! Где?! – почему-то спросила Мария, хотя, скорее, должна была спросить: «А зачем ты это подобрал, сохранил и показываешь мне?»
- Где! Где! Все тебе скажи, Маруся!
Мария и Ирина, недоумевая, смотрели то на Юру, то на его трофей.
- Что это? – решила все-таки уточнить Ирина. – Это что ухо какое-то?
- Да-да! Ухо! Представь себе!
- Ну а зачем ты его притащил?... Я ничего не понимаю… Абсурд какой-то… - Ирина пожала плечами, она готова была рассмеяться, но было видно, что ей тревожно.
- Чей-то такое? – тут же вмешался в разговор внезапно подошедший Гера. – Чей-то за ухо? У вас все уже готово к ужину?
- Мне дали это вчера на улице, - неестественно спокойно сказал Юра.
- Да? И что? – не понял дотошный Гера.
- Ничего… - равнодушно сказал Жданов. Он стоял, сложив руки на груди.
- Ну ничего так ничего! – заключил категоричным тоном Гера. – Все уже! За стол садитесь!
Ирина растерянно усмехнувшись, посмотрела на Юрия, а он, как видно, неудовлетворенный тем, что его не понимают, продолжал свое, но уже изменив тон со спокойного и равнодушного на раздраженный.
-  Ничего не получится с Котенком, - Жданов аккуратненько сплюнул.
- Почему? – спросила разочарованная Мария.
- Следят? – Гера шутливо положил другу на плечо руку. Глаза его сверкали лукавым блеском.
Юра скривился, а Мария хмыкнула.
- Юра, я что-то тебя не узнаю! Мало того, что паниковать начал, так еще и кусок какой-то бумаги, как символ своих страхов приволок!
- Приволок… - процедил сквозь зубы Жданов. – Ничего не получается, Мусенька! Все не так идет! Уши уже везде торчат!
-А ты их еще и подбираешь… - рассмеялась Ирина.
Она взяла это бумажное, глянцевое ухо и стала рассматривать.
- Рекламка театра!.. – усмехнулась она легко и весело. Рот ее при этом мило скривился. – Вот посмотрите, что тут написано.
Мария взяла ухо, - кто, в самом деле, придумал такую форму рекламного листка, - и прочла:

                Театр МИЛЫЕ ТРАГИКИ предлагает вниманию зрителей
                Новый спектакль ОФЕЛИЯ НЕ ДОЛЖНАУМЕРЕТЬ.

На фиолетовом фоне написано белыми буквами. Белой еще была окантовка уха. Мария посмотрела на полоску окантовки, светлая, но такая узенькая, она казалась еле заметной. ОФЕЛИЯ НЕ ДОЛЖНА УМЕРЕТЬ.
Но почему-то было впечатление, что именно эта тоненькая полоска, а не слова вдруг чем-то подействовала. Сделалось чуть радостно и тревожно, будто началась азартная игра.
Кажется, нашлось то, что искал и боялся найти. Вспышка. Внезапно возникший в мозгу образ. Кафе-мороженица, в котором Мария была с Дашей. Да и еще у нее тогда возникло ощущение, что за ней следят. Она заприметила человека стоящего у входа в кафе.
Мария еще сама украдкой рассматривала женщину с двумя детьми, которые сидели за соседним столиком и ели мороженное, пытаясь понять с ними тот человек или нет. Да, там была и молодая пара. Но все это сейчас казалось уже неважным. Возникший вдруг образ был ярок. Там, у другого стола, как раз у зеркала, - и ему можно было видеть всех присутствующих, не оборачиваясь, - сидел еще один человек.
Почему же Мария не обратила внимания на него? Только в какой-то момент, помнится, промелькнула мысль о зеркале. Почему сейчас кажется, что у того человека было какого-то странного цвета лицо, будто намазанное гримом. И был на нем костюм, словно для детского представления. Маруся видела сейчас в своем мозгу заячье ухо, которое торчало забавно вверх.
Можно, конечно, позвонить Даше, огорошить ее вопросом, не помнит ли она тогда в кафе артиста, с намазанным фиолетовым гримом лицом, в костюме зайца. Да, не помнишь ли ты, Дашенька, фиолетового зайца?
Что это вышло вдруг из пространства? Бедняга Юра уже заразился болезнью страха и подозрительности. Всегда мучаются те, кто ничего не зная об изнанке, от нее терпят неудовлетворенность.
Да, он должен был появиться. Она должна была его, наконец, увидеть. С заячьим ухом и фиолетовым лицом? Нет-нет. Тут имеет место просто игра разума. Он был одет совершенно по-другому, вполне по-человечески, но что-то уж точно в его облике было хитрым, особенным, собранным по каким-то определенным законам, которые не позволяют другому в буквальном смысле слова его заметить. Какой-то специальный прием.
Ну почему Мария, его в конце концов увидела в таком, прямо-таки комичном свете: фиолетовое чудо. А впрочем, какая разница. Он тогда был совсем рядом с ней!       



Ты приехал. У дома стоит красивый, блестящий автомобиль. Позвонил мне, чтобы я поскорей спускалась. Я открыла окно настежь, хочется увидеть тебя, посмотреть на весеннюю улицу. В стекле машины отражались ветви деревьев, посаженных вдоль домов. И мне вдруг стало весело. От хорошей погоды, от запаха молодой листвы, запаха цветения, который заслонил городские запахи дыма и гари.
   Я выбегаю из парадной. Ты снимаешь солнечные очки, и я вижу, как радостно ты меня смотришь, говоришь, что я очень красива. На мне новое платье, белое с красными маками. Я всегда порывиста в проявлении своих эмоций и сейчас я вдруг на мгновение испугалась, что могу чем-то тебя задеть. Не хочу хоть самой малостью огорчить тебя, дать тебе хоть малейший повод думать, что могу не то что предать свои чувства к тебе, а хоть в чем-то не понять тебя. 
Скажи мне, неужели жизнь однообразна? А ведь можно заподозрить это. Человек часто проживает всю жизнь на одном месте, никуда не съезжая, но бывает не может уехать из родных мест своею душою. Ведь родные места, та улица, дом никогда не станут тесными, скучными, останутся навсегда с тобой неисчерпаемым родником жизни.
Мне хочется пройтись именно с тобой по этой улице на Васильевском. Для меня никогда не станут выспренними слова об огромном мире, отраженном в  небе с пеленок знакомых мест. К небу тянутся ясени, молодая зелень которых посверкивает, золотиться в лучах весеннего солнца. Нежные облачка в голубой вышине. Словно легкие перышки прилипли к могучему своду. Тонкая голубизна отразилась как в темных лесных озерах в окнах петербургских домов пригревшихся на солнце.
Открыты окна. Вижу, одна комната заставлена старой мебелью. Величественное небо, простирающееся над миром, как и яркое солнце, - бьет в золотой диск зеленый воин, - возвещают восшествие  весны.
Останется или нет хлам в комнате, чем-то похожей на ту, в которой я провела детство, или будет выброшен даже не важно, нет больше тоскливой рухляди в моей душе. Я по праву обладаю тем, что мне было положено от природы – прекрасный небесный рыцарь стоит на страже. Он, как и должен, защищает меня от несовершенства земного. У меня есть опора, помощник, радостный вестник  охраняющий мир.  В тебе есть его отражение. Иначе бы он и не пустил тебя сюда. Я бы тебя сюда не привела.   
Это магия родных мест, которые всегда кажутся прекрасными. В них отражена судьба, как будто лики возникнут из отражения этого дома, этого сквера, появятся люди, которые станут родными, привяжутся, с которыми будешь заново проходить этот знакомый путь до дома.
Все так и есть и со мною: дома, магазинчики, скверик при храме, сам храм. Кованная старинная ограда. Чем же так умиляет ее узор? Неужели только тем, что я помню его с младенчества. Но он, и в самом деле очень красив, изыскан и мне необыкновенно приятно, что в ранние годы я все время его могла видеть, как и смотреть на этот красивый храм,  нарядные жилые дома вокруг. И ведь от этого тоже, мое чувство к тебе так сильно, и уже с тобою вместе мне хочется неизменно повторять свои впечатления.
 Семья, отец, мать, родные места, отчий дом, все что я видела с рождения, все что я помню, все что впитала моя душа стало тем зеркалом любви, которое теперь определяет выбор. То, что отражаясь в нем, дает знакомый образ, помогая развиться новому чувству, и будет всегда самым притягательным, будет вызывать безотчетное влечение, стремление всего твоего существа к другому человеку, зовущееся любовью.
Можно написать целый фантастический рассказ или сказку и о том небесном рыцаре, который присутствует, гуляет как по воздуху над родными местами. Нет этого рыцаря, не бывать счастливой любви. Без небесного рыцаря тускло небо, хмурен день, не видишь людей вокруг. Возможно, боишься их или даже пренебрегаешь ими.
Душа бьется как птица, но не вырваться ей на волю, самой воли как будто нет. Ничего кроме клетки. Но появись небесный рыцарь в вышине, сразу меняется мир, ты сам с его появлением неведомым образом меняешься. Тут же замечаешь людей, живешь и  не задумываешься, как нужно делать, а как не нужно, все получается само собой. Уже не ищешь несбыточного, не маешься недостижимым. Когда небесный рыцарь величественный и незримый присутствует тайно и властвует над твоей родной улицей, нет надобности искать на земле его, тосковать по нему. Словно именно он и является силой, дающей чувства смотрящему в зеркало любви, силой позволяющей любить и приблизиться к человеку.    
Мы с тобой заходим в маленький ресторанчик. Обычное заведеньице. Почему-то захотелось именно сюда. Охотничий стиль. Массивная грубоватая мебель из дерева. Столы необычные, как огромные пни.
Ты берешь себе пиво, я за компанию с тобой тоже. Нам приносят чесночные гренки. Еще будет рыба.
Как было приятно видеть тебя за столом, как ты сидишь, как ешь, пьешь пиво. И мне показалось, что ты несколько напряжен, тебя смущал не только мой взгляд, но и люди кругом. Как знакомо мне это чувство, даже в такой непритязательной обстановке необходимо казаться лучше, чем есть, и все время переживаешь об этом, напрягаешься и ужасно расстраиваешься, замечая хоть в чем-то несоответствие.
Так чего же мы испугались? Спасовали перед тем пузатеньким разбитным завсегдатаем, расположившимся за барной стойкой? Он-то здесь ведет себя по-свойски.
За нами волочится тень пресловутого героя, не давая ощутить себя свободным до конца.  Идеального никем никогда не видимого молодца. Герой летчик, герой знаменитый физик, легендарная личность. Прекрасный идеал, который срисовали однажды с одного замечательного человека. Люди-то  стали и не нужны, а вот их приукрашенное изображение, образ, выражающий нечто высшее, был забран иконописцами. Эту икону выдали за людей.
А мы с тобой, как впрочем, и сами модели должны были жить в вечном напряжении, с вечным чувством вины, что никогда не сможешь хоть как-то соответствовать нужному образцу.   
В кабачке открыта дверь настежь. Так жарко. В помещении темно, а на улице яркое солнце. Мимо столиков проходит официантка. Немолодая, худая, худоба ей не слишком идет.  Сухопарая, такая никогда не отъесться. Тонкие, чуть кривоватые ноги. Волосы светлые-светлые выкрашенные. Луч солнца попал на них, заиграл на сухих прядях. Я в этот момент эту женщину и увидела, стала ее рассматривать. Словно тень ее ходила прежде между столиков, а теперь появился человек. Я подумала: где она живет? Где-то рядом. Наверняка. А вдруг именно в той квартире, той комнате, которую я рассматривала из окна сегодня, изучая обстановку, ту рухлядь.
Я больше не смотрю слишком пристально на тебя, как ты ешь, не желая смущать. Гляжу в свою тарелку, цепляя на вилку то кусочек огурца, то помидор, то рыбку. А ведь ты и есть самое высшее общество! Общество изысканной публики с изящными манерами, еще более респектабельное, чем в фильме «Титаник».
О чем же я должна вести речь? Вспоминать фильм, пытаясь проводить аналогии? В первом классе у нас, правда, едет не девушка, а юноша, как интересно, правда, что это ты. А мне необычно (почему-то необычно) осознавать, что я пассажир третьего класса.
Не хочется всю жизнь жевать черствую корку и сгорбившись, подметать крошки с дощатого пола, портя руки, стирать одежду, трястись над ней, нашивая заплаты, и гордиться: а все как будто новая.
Не человек мал, а его жизнь мала, а хочется красоты огромного ухоженного сада, и чтобы в саду работал садовник, и конечно, цветущий сад этот будет разбит вблизи шикарного дома, а в доме все так красиво, столько дорогих вещей, действительно очень красивых, настоящих шедевров. Как хорошо быть тем, кто может позволить себе шедевры.
Выбился в люди, еще в какие! Высшее общество. Ешь с прекрасной посуды, не какой-нибудь жалкий кабачок. Удовольствие! Приходят гости, изысканные блюда на обед, журчат светские разговоры, в помине нет  бескультурья. Какой может быть мовитон среди этих чудесных вещей и вещичек. А, может, как раз, здесь и становишься таким, каким хотел. И красивая рубашка на тебе, и костюм безупречного покроя, и удобные дорогие ботинки. Герой!
Неужели я скажу эту банальность: что тут перестаешь постепенно быть собой! Становишься рабом вещей, положения. Помнишь, как мы радовались, надев наконец, заманчивые дорогие обновки, купленные на первые свалившиеся на нас деньги? И что же я опять должна быть банальной, сказав, что ты себя потерял здесь, среди этой роскоши? Зачем ее создавали талантливые люди, спрашивается, чтобы другие потом сходили с ума от тоски, насмерть пресытившись ею?
В третий класс из первого ни за что по своей воле не вернуться, не отпустит что-то огромное, всесильное. Скажешь, дело только в страхе перед бедностью: опять черствый хлеб, заплаты, дешевая обувка, натирающая ноги. Что же то всемогущее, что держит накрепко среди созданной человеческими руками дорогой красоты? Человеческие страдания, страдания тех, кто делал это, кто жаждет всего этого сам безответно. Смотри на эту прекрасную фарфоровую посуду, на эти чудесные статуэтки, на эти скатерти с вышивками и самыми тонкими кружевами, на дорогие изысканные приборы, на шедевральную мебель, на портьеры с самой дорогой старинной фабрики, и словно нет этого перед глазами, что-то давно подхватило и унесло, утащило в небо. Полетай с небесным рыцарем! Ты выпил с ним на брудершафт, и теперь ты с ним на «ты»! У тебя теперь нет настоящего героя. Живого героя с любящим сердцем. Ты теперь сам герой, увы, не вполне человек.
Ах, какая тоска по людям. Ностальгия по третьему классу. Ностальгия это чувства без зеркала. Все время в поиске зеркала любви. Той улицы, на которой вырос, того дома, магазинчика.
Жизнь в первом классе - это чувства ни к чему не направленные. Только вдали маячат воспоминания  детства.
Западня. Моя бедная птичка запуталась лапкой в силке. Разве я тебя не выручу, мой дружок. Кушай это простое блюдо, как умеешь. Не стесняйся. Я простушка. Пусть я буду простушкой. Шумит некультурный мужик за барной стойкой, а нам только смешно и не больше. У нас-то есть все, есть и чувства, и вот эта улица родного города, и все что отразилось в нашей памяти – зеркало любви. Вот теперь мы и стали богаты. Я пододвигаюсь к тебе поближе, ты вытираешь губы, ты знаешь, что я тебя сейчас поцелую.



- Мне казалось, что ты меня сейчас поцелуешь, - Мария сказала это легко и спокойно.
Жданов обернулся, посмотрел на свою спутницу. Он скривил губы. Марии стало от этого неприятно. Был уже поздний вечер. Немного стемнело. Погода стояла холодная. Фигура вышагивающего рядом Жданова чернела на фоне далекого желтого неба и словно плыла в вечерней сырости. 
 Мария поежилась от холода, от неловкости.
- Я бы тебя и поцеловал, Маруся, - Жданов вдруг резко остановился. От его внезапного движения стало еще холоднее.
- Да?.. – Мария не знала как себя вести.
- Да. Только ты очень много себе придумываешь. В облаках витаешь, - Жданов опять двинулся по дороге. Они с Марией шли сейчас от Бориса домой, к Лампасниковым на дачу.
- И что? – Мария была озадачена. –  И что из этого? – спросила она уже с вызовом.
- Ты очень идеализируешь всех, - пояснил Жданов.
Мария только хмыкнула в ответ, сказать Юре ей было нечего. Она чувствовала и в этом она обмануться не могла, Юра сейчас, когда они вышли за калитку Бориного дома, затрепетав  как раскаленный под южным солнцем тополь, в порыве вдруг налетевшего морского ветра, хотел приблизиться к ней и поцеловать.
Отчего же был этот трепет? Напряжение последних дней. Что-то будто переродилось в душе. Так умирает старое, давая дорогу иным желаниям, и никак нельзя  отделаться от ощущения их истинности и необходимости. И тут Мария услышала слова про то, что она все идеализирует. Будто Юра не хотел проявлять свои чувства именно потому, что мстил ей. Он более всего ревновал к некоему идеалу, к которому Мария была привязана.
- Ну что! Вы пришли, наконец? Нагулялись? – спросил бодро Герман, когда Мария и Юра вошли в дом.
- Да, мы заходили к Борису ненадолго, - ответила Мария. – Я ужасно замерзла.
- Вот все вас к этому Боре тянет, - сказал с легким раздражением Герман.
-Да уж, Гера и не говори. Как это объяснить? - откликнулся Юра. – Я тоже замерз. Схожу-ка я в душ, погреюсь. А где Ириша-то?
- Она наверху, читает. А к нам Надя пришла поболтать.
Мария заглянула в кухню и, увидев соседку, кивнула ей:
- Сейчас чаю попьем.
- Да мы уже пьем чай, - заметил на это вяло Гера. Ему очень хотелось спать, после давешнего ужина. Он был изрядно подшофе, да к тому же, и время было позднее.
Герино лицо было смурым,  выглядел он неопрятно, хотя белая с темным геометрическим рисунком его толстовка, была чистой, яркой. Сейчас бы ему под мягкое стеганое одеяло! Было видно, как он мучается и превозмогает себя, общаясь с соседкой.
Надежда, немолодая женщина. Она не была грузной, полной, но фигура ее с годами сильно оплыла. Смятая брошенная подушка. Впрочем, обычная картина, знакомый тип еще не успевшей состариться, но уже подзабывшей о своей молодости женщины. Таких пенсионного возраста гражданочек множество вокруг, наверное, не от хорошей жизни выбравших самый что ни на есть земной труд - сад-огород, а не труд нравиться.
Далеко не зажиточная дачница, копошащаяся на своем участке, где растения совсем не спешат плодоносить, а сорняки прут, как не борись, и сама женщина, всегда одета по самой экономной дачной моде.
«Заглохнет нива жизни»,- подумала Мария, посмотрев на Надю сейчас. Ей вспомнились вдруг слова Некрасова. Но нива жизни и не думала глохнуть, она жила и как могла расцветала. Сама Надежда не тужила, была оптимистично озабочена весенними делами, уборкой, посадками и пришла к Лампасниковым, во-первых, разжиться понадобившимся в хозяйстве шлангом, а во-вторых, погреться.
- А-а, так вы у Борюсика были? – спросила она у Марии, когда та села за стол.
- Да… - ответила Мария кратко. Повернувшись к мужу, она погладила его по спине и с нежным участием сказал:
- Иди спать. Спать же хочешь…
- Нет. Я посижу еще, - Гера как всегда возражал, ему казалось неудобным, встать вот так и уйти. При этом он ужасно сонно зевнул.
- Ну как там Борюсик? – спросила Надежда. – Не женился еще? Он же жениться собирался.
- Да? Боря собирался жениться? Ну-ка, ну-ка, - Гера оживился. Сон его стал проходить, Гера любил посплетничать.
- Да вроде собирался. Один он сейчас на даче?
- А-а! Вот в чем дело! – воскликнула Мария. – Вот почему он быстрее хотел нас выпроводить. Я это почувствовала. А потом сказал, что к нему прийти должны. Как же я не догадалась, что он к свиданию готовится.
- К свиданию… - пожала плечами Надежда. Челка крашеных волос, напоминающая пожелтевшие перья лука, прикрывала немолодой, пожухлый, когда-то, наверное, светлый лоб. Глаза у Надежды были маленькие, с желтизной, как челка, но взгляд их был цепким и живым. Надежда мельком и испытующе посмотрела на Марию, пытаясь понять, знает она что-нибудь о жизни Бориса или нет.
Мария и Герман с любопытством посмотрели на Надежду, а она, словоохотливая натура, и не думала ни от кого ничего скрывать.
- Так уж не свидание-то должно быть. Жили же с осени вместе с Татьяной Горелик.
- Да? А кто это? – Гера опять душераздирающе зевнул.
- Мы тут живем уже больше десяти лет, а не всех знаем, - пояснила Мария. Сама она пробовала пить чай, но далеко не первая за вечер чашка, - пили опять чай у Бори, - не лезла в горло.
- Да с той стороны поселка. Из дома такого она, с высоким забором, с елками, - Надежда, взяла из вазочки конфету и, развернув ее, всю тут же отправила в рот, смачно пережевывая.
- Нет… Не знаем, - Гера откинулся на стуле.
- Они с детства были знакомы. В поселке компания детворы когда-то большая была. Это сейчас детей мало. В Татьяну все мальчишки были влюблены. Она королевой тут была. Крыльцо их цветами всегда было украшено. Это потом уже новый Иркин муж, Андрей, забор этот немыслимый поставил. Так что дом стал как крепость со стороны. Я же с Иркой-то, матерью их, дружу.
- Ну-ну, - заинтересовался рассказом Гера.
- Так что ну-ну… Влюблены в Таню были мальчишки. Что и говорить бойкой она девчонкой была, и красотуля, и за словом в карман не лезла. Потом повырастали все, и вроде разошлись в разные стороны. Таня замуж вышла. Как же ее мужа-то звали… Не припомню…
- Да неважно… - перебил Гера.
- Ну да… Так прожила она с мужем с этим какое-то время, уж не помню и сколько, никто у них не родился, отношения, наверное, разладились, и Татьяна от мужа сбежала.
- Ну и что? – перебил опять Гера. – Ты хочешь сказать, что от мужа сбежала и к Боре что ли прибежала?
- Не-ет, - протянула уверенным чуть дребезжащим тоном Надежда. – Как они с Борюсей встретились-то? – Надежда нахмурила свой бледный обветшавший лоб.  – А-а!... Да, кажется, случайно где-то в метро прямо встретились. И тут понеслось у них.
- Понеслось? – уточнил, не поверив, Гера.
Мария в свою очередь усмехнулась, ей тоже казался непривычным образ пылкого Бориса.
- Да, понеслось, - Надежда мигнула. Она не понимала иронию окружающих.
- Детская первая любовь дорого стоит, - заметила Мария. – Она не забывается.
- Да, старая любовь не ржавеет, - согласился Гера. Он опять стал зевать. Настоящий приступ зевоты.
- Встретил свою королеву из сказки, - подытожила Надежда. Поджав губы, она с серьезностью и значением, относящимся к Боре, смотрела на голубую фарфоровую сахарницу, наверное, видя где-то в ней отражение той сказочной королевы.
- Ну а Таня-то что? – победив немного зевоту, стал расспрашивать Герман.
- А что? Что Таня? Встретила Бориса тоже, видать, что-то вспомнила и стали встречаться. А потом вот и сошлись, - Надежда опять взглянула мельком и искоса на Марию и Геру.
- И что? – задал в своем духе вопрос невпопад Герман.
- Да мы тут уже третий день. Боря все у нас в гостях, и никакой девушки мы у него не видели. Я-то была уверена, что Борис один живет. Ни малейшего женского присутствия в его доме, - сказала Мария.
- Да вот тот-то и оно. Что-то у них разладилось…
- Мама! – вдруг в кухню, где все пили чай, ворвался Гоша. – Мама! Я кушать хочу!
- Наконец-то! – кинулась Мария навстречу сыну. – Где ты ходил?
- Да мы с Борей болтали и с Тоней.
- Во-во! – подхватила Надежда. – С Тоней… А Тоня-то, сеструха младшая Татьяны, Андреева дочка.
- А-а, - начала что-то понимать Мария. – Так это те три девицы под окном, которых Юля встретила. – Ну надо же как мир тесен. Ну и что Тоня? - Мария вопросительно посмотрела на Надежду. Сердце ее при этом быстрее забилось, и было неприятно самой понимать, отчего она на самом деле так волнуется.
- Так вот что! Тоня! Ты их, Гоша, вместе видел с Борей? – задавала вопросы Надежда.
- Ну да. Мы стояли сначала на улице, а потом они к Боре пошли, а я домой, - сообщил Гоша, открывая холодильник. Веяло холодом. Может из открытого холодильника, а может, и от мальчика, который только что вернулся с улицы.   
- Как погода-то изменилась вдруг, - сказала Надежда, глядя на Гошу, ей тоже видно стало зябко.
- Ну-ну, что там Боря-то? Интересно! – теребил Гера.
- Так, а что Боря! С Татьяной-то они, видать, разошлись, не заладилось.
- А как же он с этой Антониной стал встречаться? Ведь она Татьянина сестра? – допрашивал Гера.
- Как они снюхались-то с Тонькой? Сама не пойму. Татьяна взрослая женщина уже, самостоятельная. С запросами, конечно, да кто сейчас без запросов. Но в то же время трудяга она. Да и к Боре этому отчего-то неровно дышала. Тащила его, размазню. Ему бы за нее держаться, а вот, поди.
- Он моложе взял, - заключил Гера.
- Да чего там такого в твоем моложе! - не унималась Надежда. – В чем душа держится у этой Тони. Хиленькая студенточка. А тут ему готовая женщина. А Тонька-то что? Борьке бы бабу такую как Таня,  а не цыпленка какого-то.
- Да тебе-то что, Надя, встречаются и встречаются, - сказала, вздохнув Мария.
Вдруг послышалась возня в передней. Мария выглянула посмотреть, кто пришел. Оказалось, к ее большому изумлению, что пришли Боря и Тоня.
- Добрый вечер! – Боря улыбался приветливо.
-Здравствуйте! – Тоня посмотрела на хозяйку пронзительно. От этого взгляда Марии стало неприятно. Как будто она что-то брала на себя сейчас, подхватывала не по своей воле некий запрещенный груз.



Кончится ли когда-нибудь этот бесконечный день? Календарь перевернется, но для нас тайных влюбленных все останется по-прежнему. Время придумал тот, кто пренебрегал существованием подобных нам душ. Наблюдение, что все вокруг постепенно ветшает, (самое страшное когда замечаешь, как неумолимо ветшает собственное тело, кожа становится дряблой, нет силы в чреслах, конечно, это вселяет самый непереносимый ужас перед неизбежностью) и вот люди беспрекословно служат времени, обозначая его по-научному буквой t, со страхом служат, признавая за сиюминутным право вечности. 
Мне все хочется подвергать сомнению? Быть умнее всех и опередить своё время? Но это же значит быть не с ним с этим временем t! Нет-нет. Лучше находиться в общей стайке милых знаек, оперирующих формулами, из которых эту, с азов известную величину не изымешь, выступать на симпозиумах, выступать в университетах с лекциями, получать степени, и вдруг даже премии, спорить с коллегами, не сойдясь во мнениях, выступать в прениях, может быть, даже ссориться, но никогда не быть одной. Лучше в стайке, даже стае, в которой царит непререкаемый авторитет буквы t, чем одиночкой, вне этого времени, что-то лепеча про то что не признан. 
Что я хочу сказать? У каждого человека есть не одно пространство и не одно время. И я имею лазейку (неизвестно как я ее нашла, наверное, рвалась и металась когда-то, ища выход), которая позволяет мне (откуда же я знаю, что подобное свойственно на самом деле всем, очень таинственная величина время!) проникать так просто к тебе.   
Мы вышли из кабачка и пошли домой. Лестница старого петербургского дома. Дома на Васильевском, действительно, одни из самых старых в городе. Эти лестницы не забудешь. Марш за маршем, гулкий звук шагов. Таинственная пустота. Мглистый свет. Тут всегда тревожно. Только что был на светлой улице, даже если дождь и низкое унылое небо, какая же она была яркая, и тут вдруг как в трубе и нужно двигаться к другому свету, в свой дом.
Мы буквально бежим в  укромное место, откуда нас никто не прогонит. И я говорю и говорю: «Я люблю тебя», а ты отвечаешь мне и держишь крепко за руку.
В этом доме, где время течет по-другому мы как дети, для нас нет ни стыда, ни тяжелого груза проблем и забот, где мы можем прожить ту жизнь, которую нам почему-то не дали.
В моих словах слышится трагизм? Не дали? Кто же тот злодей? Пусть его именем  будет просто буква t. И ничего нет на самом деле особенного в нашем с тобой положении, ведь эту букву t знают все и все стремятся найти тот дом, где они будут как дети.
Укромный уют, защищающий душу. А каким он видится тебе? Доверишь ли ты создать это жилище мне, женщине пожертвовавшей обществом, и образованных лапочек, и пафосных задавак разглагольствующих на важные по их мнению темы, сидящих с тобой за одним столом, ради возможности ощутить тебя здесь, в некому неведомом и не признаваемом времени.
Светлые обои, с небольшим рисунком, добротная мебель из дерева, дерево всегда смотрится благородно. Я обожаю хорошую посуду, пусть в горке стоят сервизы из дорогого фарфора и на комоде изящнейшие изысканные статуэтки. Я не знаю, представь, откуда взялась эта прелестная роскошь в моем доме. Конечно, тут будет обязательно чистота и порядок. Мы будем кушать сейчас из белого сервиза. В хрустальных бокалах темнеет дорогое вино. Я знаю еще и то, что красотою человек защищает себя от насилия. Кто нас тронет здесь? Пусть попробуют. Все накрепко закрыто t, общим для всех, скорее иллюзией общности, которая никогда не позволит признать нашу с тобой реальность и вторгнуться в нее.
В спальне прекрасная кровать совсем как та, что стояла в комнате моей бабушки, с высокими спинками, с перекладинами, изящно  украшенная. Застланная чудесным бельем, украшенным вязанным кружевом и вышивкой. На покрывале разложены подушки, наволочки которых так же, с большим вкусом украшены.
 Ты стоишь у окна и задумчиво смотришь, туда, где царит дневной свет. Почему мне его белизна вдруг показалась пустой? Что там, впереди? Почему съедены краски? Царапает кошка лапой стекло. Посланник тревоги. Бесцветное окно. Чужая улица. Твой напряженный взгляд, все было в прошлом и длилось мгновение. Я тебя обнимаю. И ты меня обнимаешь в ответ за плечи.


 
Мысль пронеслась, как колесница, разгоряченные кони, развиваются гривы, а может, мне просто на мгновение вспомнилась иллюстрация книги про конька Горбунка. Как огонь обжигает: есть люди и очень важные, и образованные, и умные, и очень заслуженные, есть люди, посвятившие жизнь науке о времени t, но у всех же бывают, хотя бы однажды в жизни обязательно были такие минуты нежности. 
Мне часто хочется тебя целовать именно в тот момент, когда ты стоишь на трибуне. Много забот, дел планов, знания, опыт, в конце концов,  бремя власти, а мне хочется приблизиться к тебе, ощутить твое дыхание. Рассмотреть тебя близко-близко. Твое лицо, твои глаза. Тома энциклопедий, в которых твое имя уже вписано, множество книг, разных, и художественных, и просто каких-нибудь гроссбухов, в которых стоит твоя подпись. Все это останется в библиотеках, в архивах, как и кадры хроники запечатлевшие тебя. Образ, идеи, свидетельства славных дел, и как хорошо, что за этим, где-то за этим есть те самые нежные чувства, которые не дают мне покоя даже тогда, когда ты на трибуне.
Человеку свойственно ошибаться, идеи непрочны, и даже математические расчеты могут подвести, но как понятны чувства, когда люди вдруг тянутся друг к другу. Почему от идей всегда требуется безупречность, безупречность, непогрешимость идеала, героя, а человек не бывает идеальным, когда я люблю человека, я с легкостью принимаю в нем его изъяны, но вот как полюбить человека, и можно ли до конца избавиться от героя, любя.   
Наше с тобой пространство и время нам позволит все сделать и жить на земле, не убивая героя.
Да уж, окажись я на каком-нибудь форуме, рядом с тобой в самом деле, я, как пить дать, выдала бы себя, свои чувства. Лицо бы, верно, сияло от счастья и умиления. А потом влюбленные, часто весьма неуклюже себя ведут. Как бы ты реагировал на мое не слишком протокольное поведение. Очень боюсь, что помешала бы тебе серьезно в такой момент. Наверное, ты рассердился бы. Может быть даже, сказал мне что-то резкое, одернул, ты тут начальник. А я? Я бы, конечно, была поражена и обиделась. К чему, к чему я здесь появилась?
А может ли быть все не так строго? Зачем напряжение перед ликом героя? Ты, во-первых, герой для всех присутствующих, но и еще есть самый главный невидимый герой, который всех строит и порядком замучил. Как бы его попросить отсюда. Хотя бы частично пусть он уйдет.
Ушел. Все оживились. Потеплели лица. Заблестели глаза. Никто не дрожит, не бледнеет. Можно говорить почти по душам. Почти… Да, пожалуй, я со своим светящимся влюбленным взглядом тут опять не на месте. Разговоры все-таки о делах, чувства всем дают терпение и терпимость. Но мне, перешедшей грань, с тобой о делах  не разговаривать.
Но мне все-таки очень хочется поприсутствовать на таком деловом форуме, сидя с тобой за одним столом. Как лестно! Статус! Уважение в обществе. Что ты там делаешь в своем времени отличном от времени t, кто знает. Это твое личное. А вот тут жизнь, обсчитанная всеми науками земли и всеми признанная. Присутствующие просто кричат всем своим видом: «Мы зададим ему вопрос, и он нам на него ответит, а ты и вопроса задать не можешь. Все твои вопросы глупы!



- Здравствуйте, Маша!
Мария обернулась. Оказывается, так по-свойски ее окликнула какая-то незнакомая женщина. Мария, задумавшись, перелистывала страницу книги, и она теперь немного беспокоилась, что страница от ее неловкого движения, когда вдруг встрепенувшись, пришлось отвлечься, смялась.
В субботний день в Доме книги было много народу. Сияли галогеновые  лампы. Гул людских голосов, словно испаряясь отсюда, от книжных стеллажей, как дыхание земли из-под опавших листьев, поднимался вверх, пропадая у далеких потолков.
- Здравствуйте!.. – Мария непонимающе, но приветливо, смотрела на поздоровавшуюся с ней женщину.
Та поняла ее растерянность.
- Я – Таня. Вы меня, наверное, не помните. Мы с Вами в одном дачном поселке живем. Я сестра Антонины. – Тут Таня  многозначительно посмотрела на Марию. Ей явно хотелось что-то сообщить Марии.
 - Ах, да-а! Вы Татьяна! Очень приятно! – выдохнула Мария. – Да лицо Ваше мне знакомо. Виделись в поселке и не однажды, только не знакомились.
- Мы с Антониной не похожи, потом разница в возрасте, - улыбалась приятной располагающей улыбкой Татьяна. – Не подумаешь, что сестры.
Мария понимающе улыбнулась в ответ. Раскрытую книгу с чуть замятой страницей о животных она опустила.
Татьяна скользнула взглядом по книге и, подняв глаза вновь на Марию, Марии показалось, что в эти мгновения Татьяна что-то решала для себя, спросила:
- А как там Тоня? – глаза ее, как ни в чем не бывало, опять лучезарно светились. 
- Как Тоня? – Маруся растерялась немного, а потом сообразила, что речь идет о деликатном деле.
- Тоня… - Мария замялась и пожала плечами. Она не знала, как ей продолжать этот разговор, тем более в этой обстановке.
Татьяна, видно, поняла чувства Марии, к тому же ей самой ужасно хотелось пообщаться:
- Давайте зайдем в кафе какое-нибудь, там поболтаем, - предложила она.
Как получилось, что Мария и Татьяна оказались в том кафе, в котором были с Дашей! Кафе это было ближайшим к книжному магазину. Уютная обстановка, запах ванили распространившийся здесь убаюкивал тревоги. Вкусное мороженное, а рядом стояли чашечки черного кофе. Татьяна аппетитно облизнула ложечку, мороженное сорта «Наградная лента» видно, ей понравилось, и она приветливо заговорила о своем.
- У меня с Борисом так ничего и не получилось. Мы же с детства дружили. Совсем другой парень когда-то был.
Мария смотрела на Таню с понимающей полуулыбкой, она кивнула в ответ, а Татьяна продолжала:
- Я работаю в фирме бухгалтером. Зарплата хорошая. - Татьяна сделала паузу, положила еще в рот мороженное, подержав его, проглотила и будто с ним проглотила свою обиду. - Да, другим был Бориска, интересным парнем, даже задиристым, - сказала она, как видно вспоминая их отношения.
Мария удивленно посмотрела.
- Да, представьте себе. А тут, я не знаю что… Гриб трухлявый…
Мария усмехнулась, она пыталась себе представить каков Боря в семейной жизни.
- Замучил меня напрочь своим недовольством. То ему не так, это не этак. Я никак не могу понять, что он хочет. Что, в конце концов, такого в том, что я попросила его купить плазму. Ведь всю обстановку я сама приобрела, может же и он что-то сделать общее. Почему же он меня в меркантильности обвиняет?
Мария сделала удивленную мину, а потом ни с того ни с сего, удивляясь сама себе, брякнула:
- Он хочет, чтобы вы все время им занимались.
Татьяна, немного задумавшись, посмотрела в сторону. Потом, зачерпнув еще мороженное, проглотив его опять, как обиду, сказала:
- Да вот он и меня упрекает в том, что мне плазма больше всего в жизни нужна, а не он.
- Возможно, он просто капризный ребенок, - Мария не знала, что сказать.
- Никогда не думала, что Борюся способен так доводить, - проговорила Таня. Она грустно смотрела на чашку кофе. Кофе было черным, казалось, во тьме Татьяна уже и не надеется  разглядеть что-то светлое.
- Вы, наверное, в детских мечтах всегда рисовались ему прекрасной принцессой.
Татьяна усмехнулась, а потом на некоторое время лицо ее приобрело опять грустное и сосредоточенное выражение.
- Да, мальчишки за мной бегали. Боря в том числе, хоть и младше немного был. Веселая жизнь у нас была дачная, бурная, с играми, с отношениями всякими. По-детски все конечно, но вот, поди, запало в душу.
Мария украдкой рассматривала Таню. Она действительно была интересной. Красивое  лицо, точеные черты, некрупные, скорее мелкие, но очень выразительные. Тонкий нос. Глубокопосаженные глаза были очень лучистыми. Небольшой красивый ротик.
Татьянина внешность сама по себе была, особенной, нетипичной, но при том очень притягивала глаз. У Татьяны был также очень приятный голос, и чувствовалась в этой женщине кипучая энергия. Антонина в сравнении со старшей сестрой была, пожалуй, некрасивой.
Татьяна будто услышала мысли Марии, спросив вдруг в лоб у нее:
- Что Борюсику от Тони-то нужно? – она смотрела неприятно пристально. От взгляда ее лучистых глаз тут же хотелось закрыться.
- Я не поняла… Да они просто заходили. Ничего не объясняя, - Мария понимала, что Татьяна хочет порасспросить у нее о дачном визите. – Поздно уже было. Обстановка не располагала к откровениям, - Мария чувствовала, что оправдывается. Ей от этого стало неприятно. Она не понимала, в чем она может быть виновата перед Татьяной и почему та вправе принимать ее оправдания.
- Ему просто с ней легче вот и все, - сказала Мария в итоге уверенным голосом, упрямо смотря на Татьяну. – Где-то рядом с идеалом, но не идеал.
Мария выпрямилась, ей почему-то захотелось быть сейчас откровенной до дерзости, и она продолжала:
- Я-то, в свою очередь, понять не могу, чем Боря интересен Тоне. Безжизненный он какой-то.
Татьяна скользнула по Марии быстрым взглядом, в котором сверкнул холодный блеск ревности, и переспросила чуть пренебрежительным, несогласным тоном:
- Боря для Тони безжизненный?
И тут же Мария сама поняла, что встреча Антонины и Бориса была не случайной. Она ощутила их, какое-то их вещество, общее для этого молодого обрюзгшего мужчины и невзрачной девушки.
- Да, пожалуй, Вы правы. Они чем-то очень похожи. Они, наверняка, хорошо подходят друг другу.
- Да? – Татьяна удивленно подняла брови. В голосе ее звучал вызов.  Она ни с чем сейчас не хотела соглашаться.   
-Да… - немного растеряно ответила Мария. Она не могла понять настроения Татьяны.
- А может, квартира Антонины? - проговорила Татьяна с нажимом, недовольным грудным голосом.
- Что? – недоумевала Мария. – Какая квартира?
Марии казалось, что Татьяна сейчас сказав лишнее, должна перевести разговор на другое, но Татьяна, ничего не стесняясь, продолжала свое:
- Отец Антонины, второй муж нашей матери, имеет, вернее имел, умер недавно, квартиру очень и очень хорошую. В центре города, большая площадь, место престижное. Квартиру-то он как-то отремонтировал, не евроремонт, конечно, не смотреть можно и сдавал за приличные деньги; сам у матери нашей жил. У нее тоже отдельная, двушка на Техноложке. Так вот, Михалыч-то наш приказал долго жить, и оказалось, что квартиру он завещал всецело Тоне.
Мария широко раскрыв глаза и чуть выпятив губу, - уголки рта были удивленно и разочарованно потянуты вниз, - смотрела на Татьяну и ничего ей не говорила. Татьяна же расценила этот взгляд как крайнее внимание собеседницы и продолжала уверенно даже с большей открытостью:
- Квартира теперь Тонина. Будет ли она ее сдавать? А матери деньги нужны. Да мать, конечно, с дочерью договорилась бы, да вот Боря-то этот.
«Людей испортил квартирный вопрос», - подумала про себя Мария, перефразировав немного Булгакова.
-А-а… - только и сказала она замявшись. В голове промелькнули еще мысли на счет того, что если бы Боря и Татьяна жили дружно, то мать Татьяны, кажется, имела бы те же шансы на сдачу квартиры, а может, все же нет? Мария толком ничего не понимала, а потому сказала вслух:
- Так Вы думаете, что Боря встречается с Тоней, потому что она богатая наследница? – уголки рта у Марии были по-прежнему недоуменно потянуты вниз.
Татьяна смотрела на Марию, широко раскрыв глаза и наморщив лоб. Она мигнула напряженно.
- Ерунда какая-то, - хмыкнула немного раздраженно Мария. – У них же чувства…
Краем глаза Мария видела, как выражение лица Татьяны сделалось от этих слов пренебрежительно-ироничным.
- Чувства… - сказала Татьяна раздраженно и презрительно и дернула плечом. У нее у самой брезгливо потянулись вниз уголки губ, будто она смотрела сейчас на что-то неприятное. Боря и Тоня, эта парочка, сейчас были для нее тем неприятным под ногами.
- Так ведь… - начала Мария. Она хотела сказать о том, что еще совсем недавно сама Татьяна была вместе с Борей и, наверняка, человек этот чем-то привлекал ее.
«Это все ревность, разочарование, неудовлетворенность…», - пронеслось в голове у Марии, но она не успела ничего сказать. Перед ней кто-то промелькнул…  Да, скорее всего померещилось… Ванильный воздух всколыхнулся и задрожал. В струящейся атмосфере на мгновение расплылся веселый рисунок стен.
Мария резко обернулась, чтобы посмотреть на того, кто прошел сейчас мимо. Это был не совсем человек. Вернее переодетый человек. Мужчина переодетый в костюм животного, зайца. Артист что ли? И заяц у него странный – фиолетового. Неестественного цвета и уши. Да там, точно были уши…
- Татьяна… Кто там был? – растерянно лепетала Мария.
Татьяна, ничего не понимая, спокойно и равнодушно посмотрела за колонну, на витрины с мороженным. Не увидев там никого, с прежним спокойным выражением на лице, она взглянула на Марию.
- Что это такое! – воскликнула Мария, подхватив рекламный листок со стола. – Откуда это вдруг появилось здесь?! – Листок был очень знакомый, фиолетового цвета в форме заячьего уха.
- Нам только что его положили на стол, - хмыкнула Татьяна, недоумевая и немного досадуя на крайнее волнение Марии по этому ничтожному поводу.
- Тут был сейчас какой-то человек с ушами! – воскликнула снова Мария.
Татьяна хохотнула легонько, а потом с напряженным удивлением уставилась на Марию:
- Какой человек с ушами?
- Тут только что прошел! Вы не видели?!
Татьяна с прежним неприятным открыто непонимающим выражением смотрела на Марию.
- Кто же нам дал эту рекламу? – Мария разволновалась по этому поводу явно более, чем это представлялось разумным ее собеседнице.
Татьяна пожала напряженно и, уже раздражаясь, плечами.
- Да мужчина какой-то…
- Какой? Переодетый в зайца? – донимала Мария Татьяну.
- Какой-то обычный… Я не заметила... 
- А почему реклама-то в форме уха? – не унималась Маруся.
- Это был какой-то переодетый человек!! – почти что кричала Мария.
В голове у Марии тут же мелькали мысли: «Татьяна мне толковала о таких вещах, реальных, а я ей кричу про какого-то зайца. Она мне хотела рассказать о своих проблемах и получить, может быть, какие-то нужные ей сведения о Боре и Тоне, и она думает сейчас, что совсем не с тем человеком заговорила об этом».
Мария вдруг засмеялась от этих мыслей. И было ей еще от чего-то  весело. Она поняла, что он был тут сейчас. Он был здесь, переодетый.
«Вы видели его! – хотелось кричать Марии. – Это же был он! Ни кто-нибудь, а он! Он способен на такое!»
Мария ничего не говорила вслух больше, но в глазах Татьяны она читала: «Какое такое? Да кто – он?»
Нужно было заставить себя сдержаться. У Марии захватило дыхание. Она сделала глубокий вдох и боялась выдохнуть, словно с воздухом из нее могли вылететь нечаянно ненужные слова. Ей показалось, что грудь ее сейчас разорвется как надутый пустой пакет. Мария вскочила, она не могла усидеть на месте, ее наверное, этот надутый пакет и тянул вверх.
Она метнулась туда, к прилавкам с мороженым, за колонну, за которой как ей показалось, скрылся он. Там никого не было, вернее, там стоял  молодой человек, который наклонив голову, пересчитывал мелкие деньги в своем кошельке.
Он так углубился в свое занятие, что не обернулся даже тогда, когда продавец, заметив внезапное появление Марии, громко спросила у нее, обращаясь, в том числе, и к другому покупателю, этому молодому человеку - он был в какой-то черной блестящей куртке: «Какое мороженое вы пожелаете?».
Молодой человек не шелохнулся, сам стоял будто колонна. Мария отошла несколько разочарованная, но лежащее на столе около кофейной чашки фиолетовое ухо распалило опять ее воображение.
- Да Вы не беспокойтесь, Таня, - затараторила возбужденно Мария. – И что Вам такие мысли в голову лезут? Не про Бориса это и не про Тоню. Люди-то они… - Мария хотела сказать «не хищные», но сказала, - …спокойные, дружелюбные. Неужели Тоня покуситься на чье-то благополучие!  А Боря! Да ему и в голову такое не придет!
Татьяна отвечала на это:
-Я-то Бориса знаю. Он не такой, как вы думаете.
- Рохля…
Неужели Маруся сказала это вслух, но ведь мысли ее были совсем не о Боре, Тоне, Татьяне. Да и были ли в этот момент какие-нибудь в голове мысли. «Это, наверное, от крепкого кофе», - только и пронеслось кометой. Как под водой расплывались очертания предметов, исчезали звуки. «А может, это то самое свое пространство и время, отличное от времени t», - опять пронеслось в голове.
-Рохля? – где-то рядом, но в тот же момент и очень далеко переспрашивала Таня.
Рокочущий звук «Р» шевелил как будто смешные узорчики на стенах, а сама буква «Р» своей петелькой наматывалась на крючки этих узоров.
- Рохля, вы говорите? С виду, с виду он такой! А на самом деле характерец у него отвратительный. Он был когда-то продвинутым молодым человеком, а что Вы думаете, амбиции куда-то уходят? Жизнь его эта заедает, а он других готов заесть.
- Да? – искренне удивлялась Мария, пытаясь изо всех сил ради приличия показывать, что она здесь, с Татьяной, в этом кафе, а не в другом, своем измерении.    
Мария мельком посмотрела на рекламу в форме уха. Что там написано на этом фиолетовом листке? Ах, да! Это реклама какого-то нового театра. Спектакль: «Офелия не должна умереть».  Мелкими буквами адрес театра и телефон и еще крупными буквами какой-то телефон. Мария сунула рекламу в сумку, она обязательно должна сохранить ее.
- Как все трудно… - говорила Мария, стоя уже на улице, у кафе.
- Да очень трудно, - вторила ей Татьяна, имея в виду, конечно, свое.
А ведь был чудесный весенний вечер, теплый, безветренный. Вокруг все будто набухло от тепла, как поднимающийся в духовке пирог. И пирог этот вкусно пах. Приятно благоухали здания, их крыши, небо над ними.  Будто находился еще там, в мороженице.
Где-то рядом, в канале, плескалась вода. Подъехал экскурсионный катер. И вот реальность расплылась и стала чем-то иным на мгновение, воспоминанием о какой-то картине, изображении Петербурга.
Мария силилась вспомнить, где она видела такую картину, но никак у нее это не получалось. И как раздражающе громко звучал рядом голос зазывающего на прогулку по рекам и каналам. Звук напирал, словно предгрозовой ветер, и Марусина картина летела в его вихре мелким сором.
А что оставалось? Запах. Тот самый сладковатый ванильный запах и воспоминание о человеке в блестящей куртке, который стоял у прилавка с мороженным и водил в кошельке пальцем, выискивая мелочь.
Мария и Татьяна стояли уже на мосту, прощались. Мария мельком взглянула на кафе. Вывеска, дверь, ступени. Это ведь был Он! Он собственной персоной! Она видела его уже таким в своем воображении, покупающим мороженное и теперь как и тогда он искал мелочь!
А что же она не подошла к нему? Боялась ошибиться? Боялась развеять свои иллюзии. У нее теперь можно сказать одной иллюзией больше, что он приходил. Нет-нет. Тот человек точно так же, как ее любимый водил пальцем в кошелечке, отыскивая копеечки! «Офелия не должна умереть».
Но почему же он не подходит? Хотя ответ на этот вопрос ясен – это невозможно. В ее реальном мире, здесь этот человек, как абсурдно не кажется подобное, может появиться только таким фиолетовым ушастым зайцем.
«Как все сложно», - опять повторила непроизвольно Мария, хорошо, что Татьяна ее не слышала, она, распрощавшись, уже ушла. «Ведь люди, и я, и он, просто люди, не с разных планет, а даже не можем предстать друг перед другом в своем обличии. Что-то в этом есть такое, очень современное, на самом деле. Виртуальная жизнь дает людям новые образы и образы эти, такое впечатление, становятся более ценными, чем сами их создатели. А у людей все меньше шансов преодолеть эти условности. Но главное любить. Любить!
Как же пробиться к человеку? Может, все-таки стоит смириться? Стоит принять некую новую данность, условность жизни, перелившуюся в иное пространство?
Сделав так, увидишь человека! – звучали в голове у Марии лихорадочные слова.


 
Может быть, как раз здесь, в нашем потаенном месте я решусь тебе рассказать, о том важном, что поняла сама. Я, поверь, не хочу создавать никаких теорий, мой вклад – это вклад березки растущей у дома – она радует глаз, если вдруг на нее посмотришь. Мне очень хочется быть тут просто природой. Услышать живое и подарить красоту живому.
Как бы мне не хотелось, чтобы ты воспринимал слишком серьезно сказанное мной. Да вот только так как березку – может быть с милой улыбкой и любопытством.
Если все-таки от написанного будет веять некоей теорией, прошу учесть, что соглашусь заранее, что она завиральная, что она не следует ни из каких научных знаний, и с ними я ее не спешу сверять и подтверждать ее правильность. Она существует только здесь в этой книге, как один из ее персонажей и не спешит отсюда выбраться и сделаться чем-то особенным, как Нос у Гоголя, например, заживший отдельной от хозяина жизнью.
Так вот. Для человека есть материя, и есть нематерия. И в поисках основы, той медали, которая имеет две стороны, живет человек.      
Человек частично утратил естественную способность подчиняться природному закону, утратил, приобретя, очевидно, нечто особенное. Появилось в нем что-то в процессе эволюции, как у других животных, например, крепкий клюв, а еще у кого-то мощные ласты. 
Небесный рыцарь.  Нечто, что передается с родительскими чувствами. В том числе и с теми нежными чувствами, которые возникают к своему дорогому милому очаровательному ребенку. Из родительской ласки к несозревшему еще родному существу. И погрешности в отношениях родителей, а так же нежные чувства, которые могут выражаться, и в объятьях, и в поцелуях дитя уже непозволительных нарушает способность человека проявлять себя и быть понятым в своих проявлениях. 
 Зеркало любви. Опыт, данный человеку, выраженный во впечатлениях, ощущениях и знаниях, который может быть использован только при наличии чувств разрешенных Небесным рыцарем.
Это просто зримый образ не больше: вот два луча пересекаются, луч – Небесный рыцарь и луч – Зеркало любви, и в них возникает нечто. Да это нечто – похоже, фигура! Вот он образец, образчик, эталон, идеал! Непогрешимый пример, непререкаемый авторитет!
Образ, откуда ты взялся в моей голове? Что я собственно, вижу все время? Свои представления о том, как и что должно быть. Недостижимый. Это то, что ведет.
Почему же я, ты, все вступаем с Ним в разговор?
Как получилось, что наша психика обращается, к некоему Посреднику?
У рыб в их подводном мире есть чешуя, жабры, плавники. У нас же вместо чешуи, плавников, жабр есть нечто, что можно назвать представлением. Наверное, в какие-то тяжелые для  первобытного человека времена это нечто (образ) этот плавник психики стал развиваться.
Мне интересно, почему наша психика так активно стала искать Посредника? Ведь посредника ищут тогда, когда есть конфликт или когда того, к кому обращаются, не знают лично, а может быть, даже не доверяют.
Недоверие. Страх. Необходимость приспосабливаться, договариваться с миром, который тебя знать не хочет, в котором ты потерял ориентацию. Вот тут-то и стал развивать новый, необходимый  орган. Невидимый глазу, неощутимый, но как будто он только и открывает для тебя окружающий мир. Посредник.
Посредник существует как общее, но переживается как личное. И тут же – Посредник формируется как личное, но действует как общее. 
Личное, личность и общее, общество, связь со средой обитания, с природой. Произошла как будто некая разъединенность, когда человек, будущий человек утратил ощущения себя, внутри целого, а вынес себя за рамки, не узнал себя в целом. Целом мире, природе. Скорее всего это было связано с изменением климата, когда наш прародитель изменился внешне хотя бы за счет наброшенных для тепла на плечи шкур или рисунков на коже. Память о том, что ты не тот, не принадлежишь всецело миру. Это память и есть чувство называемое «ощущать себя личностью». И между этой разъединенностью между вынесенным Я и Теми всеми вместе, которыми ты себя тоже чувствуешь, и существует у человека Посредник.
Посредник влияет на Личность через Общество. Посредник влияет на Общество посредством Личности.
Посредник передается через родителей или того, кто их заменяет, но не связан с их личностями, а связан с условиями, с социумом, в котором они живут. Посредник передается через личность,  но он словно не имеет к ней отношение, Посредник живет общественным, но его нет без Личности. Какая это плата, везение наилучших возможностей или  непосильное бремя присосавшегося паразита определяется посредством Героя, служит тебе Герой или нет. Тебе лично!
Герой, эталон, образец, как человеческая сущность посредника. Он ведомая сила,  производная Посредника, а может, его издержка. 
И кто, собственно, утверждал, что герой должен быть прекрасен, особенно хорош собой, утончен, что это должен быть принц? Лучший сталевар, комбайнер, тракторист.
Но почему-то хочется выбрать киноактера. Красивый, в созданном кинообразе, так убедительно передающий эмоции своего персонажа.
Главное, чтобы только не получилось бесчувственного героя, донельзя правильного, непогрешимого. Вот где, как говорил один мой знакомый, засада. Посредник, несущий образ такого героя, ничего не знает о земной настоящей жизни, жизни полной запахов, звуков, прикосновений.
Такой Посредник  не дает ничего никому, не кормит, не платит в казну, только крадет, крадет настоящую жизнь.
Я тебе обо всем этом болтаю, а ты смотришь на меня внимательно, и я вдруг замечаю, что ты затаенно вздыхаешь. Тебе стало скучно. А как же в любви без героя? Тебе же всегда хотелось быть им! Почему я говорю все время, что возле нас какой-то вредоносный герой? Почему же я не чувствую настоящего? И ты беспокоишься, что за этими рассуждениями о мертвом герое, я разлюблю тебя. Настоящим героем для меня должен быть ты!
Я подхожу к тебе и тебя обнимаю. На тебе белый пуловер, что ты надевал на днях, находясь по делам на одном предприятии.
Буду незримой для остальных присутствующей на этом объекте. Как тебя здесь ждали! Ужасно готовились! Все перемыли, перечистили, навели идеальный порядок на рабочих местах. Подготовили все продукцию-информацию, на которую ты должен взглянуть. Ты только взглянешь, но сколько приложено сил!
А ты стал рассматривать вдруг все очень внимательно. Интересоваться, и так получилось, что в представленном материале обнаружился пробел. Вот конфуз! Начальники тихо задрожали. Что делать!
Вежливый человек, ты сделал небольшую паузу, давая присутствующим собраться с мыслями. Один из начальников быстро взял себя в руки и стал уверенно говорить по теме. А ты, - я, незримая гостья, вижу это, - по-прежнему слушаешь снисходительно с вежливой полуулыбкой. Ты терпишь, хотя понимаешь, что говорят не то. Бойкий начальник, комкая слова от неуверенности, держит речь, остальные  застыли в страшном оцепенении, я же потихоньку любуюсь тобой. Мне очень хочется быть поближе к тебе к тебе, хотя все вокруг чуть не падают от напряжения. И меня приводит в чувство резкий голос. Это ты недоволен происходящим у стенда.
Я делаю рывок и вот я тут, у этого злополучного стенда. Я один из инженеров.
Я как раз в курсе происходящего. Начальники немного растерялись, а я, разработчик проекта, могу объяснить, что к чему. Я подробно, со знанием предмета это сделала. Твое лицо изменилось. Ты уже смотришь спокойно, понимая, что никакого мошенничества или головотяпства, которые ты заподозрил, нет. Все сработано на совесть. Начальники те, приобрели, наконец, нормальный цвет лица и смогли пошевелиться. Тот бойкий, что пытался объяснять сначала, уже совсем осмелев, стал шутить, что, де, нашлась тут… Ты засмеялся понимающе, ты ведь тоже начальник. И все весело засмеялись. Туча прошла.
А я, инженер с указкой, смотрю на тебя. «Заглядывается!..» - опять пошутил бойкий. Ты посмотрел на меня с ироничной улыбкой. Я покраснела, но почему-то вместо того, чтобы опустить лицо, довольно смело сказала, однако таясь за спокойной приветливой улыбкой: «Заглядываюсь…». Все опять засмеялись, а ты кокетливо потупив взор, отвернулся. Все отвернулись вслед за тобой. И ушли. 
У меня колотится сердце. От радости? Посмотрела вам вслед. Тебя даже и не разглядеть уже за спинами остальных, твою светлую курточку, под которой тот белый джемпер.
Вскоре начальник мне выписал премию, небывало большую. Я купила с этих денег себе красивый букет. 


Тоня не пришла. Дакота не надеялся, даже и не ждал. Он знал, что Тоня за милую душу встречается с другим, как оказалось соседом Лампасниковых по даче. Банальный вопрос: чем он лучше? Но это-та простецкая, как звук дешевой гитары в подворотне,  мысль звенела, была всё время в голове, иначе бы он не думал о Тоне.
Дакота открыл окно. Центр города. В комнату влетел не запах цветущих лугов или свежего леса. Запах гари. Но ветер был бодрым и бойким, солнце ярким. Оно пронизывало прозрачный весенний воздух, и с ним доносились звонкие звуки улицы. Вот сейчас, вот в эту минуту должна была бы появиться на пороге Тоня. Этот момент времени был отведен судьбой ей. Но ожидаемого появления не случилось. Тоня была похищена из жизни Дакоты.
А весенний яркий день так требовал своего, так насмехался, даже издевался над ужасающей пустотой души, что казалось, Дакота может взять пистолет и выстрелить в него, пробив святящийся воздух, как дешевый глянец. От его переживаний весь окружающий мир превратился в дешевку, которой можно было пренебречь.   
Дакота не нажал на курок. У него не было оружия, пистолетов, карабинов и прочих привлекательных огнестрельных штуковин. Дакота нажал на кнопку компьютера, сейчас он попадет в другое измерение. Как страшно умереть, но как здорово, что можно очутиться в иной реальности, не прощаясь с жизнью.
Иным измерением были наскучившие уже сайты, форумы, где пеной колыхались, выкрикиваемые (в душе, все только работа пальцев, музыканты тоже мне) ругательства в адрес властей. Казалось, тонешь уже в этом злом пенящимся потоке. Не заплыв в чистой озерной воде.
Там, где-то там, где не был, есть эти чистые воды. Что-то ведь про них рассказывают, про незагрязненные, про плещущуюся рыбу, те кто любит путешествовать (неужели это только байки!), вот бы войти в такие и проплыть, идя аккуратным кролем, дав телу работу и, получая на природе, такой какой и должна, быть дикой природе, неземное, фантастическое  удовольствие.
Того удовольствия освобождения не было в сети. Дакота это остро чувствовал. Голова кипела, мысли волновались, и пена не гребне была той ругательной, в унисон  злости остальных.    
Дакота огляделся по сторонам. Вот его жилище, комната в коммунальной квартире. Чужая мебель, дурацкие хозяйские половики, которые не велено убирать скаредной колченогой дурой (а разве нет! Верещит от каждой царапины на полу). На половике, рассматриваемом сейчас Дакотой, было много зимнего песка. Пылесосить Дакоте лень, да и одалживать пылесос приходиться у соседей.
Жалкая все-таки комната. Такая не требует ремонта, а занудно, приставуче о нем просит. Не той жизнью хочется жить. Не с теми стенами, не с теми обоями. Старый навязчивый рисунок, поблескивающий золотинками орнамент на темно-синем фоне. Обои потрескались и вздулись в углах. Старушечьи папилломы.
А там, за окном красивый город, действительно красивый и как замечательно отреставрировано здание, в котором размещается банк. Внутри этого банка, и другого, внутри каждого офисного центра, пошла же мода строить офисные центры, как дворцы, служащие одеты скромнее, чем тамошние стены, а внутри у людей мысли, и мысли о своем доме со старушечьими папилломами среди прочих тоже есть. Пена в мыслях как будто это память о неровных стенах, протечках и обо всем остальном, на что не потратиться. И возможно совсем не мысли, а ощущения, которые уже и превращаются в злобство сети. Вот он источник недовольства – несоответствие тягостных ощущений личного и наглого официального оптимизма, который, чтобы там не говорили всегда идет от успеха имущих.
Сейчас он нажмет на курок и пробьет глянец. Дакота вошел в почтовый ящик Марии Лампасниковой и раскрыл очередной отрывок текста, который она по непонятной Дакоте причине отправляла, на свой почтовый ящик.
 Любовь неблизкая Дакоте и даже раздражающая его. Но ощущения, которые вызывали эти строки, создавали в душе противовес тем, что накипали пеной в сети. Такая вот гирька, на весах, виртуальных, когда как на реальных в это время заправски взвешиваются самые что ни на есть вожделенные товары.  Кто-то же мерит тоннами, доступное подобным Котенкам только, как тоненькое обручальное колечко, золото. Но все же интересная какая-то штука, этот Машин текст. Как это ей угораздило оставить Дакоте лазеечку? Игра.
Отсутствие жизни - вот что раздражало больше всего, даже и не суррогат, а синтетика, уже совершенно несъедобная, насквозь ядовитая. Но Машина гирька при всем том, что эта игра в магазин была все-таки понарошку, несла какой-то чудесный признак жизни. Вот как стал выражать свои мысли Дакота, употребляя слово «чудесный».
Он и сам не мог понять, более провоцировала его эта игра или умиротворяла. Да, она, может быть, скорее провоцировала на ссору, даже драку. Как и в детстве, когда подсовывали игрушки, больше всего хотелось делать что-то по-настоящему, очутиться в настоящем магазине и там  совершать тоже, что взрослые.
Гадкое раздражающее чувство, так что уже чешутся кулаки, и в чью же сторону будет удар, неужели в Машину? Собьют с ног и затопчут птичку - любовь. Сумасшествие, общее безумие, но пройдет болезнь роста, горячка протеста, отрицание этого детского понарошку, и вот как это и должно быть виртуальный мир станет, в конце концов, реальным, ты уже созрел до того,  чтобы умело обращаться с ним.
Дакота прочел несколько строк, вздохнул. Этот текст заставлял его испытывать ревность. Но почему-то все равно тянуло читать. Что-то из учения Фрейда, о том, что ребенок ревнует мать к отцу. Не из этой ли оперы? Дакота, возможно, совсем не современный человек, потому что копается в своих чувствах, сомневается.
Отрывок про тайное место встреч был хорош, уже потому что отвлекал от мыслей о своей комнате, о том, что не сбылось и не сбудется уже наверняка в его жизни. Дакота, опять вздохнул и открыл свою страницу в социальной сети. Тут у него в друзьях, конечно же, Тоня. Сейчас он перейдет к ней, посмотрит фотки, может быть, напишет ей строчку, может, пошлет подарочек.
Тут есть миллионы девчонок и десятки тысяч из них, живут в Петербурге, и можно познакомиться, и потом встретиться, и не зацикливаться так несовременно на своих неудачах. Но ведь любовь-то никто не отменял! И неужели ее все-таки ту, что у Шекспира, у Флобера закрыли, как старый театр? Разбежались актеры, вот те чувства разрушились, когда появилась сеть! А это познакомился-расстался, познакомился-расстался, и никаких переживаний, будет тебе новая подружка понарошку, понарошку любовь.
Где же Тоня? Никак было не найти ее привычную аву. Вот отыскался знакомый ник, но ава была донельзя странной. Трудно было предположить, что Тоня может выбрать себе такую, фантастическое изображение зайца. Фиолетовый таинственный, пугающий и, несмотря, на заячьи уши, явно агрессивный персонаж. Неприятный, тревожащий образ. Подвох и угроза. Неужели милая Тоня могла скрыться за таким странным отталкивающим ликом?
Дакота вошел к ней на страницу. Страница выглядела незнакомо, четверо каких-то друзей кроме Дакоты, у Тони всегда было много друзей, среди которых Дакота именно этих-то и не припомнил. Практически пустое поле, только несколько ссылок, которыми Тоня, якобы, делилась. И всё. Ни музыки, ни видеороликов, ни приложений, всех-всех остальных богатств, хранящихся в девичьем ларчике. Разве это Тоня? Но с другой стороны Дакота тут ее друг, и ник ее.   
Дакота прошел по одной из ссылок. Каково же было его удивление, когда он обнаружил там небольшой отрывок Машиного текста, который когда-то читал. Дакота хмыкнул, еще ничего не понимая. Маша давала текст Тоне? Текст есть где-то в сети?
  Дакота прошел по другой ссылке. Там он нашел фотографию, на которой был запечатлён с Машей. Не в той ли едальне, в которой у них с зашла речь о герое?  Маша еще так наивно лепетала про жемчужные сережки. Как же! Размечталась!
 Так может быть, это какая-то шутка, похоже, что довольно злая, и это страница теперь Машина. Однако очень сомнительно, что Маша и Тоня могли сговориться. Дакота прошел по следующей ссылке, и вот тут он обнаружил несколько совсем уже удивительных фотографий. Он когда-то (был грех, полюбопытствовал) на сходке националистической группы. Портрет его, атамана Кости, которого все называли Корш. Дакота поинтересовался, почему Корш, ему сказали, что Корш сокращенно от коршун.
Дакоту передернуло. Сходка была тайной. Кто же это щелкал и еще и в инет выложил. Одна бы фотка… А вот и название организации. Дакота смотрел дальше и с ужасом видел распечатанные в столбик адреса  конспиративных встреч с датами их проведения. Хорошо, что он не стал в этом участвовать.
Руки похолодели от неприятного волнения, но Дакота нашел в себе силы пройти по следующей ссылке. Что же там? Там была также фотография. Дакота в своем универе. «Сдает» экзамен. Верней дает преподу деньги. Сдавать экзамен не хотелось, как и зачет по предмету.
Жуткое ощущение вспоротого нутра. От волнения пересохли губы. Морозное это волнение скоро все-таки прошло. Ну и что собственно? Что там такого ужасного изображено? Обычная жизнь нормального члена общества. Дакота не преступник, не убийца. Разве это открытие, что в универах оценки, зачеты покупают? Да и сходки такие тоже не криминал. Собирается молодежь пообщаться. Не убили же никого.
Дакота потер лоб. Зачем ему это показали? Пальцем погрозили просто. Но чем же он все-таки обязан такому вниманию? Дакота перевел взгляд на друзей. Ни о чем неговорящие ники, фотографии на аватарке трудно рассмотреть, у кого маленькая фигурка вдали, у кого изображение завуалировано с помощью графического приложения. Нужно войти на данную страницу, чтобы что-то понять.
Первая страница оказалась Михаила! Якобы Михаила, конечно! Брата находящегося сейчас под следствием! Дакота теперь прочитал внимательно ник. UZNIK. На аве фотка, знакомая фигура вдалеке на фоне вокзала города Воронеж. На странице этой не было вообще ничего, кроме ссылки, пройдя по которой Дакота нашел плакат «Нет наркотикам!» Материалы Мишиного дела, понятно, тут не выложат. Но ник говорил сам за себя. Это был не намек, а угроза. Узник.
Третья страница была Юрия Андреевича Жданова, адвоката! Его лицо было смешно замаскировано графикой программки «разукрась свою фотографию», но все же узнаваемо. Эта лже-страница Жданова была закрыта. Доступ ограничен. С такими пользователями могут общаться только друзья. Страшно было смотреть на ник. UZNIK*WILL. Еще один узник. WILL в английском обозначает будущее времени. То есть Жданов будущий узник, то есть он в очереди в тюрьму. Ужас!
Дакота, однако, испытал чувство облегчения. Пожалуй, это был второй раз, когда он, имея дело с компом, испытывал подлинные сильные переживания. Первый раз, когда стал читать Машины вирши, мучительная смесь упоения и ревности и вот сейчас, когда понял, что он сам пока не имеет ник Узник.
Очень хотелось бы надеяться, что несмотря на мелкие нарушения и проступки (а кто без греха), Данила Котенок не попадет в число этих самых будущих арестантов. Но кто же это с ним так играет, совсем не шутя, грозит пальцем?
  Дакоту из оцепенения вывел детский крик. Девочка Кира неизвестного Дакоте возраста, была ребенком с синдромом Дауна. Лепечущие, булькающие звуки, которые она издавала, речью было не назвать, но кричала девочка громко, голосок имела сильный. Кира, ее брат, мальчика звали Егор, мама и папа жили с Дакотой в одной коммунальной квартире, снимали у хозяйки две комнаты.
Девочка закричала тревожно еще раз, никто из родителей не отозвался. Странно! Дакоте пришлось выйти в коридор посмотреть, что случилось. Дверь в комнату соседей была широко раскрыта. Кира была в пижаме. Увидев Дакоту, девочка поменяла выражения лица, наверное, это было можно назвать улыбкой. Протянула ручки, прося чтобы ее взяли. Дакота не был отцом, но этот жест беззащитного существа не мог не тронуть. Естественным порывом было подхватить ребенка на руки.
Кира держала что-то в одной ручке. В сумраке коридора Дакота не рассмотрел. Он вошел с Кирой в комнату соседей. Первый раз он был здесь. С соседями, Олегом и Клавой он общался мало. С Олегом на кухне, о том, о сём, о мужском, о телефонах, телевизорах, компах и прочих заманчивых вещах, но с семьей этой нет. Киру-то видел несколько раз. Никогда Дакоту не приглашали в эти комнаты. Дакота в свою очередь тоже их к себе не звал.
Немудрено, в общем-то, никаких противоречий, все соответственно правилам теперешней разобщенной жизни, где работающего студента мало что связывает с замкнутой семейной парой.
Настежь была открыта и дверь, ведущая во вторую соседскую комнату, - Кира расхлебастила все не иначе, - Дакота непроизвольно вошел с ней и туда. Он искал детскую кровать, куда-то же нужно было поместить ребенка, пока его мать не пришла. Отлучилась Клавдия в магазин что ли?
Взгляд Дакоты тут же уперся еще в одну дверь, тоже раскрытую. Наличие этой не комнатной, а входной двери здесь показалось донельзя удивительным! Как это! Тут должна быть капитальная стена, тут граница квартиры, а оказывается, граница не на замке, в ней, как говорят в шпионских фильмах, есть окно.
Дакота не побоявшись, прошёл дальше. Тем более, что Кира вела себя, сидя у него на руках,  очень уверенно и показывала, всем своим дебелым тельцем тянувшись, что нужно идти дальше.
 Дакота попал в какой-то тамбур. Под ногами у него была старинная плитка, такая же как в их парадной. В том месте пола, где слева была возведена новая стена, рисунок плитки обрывался. Это была часть лестничной площадки, отгороженной жильцами от остального дома. Минуя тамбур, Дакота перешел уже через следующие такие же нелегальные двери в другую квартиру. Да это была другая квартира!   
   Дакота, так и держа Киру на руках, огляделся. Он попал в комнату со свежим хорошим ремонтом, не дорого, но мило обставленную. Гостиная? Дакота, не отпуская Киру, как будто она была плащом невидимкой для него, пошел уверенно дальше и попал в коридор. Да, это была нормальная квартира и гораздо благоустроенней той, в которой проживал Дакота! Но почему она таким непонятным образом соединялась с квартирой Ефимовны?
Дакота очутился на кухне. Не трудно было понять, даже не слишком искушенному в житейских делах Дакоте, что тут царит одна хозяйка, квартира отдельная.  Здесь живет только одна семья. Этой семейной парой с детьми были его соседи.
Никого так и не было. Куда же определить девочку? Кира пускала слюни, они текли из ее полураскрытого рта,  и уже замочила ими гадко любимую сорочку Дакоты. Дакота боролся с двумя желаниями. Одно было избавиться от неприятного ребенка, к тому же весьма тяжелого, другое осмотреться здесь получше. Уж больно он был заинтригован.
Толкнулся Дакота еще в одну комнату. Да, конечно, вот тут на самом деле и жила Кира, не по соседству с ним. Вот ее кроватка, верно, сделанная на заказ, с невысоким ограждением, чтобы нельзя было скатиться. Но сейчас Кира, не вовремя проснувшись, из нее благополучно выбралась и, не став играть в игрушки, отправилась путешествовать.
Вспомнив свою комнату, девочка стала вырываться и выронила то, что держала в одной руке, той, которой все время держалась за шею Дакоты. Что же это? Дакота нагнулся, чтобы подобрать какие-то корочки, которые ребенок стащил у родителей. Каково же было его потрясение, когда Дакота увидел, что это удостоверение сотрудника ФСБ, Олега Дмитриевича Дмитриева.
Дакота сперва даже подумал, что это шуточное удостоверение, или липовое, но фирменный, щеголеватый его вид, заявлявший гордо, что тут есть все необходимые защиты от подделок, свидетельствовал твердо и однозначно, что Олег Дмитриевич Дмитриев работает там, где говорят. 
Дакота хмыкнул, где же неразумная девочка это взяла? Но думать об этом почему-то больше не хотелось, хотелось поскорее уйти. Дакота, отпустив ребенка к игрушкам, пошёл к выходу, верней к тем дверям, из которых сюда проник, - несомненно, в квартиру был еще нормальный вход. Но он в незнакомом помещении запутался. И его ошибка имела огромный смысл. Дакота попал в спальню. Дверь зеркального шкафа-купе была широко отодвинута, и парадная форма темно-изумрудного цвета оказалась на самом виду. К шкафу был приставлен стул. Девочка тут же зашла за Дакотой и, забравшись на стул, полезла к форме. Отсюда она и стащила это красивое удостоверение вместе с ключами, которые и были ее главной целью. Маша как-то рассказывала ему про детей, и упоминала, что все дети почему-то очень любят ключи.
Вдруг заскрежетал дверной замок. Входная дверь отворилась. Вошла рассерженная, уставшая Клава, она вталкивала в дверь непослушного сына. Мальчик упираясь, пытался отстоять своё право еще погулять, а может быть что-то купить в том магазине, откуда только что пришли, - в другой руке Клава тащила тяжелый пакет.  Мальчишка явно недополучил своего, свежего воздуха ли, мороженного, законного чупа-чупса. Но получил в итоге только оплеуху от матери. И тут же начал капризничать. Бедная Клава! Не слишком тебе повезло с детьми, один убогий, другой тощий чертенок, шустрый и упрямый, попробуй, управься.
Свет парадной идущий из-за спины Клавы, борющийся со своим здоровым чадом, погас. Клаву стало лучше видно. Теперь она освещалась не из-за спины, а более спереди, была раскрыта настежь дверь в комнату Киры, и солнечный весенний луч, свалив свое зарево на пол, слабенький, жидкий, но сладкий, как вода, в которой растворили мёд, подобрался к лицу женщины.
Наконец она заметила Дакоту. Несмотря на пыл материнской борьбы, она нервничала, того и гляди сейчас сорвется и начнет колотить сына - какими злыми были ее худые руки, мальчик в нее, такой же, цыплячья косточка - Клава вздрогнула. Так от неожиданности сжалось её худое тело, а потом сотряслось страхом. Еще бы! Чужой в доме! Дакота успел хитро подсунуть обратно Кире отцовское удостоверение.
- Здравствуйте, Клава. Ваша девочка пришла на ту половину. Я привел ее обратно, - сказал Дакота.
Клава отпустила тяжелый пакет, устало бросила. Ударилось об пол какая-то лежащая в нём банка. Если разбилась, будет Клаве еще одна досада. Мальчишка начал истерично кричать, протестуя против своей участи здорового сына, которому нужно слушаться.
Клава тут же узнала Дакоту. Было понятно по ее лицу, хоть чуть-чуть успокоившемуся. Потом оно опять напряглось, как было трудно ей с этими детьми, до того кажется, что она их не любила. Дакота не стал ничего говорить, объяснять. Ему просто не хотелось разговаривать с женщиной, которая на него зло косилась. Все было сейчас не по ней, все раздражало. И более всего то, - она сообразила, какую допустила промашку, - что парень проник в их тайную, так получается, квартиру.
Дакота, ничего не прибавив к уже сказанному, - неужели он должен оправдываться! – пошел восвояси. В спину его подталкивали острия Клавиного недоброго взгляда. Дакота прошёл через тамбур, через комнаты Дмитриевых, снимаемые зачем-то в квартире у Ефимовны, – так быстро проделал он обратный путь, того удивительного путешествия в другое измерение соседской жизни, - и очутился в знакомом своем коридоре. За ним, также ничего не говоря и не поясняя, - не до того, - Клава закрыла свои двери на замок.
Дакота был в своей комнате. Вот он остался совсем один, с трудом переваривая произошедшее. Страх. Неужели Дмитриев по его душу, душоночку, следит за нам, когда-то появившимся в организации, которая является скорее гротеском на серьезное объединение, посмотреть хотя бы на Корша, недоделанный Мерелин Менсон, подавшийся, когда не взяли в шоу-бизнес в, громко говоря, политическую жизнь. А кто его знает, может, действительно он опасный.
Вот это тема! Две комнаты по соседству в коммунальной квартире и еще собственная отдельная. Кроты тоже мне! Прорыли ход. Даже стену прогрызли. Знает ли хозяйка,  что тут такое понастроено! Возможно, она уже и не владелица этих двух комнат, тогда и спрашивать нечего. Теперь вообще никто ни у кого не спрашивает разрешения, городят, что вздумается.
Ну и дела! Это как в компьютерной игре, в самом деле! Идешь по какому-нибудь коридору, и открываются всё новые помещения, найди только ключ. И каким неожиданным образом нашелся ключ. Свершилось разоблачение руками неразумного существа.
Что испытала Клава, вытащив из лапок дочери удостоверение мужа, которое должно беречься, как зеница ока. Не хочется об этом думать. Дакотина ли это забота. А как Кира открыла-то все двери! Как сообразила? Тоже не морочиться на эту тему! Чувствует Клава вину, что рассекретила их кротовую нору? Да пошли они, Дмитриевы эти, со своими детьми недоделанными!
Что за дверьми открывшимися? Что это за игра? Вооруженные монстры, которых нужно одолеть, проходя миссию. Но в отличие от компьютерных версий  у Дакоты только одна жизнь. И не сохранишься, чтобы идти дальше в опасное место.
Собственный комп заснул, пока хозяин гулял по другой реальной виртуальной реальности. Дакота пошевелил мышкой. Да вот она, страница Тони. Якобы Тони. Кто там последний-то ее друг? Им оказалась Маша Лампасникова. Зашел к этой фиктивной Маше. Тут был только отрывок текста именно тот, что Дакоте показали на его странице и еще Машины фотографии.
Фотографии были удачными. Особенно Дакоту тронула фотка, где Маша смотрит в окно, на зимний лес. Это их дача. Сжался внутри гадкий паук тревоги. Ее герой. Неужели дело все-таки в нем?   



Да, все дело в нем, в герое. Все дело в тебе. И вот мы опять с тобой рядышком. А ведь я знаю, как ты непоседлив. Нет, ты вовсе не лежебока, тебя влекут дали, новые впечатления, а главное жажда деятельности. Ветер, ветерочек, который бывает везде, нет ему преград, разносит по свету зерна, пусть развивается жизнь.
Мгновение ты здесь и мгновение далеко. Разные времена нанизаны на нить бытия. Здесь и там. Где-то среди совсем незнакомых мне людей и тебе малознакомых и тут, со мной в нашем пространстве и времени, в этой уютной квартире на Васильевском. В ожерелье твоей жизни, представляешь, имеется и эта бусина!
Как же это случилось! Как такое могло произойти нежданно, нагадано с тобой!
Васильевский остров, тут я жила в раннем детстве. И было бы несправедливо и было бы неправдой не рассказать о другой моей бабушке Мане, подле которой в одной комнате и прошли мои самые ранние годы. Бабушка Маня, мать отца, была десятым, последним ребенком в большой еврейской семье.
Мне самой неловко от того, что я так долго отворачивалась от нее в своей памяти, пренебрегала ее обществом, ведь жизнь этой несчастной была жуткой, и вот кто нуждался в поддержке и уважении, уважении уже за то, что жил.
Эта женщина, верно, знала очень многое о времени, отличном от времени t, в котором ей приходилось быть. И знала, что жить надо просто потому, что нельзя умереть.
 Я бы назвала мое детское впечатление о ней: упадок. Это старое некрасивое беспомощное тело, белое, дряблое. Трясущиеся руки, седая голова. Дребезжащий хрипловатый голос. Хмурый, подозрительный взгляд. У нее был страшный склероз. Полная каша в голове. С ней было невозможно общаться. Ну как любить такую бабушку? И никаким предвзятым мнением не объяснить антипатии ребенка, который по природе своей тянется не к разрухе, а к красоте. 
Но я теперь очень хочу быть справедливой к ней, я хочу узнать ее. Что там было в ее жизни, что чувствовала она, какой она была когда-то? Почему она выпала так сильно в свое собственное пространство и время? До того выпадение это было очевидно, что тут, здесь с людьми  ненавидевшими за что-то ее и пренебрегавшими ей, она, тем самым  получается, распаляя еще больше их неприязнь, становилась уже совсем не похожей на человека, неприглядной отталкивающей полубезумицей.
   Как ни удивительно мне, опираясь на свои детские воспоминания, говорить, но Маня не всегда была бабушкой. Она когда-то была девушкой, красивой женщиной. Моя мама как-то однажды поинтересовалась, что за актриса изображена на фотографии, стоящей на Манином столике. Выяснилось, что это никакая не актриса, а Маня! Мне показалось тогда это до того удивительным, своего рода фокус, ничего общего между двумя этими людьми я не находила. К тому же отец, обожавший свою мать, говорил все время о том, что я очень и очень похожа на Маню. Я никакого значения никогда не придавала его словам, потому что они мне казались совершеннейшим абсурдом.
А ведь отец видел свою мать красивой, как киноактриса немого кино. Он был знаком с другим человеком, не измученным жизнью, не обглоданным ею, и те чувства, которые он испытывал к своей прелестной матери, оставили в его душе негасимый свет. Свет, в котором эта страшная, как мне казалось, старуха была милой, привлекательной, заботливой женщиной.
  О чем гласят семейные предания? Как я уже сказала, Маня была десятым, последним ребенком в семье. Вероятно, очень поздним, потому что к моменту гибели ее родителей она оставалась с ними одна. Я даже не знаю, где был их дом, Манин, ее мамы Тырцы, ее папы Меера. Когда я спрашивала об этом отца, он несколько раз почему-то называл мне разные места. Наверное, сам уже не помнил.
Как они жили? Опять же семейное предание гласит, что моя прабабушка была знахаркой.  Тырца  лечила людей.  Значит, в дом приходили соседи, она помогала им, они как-то благодарили ее. До ее способностей, до света ее души, конечно, не было дело тем, кому оказалось очень много дела до чужой веры. Евреев, Меера и Тырцу как-то ночью растерзали черносотенцы. Зверски убили на глазах у дочери Мани. Десятилетняя Маня спряталась. Иначе и ей было бы не выжить, разумеется.
Обезумевшая девочка бежала ночью, по черному лесу, спасаясь от страшной смерти! Маня мне рассказывала все об этом сама. Да она рассказывала, как бежала! Представь, что это такое! Как с этим можно потом жить, жить с воспоминаниями о растерзанных родителях! А она жила! 
Мне очень сложно рассказывать об этом. Мой рассказ получается нестройным, дерганым. Некий поток, который несет меня, и должен увлекать моего читателя, натыкается на подводные камни. Я бьюсь о них, и кажется, само мое тело становится вот тем, дряблым, в рытвинах, каким я помню, было старое тело Мани.
Но я движусь вперед, несмотря ни на что, я должна рассказать о Мане так, как смогу, даже если ты усмотришь в этом что-то обидное и несправедливое для себя, потому что было бы крайне неправдиво, рассказывая о себе, сделать вид, что память об этом человеке в моей душе не оставила след.
Мне сложно стройно и складно говорить обо всем, что связано с Маней, во многом и потому что во мне текут две крови, и так вышло, что зов одной и другой я хорошо ощущаю. Моя мама была всегда обожаема мной и на самом деле она была всегда человеком несущим свет, человеком просвещенным и созидающим. Совершенно естественно, что на меня, чрезвычайно восприимчивую девочку, она имела большое влияние. Как и моя незабвенная Леля – пример жизнестойкости и оптимизма. Что и говорить, я до определенной поры совершенно искренне считала себя абсолютно русской.
Хотя даже в яслях невежественная злая нянька, которая всем медлительным детям, страдающим плохим аппетитом, наваливала второе прямо в недоеденный суп, говорила мне, что я Сара. Я говорила ей уверенно, что я не Сара, не понимая, почему эта тетка считает, что я должна называться по другому, но чувствуя ее неприязнь ко мне.   
В двух-трех летнем возрасте я ничего не знала ни о религиях, ни о национальностях, но уже ощущала, что ко мне плохо относятся только потому, что я кому-то кажусь не такой, кто-то считает что я и называться должна иначе, не признавая во мне своего.
 И как потом мне всегда было неприятно оттого, что мое признание, что я русская, вызывало усмешку у тех, кто всегда прекрасно замечает, кто есть кто.
   Конечно, усмешками дело не ограничивалось. Слышала я в свой адрес то, что положено слышать евреям, про всякую там жидовскую морду. И нередко те, кто готов был считать меня русской за то, что я была, по их мнению, хорошей девочкой порицали моего отца еврея, склоняя и меня его порицать.
Да, ужасно сложная тема. И она очень и очень сложна именно для меня, потому что я оказалась, как между двух огней, между своей матерью и отцом. И ведь именно мать первая меня просветила по поводу еврейского вопроса. Совсем малышка, других людей я могла и не слушать да и не понять, а вот когда мне мама страшным шепотом сказала, что наш папа еврей, и что евреев не любят, потому что они распяли Христа, я была потрясена. Возможно, так же, как если бы советский разведчик, вдруг узнал, что его отец работает в Мосаде.
Как с одной стороны странно, а с другой симптоматично, что об этом и так мне сказала именно мама. Мой отец еврей, а евреи враги, потому что распяли Христа. Какого Христа! О чем шла речь в Советское время! Церкви разрушены и закрыты. Но самое главное, сама моя мать никогда не признавала религию и уж ей-то, казалось бы, этот факт не мог служить никаким аргументом.
Исторически сложилось, скажешь мне. Пошло так. Надо ненавидеть и ненавидели. Чуешь, чуешь здесь того страшного бесчувственного фальшивого героя, который не ведает истины, настоящих чувств, ничего не знает о человеке. Вот его мертвый свет, озаряющий сознание людей, лишающий его красок, жизни. Странный непонятный образец, только следуй ему и все, и ни за что не пробиться к живому и сущему. Прекрасный герой ведет в светлое будущее, рай, и ему есть дело только до своего, недоступного для живых людей мира, и ему нет дела до их чувств и страданий.
Что же это так морочит, заставляет быть таким жалким и низким? Я очень боюсь, что данный отрывок доставляет тебе неприятные эмоции. Я очень не хочу тебя задевать. Да, некто тебе подобный, а значит где-то и ты сам, по моему мнению, ведут себя по отношению к иноверцам не очень красиво. 
Я вызываю в тебе чувство вины, а ты восстаешь, потому что не чувствуешь себя виноватым и будешь в свою очередь обвинять меня. Нет, конечно, речь идет не о тебе, о каком-то другом человеке, который ответит мне на это: «Правильно! Били вас и бить будем». Вот и весь разговор.
Отчего он возник? Потому, что это не твоя вина, - не удивительно, что ты восстаешь, - а вина вот того ущербного героя, вора, живущего в голове, который заставляет тебя и даже мою мать, говорить о своей ненависти к евреям, вспоминая что-то о Христе. Я ни в коем случае не пытаюсь развенчать Бога, я говорю это к тому, что Иисус никогда не был ее темой, она с этими мыслями и чувствами не жила, но почему-то свои чувства она при этом отвергла.
Разве я должна обижаться на то, что я другая? А ведь я действительно несколько другая и что, собственно, такого уж страшного в том, что некто усмехнулся, услышав, что я сказала о себе: русская. Вот тут опять я чую  нечто виртуальное, что серьезно влияет на жизнь. Дело в том, что мне обидно, что кто-то не согласен с моим представлением о себе? Его представления обо мне не совпадают с моими? А каковы мои представления о себе? Каковы они у человека, выросшего в свете лучей прекрасного героя, апологета идеи, идеи о том, что все равны? Я и чувствую себя равной всем… Нет, нет… Я чувствую себя не равной герою! И все вокруг чувствуют себя не равными герою! А как почувствовать себя ему равным, как себя с ним соотнести, если он непогрешимый небожитель. Никто не понимает в таком случае, какой он есть, никто себя не может толком идентифицировать, сформированные ценности, тот самый герой, образец не дает представлений о настоящем, об истине. И так получается, что все заняты тем, что замечают за другим, насколько он отличается от фальшивого образца. От фальшивого образца отличаются все и суть отношений поэтому – критиканство и рознь, в том числе и национальная.
Слава Богу, как бы там ни было, в людях всегда есть человеческое, живое. Несчастную Маню спрятала молочница, мужественная женщина спасла ребенка от лютой смерти. Молочница, наверное, (никто никогда мне не расскажет, как же все происходило) бывала каждый день в доме Меера и Тырцы и хорошо их знала, и Маня хорошо знала эту женщину и в этот ужаснейший час кинулась к ней.
Что было дальше? Дальше Маня как-то попала в Петроград к своему старшему, уже взрослому брату Павлу. Опять же совершенно не знаю, а мне было бы крайне интересно узнать, как же это все происходило, как именно она добралась до столичного города, как нашел ее брат. Он сам приехал за ней, узнав о смерти родителей? Родители, Тырца и Меер были похоронены? Что стало с их домом? Судя по всему, родители Мани и ее дом, так же как и Лелин, исчезли, были стерты с лица земли в то страшное время.
Невыразимо горько поднимать эту тему, потому что в ней так ясно и четко отражена вся огромная несправедливость жестокой жизни, которая делала людей совершенно несчастными, превращая их в безвинные жертвы. Служение чему-то огромному и ущербному (прости меня за это слово, которое может покоробить тебя) и я говорю здесь ни о Христе, ни о Сталине, ни о Ленине, а о чем-то другом, на самом деле разваливает жизнь, выдирает ее с корнем.
Так вот, Маня прибыла в Петроград к своему брату Павлу, но ведь у них было еще много братьев и сестер и некоторые из них (очень жаль, что я не могу это ни у кого уточнить, строя, скорее,  предположения) были уже к этому моменту весьма взрослыми людьми, эмигрировавшими за границу.
И тут я приступаю к самой, может быть, провокационной части этого отрывка.
Родня не могла, конечно, бросить бедняжку. Одна из старших сестер жила в Америке и она, прислала Мане приглашение с тем, чтобы девочка приехала туда и осталась, воссоединилась с семьей. Наверное, они, взрослые люди, могли и хотели стать ее опекунами.
Представляешь, разрешение на въезд Мани в Америку было получено! Подписанное очень известной в политике фигурой, послом Гариманом, оно до сих пор хранится у нас, как семейная реликвия. Как документ о том, что жизнь Мани могла быть другой! 
Но случилось то, что случилось. Конечно, никем не гарантировалось, что Маня благополучно добралась бы на пароходе до Америки. Наверное, именно из-за боязни, что в такой дальней дороге с девочкой может что-то худое произойти, брат Павел и не пустил ее никуда. Может быть, были еще какие-то причины, о которых история умалчивает. Может, боялись не бандитов, а властей, но скорее всего, и тех и других.
Как и где потом Маня познакомилась с моим дедом Самуилом, тоже не знаю. Этого своего деда я вообще представляю крайне плохо, никаких фотографий его я никогда не видела. Только мой отец вспоминал его. Он помнил отца, и ему, как и моей матери, очень не хватало своего погибшего, сгинувшего героя. Самуил Залманович тоже, как и отец Люси, Иван Николаевич пропал во время войны без вести.
До войны, кажется, эта семья жила довольно благополучно. Кем был дед? Если я ничего не путаю, он был часовщиком. Маня была медсестрой, сказались гены, она работала с очень известным педиатром, профессором Туром, и ужасно этим гордилась, даже немного кичилась.
Потом началась война. Самуила мобилизовали. Мобилизовали и брата Мани Павла. У Павла была семья, жена Циля и также двое мальчиков Цодик и Анатолий. Родственные узы здесь были очень сильны, Циля и Маня были как сестры, я думаю, особенно они держались друг друга, когда мужья их ушли на войну и там погибли.
Как Маня провожала своего Шмульку, как получила извещение о том, что он пропал без вести, что пережила в этот момент, я не знаю. Но две эти женщины движимые вечным страхом, что их  и их детей истребят в первую очередь, собрались и уехали из осажденного Ленинграда в эвакуацию.
Я знаю, что уехали из блокады, но опять же не представляю как именно, может быть, по Дороге Жизни. Все мальчики, обреченные на смерть в  Ленинграде, выжили. Маня и Циля сохранили своих детей.
Я помню Маню больной немощной старухой, а ведь там, в эвакуации, в Удмуртских и Башкирских селах она была, сужу об этом по обрывочным рассказам отца, уважаемым человеком. Ведь Маня была медсестрой и умела лечить людей и потом сказывалась ее предрасположенность к целительству, она знала, как использовать травы.
Так отец рассказывал, что она спасла какого-то местного мальчика от ужасной хвори, может быть, у него была дизентерия, может быть, диспепсия, а в те времена это были очень опасные, угрожающие жизни болезни. Мать выздоровевшего ребенка потом отблагодарила Маню, она принесла сваренное на меду варенье.
 По возвращении в Ленинград, после войны Маня больше не работала медсестрой. Почему? Я не знаю. Возможно, дала знать о себе пятая графа, а может быть, уже не позволяло собственное здоровье. Маня была очень слабого здоровья и рано начала терять силы. Она пробовала работать кондуктором, но не смогла, это оказалось для нее слишком тяжело. Работала в газетном киоске. В общем, ее послевоенная  жизнь была так же, как и у Лели, не слишком радостной, даже совсем-совсем безрадостной.
Мое дыхание перехватывает, когда я вспоминаю, как Маня читала написанные непонятными мне кружевными значками письма, письма, которые писала так и не дождавшаяся её американская сестра. Представляешь, что я помню, - и как, как мне забыть эти факты! - фотографии, множество фотографий, которая заботливая сестра присылала Мане, рассказывая ей о многочисленных родственниках, детях, а потом и внуках.
Да-да, представь, я, как сейчас, помню эти снимки! Особенно один из них, где Манина старшая сестра, похожая на нее женщина, но только крупная и грузная, в очках сидела на большой лужайке окруженная огромной своей семьей. Семейный клан. Классическая фотография рода. Словно было посажено когда-то на этой прекрасной лужайке дерево, и вот уже шумит здесь целая роща.
   Улыбающиеся люди, холеные, аккуратно одетые и у всех вот то, совсем незнакомое иностранное выражение на лицах, счастливое.
И опять я так остро чую знакомый запах! Сладкий запах, который является запахом падали. Ведь это то самое счастье, которого не было! Четкое представление о нем! Не было его здесь у Мани! Хотя сестра старалась и дарила ей дорогие подарки. Меховое манто, присланное из Америки, висело в Манином шкафу, и еще какие-то заграничные вещи валялись вперемешку с фильдеперсовыми панталонами. Но где же было Мане носить заграничное манто! Не заберешься в нем в переполненный усталыми людьми трамвай, не пойдешь в сберкассу, не встанешь в очередь в колбасный магазинчик. Да и грустное, убогое жилище Мани никак не дотягивало до заграничного шика и ничем к нему не располагало. Вещи хранились, как память о сестре.
 Сейчас вполне уверенная в том, что этот вот Посредник является сутью человека, я могу сказать, что и здоровье и то, что люди называют счастьем и успехом, определяется качеством этого Посредника, полноценностью его мира.
Если говорить о Мане, она не стала сколько-нибудь выдающимся человеком, хотя, возможно, могла бы. Я имею ввиду, конечно, не Нобелевское лаурятство. Наверное, она могла бы стать хорошим врачом. Этого не случилось. Ее Посредник, то особое пространство и время оказались лишенными света.
Да, утащило Маню в черную дыру, и там превратилась красавица с внешностью кинозвезды в страшную старуху.
Когда я думаю, что Маня могла не влачить убогое существование, а носить модные красивые платья, жить со своими детьми в хорошем доме, что у нее и у меня, у меня, было бы столько приветливой родни, и мы бы встречались, и все вместе вот так, как они там, фотографировались на лужайке, у меня перехватывает дыхание.
Что имела она, что имею я? Ведь даже не погост, на котором схоронена эта родня, а ту безумную бездну, черную дыру, поглотившую всех несчастных, всех тех людей, по которым я так всю жизнь тоскую, которых мне так не хватает и образы которых являются мне, образы почти что уже ощутимые, пахнущие сводящим с ума ароматом. И я имею в виду не только евреев, а всех-всех моих родных, и с Лелиной стороны, и со стороны Ивана, о мученических жизнях которых и страшных смертях я могу только подозревать.
Что я должна сказать теперь? Что я люблю свою Родину, какой бы она не была? Ты знаешь, именно в такой формулировке я чувствую фальшь. Фальшь человека, который прогибается перед сильным. Куда денешься! Мое отношение к тебе не является отношением к власть предержащему, и эти поэмы не обращение поэта к власти, вечная аппозиция. Ты мой  друг, и все эти строки, мне очень хочется, чтобы ты почувствовал это, не обвинение власти, а значит тебя (разве истинные друзья могут переметнуться во вражий стан?) а поиск чего-то очень, как мне кажется, важного в попытке спасти.
Может быть, сами наши встречи, близость совершенно разных миров, является уже фактом разрушения многих сложившихся представлений о жизни, и если я скажу, что для меня Родина сейчас это то Зеркало любви, что это память о всех моих живущих и исчезнувших родных, которую я никогда не смогу предать, я думаю, что я не слишком обижу и лично тебя и тех, кто является в моих и в своих глазах, прежде всего, представителем власти. Для меня слово Родина выходит из слова Род. И я действительно люблю свой род, люблю людей и, признаваясь в этом, я ни перед кем не прогибаюсь.
Как всякий русский человек, человек, родившийся в России, связанный накрепко в своем сознании с теми пахнущими непрожитой жизнью образами потерянных людей и потерянного, не имеющий ни малейшей возможности быть счастливым в этой связи, а значит и свободным,  оказавшись заграницей, я не смогла бы избежать страданий ностальгии.      
 Ты для кого-то сама власть, для меня живой человек и поэтому-то я ощущаю то нечто, что на самом деле властвует и, властвуя, губит. А уж перед этим я прогибаться не собираюсь.
Герой. Я часто произношу это слово, при этом упоминая о настоящем любящем герое и о каком-то вредном фальшивом,  упомянула я также  о мире Посредника. Да мои определения сродни былинным, сказочным, они носят в большой степени абстрактный характер, но коли я начала рассказывать об этом, то нужно развивать свои мысли дальше.
Как бы человек в своих творческих, научных, духовных исканиях не приближался к истине, а вернее как бы ему ни казалось, что он приблизился к ней, вот уже она распростерта у него на ладони, подобно новорожденному детенышу, все-таки природа такая, какая есть, не доступна ему. Она существуют вне его понимания, когда как человек воспринимает её, может общаться с ней только через Посредника, его представления, образы данные им. Но именно эти образы и являются сущностью человека, как вида, и формирование Посредника необходимо родившемуся, чтобы стать этим самым человеком. Если у представителя человеческого рода не сформирован Посредник, он не является человеком, хотя бы потому, что не является им никак в социальном смысле.
Чистота родительских отношений, их мирный, спокойный, лишенный страха естественный характер, мне очень хочется сказать отношения без запаха, в которых не имеющий еще гормонального аромата ребенок не напуган запахом взрослого, определяет чистоту и прозрачность мира, того самого Посредника. Страх причиненный ребенку неприличным поведением родителей, связанные с жизненными проблемами их собственные ужасы и тревоги, которые тоже своего рода пахнут, отрицательно сказывается на этом мире. Точно так же на чистоту мира Посредника влияет и Зеркало любви, картина жизни. Конечно, если зеркало мутное, треснувшее, если это картина убогой жизни, на которую трудно смотреть, какая уж тут прозрачность.
Для человека первичен Посредник и, таким образом, любое его серьезное повреждение, понятно, что идеальным он никогда не может быть, делает практически тщетным обращение к религии, так же как и попытки благоустроить окружающую среду.
Я хочу подчеркнуть, что я не причисляю себя к противникам религии, но с некачественным Посредником религия не может выполнять своих функций, функций общения человека с нематерией, создавать движение материи, способствовать развитию жизни. Она, увы, на мой взгляд, становится для людей именно чем-то похожим на опиум.
Что собственно, я говорю здесь такого уж нового, особенного? Кажется, что ничего. Никакого нет откровения в том, что человек ограничен всецело своим сознанием, что для людей необходимы чувства, а для детей, как воздух, внимательное и бережное отношение родителей, что благополучная жизнь родителей – залог счастья детей, что для ребенка так важен уют и порядок в доме и красота в нем, как и красота окружающего его мира.
Мне хочется откровений? Признаться хочется, ведь контакт с Посредником, само то, что он мне показался это уже откровение и самое главное, я чувствую, что здесь есть что-то очень интересное. Вокруг меня ходит зверь, и мне бы хотелось поймать этого зверя за хвост. Во-первых, мне хочется предъявить тебе, именно тебе эту мою ценную добычу, доказав тем самым свою состоятельность ловца. Но я ведь сфальшивлю, сказав, что нужно убить зверя, так близко подошедшего к людям, угрожающего людскому роду. Нет, этот зверь не враг, он пришел на переговоры, он просит помощи, и я хочу понять, о чем он мне говорит.



- Может окна открыть, - сказал Гера, беспокойно заходив по комнате. – Очень уж душно.
- Налетит гарь. Что ты! Окна здесь открывать! Давай лучше кондишн включим, - предложила Мария. Она уже нашла на полочке посудного шкафа пульт и стала нажимать на кнопки. Раздался мелодичный «пи-ик», и кондиционер замигал красным огонечком, открыв свою створку.
- Что ты будешь сегодня делать? – спросил Герман жену.
Мария пожала плечами.
- Ну… что-нибудь придумаю.
Кондиционер легко зашумел, подуло неживым ветром на живые комнатные цветы.
Мария посмотрела за окно, на зазеленевшие липы. Яркие не расправившиеся до конца листочки с резным краем, не истрепавшимся еще ничуть. Живые существа, новорожденные, с удивлением и младенческим непониманием взирающие на шумную загазованную улицу, каменные дома, пыльный асфальт, их родные места, не зная, и никогда они не поставят вопрос так, что это место, де, не достойно их, но они являются его украшением.
Зазеленевшие ветви бросали тени на стекла. Сквозь этот причудливый зыбкий весенний рисунок проступил  вдруг знакомый  образ.
- Я хочу съездить на Васильевский, - сказала Мария.
- Что опять пройтись по своей улице?
- Да.
Мария не понимала, что сейчас настоящее: эта комната, в которой она разговаривает с мужем или ее мечта, там, где она гуляет по заветным местам.
Ну-ну, - сказала Гера. – Тебе все прогулки.
- Да. Можно вместе пойти, - предложила Мария.
- Я не могу. Мне нужно по делам отъехать, - отрезал Гера и тут же многозначительно посмотрел на Марию, давая понять, что ему есть что сказать ей.
- Что за дела? – Мария шумно вздохнула. Усердно работал под потолком кондиционер, овевая прохладой.
- Да, Юра… - интонация Геры была липкой, недовольной.
- Что Юра? – затрепетала отчего-то Мария. - Что такое с ним?
- Ничего… Почему с ним что-то должно случится? – Гера раздраженно повысил голос. Давешние разговоры про соглядатаев и необычное взбудораженное состояние Жданова не произвело на Геру впечатления. Лампасников встал и взял с полки сигареты. Закурил.
- Какая-то история странная, - опустившись на стул, заговорил он, будто намереваясь начать обстоятельный рассказ.
«Все-таки странная история», - нудно зазвенела, где-то в груди протянутая, струна тревоги.
- Мне один чел должен был приличную сумму денег заплатить. Нарисовалась вдруг одна интересная фирма с предложениями. Ты же знаешь Юра с нами так сказать в доле. Деньги-то перевели. Юра их все почему-то взял, не сказал мне ничего. А заплатили-то даже больше, чем обещали, потому что я все быстро им сделал.
- Ему деньги нужны были, - развела руками Мария. – Испуг прошел, но она была разочарована. Никогда за Ждановым такого не водилось.
- Да нам сейчас тоже деньги нужны очень, сама знаешь. А тут  выгодный заказ свалился, можно сказать, с неба. Я много сил потратил и времени, а Юра вот так…
- Оставил три копейки, - договорила Мария.
- Ну да.
- И какая же сумма была? – поинтересовалась Мария.
Гера назвал ее, Марии осталось лишь поразиться.
- Может, Юра хочет Мише помочь, верней Даше? – предположила она.
- Котенкам-то?! Да ты, что Маша, не будь такой наивной! Умыкнул у меня, у друга, деньги, чтобы Котенкам отдать? Он что им, любимый родственник, который всем пожертвует!
- Так почему же? Хочет забор построить? На Мальдивы слетать?
- А я не хочу ни забор, ни Мальдивы? – Гера курил. – А ты, ты не хочешь?
- Ты поговори с ним, - предложила Мария.
- А я уже и поговорил.
- Да?!! И что же?
- Он сказал, разумеется, что очень извиняется, что деньги взял так срочно и без предупреждения, потому что они были ему до зарезу нужны, - Гера продолжал курить.
- Как будто Всевышний посылает деньги в помощь, а другие их тратят ни на что, - сказала, задумавшись, Мария.
- Ты о чем? – не понял ее Гера.
- Смотри, Мише Котенку деньги на голову свалились, а он вместо того, чтобы по назначению их использовать, так сказать, матери отдать, расплатиться с адвокатом, там, дело попытаться закрыть, взял машину себе купил. И тут…
- Ты все в мистику впадаешь, голубушка. Тебя, наверное, просто цифра поразила. Всевышний! То же еще! Ты что считаешь, Всевышний деньги на взятки дает? – Гера усмехнулся. – И ты что думала, что мы эти деньги Котенкам бы отдали? Я деньги эти заработал, чтобы расходы наркокурьера попавшегося покрыть? Ха-ха!  Ничего я никому не дам. Тут гляди в оба, чтобы у самого не отняли. Так отняли же! Друг, можно сказать, лучший! Это тебя просто цифра  поразила, - повторил Гера.
- Да ты Маша, все как-то слишком сложно понимаешь, - продолжал Гера, - все тебе кажется что-то, то Всевышний, то нечистая сила мерещится. Мишаня ничего не выиграл, а как пить дать за что-то деньги получил.
- За что? Он же под подпиской, за ним же, скорее всего, следят? – недоумевала Мария.
- Да кто его знает, за что. Наркомафия дело хитрое. Никакой мистики нет, криминал один.
- Нет же, есть мистика! – воскликнула Мария, подумав сейчас о том фиолетовом зайце. – Он появлялся, значит все неспроста.
Гера никак не отреагировал на слова жены, потому что, во-первых, совсем не понял, что она говорит, а во-вторых, был более всего занят своими мыслями.
- Юра, то же мне! Алчный какой! Как ты там говорила, время крокодила.
-  Да уж люди странно себя ведут, - заключила Мария. – О себе же и не думают. Миша-то, если по-твоему рассуждать, ну хоть чуть-чуть ему соображать нужно! К чему же дело идет в там случае? Он что хочет в тюрьму?
Гера пожал плечами.
- Юре, наверное, деньги все же нужны для отдыха, -  предположила Мария. – Переутомился он, кажется мне.
Гера опять пожал плечами и затушил вторую уже выкуренную им сигарету.
- Я узнал тут случайно, можно сказать, что Юра у многих деньги назанимал. У многих…
- Странно все, - Марии сделалось не по себе. Стало противно, как будто теряешь связь с действительностью, все кажется до того неприятным, что представляется неестественным до безумия, оживший бред, и от этого возникает гнетущее ощущение одиночества. – Что происходит вокруг, не понимаю.
- Конец света, - улыбнулся Гера. – Будем жить при лучине. Куда бы ни двигался человек, оказывается, он движется в еще большую темноту.



Кто я в этом мире: ангел спустившийся с неба или зверь вышедший из чащобы? И я говорю не о том, зачем я здесь, а о том, что я есть на самом деле. Я буду искать Бога там, где мне говорили всегда, его не было, в моем доме.
Белый прямоугольник окна. В комнате темные клубы родительских горестей, тоски и тяжелых забот. Душевные переживания, так ясно уловимые ощущение безысходности, страха, бедная, почти что убогая обстановка. Да, здесь не было никогда никакого Бога. Только свет лился в то окно, и я хваталась за луч, как за спасительную веревку.
И ведь не только у родителей, ни у одной из моих бабушек не было в доме, домом мне приходится называть комнаты в коммунальных квартирах, никаких напоминаний о Боге, каких бы то ни было соответствующих вере атрибутов религии. Никто из них не ходил в храм, не отмечал праздников, вспоминалось иногда что-то очень далекое из их детства.   
Ильич был тогда богом, вероятно. Чем не религия. И портреты, и жизнеописания, и образы самой примерной, ни дать ни взять, святой семьи  и вечно живой, точь-в-точь как Иисус, который смертию смерть попрал, святые мощи в Мавзолее, и его труды и речи, туда же – проповеди. Да это и была религия, до сих пор из всех святых ликов мне милее и роднее этот лик.
И какое мне дело до того, что он приказывал расстреливать людей и, как говорят, на охоте бил прикладом беззащитных зайцев. То был некий человек, а ведь у меня был герой Ленин, который, как пелось в гимне, путь озарил.
Человека, с его неидеальными поступками задвинули на задний план, верней сперва с него срисовали лишенный изъянов портрет, создали прекрасный образ, а потом самого убрали за ширму.
Я в детстве думала, что он и впрямь был непогрешимый небожитель, я думала, что в самом деле могут быть в природе такие люди, и мне ни за что такой не стать. И я чувствовала, как все, себя за это виноватой, виноватой за то, что живу хорошо, а он Бог, все сделал для этого и умер. Да вот именно – чем не Иисус?
Не Иисус именно тем, что был все-таки человеком, во-первых. И взяв на себя, по воле тех, кто счел необходимым обожествить его, функции идеального, сильно, подвел людей, меня например, лишив чувства полноценности.
В религии той, помимо отсутствия собственно Божественного, есть еще один промах. Евангелисты лишили последователей представления о загробном мире, очень и очень важном. Ад и Рай, реинкарнации. А что собственно, будет после смерти? Небытие? Ужас! Невозможно представить! Никак нельзя примириться с жизнью, если она когда-нибудь кончится раз и навсегда.
Как будет оплачено неоплаченное, как воздастся по заслугам, как вознаградится терпение и страдания? Остаться только в памяти потомков мало! Что-то непременно должно быть еще, что и позволит справедливости осуществиться.
Продолжение тебя, твоих переживаний, твоих дел, оно обязательно должно быть и не забранное, своего рода, твоими приемниками оставшимися жить, а для тебя самого, но уже в другом мире. И вот отсутствие этого представления о загробном мире, в купе с обожествлением человека, до которого никогда не дорасти, и создавало очень и очень пессимистичный фон.
По мнению «новых евангелистов» наш Новый мир должен был быть исключительно правильным и восстановление справедливости где-то на небесах или под землей не требовалось. Вот он идеальный мир, уже на земле. А ведь был он на самом деле совсем-совсем не таким, и это-то несоответствие ощущаемое хотя бы и подспудно, ужасно угнетало людей.
Да, а ведь строили коммунизм, шли в светлое будущее, возможно, этот образ и планировался как символ Рая, но лучшего Рая, земного. Отчего же так скоро стало понятно, что светлого будущего не будет? Мне кажется, я уже знаю ответ на этот вопрос: к светлому будущему не дал хоть сколько-нибудь приблизиться Всемогущий Герой.
Будто от Ленина отделилась какая-то тонкая субстанция – герой. Тот Ильич, что охотился на зайцев и кровожадно расправлялся с врагами, пусть тоже живет в моем сознании, но так же в нем есть эта вот снятая геройская прозрачная ароматная пленочка, некий наполненный идеальными чувствами фантом.
В нашем доме, в той унылой, затемненной родительскими переживаниями комнате не было портрета Ленина, но там был этот идеальный образец, который я убеждена, и делал мир таким мрачным. Мир был мрачным, потому что нечто призрачное убивало реальное. Чтимый фантом убивал главного Героя для любого ребенка, его отца.
То что я опишу здесь, не является неким выводом, результатом исследования, или данными написанной программы, я так увидела Небесного Рыцаря. Троица, треугольник, одна вершина которого, назову это Зовуший голос, Зов,  то к чему обращается человек в минуты сильных душевных переживаний, отчаянья или небывалого счастья, когда ощущает присутствие некой могущественной силы, глядя на небо.
В другой вершине треугольника – изображения. Мне представляются некие картинки, словно карточки с рисунками. Что на них? В том числе те самые образцово-показательные герои, которым нужно радоваться и на которых нужно молиться.
В третьей вершине нет никаких изображений, представлений вообще, тут некое теплое облако, неизгладимый след воспоминаний о нежности и ласке родителей, об их мужестве и надежности. Соприкосновение с данной ипостасью Небесного рыцаря - это интимные переживания, но они ни в коем случае, не должны вызывать ощущение посягательства. Здесь нет и не должно быть страха, угрозы, ни в коем случае ощущения насилия, тепло защищающих рук и их нежность и я назову эту вершину Мужественность.
В первой вершине этой троицы присутствует Зовущий голос, вещь непреложная и от человеческой жизни независимая,  но тут еще информация о государственных и общественных системах и институтах, об образовании, медицине, здесь память об ушедших предках, это история, здесь мечта.
Второй угол треугольника, в котором видятся мне некие картинки, что же это такое? Я вижу на самой главной, вываливающейся из картотеки героев Ленина, его стилизованный образ, такой портрет можно было увидеть, например, на фасаде зданий, в богато декорированных вестибюлях советского метрополитена. Суть в том, что если в этой картотеке героев находятся изображения людей,  то своего рода микроклимат, обстановка в этой троице нарушается. Тут опасно доминирование изображения человека.
Почему же это так? Опять же повторюсь, все сказанное мной, только интуитивные представления, которые я спешу здесь описать. Изображение человека тут, в вершине Героев начинает вносить сумятицу в атмосферу троицы.
Небесный Рыцарь – это прежде всего атмосфера. Зримое присутствие человека здесь нужно минимизировать, обозначая по возможности иносказательно или косвенно, подойдут, и сказки, и знаки силы, но если тут находится Ильич, происходит крайне неблагоприятное для Небесного рыцаря, для Посредника, а стало быть, для людей угнетение вершины Мужественность. Сам твой отец оказывается унижен Героем. Вредоносный влиятельный фантом Ильича, словно отделившийся от его изображения, все время напоминая о своем превосходстве над человеком,  над отцом, начинает угнетать вершину Мужественность, как и портить вершину Зов определенностью напяленной на героя формы, геройской окраской, что всегда создает чувство обреченности, лишает необходимого ощущения жизни и чистоты восприятия высшего.
Расскажу здесь сразу и о Зеркале Любви. Оно так же представляется мне некой троицей. Вершину, олицетворяющую здесь Мироздание, ритмам которого подчинено все живое, высшее и управляющее помимо нашей воли и понимания, я назову Светлое Око. Если в троице Небесного Рыцаря это высшее и организующее проявлялось именно как некий Зов, то что призывает к движению, будирует, то в Зеркале Любви это то, что дает свет и ясность, просветление. Здесь информация о природе, о сельском хозяйстве, о живущей родне, о пище.
Вторая вершина треугольника Зеркала Любви связана с конкретными  предметами, с вещественным миром, созданным человеком. И нужно внести еще одно важное уточнение. Именно в этом углу треугольника Зеркала Любви, которое я назову Дом, хотелось бы назвать это и Дворец, Храм, ведь в храмах всегда так красиво и уютно, это по традиции самое праздничное место, заключена информация о материальной сфере жизни, о дорогом, в смысле денег, а значит, и самих деньгах.
Я не возвеличиваю богатство, ведь говорю я совсем не о достатке, а о чувстве прекрасного, присущем родителям, в первую очередь матери, которая должна и поддерживать порядок в доме, и чистоту, и подбирать со вкусом его обстановку, и украшать ее. Речь не идет о дорогивизне, хотя понятно, что при прочих равных условиях, имея материальные возможности, создать прекрасный дом, прекрасный именно для ребенка, будет легче. Но дети еще не умеют оценивать вещи с точки зрения их стоимости, они оценивают свой комфорт, свою безопасность, и на эти ощущения во многом влияют красота и уют их окружающего мира, центром которого является Дом. Но вот именно привитое чувство прекрасного, вкус и позволит потом человеку правильно оценивать жизнь в том числе и материальную ее сторону.
Что же находится на третьей вершине? Женственность. Я, наверное, немного удивлю своего читателя, сказав, что Женственность тут, в Зеркале Любви это суть запрет, суть отстраненность, суть холодность. Холодность и отстраненность стекла. Да, а как же! Мать любит, но не допускает к себе как к женщине, хотя кормящая грудь ее так близко. Она приучает к порядку, не позволяя касаться этой созданной ей в доме красоты, ничего нельзя разбить и испортить, нарушить существующий порядок вещей. Здесь соблюдение закона.
Посредник – Зеркало Любви в восприятии Небесного Рыцаря, Небесный Рыцарь, как отражение Зеркала Любви. Зеркало Любви - отражение бытия, окружающего мира, отношение с которым разрешены только там и только так, как на это способен Небесный Рыцарь, по чувствованию и ощущению Небесного Рыцаря. 



Красивые духовные образы роятся в моей голове, выстраиваясь в систему, как не приятен возвышенный мир, но всегда хочется тут же прикоснуться в своей памяти к самому родному.
Хочется вспомнить здесь об отце, который родился и вырос и больше половины своей жизни прожил с Маней в той комнате на Васильевском. Родился отец до войны. Был первым и любимым сыном. Я уже говорила о том, что у него с его матерью были очень теплые отношения. И самое удивительное и неприятное, что я никогда не понимала, почему они так привязаны друг к другу, это значит, что я не понимала их чувств. Я не понимала своего отца, была к нему равнодушна. И вот это-то и стало отрицательным, даже роковым фактом моего личного опыта.
И я очень хочу так же познакомиться со своим отцом, узнать что-то о его чувствах. Как горько, что я не смогла сделать этого раньше.
  Про своего маленького папу знаю такие вещи, что в раннем возрасте у него сильно болел животик, и его поили киселем. Еще знаю, что у него была нянька. Что он не любил манную кашу, которую называл машкина каша, что плевался ею в няньку, требуя киселя. Очень любил свою родственницу Басю, любил, когда она приходила к ним в гости и жалобно и призывно кричал: «Басенька, не уходи!», когда она собиралась домой.
Знаю еще один удивительный факт,  в детстве мой папа очень хотел играть на скрипке, и его водили в музыкальную школу на прослушивание, но там не приняли, и он по этому поводу страшно переживал, и когда из музыкальной школы пришли сообщить, что все-таки берут его, он, смертельно обиженный, отказался.
Неужели это действительно было! Мой отец хотел играть на скрипке! Вспоминаю своего отца, полного, часто угрюмого, малоподвижного, все время дремлющего, - если не на ходу, то точно клюет носом и храпит, - и мне не верится. До того не верится, что кажется враньем.
Но зачем, собственно, привирать такое?  И ведь то, что мой отец любил музыку, а значит и вполне мог освоить игру на музыкальном инструменте, говорит тот факт, что в молодости он очень увлекался джазом.
Не уверена, что из ленивого человека, а таким я помню отца, получился бы  профессиональный музыкант. Хотя, как знать! Ведь у меня есть все основания предполагать, что мой отец при других обстоятельствах мог быть совсем другим.
Кто-то, может, поспорит со мной, заметив, что под давлением обстоятельств сгибаются слабые, что человеку с сильным характером нипочем ни война, ни другие беды, но знаешь, мой дорогой читатель, я не хочу говорить здесь ни про сильный характер, ни про слабый, я, рассказывая о своем отце,  пытаюсь представить его счастливым.    
И опять я с сожалением понимаю, что тема эта, рассказ о моем собственном отце, для меня очень трудна, трудна потому, что я этого человека так плохо знала.
Могут ли дети знать своих родителей? Всегда есть дистанция и возраста, и жизненного опыта, создающая естественную субординацию. Но отец должен стать образцом чувств, этики. И получается, если отец не выполняет эту необходимую для психики функцию, то человек и не знает отца, не знает мужественности. У него нет смелости, есть страх перед жизнью, перед людьми, с которыми не получается жить в ладу.
…Да, а мой папа в детстве был отнюдь не пай-мальчик и тем паче не был он образчиком примерного советского школьника. Знаю, что он был хулиганистым мальчуганом. Баловался в классе, задирал девчонок, дергал их за косички.
Знаю от него о таком факте его детских лет довоенной поры, что была у них в классе девочка Люба Любавская, которая мочилась на уроке, в классе, и за это мой маленький папа ее осмеивал. Наверное, другие дети так не поступали, ведь их приняли в пионеры, а моего папу за его плохое, недружественное по отношению к девочкам поведение – нет.
Как страшно, что я не знаю, как моего отца на самом деле звали, какое имя ему дали родители. Маня в память о растерзанных Меере и Тырце хотела назвать так же своих детей. Но побоялась, видно, давать сыновьям еврейские имена. Так младший сын был назван не Тевье, а Анатолием, а вот как был назван мой отец, я не знаю. Помню только, что коротко родня его звала Мироном.
То полное имя отца безбожно переврала паспортистка, и оно получилось до неприличия неблагозвучным. Отец мне сказал однажды, как его назвали родители, но я, к сожалению, это редкое имя не запомнила. Отец подал заявление на изменение имени, чтобы больше его по этому поводу не третировали. Он стал зваться Михаилом.
Могу себе представить, сколько раз он слышал это: «Морда жидовская. Бей жидов, спасай Россию!»
Да, вот он Посредник. Именно ему не все равно кто еврей, а кто русский, он-то как раз чужака не привечает.
Жизнь во враждебной среде, в среде, где Посредник обирает тебя до нитки, несладко. Если не договоришься с ним, не подладишься, не жди ничьего заступничества. Выходит отец мой не сумел приспособиться. Не подладиться ему было к герою, которого извергал из себя тот Посредник, слишком он ему не соответствовал, слишком раздражал тех, кто на героя ровнялся.
И не потому ли отец стеснял меня как одежда, сшитая не по мерке. Все в нем казалось чужим, не своим. Отказ от отца – вот самый страшный итог отношений с героем, с героем, с которым мы все вместе жили.  Моя мать жила не только с отцом, но и с героем, и я переняла от нее этот способ чувствований. Да с героем тянущим в смерть и уверяющим при этом, что это светлое будущее, героем, который не знает человеческих чувств, с которым женщина всегда будет несчастна, принимая свои муки за высшие переживания любви.
Жизнь несправедлива, уже потому что в ней есть человек со своим Посредником. Но все же понимать человека, это значит понимать, что он может быть совсем не идеальным, и даже плохим, и жизнь может быть тоже плохой. И я не буду говорить, опять же, что люблю ее несмотря ни на что. Я не люблю плохую жизнь. Но как человек тоскует по своей несчастной Родине, так и по плохой жизни, умирая в муках. Есть ключик, не обвиняй меня читатель в сказочных мечтах, открывающий дверь в хорошую жизнь, которую любить – не крест.


 
Что там было еще в довоенном детстве? Была елка, на которой они с братом получили какие-то невероятно щедрые подарки. Отец рассказывал, что был в подарке, и ананас, и шоколадная фигурка. Ему достался шоколадный медведь, и он был больше, чем у брата Толи, и Толька по этому поводу ужасно расстраивался.
Как мой отец, десятилетний мальчишка узнал, что началась война? Летний солнечный день зазвучал тревогой, родители, уже пережившие многое, наверное, понимали, чем грозит происходящее.
Страшное чувство обреченности, несмотря на уверения, что наше дело правое и победа будет за нами.
Как Самуил ушел на войну, как обнял Маню, детей, что сказал своему старшему сыну, моему отцу на прощание? Мирон десятилетний мальчишка не мог понять по настоящему смысла этих слов, но вероятно, запомнил их и тянул, тянул на себе потом, когда отец не вернулся с фронта, непосильную для его юных лет ношу главы семьи, защитника матери.
Скрываемая, живущая глубоко внутри личная боль, весь ужас  страшных судеб предков никак не дает нормально жить. Ощущение бытия, себя полноправной и полноценной частью этого мира стало почти что ничтожным. Нет тебя, мой самый лучший друг рядом, мой защитник, мой любимый, мой нежный. Ты, мой Самый Главный Герой, образчик чувств,  силы убит, тебя зверски, совсем не считаясь с моим интересом, размолола страшная мясорубка. Тебя, статного красавца, тебя личность, тебя живого, милого, желанного, убил какой-то лживый призрак.
Самуил погиб в январе 1942 года. Пришло извещение, что он пропал без вести. Где он сгинул и как? Меня поразил узнанный из документов факт, касающийся Самуила. Он был призван в середине декабря 1941 года, а погиб уже в январе. То есть почти сразу, не продержавшись и месяца. Самуил был далеко уже не молод, ему было за сорок. Между прочим, он имел Георгиевский крест и воевал в отряде Щерса. Участвовал тогда в штыковых атаках. Об этом он рассказывал своему сыну, моему отцу. Рассказывал как о чем-то ужасном, тогда, когда звучала команда: «Примкнуть штыки». 
Мирон всегда помнил отца и изредка с горечью говорил, что, наверное, тот погиб на Невском пятачке. Там, на Ленинградском фронте, полегло огромное количество солдат. Преданные, настоящие герои, отцы.
Как ты мог так погубить их жизни, растоптать их! Как ты мог за бесценок продать жизнь моего Героя! Он не был скотом, которого можно  так в мгновение убить, как и многие тысячи, миллионы людей, бросив на неминуемую погибель!
Что ты оставил мне? Себя? Ты разрушил меня, так и знай! Ничего на этой земле не заставит меня любить жизнь, потому что я ничего о ней не знаю! Образчиком чувств и примером для подражания не может быть то, что не является жизнью, а несет смерть.
Да, боль жила и в душе Мани, которая не имела также как Леля даже могилы своего мужа.  Она, немощная, в весенний день возила меня, совсем маленькую, к обелиску, желая прикоснуться к Самуилу и познакомить меня с ним.
Разве кто-то спрашивал Маню, Мирона об их чувствах, как живется им, осиротевшим. Где там! Отобрали у них Самуила.  Вместо него был Павший герой, образ которого как-то напоминал им о любимом человеке.


Всех детей, учитывая плачевное положение на фронтах в начале войны, было приказано срочно эвакуировать из Ленинграда. Остаться никто не мог, уезжать нужно было в принудительном порядке, иначе не давали продуктовые карточки. Мирона и Толю увезли под Валдай.
Страшным было то, что враг прорывал ненадежную оборону там, куда эвакуировали людей. Надежды на спасения не оправдывались, смерть настигала не в родном городе, а в дали от родителей, в казалось бы, надежном месте.
Отец помнит, как начались бомбежки. Одни из самых ужасных впечатлений военного детства: прямое попадание снаряда в деревенский дом и разбомбленный поезд, который пришел на станцию.
Обломки вагонов, месиво тел, стоны и крики умирающих. Поезд из ада. Наверное, потом Мирон не раз задавался ужасным вопросом, не в таком ли аду сгинул его отец.
Как они с Толей добрались домой? Как встретились с Маней? Отец, судя по всему, этого не помнил, потому что не мог внятно об этом рассказать. Так или иначе, они все, Маня, Мирон, Толя оказались в блокадном Ленинграде. Начался страшный голод.
Подрастающий мальчик мучился от этого жесточайше. Отец мне рассказывал, что до войны выбрасывал в урну, не доходя до школы собранные щедрой Маниной рукой завтраки, - отец не то стеснялся есть в школе, не то страдал плохим аппетитом, а потом до полусмерти голодный все время вспоминал об этом.
Пробыв в Ленинграде почти всю блокаду, они все-таки отправились в эвакуацию. Были в Удмуртии, в Башкирии. Жили в доме у колоритной, по-крестьянски энергичной местной женщины, которая запомнилась отцу. Он иногда цитировал ее выразительный народный язык. Отец рассказывал, что приходилось ему, мальчишке пахать землю, что ходить в школу нужно было за много километров,  зимой на лыжах, что как-то к нему даже подошли волки.
В той местности было разоренное дворянское имение и от былой роскоши сохранились книги. И мой отец при свете лучины читал их взахлеб. Одной из книг, произведших на него, советского школьника, неизгладимое впечатление была Библия.    
Потом Маня и Циля с детьми вернулись обратно в Ленинград. Началась послевоенная жизнь.
Какой она была для моего отца? Наверное, его юные годы были все-таки радостными. Рассказы родни, а так же приятелей его молодых лет свидетельствуют о том, что Мирон был необыкновенно веселым, остроумным парнем. Обворожительным, душой компании и к тому же великолепным танцором.
Как удивительно! Как бы я хотела познакомиться с моим молодым отцом! Потанцевать с ним, поболеть за него на конкурсах танцев, которые проводились тогда на танцплощадках пансионатов, Дворцов Культуры.
Отец мой был щеголь. Да, как это не покажется странным тому, кто запомнил его уже немолодым, неряшливо, как попало одетым в рваную одежду, до того ему стало наплевать на себя и на окружающих.
А в молодости он любил носить модные костюмы, я видела фотографии Мирона франта. Он любил фотографироваться! Любил охмурять девушек! У него был представительный вид, и при знакомстве он нередко привирал о себе,  называясь директором.
Я так хорошо сейчас представляю его на каком-нибудь светском рауте, во фраке, под руку с ослепительно красивой дамой, в кругу людей образованных и культурных, к которым он, надо признать, всегда тянулся и питал огромное уважение. 
Да, в таком обществе и было ему место, потому что он был умен, талантлив, и как сейчас говорят, имел харизму. Я очень надеюсь, что ты, Мирон там, в мире ином,  попал именно в такое прекрасное общество подобных тебе блестящих людей, но почему же ты сдался здесь, почему же ты завяз окончательно в жалкой трясине, где ничего не было достойно тебя!
Я хочу потанцевать с тобой, чтобы ты уверенно и нежно вел меня в танце, ты так прекрасно умел это делать! Я хочу, чтобы ты ввел меня в великолепный бальный зал, полный избранной публики, любезно раскланивающейся с тобой, ласково и с любопытством рассматривающей меня, твою дочь.
Вот для чего ты родился! Ты – Голливудский актер! Почему же ты ничего не сделал, чтобы хоть сколько-нибудь соответствовать себе, быть на себя похожим! Кого ты испугался? Этого фантома нелюдя? Почему же ты, мой отец, дал также ему погубить себя?! Превратился мой блистательный голливудский актер в тучного мрачного старика, посмешище.
Элементарно, не хватило физических сил? Здоровье было не железным. Знаю, что уже с 17 лет были жалобы на плохое самочувствие. Сказалось тяжелое военное детство. Никому до этого не было дела, и помощи тоже не было. Мало того, что пережитые за годы войны страх и муки оставили свой черный след, не было рядом отца, который послужил бы опорой, который прикрывал бы сына от безжизненного душегуба, грозящего унижением и смертью.
Можно сказать, велика сила фантома, высасывающего жизнь, но он к тому же олицетворял страх перед людьми в форме, которые приходили и увозили человека в неизвестном направлении. И это были уже не призраки, как не были призраками те, кто унижал евреев, не давая им возможности учиться там, где они хотели, возможности проявить себя.
Так Мирон остался без поддержки, с больной матерью, которую саму нужно было опекать. Я не могу судить его за отсутствие характера, потому что этому человеку нужна была помощь, а вместо помощи он получал унижения и угрозы ненавидящего.
Я сужу героя потому, что он оставил в беде моего отца. Моему отцу, увы, достался плохой Посредник, Посредник вор.



Не поехать ли нам с тобой отдохнуть. Подальше от всех забот. Далеко-далеко, куда-нибудь в другое полушарие, на острова. Интересно, правда, что там зима, когда у нас лето, и что зима там такая, как наше лето? Нет, все-таки удивительное это явление природы – планета Земля. И что мне, спрашивается, еще нужно? Какое-то другое пространство и время, когда здесь столько всего удивительного!
Так-то оно так, - вздыхает кто-то, шевелясь лениво на скрипучем кресле, - но как достичь-то в реальности это прекрасное, всамделишное на другом полушарии, такие вот острова диковинные?
Кто же это исполнен таким пессимизмом и ленью? Какой-то человек безликий и до боли знакомый. Ба! Родной советский человек. Герой, забравший все краски, уж слишком прекрасен. А человек пресен. Есть не возможно этот переслащенный торт под названием «Герой» и жевать сухую просвиру труженика тоже все время не хочется.
Похищены краски из жизни высокими идеалами. Чувства забраны кумирами. Да я просто революционерка! Я совершила экспроприацию красок и чувств у кумира.
Я решила, зачем тебе, идеальному образу столько сладости. Не полакомиться ли и мне вкусненьким, обретая чувства, и вместе с этим, я освободила тебя от уже несъедобного приторного вкуса.  Получились живые люди в этом своем собственном времени и пространстве. 
Из нашей северной зимы перенесемся в то, ненашенское лето. Совершал ли ты когда-нибудь подобные путешествия, долго-долго пролетая на лайнере над землей? Подумай, где-то там под нами, как на полу расстеленные географические карты, лежат материки, с их тоненькими реками.
Ночью стемнеет. Над черными облаками во тьме летит самолет, подрагивая в воздухе, как на выбоинах дороги телега. Мы здесь во власти неба. Господи, помоги нам застрявшим увидеть желанный остров!   Я уже не понимаю даже, самолет это или подводная лодка, возможно думать, что лодка, ведь за иллюминаторами темно.
  Северная зима, это в чем-то наш родной советский человек. О, да! Как подходит сравнение! Скромный, бесцветный. Ни единого оттенка в белом убранстве зимы. Саван. Печальная обреченность одиночества. Мне кажется, никогда больше не поверю в праздничность северной зимы, после того как увидела экзотический остров.
Вот он, герой! Да, прекрасные острова Южного полушария своего рода другое измерение, прекрасный мир героя. Не здесь ли то время, отличное от времени t?
Так или иначе, но мы здесь вместе с тобой очутились. И как это всегда удивительно и приятно ощущать то же, что на земле, и запахи, и звуки, и нежность кожи. Да мы же и впрямь на земле! Какое имеет значение, что тут другое время и другое время года.
Реальность – графика. Да особенно скрупулезный рисунок – зима наших широт. Все подробно и четко, прорисовано самым лучшим в мире художником, но печальным. Только в грусти, когда гложет тоска можно увидеть столько подробностей, каждую веточку и снежинку, каждое перышко у замерзающего голубя. Воздух звенит от мороза. Дыхание кристалл, все вещества налицо, изучай их под микроскопом.
А наш с тобой чудесный мир это яркая живопись. Цветовые пятна волнуют и завораживают, не разберешь ничего подробно, хотя все яснее ясного в свете яркого солнца, и сочная зелень, и яркие краски цветущих растений. Спокойствие, нега, и сразу теряешь остроту восприятия, нет боли, которая обозначает углы у всего.
Тут на тропическом острове особая атмосфера. Где, как ни здесь  почувствуешь прелесть любовной мечты, сладкой грезы, когда пред тобой наяву под ярким солнцем чарующий мир и в то же время головокружительное ощущение райской дымки.
Острова в океане, в теплых приветливых водах, яркая зелень отражается в испаряющейся с поверхности океана влаге, и сам воздух от этого становится цветным и светящимся. Ни с чем несравнимо пребывание тут.
Посмотри, как ухожены прекрасные территории фешенебельно отеля. Какие газоны, деревья, подстриженные кустарники, необыкновенные, яркие. Раскидистое дерево с большими мясистыми листьями. Да это же фикус!
У нас на холодном подоконнике в горшке, скромная веточка прислонившись к заиндевевшему стеклу вспоминает, наверное, о своем дальнем родственнике, живущим в благодатных местах. Тут из веточки вырастает красавец исполин.
Так сочны цвета, точны и изящны линии, роскошны формы растений, и к тому же таким достатком дышит атмосфера отеля, где  привычный европейский уют заплетен с привольем райских кущ, и у меня невольно возникла мысль известная еще до Иисуса: почему же не для всех этот Рай? Столько людей на земле никогда не увидят достойного их прекрасного, как ни будут стараться.
И ведь как не будут стараться, некоторые не окажутся и в том  прекрасном мире, где время отличное от времени t. Возможно, я сюда прилетаю, чтобы побыть с тобой, и чтобы, вернувшись, описать каждый штришок неземного пространства.
Тут самое место нам устроиться, на прекрасном пляже. Давай поплаваем в океане. Смотри, рядом снуют огромные рыбы, плавают черепахи, играют дельфины. Я хочу навсегда остаться здесь, где прекрасный сон так реален, где я могу наслаждаться чувством, зная как никогда, что ты рядом, ощущая, что время отличное от времени t это и есть настоящее время.
Зачем мы так близко? Действительно, отчего я подобное позволяю себе? Здесь разные времена находятся очень близко, реальное и то отличное от времени t, сходятся воедино и  становится настоящим тайное, неосознанное. Настоящим и прекрасным.
Что же это за сила, позволяющая прикоснуться к недостижимому, помогающая преодолеть пространство и время и быть рядом людям, сила сближающая миры, два разных личных пространства?
Ах, как трудно мне, поверь! Мы с тобой здесь, в этих чудесных краях, я любуюсь и не могу насмотреться на тебя, на красивейшую тропическую природу, на стройные стволы, изящные ветви, буйную мясистую листву хлебного дерева,  резную листву пальм,  богатые кроны баньянового дерева, сколько вокруг разных чудесных декоративных растений, от которых никак не отвести глаз. И сияющий воздух вторит красотам и напевает волшебную песню любви.
Поплаваем в теплом, как самая милая нежность, океане с маской и трубкой. Смотри-ка какие огромные поразительно яркие коралловые рыбы! Не оторвать глаз. Еще один удивительный мир, из которого не хочется выходить. И все время вот то роковое ощущение, что ты его неотъемлемая часть, что ты  тут и должен быть, что это и есть твое пространство и время.
О, ощущение творчества, когда я ныряю в пространство бумаги, головокружительное чувство от неповторимых ощущений счастья и ясности!
Нигде нет такой, как здесь красоты и легкости, солнце не жжет, не душит воздух, все подчиненно как будто единственному твоему желанию и это желание любить и быть ближе. Сближение двух далеких миров с очень разными временами, как оно нелегко дается!
Как же, только что было так восхитительно хорошо, когда ты нырял к коралловым рыбам, когда плескался с дельфинами, на пляже целовался с любимым и, отдыхая, любовался красками тропических мест и вдруг страшная боль ожогов, мука теплового удара.
Но тут же такой чудный климат и было совсем не жарко, и солнце совсем не пекло! Знай, наслаждайся чудесами природы.
Как коварны эти места с их солнцем и климатом! Какая расплата за счастье! Такая же, как расплата за счастье творчества, где я сближаю разные измерения, в которых, так получилось, мы с тобой существуем. Те же муки тонкокожей натуры, когда ты чувствуешь себя обгоревшим.
Агония. Невозможно жить. Сам воздух уже обжигает. Разрывает боль тело, которое вбирало в себя каждую частичку другого мира, обернувшегося, в конце концов, ядом.
Жемчужины слов. Зачем же я их добывала? Все-таки для чего приносила их из другого мира? Складывала на берег?
Нету платы. За это не просят денег. Ведь мое чувство любовь, ради которого мы с тобой сюда прилетели. Какие далекие миры, непостижимо! И чем дальше миры, чем головокружительней счастье от их сближение, но и непереносимее муки потом.
Ну а все же, зачем? В такую опасную бездну? У меня нет ответа.
Все так трудно добытые жемчуга моих слов летят к твоим ногам, так же просто как наши жизни. 



Цветы жасмина сияли. Жемчуга насыпанные на зеленое кружево. Оформление витрины средней руки дизайнерского магазина, а может драгоценные бусины, властителей империй.
Как хорошо летом.
Умей оценить естественный наряд. Но всегда человеку нужно нечто большее, необходимо доказать, что он сам, его творения могут восхищать и удивлять больше творений самого Создателя. Человеческое для человека привлекательнее.
- Юра, привет! – воскликнул обрадованный Гера.
Мария обернулась. Она сидела в садике на скамейке, задумавшись о чем-то своем. В выходной, как обычно водится, ждали гостей. Мария, закончив дела, отдыхала покамест. Но вот гости начали собираться.
- Привет! Привет! – Жданов расцеловался с друзьями. – Как жизнь?
- Да все потихоньку.
- Вижу, опят угощение будет.
- А как же!
- Где же Ирина? – спросила Мария, глядя за плечо Юры на машину. Вдруг та, замешкавшись, еще не вышла.
- Ирины сегодня не приедет, - сказал Жданов коротко. – А как все красиво-то у вас расцвело! Цветочки…Розочки… - Он оглядывался по сторонам.
- Да… - Маруся сама взглянула на клумбы с розами. – Почему же Ирины нет? – Мария тут же опечалилась. Ей очень хотелось повидаться сегодня с Ириной и познакомить ее с Дашей.
- Она не может. Куда-то пошла, то ли к косметичке, то ли в маникюрше, не знаю, - Юра пожал плечами. Было заметно, что ему не хочется говорить об этом.
- Очень жаль! – почти выкрикнула Мария, не скрывая своего разочарования. – А как у тебя-то у самого дела, Юра? – спросила она.
- Как дела? – переспросил в своей манере Юра. – А как у меня дела? Да как у всех сейчас. Крысы бегут с тонущего корабля. – Юра надел свои модные солнечные очки и смотрел на Марию поверх них, изображая старшего.
- Ты о чем? – не поняла Мария.
- Да я так… - опять уклончиво ответил Юра. – Тебя, Маруся, что на самом деле интересует? Котенок? Тут сегодня его мамаша будет, как я слышал. – Юра оборвал травинку.
- Да, я Дашу пригласила, - подтвердила Мария.
- Пригласила, так пригласила, - Юра стал рассматривать стебелек. – Я у Мишани-то машинку забрал. – Жданов выразительно посмотрел на Лампасникову.
-  Как это? – удивился Гера.
- Да так, - Жданов развернулся в его сторону. - Да так! - повторил он немного с угрозой в голосе. – Ты что думаешь, что мамаша его все деньги отдала мне уже?
- Разве нет? – удивилась Мария.
- Нет, конечно! Я поражаюсь твоей наивности, Мусенька. Откуда у нее такая сумма!
- Ты так много просишь? – спросила Мария не то с вызовом, не то с растерянностью, и отчего-то  покраснела.
- Сколько прошу, столько прошу. Известно на что договаривались, - Юра важно насупился. - Котенки тебе наговорят. Деньги есть деньги, и они никакого отношения к разным фантазиям не имеют, - заключил резонно Юра.
- И как же ты у него машину отобрал? – поинтересовался, видно тоже растерявшийся от этой новости Гера.
- Да как, как… Поговорил… Мишаня ее на меня и переписал.
- Откуда машина-то на самом деле? – Гера покусывал, как нередко, в минуты задумчивости щеку.
- Откуда я знаю. Деньги откуда-то появились. Может, действительно выиграл. Во всяком случае, утверждает, что так. Мне-то без разницы. Машинку я у него экспроприировал и продал уже.
- Ну и как удовлетворились твои адвокатские аппетиты? – с дрожью в голосе спросила Мария.
- Что значит аппетиты? Я что крокодил?
- Крокодил, - подтвердила Лампасникова.
- Повторяю, расценки есть расценки, - они об этом знали.
- Для друзей скидок не делаешь…
- Нет. – Отрезал Юра.
- Ну хоть у Котенка теперь проблем не будет, - успокоенно сказал Гера.
Юра как-то неопределенно скривился.
Марии это очень не понравилось. Почувствовав однако, что ситуация накаляется до того, что грозит перерасти в конфликтную, Мария резко переменилась, - так не хотелось портить этот день, - и сказала с подъёмом:
- Да и молодец, что так сделал! Мишаня, тоже мне! Деньги как будто на него свалились для решения этого насущного вопроса, как Бог послал, а он! Опять погоня за удовольствиями!
Юра выпрямился гордо и потом тут же, расслабившись, довольно засмеялся:
- Я-то, Мусенька, своего не упущу. Своего не упущу и чужого! – он уже затрясся от смеха.
Теперь скривился Гера, наверное, вспомнив, о деньгах, которые забрал у него самого Жданов. 
- Мишаня тоже мне кадр! Ох, и много же таких ни рыба, ни мясо сейчас. Недоверие к процессу. Как я вспоминаю, Муся, твои слова. А ведь верно все сказано. Мутная вода. И люди, неизвестно какие, ловят в ней рыбку. Да не у всех получается поймать хоть что-то. Улыбчивый парень вроде, солнышко в душе должно быть. А куда девается солнышко? На самом деле человечек-то закрытый, себе на уме. Сформировалось поколение странное, мутантов, ей Богу. Выросшие в темноте. Как и не люди! Я с ним говорю, а у самого впечатление неприятное! Химия не та! Неужто, у всех молодых так?
- Нет, Юра, конечно не у всех! – возразила, пораженная услышанным Мария. – Мне, признаться, старший Котенок был не слишком симпатичен, но ты уж со своей этой характеристикой меня удивил крайне. Я не думаю…
- Не думаешь! Умозрительное у тебя все Муся. Я-то сталкиваюсь с человечками в трудных ситуациях. Вижу, кто чего стоит.
- Но постой, люди же, находясь в стрессе, на все готовы, лишь бы избежать беды. Ты тут их можешь голыми руками брать! Ты-то сам не жесток!
- Жизнь жестока, Муся. Не я их беру за горло, жизнь берет. Но Мишаня и всякие такие же моллюски это что-то с чем-то. Даже мне работать противно.
- Его брат, Данила, совсем не такой! Он настоящий! – воскликнула Мария.
- Во-во! Не настоящие! – продолжал говорить о своем Юра. – Будто выросли в виртуальном мире каких-нибудь компьютерных игрушек, не вполне понимая, что можно на самом деле, а что нет. Не под солнцем, не на воздухе, а где-то там, где потрескивают микросхемы и где можно сделать, что хочется, быть, кем хочется. Своровать, убить, заиметь что нужно, не задумываясь о последствия, другим вдруг сделаться совсем, даже и пол сменить. Не человек, черте что! Что это вдруг тут заявилось к нам на машине, с какой-то герлой рыжеволосой! Как в игрушке GTA или еще, черт его знает, какой, - распалялся Жданов.
- Не понимаю все-таки, почему ты так на него взъелся! Ну, на машине тогда на новой приехал, ну с девушкой, что в этом странного, тем более предосудительного? – пожала плечами Мария.
Ей самой был неприятен этот разговор. Тон беседы никак не соответствовал обстановке теплого, солнечного летнего дня. Солнце так красиво озаряло сейчас лицо Юры, там за ним была веранда, увитая декоративным виноградом. Резные листья, дотянувшись до света, довольно блестели. Рядом была жизнерадостная клумба с циниями и дельфиниумом. Особенным этот уголок делал именно ярко-синий дельфиниум.
И вся такая прелестная жизнь от натуги неприязненных мыслей вдруг утрачивала свой естественный смысл, натуральность. Гляди, и перед тобой уже лишь глянцевая копия настоящего и вот-вот ее сорвут, как афишу прошедшего дешевого шоу.
- Чувств нет, - сказал Юра. – Нет чувств у людей от этого все беды. С такими мутантами дело иметь совсем противно.
- «Сопли в сахаре»… Не ходовой товар… - напомнила Юре его слова Мария. – Ты, помнится, возражал мне, когда я говорила, что главное чувства.
- Не знаю… - раздраженно ответил Жданов. – Я сам живу, как чувствую. Живу желаниями, и они у меня нормальные. Нормальное это желание - разбогатеть.
- Да, ты человек, прямо скажем, органичный среде, - добавила Мария.
Мария посмотрела на Юру, она хотела спросить у него: «Но с чего же ты взял, что Михаил Котенок так же как и ты, не живет желанием во что бы то ни стало разбогатеть? Чем же все-таки ты сам от него отличаешься?» Но она не стала задавать свой вопрос, ответ на который, казалось, был очевидным. Жданов взъелся на Котенка до того, что тот ему стал физически неприятен, разговоры на эту тему были бессмысленными.
К беседующим подошел Гера. Пока Мария занимала разговорами гостя, Гера делал что-то хозяйственное. Да вот и подошедший муж скажет, несомненно, другу, что ничем Котенок от них особо не отличается, все ищут, как заработать деньги.
Нет, Мария ничего сейчас не будет говорить вслух, чтобы не провоцировать пустой спор, пустой и неприятный, почти что свара делящих добычу преступников, и еще спорящих, кто из них больше достоин уважения. Мария чувствовала, что Юра прав, но в чем суть его правоты?
- Представляешь, этот мозгляк, мне стал хамить, что я вор и его обираю, что я и есть преступник! – воскликнул Жданов, рассказывая о своем общении с Котенком Гере. – Слышал бы ты его истеричный скулеж!
-Да ладно, - Геру это уже не интересовало, а может быть, он деликатничая, решил не поднимать лишний раз тему о Котенках, зная, что Марии это будет не слишком приятно. – У нас, оказывается, углей нет… - даже не успел договорить Гера, как Юра тотчас откликнулся.
- Давай я съезжу в ближайший магазин.
Юра уехал, Мария, посмотрев вслед, спросила у мужа:
- Что это он так сорвался?
- Не знаю. Может быть, нужно с кем-то переговорить, - пожал плечами Гера.
Лампасниковы остались одни на время. Даша и Данила должны были приехать чуть позже. Ожидался и Миша, но в свете последних событий, Мария была не уверена, что он приедет.
А Бог его, со всеми! Стоит ли беспокоиться! Мария расположилась на маленькой лужайке. Летнее солнце ослепляло ее. На траве было душно. Мария как будто попала в фокус огромной линзы.
Мистическое сплетение воздуха и света. Пленительная другая реальность открылась вдруг. Не случайно птахи, бабочки, шмели и стрекозы  стремятся сюда.
Особая атмосфера окутала сейчас Марию, чувство опасности и вместе с тем завораживающее чувство открытия, сбывшейся заветной мечты. Открылись тайные ходы. На мгновение знание абсолюта. Да и кто будет утверждать, что братья меньшие не соприкасаются с высшим. Не в таких ли красивых местах находятся их храмы.
Восторженное сладостное состояние исчезло. Мария резко села, потерла лоб, она вдруг почувствовала себя нехорошо. Ей просто сделалось плохо на солнце и стало нечем дышать из-за парка, идущего от травы. Между каких двух стихий она сейчас побывала?
Как же ты, человек, оказался в итоге и не здесь и не там? Одиночество. И это реальное, самое обычное, но все-таки разное у всех бытие, настолько своё собственное, что порой, трудно понять друг друга и вот то нечто, несущее на себе отблеск этой реальности, что никогда не согласится на подчиненное положение. Это то, что охраняет Небесный Рыцарь, что, наверное, так близко тем самым птичкам, стрекозкам, шмелям, сейчас радостно снующим вокруг. Для них не откровение, что в мире без зла не обойтись, ведь  кому-то хочется есть. Для них такое положение дел естественно и не входит в некий непримиримый конфликт со страхом перед смертью.
Не из-за этого ли конфликта у человека появился Посредник. Но как же так получается, что пытаясь избавиться от хищников, человек вырастил сам в себе некоего фантастического хищника, который действует уже помимо него. Посреднику тоже нужно есть! Голодный он способен на зверства. Никакая религия не объяснит, почему Всевышний допускает зло. Как будто зло появляется из-за голода Посредника.
Мария  огляделась вокруг. Солнце ослепило ее,  окружающее на какие-то мгновения потеряло краски. Звякнул велосипедный звонок, это появился Гоша, стремительно подлетев к крыльцу.
- Мама! Что есть покушать? – крикнул он матери.
- Сейчас, - отозвалась Мария.
Пролетела, то проваливаясь в воздухе, то поднимаясь вверх, темно-зеленая стрекоза. Блестящие жесткие крылья напряженно мелькали в воздухе. Милые формы. Два крылышка какой-то ангел подарил. Из ненужного из устаревшего, а теперь животное мучается, символ не то беспечности, не то наивности. Там, на заднем дворе стоят темные влажные ели.
Вот еще стрекоза, и еще. Трясогузки целеустремленно бегают по дорожкам, ища съестное, выдавая себя за легкомысленных обитателей сада. За последней клубникой охотятся почти что ручные дрозды. Весь этот мир их. Мы всегда чувствуем себя одиноко, потому что мы чужие здесь и чем сильнее и влиятельнее Посредник, тем чувство одиночества острее.
Гоша ел суп и смотрел юмористическую передачу, не обращая внимания на окружающих.
- А Юля-то когда появится? Не знаешь, где она?
- Она у Гореликов, - ответил Гоша, не отрываясь от экрана.
- И когда же она придет?
- Не знаю!  – сказал сын раздраженно. В его больших глазах отражались блики экрана.
Мария думала об их разговоре с Юрой. Посмотрела на Гошу, рядом с тарелкой лежал его гаджит. «Сухарики со вкусом бекона». Искусственный запах жизни, как и виртуальная жизнь, созданная кем-то, а верней появившаяся, потому что это было в интересах и уже ни какого-то алчного человека, а Посредника.
- Ты знаешь, Юра наш очень и очень органичен жизни, положению вещей и естественным образом принимая правила, живет в этом времени, - обратилась Мария к мужу.
Она сидела на диване, в гостиной. Свет падал из окна на ее лицо, открытые руки. Светилось в уютном полумраке белое летнее платье, надетое для гостей.
- Он правильно говорит, что живет, как чувствует, а верней как хочет. И ничего не стесняется. Время крокодила. И так это современно и модно заявить, не прикрываясь для приличия благовидными мотивами, о своей корысти и агрессивности!
- Маша, что ты опять за свое! Все сейчас так живут, - махнул рукой Гера.
- Нет. Не все так могут. По разным причинам. И тут появился как отклик  на крокодилью агрессивную органичность некоторых соплеменников виртуальный мир. Чаша переполнилась… Посредник должен смениться.
- Чё? – не понял Гера.
Мария махнула рукой, соглашаясь, что будет сейчас бесполезно пытаться объяснить Гере, что такое Посредник. Она, осознавала, что по большей части сейчас говорит сама с собой, но все же надеялась на понимание своего слушателя.
- Эта тема героя, она очень непростая. Герой, как мифологический персонаж выражение потребности людей в нравственной силе, в победе этой силы, в справедливости, в защите. Господи, да неужели ты, тогда, когда первобытный человек стал своей самой нехитрой мыслишкой ощупывать мир, тут же пошел на сделку с дьяволом! И теперь мы живем, как подданные двух владык, то вступающих в конфликт друг с другом, то ведущих переговоры! Посредник! Он их орудие! Но Герой должен защищать людей! Когда Герой устаревает, не способен ни на что, даже опасен, должна быть смена Посредника.
 Гера сел к телевизору прямо перед Марией, спиной к ней, но чтобы так уж не демонстрировать пренебрежение к ее мыслям, пожал ей нежно руку.
- Убивать героя, свергать его с пьедестала! Виртуальная реальность позволяет почувствовать, что ты можешь быть как герой! Вот это-та простота и сводит на нет старого Героя! Посредник стал проявлять агрессию, сея зло, ведь старого Героя теснят изо всех сил, он такого панибратства не переносят. Герои этого времени лишились нравственной неприступности и не несут ощущения справедливости и защиты. И  как отклик возник тот виртуальный мир, и популярность его превзошла все ожидания. Хочешь быть героем – будь им! 
- И не говори! Хочешь быть счастлив – будь им! – Гера, оказывается, слушал жену.
- Но погружение в виртуальный мир, это разрушение человека! Это своего рода война на земле. Пожирание живого. Ты видишь и самим Юрам уже неприятна стала добыча. Противна! Регуляция своего рода, восстановление баланса.
- Ты уж такой философ! – сказал не то с иронией, не то с уважением Гера.
-  Но что же последует дальше! – воскликнула Мария.
Она смотрела на предметы вокруг. Покрытый мраморной крошкой камин, светлый и шершавый, каминная полка, выложенная голубой плиткой, часы на камине в деревянном корпусе, смешная фигурка тролля стоящая рядом, старый большой пузатый телевизор, коробки с дисками сложенные на столике. Муж сидящий подле, его затылок, его уютная фланелевая тужурка… В средневековье считали, что Бог говорит на языке вещей… Еще мгновение и станет все понятно!..
- Здравствуйте! А у вас тут все открыто! – на пороге стояла улыбающаяся Даша.


- Здравствуйте!..
Потом какие-то слова. Я услышала твой голос в гостиной и замерла. Ты раскланивался с моей матерью, еще секунду дрогнет дверной занавес, и ты появишься. В белом морском кителе, молодцеватый, подтянутый офицер. А на столе благоухают цветы, огромные букет, который ты мне принес накануне. Еще не поблек ни один лепесток.
Тепло. Лето. Раскрыты окна, и кружевные шторы колышет ветер. Морской резвый ветер, как серый жеребенок домчавшийся  сюда. И вот это нежное благоухание раскидистых пионов. Их так много, и тонкий аромат не скрыть, как не скрыть, конечно, ни от кого, что мы чувствуем друг к другу.
Я теперь наряжаюсь. Маменька одевает нас со вкусом, но в последнее время мои платья и украшения стали не только дороже (кто же поскупится, чувствуя любовь, родители для детей никогда) но приобрели для меня самой, в первую очередь, особое, чуть ли не священное значение. Ни один человек не станет корить нарядно одетую барышню, обвиняя ее в легкомыслии, или в излишней требовательности. Людям необходима красота, и почему-то именно тогда, когда человек влюблен, никто не осудит, а даже потребует этого, чтобы взращенная заботливой родительской рукой гармония внутренняя, воплотилась во внешнем  очаровании, непременно изящно, со вкусом украшенном.
Волшебное время очарования наступило. Я буду думать и о новых шелковых платьях,  о туфлях, о серьгах, браслетах, кулонах…
Я слышу в гостиной твой голос, и вот все мои мысли о сапфировых серьгах, о браслетах убегают, скрываются как мыши в щелях. Уютный полумрак комнаты. Синий рисунчатый ковер. Напольные часы. Да туда, за них, в угол и убежали сейчас эти мышки. Дыхание мое перехватывает. Отчего же? Почему я так волнуюсь? Все, что есть во мне, все что есть я, ни какие-то: отдельный мой лоб, убранные волосы, уроки истории, французского, латыни, танцев, музыки, это светло-лазоревое платье, серьги, молитвы Господу, любовь к Господу, к Царю, к Родине, стихи, которые я так люблю читать, сейчас, вот уже в это мгновение, когда ты появишься, словно забудутся, и с твоим ароматом влетевшим в комнату за тобой и удивившим,  явлюсь и  новая я.
Твои улыбающиеся глаза я вижу прежде всего. Серо-голубые как наше Балтийское море. Какое теплое у них выражение! Побольше бы таких чудесных привольных дней.
Мы бросились навстречу друг другу и наши губы встретились. Сердце бьется. Трудно высказать словами, как два мира сошлись, как я готова молиться в храме твоей красоты, собранной так же заботливо и по крупицам, жить твоим светом, а еще дарить тебе свою заботу и бесконечное внимание. И как мне воспитанной в благочестии выпалить, не стесняясь, что я счастлива, что я люблю тебя!
Любимый, а вдруг это было с нами? Вдруг это было с нашими родными, жившими в давние времена, и два человека, услышав зов крови, несущую память о прошлом, потянулись друг к другу. Пофантазирую, предположив, что те люди жили, например, в Петергофе или Ораниенбауме, места эти были особыми, великокняжеские резиденции, к тому же рядом расположение Балтийского флота.
Любовь не знает времен. И в беспечности своей, конечно, права. Но человеку не избежать обстоятельств. Что может сравниться с прелестью невинной любви, с девственным счастьем! Романтические свидания, прогулки, дружеские приемы. Пленительное благородство русского морского офицера и прелесть чистой душою барышни. Я чувствую аромат этой жизни, ее дыхание, нежный трепет и ее возвышенный строй! Для меня почему-то это даже ближе, важнее, чем опыт данной мне жизни! Это всё было со мной! Невозможно, чтобы такие сильные переживания основывались на голом вымысле, и я, ощущая подлинность этой памяти,  лишь заблуждалась. Моя кровь болит или напротив ликует, когда вдруг я мысленно соприкасаюсь с тобой. Доставшаяся по наследству кровь, какие-то ее клетки знают, что было. Так что же было?
Святой долг офицера защищать свою Отчизну, святой долг русского человека быть душою рядом с тем, кто терпит невзгоды, отчаянно сражаясь с врагом. Насущная потребность в служении Родине, в защите Рода, такая же непреложная, как потребность человека в совершенстве, в красоте. 
Я знаю, что мы перед тем, как ты, мой милый жених отправился на фронт, обвенчались. Сборы были стремительными. Ты, уезжая, обещал, что скоро вернешься. И я смела надеяться, что по возвращении твоем будет у нас обязательно чудесный медовый месяц.
Но совсем не прекрасным майским теплом веяло от земли. От нашей прекрасной Родины веяло стужей. Голодные глаза смерти виделись в сумерках осени. Тоскливая пурга поднялась. Замела все пути. Нет дороги обратно в любовь. Голод. Как быстро стало ясно, что медового месяца мы не дождемся. Время смело человеческие судьбы, но две души так и остались вместе.
Ты не вернулся из похода. Вести были противоречивые, я мучилась неизвестностью, но не переставала надеяться. Вскоре начались революционные события. Гонения. Наша семья должна была скрываться, так как пришлось это делать многим, мы вынуждены были жить, тщательно утаивая своё прошлое, фактически отрекшись от себя.
Обвенчанные, мы с тобою так и не соединились, но наши души, оставшись неразлучными, не отказались от себя. Не отказались от себя те клеточки крови, которые ликуют, когда теперь на потомков находят такие вот фантастические воспоминания.
Не прожитые жизни, не испытанное счастье, жутко тоскует тело по себе самому, по той крови, по той косточке, что оказалась отвергнута. Человек сделался инвалидом. Импланты советского гражданина, вживленные и прилаженные в угоду отнюдь не милым людям, дурман всеобщего счастья данный как обезболивающее. Неестественный человек, не жизнеспособный.
Мясорубка истории, перемолов, сделала фарш.  Я не хочу этой жизни, я хочу другой, той, которую мне не дали прожить, которую помнит моя кровь, и мне так нужна эта родная белая косточка, благородство, мужество, честь, совершенство.
Мне хочется прожить эту жизнь с тобой, с человеком, с которым я была навеки разлучена. Вот тут, чувствую, нападут на меня, подметят, что причину моей тоски нужно искать не в загадочных прошлых жизнях. Но уверена, что суть в переданном по наследству и чутко уловленном мной – крике  Рода.
Почему я не была счастлива здесь? А был ли ты здесь счастлив? Очевидно, нам для счастья требуется ощущение в себе той благородной крови, и оба мы готовы до последнего бороться за признание ценной своей идентичности.
Я не дам себя стереть в порошок и тебя не дам, у нас будет достойная жизнь, путь столько здесь на бумаге. Но это ведь значит в сознании, и в общем сознании тоже. Я буду бить во всеуслышание в колокол счастливой жизни.
Я вижу, ты сидишь сейчас рядом со мной. Улыбаешься мне приветливо. Я опять настроилась на свою милую косточку и живу ее жизнью. Люди, не униженные, не сломленные, достойно живущие – вот моя цель здесь.
Я рассказывала уже о нашем с тобой потаённом жилище. Что я могу рассказать еще о той, другой жизни, которую ищут все?
Поиск такой потайной двери, наверное, сравним с поиском философского камня и еще вопрос, над которым все благородно бьются: кто же виноват, что не случилось быть счастью для всех? Что никогда не возможно счастье для всех! Никогда!
И мои мучения теперь без тебя это лишь отголоски терзаний вот тех обездоленных! История, войны и революции, родители, сама жизнь? Неужели сама жизнь отрицает счастье? Живите иллюзиями, господа!


- Как я счастлива, что добралась так быстро! Меня любезно подвезли от станции какие-то ваши соседи.
Даша улыбалась приветливо. За спиной ее был солнечный свет. Вокруг крутилась лиса человеческой любезности.
- А где же сыновья? – спросил Гера. – Миша с Дакотой приедут?
- Да, они обещали подъехать…
У Даши был сапожком носик, крупные, чуть навыкате глаза, выпирающие щеки. Улыбаясь, она была миленькой, но иногда и вот сейчас, когда лицо приобретало не то разочарованное, не то вопросительное выражение и чувствовалось внутреннее напряжение, Даша как обычно напоминала Марии  клоуна, уже после представления, когда не нужно смешить, когда устал.
- Да, у нас же здесь Юра Жданов, – сказала Мария Даше.
- Юрий Андреевич? Мне Даня говорил. Я ему справку привезла, ту что он просил.
Ожидая остальных гостей, расселись на террасе. Гера открыл бутылку белого вина. Мария бросила лед прямо в бокал себе и Даше. Даша отдыхая с дороги, расслабилась сидя в дачном плетеном кресле. Холодный бокал в ее руке светился как огромная капля на фоне яркой зелени и белой нежной пены цветов, поднимающихся из-за ограды террасы, ветвей жасмина. Солнце было на южной стороне и, еще не зацепившись за высокие кроны рядом растущих сосен, по-хозяйски пекло и сверкало.
Даша отпила вино и, поставив бокал на стол, протянула солнцу свою бледную руку.
- Что у Миши за девушка? – спросил запросто Герман. – Он тут к нам заезжал с симпатичной рыженькой девушкой.
- С рыженькой? С Леной что ли? – уточнила Даша.
- Не помню… Кажется…
- Сложная девушка, - на Дашу нашла какая-то многозначительная серьёзность. – Они собирались сегодня вместе приехать.
- А как же машина? – не унимался простодушный Гера. – Как же Лена эта без машины?
- Да вот так… - Даша закурила.
Тут послышалось шуршание шин, к дому подъехал автомобиль. Все невольно высунулись посмотреть, кто приехал. На тенистую площадку из своего сверкающего Ланд Крузера высаживался, уверенно раздвигая  ногами ароматный воздух и топча рисунчатые тени, Юрий Жданов.
- Дарья Кирилловна, здравствуйте! Недавно виделись, - Юра устраивал привезенный мешок у лестницы, а сам поглядывал на Дашу.
Даша вежливо поздоровалась в ответ.
- Рада Вас здесь встретить, - Даша приветливо улыбалась.
- У меня правило – не заводить личных отношений с клиентами, - хмуро ответил Юра.
- Да, дружба дружбой, а служба службой, - сказала с вежливой полуулыбкой Даша.
- Не хотелось бы говорить о делах, - ответил Юра и по тому, как он холодно это произнес, Мария почувствовала, и это всегда так умело дают понять те, кто работает с людьми, когда от них зависит решение твоего вопроса, что вопрос решится отрицательно. Сам Жданов, возможно, еще ничего твердо не знает, но у него есть предчувствие.
Скорее, то просто заблуждение наивной души, что исход известен только в предчувствиях. Он-то Жданов всё знает. И решая чью-то судьбу, ощущает себя сильным мира сего. А еще говорят судьба! Всё предначертано свыше! Свыше, но не так высоко, как кажется идеалистам.
- Мы как чеховские дачники, - сказала Даша, улыбаясь свету. Она была столь терпелива и так хорошо умела держаться, что присутствие рядом Юрия Жданова не могло дать повод другим усомниться, что что-то не так для нее на этой террасе, за этим столом, что приятный беззаботный день закончился, не успев начаться. Возможно, друзья здесь будут и спорить, а ей-то уж точно придется, подобострастничая и выказывая сплошную любезность, вести разговоры, потому что в них участвует адвокат сына, от которого так много зависит.
- Я на вас посмотрел и о том же подумал, - отозвался хмуро Юра. – Безмятежные те деньки известно, чем закончились. Смело ленивых, неприспособленных к жизни дачников кровавой волной.
- А все-таки это так замечательно было! Жизнь была полна чувствами, философскими разговорами, - заметила Даша, не обижаясь на Юрин тон.
«Дашенька, ты как будто и впрямь из того времени. Где-то там существует твоя душа. Девушка в светлом одеянии, в шляпке и с зонтиком гуляет по засыпанному сухими обломками камышей пахучему пляжу. Иссушенные прикосновением песка тонкие ракушки. Почему здесь все же так хорошо!
Жизнь в красивой, наполненной своим смыслом праздности. Дворянская вольготная жизнь. Без испепеляющего горения, без мучительного поиска выхода».
- Даша, кто-то из твоих предков из бывших? – спросила Мария.
- Да. Были. Заведовали конюшнями его императорского величества.
- О, Боже! – воскликнул Юра.
- Новая религия сметает империи. Потеря высших смыслов одними, вызывает необходимость их поиска уже другими людьми. Все дело в религии. В этом вот высшем смысле. Новом. Хотя бы это был и Большевизм.
- Всё позади! Твои Маша Марксизмы-Ленинизмы и Империализмы, к которым как будто Даша имеет отношение, - заметил Гера. Он сидел за столом нога на ногу, съехав в плетеном кресле, и пощипывал гроздь зеленого мутного, будто запотевшего винограда.
- Где-то там наши дети застряли, высшие смыслы! – Даша имела ввиду, то что ни Миша, ни Данила всё не едут, но Юра понял ее слова по-своему.
- Да! Вот именно что застряли! Без всяких там высоких материй в своих компах.
- Может, в этом тоже заключена некая высшая идея. Я так понимаю, ты про интернет говоришь, - сказала Мария.
- Да, не удержали современного человека пленительное благородство лучших традиций, - Юра всё говорил о своём. – Дарья Кирилловна - дворянская кровь! А Михаил Евгеньевич что за человек получился? Человек со вставочкой компьютерной внутри, а верней снаружи. А в общем всё равно. Какой-то другой человек, не наш!
- Какое благородство, Юра! – неожиданно включился в этот разговор Гера. – Вставочка! Выставочка! Дворянство, пролетариат… В чем смысл-то этих разговоров, к чему они?  - Гера резко выпрямился в кресле и, отщипнув нервно ягоду винограда, кинул в рот, потом отщипнул еще одну, а за ней еще. Ягодки пропадали в его ярко-розовой пасти. Не дрова, какие-то нежные дровишки в жадной и злой топке. Сюрреалистическая картина.
- А в чем же всё-таки высший смысл? – спросила Мария.
- Ой, опять вы за старое! – взорвался Гера. – А нельзя без этого вашего!.. – У меня вот одна забота, как всех накормить, как дом этот содержать. Деньги откуда взять! Вот мои чаянья! Я как пахарь какой-то спозаранку встаю и в поле. Я рассуждать не умею и не люблю, когда другие тратят на это время. Скажу честно, порода этих самых чеховских дачников, мне не только не близка, а даже и неприятна. И это мягко сказано…
Повисла пауза. Неловко было уточнять, кого именно из присутствующих имеет ввиду говорящий.
- Так интересно жизнь устроена, что мы выбираем себе человека совсем не по породе, а по обаянию, - сказала Даша с улыбкой. Она с безупречным тактом пыталась ответить на незаданный Марией вопрос. Так чудесно сейчас было освещено ее круглое лицо. Выпуклые зеленоватые глаза поблескивали. - Нет, привлекательность не столько в образе жизни…
- Сколько в образе мысли! – перебил Дашу Жданов. – Мысли – да! Не важно, как человек живет и даже чем он занимается, может быть и бездельничает больше, чем ты выносишь, а вот если он думает правильно, то есть образ мысли его на твой похож и отражает понятные и близкие тебе ценности, то тогда неприязни не будет. 
- Женщин по уму выбирают что ли? – возразил раздраженно Гера.
- Нет. На всякую случку - нет. А вот дальше?
- Я согласна. Иначе дальше возможны мучения, - проговорила Даша. Она наклонилась над столом, опершись на локти, и куда-то вперед смотрела, может быть, вспоминала своё. – Но с другой стороны, если люди терпеливые и со стержнем, то такой сложный союз может и состояться и даже смысл какой-то новый привнести в жизнь.
- Новый смысл… Да-да! Нетерпимость, между прочим! Эта женская нетерпимость и неприспособленность, - Юра повысив голос, посмотрел на Марию. Даша тоже покосилась на нее. – И поэтому человек, женщина! – Юра сделал выразительную мину,  театрально широко раскрыв глаза и подняв брови, - вступает в союз в фантомом, с которым у нее уж точно общность и образа мысли и всякого другого образа. Женщина и прекрасный образ! Прекрасная женщина и образ! Ха-ха!
 - А ведь так и есть, смыслы создает именно это – притяжение женского начала и героя, – подхватила с воодушевлением Мария, словно и не почувствовав шпилек в свой адрес.
- Ой, о чем это ты! – кипятился Гера, который не понимал о чем идет речь.
- Конечно, женщине всегда нужен герой – это не открытие, - поддержала Марию Даша. – И мужчины, чтобы не разочаровывать прекрасный пол изо всех сил должны соответствовать представлениям о герое.
- О герое? Ах, Вам нужен герой? Доблесть, благородство, честь! Где же они, в таком случае, Дарья Кирилловна? – Жданов теперь стоял у перил. Его фигура частично оказалась в тени. Темная правая рука, а левая светлая, с желтоватыми волосками, как посыпана тонким песком. – Куда же делись эти геройские качества людей?
Женщинам всего-то и нужно - удача в бизнесе. Единственно деньги давай, да побольше, а там хоть что с ней делай. Доблесть, отвага, благородство, честь – монеты что ли сегодня такие золотые? - Жданов отталкивающе фыркнул и брезгливо сморщился.
Даша тяжело вздохнула:
- Да. Одинаковый образ мысли… и жизни.
- Я увидела такую штуку - Посредник. Формируется в сознании человека некая смысловая ячейка, в которую  записывается информация, являющаяся направляющей силой. У людей женское начало, а оно присутствует и в мужчинах, назовем это для простоты забота о потомстве, о будущем рода притягивается не собственно к мужскому, а именно к Герою.
- А как же принимать жизнь такой какая она есть и человека такого каков он есть? – возразил Юра, хитро прищурив глаз.
- Так вот качественный Посредник этому и не должен мешать! Все дело в структуре жизни, бытия…
- Ой! Ну и бред! Какой посредник, о чем речь! Вот вам всем делать-то нечего! – сокрушался Гера. Он даже не дал договорить жене. – Работать нужно, просто работать. Дело делать. И будет пища и кров! А что еще нужно?
Долг, честь, как ты еще сказала? - благородство, доблесть, ну и что, а у других этого и нет, но ведь живут!
- Не может быть, чтобы у всех не было. У кого-то должно быть, - сказала Даша. – Иначе все погибнут в конце концов, как с Содом и Гоморрой будет.
- Не знаю, не знаю, - сомневался Гера. – Какое мне дело до других.
- Да, но Посредник сам имеет значение и смысл. Сам по себе! Он нечто существующее уже помимо человека! С ним нужно уметь обращаться. До других-то дела может, тебе и нет. До каких-то соседей наших, что не появляются уже здесь третий год, до их частной жизни, но за качеством Посредника следить нужно, а это и значит не быть равнодушным ко всему окружающему и происходящему с людьми. 
- Вот это-то мне и не понятно! – оторвался от перил Юра. – Нечто существующее помимо человека…
- Может быть, это и есть явление божественного. И действительно нужны определенные условия, чтобы это начало в себе познать, почувствовать. Даже и не о страстной религиозности идет речь, а именно о направляющей человеческой жизни, - поддерживала Марию Даша.– И человек всегда нуждается в высшем, и Машенька права насчет стремления женского к герою.
- Но где же ваши герои, ваши новые высшие смыслы? Никаких новых героев не видно! Не крокодилы же это! – спорил Гера.
 Тут звякнул велосипедный звонок, к террасе, на которой все находились стремительно подъехал Гоша. Соскочил со своего коня. Загорелый, румяный, отдохнувший – загляденье. Темные глаза блестели, руки кое-где исцарапаны – мальчишеская неосторожность. Футболка сбоку запачкана, ягодное пятно. Вишневое. Кто-то из друзей по соседству угощал.
Гоша поздоровался со всеми. Яркий взгляд, полуулыбка. Гоша вытащил из кармана  айпод. Все невольно посмотрели на его игрушку.
- Что за аппарат? – поинтересовался Юра. – Может в сеть выходить?
- Да, может. Можно и по скайпу разговаривать. Все может в принципе, только не позвонить. Это не телефон.
Гоша стал показывать Юре собственное электронное сокровище. Мужчина и мальчик занимались интересным делом. За их спиной цвел сад, с удовольствием демонстрируя свою летнюю прелесть.
Удивительно красивые розы были у Лампасниковых. Большие кусты. Цветы махровые, крупные. На нескольких кустах бледно-оранжевого с желтизной переливающегося тона. Еще на одном кусте, дальнем, что отдыхал сейчас в пришедшей от леса тени, красовались, будто сделанные из воска, цветы плотного розового оттенка.
- Я хотела сказать сперва, что не будет ни нас, ни всех наших устройств, но останется на земле прекрасная природа, а вот глядя на эти сортовые розы подумала, что не прекрасной она будет, а дикой. Не станет этих роз, превратятся в дички постепенно, - рассуждала задумчиво Мария, обращаясь к подруге. 
- Что-то потом, наверное, все-таки появится. Не может же мир без красоты, - ответила Даша.
- А вдруг может? – Мария разрезала яблоко на дольки. Предложила Даше и, взяв одну сама, стала есть. – Какое яблоко вкусное попалось. Ароматное!
- Лето ведь. Да очень вкусные яблоки, - Даша тоже принялась за угощение. Крошка отломилась и упала ей на платье. Даша ее порывистым движением смахнула.
- Вот он новый герой, вам не кажется? – прервал подруг Юра.
Женщины встрепенулись и посмотрели на Юру и Гошу стоящих у перил. Лица их осветило солнце.
- Это ты о чем? – Гера сидел рядом. Ему стало скучно, и как всегда в такие моменты одолела зевота.
- Я о сети, - сказал Юра тихо. Его слова улетели куда-то в пространство оборванной паутиной.
- О сети? – поднял брови Гера. – Ему, впрочем, это было малоинтересно.
- Так где же герой? – спросила Даша серьезно, она ела яблоко и от этого ее серьезность казалась милой, детской.
Вот ты, мой милый герой! Где мы только с тобой  не были и кем, в каких интерьерах и ландшафтах не встречались, теперь же мне хочется изобразить фантастическую картину.
Изломанное сознание бывшего советского человека стремится перевернуть все представления. В тридцатые годы приветствовался  сюрреализм Дали? Но все же,  я нарисую именно так, пусть станет явью запутанное сновидение.
Мы с тобой на огромном мягком ковре из трав, кругом райская зелень и ласковый солнечный свет. И этот ковер парит в вышине над милой улицей Лели.
Я румяная толстомясая деваха – объеденье. Ты младший офицер НКВД, молоденький шустрый юноша. Что ты делал сегодня на службе? Сколько жизней успел загубить с семи до трех, или как вы там работаете, то есть служите?
Я к тебе не пристаю с расспросами, терзания любопытства прошли, ты ничего не расскажешь. Меня не то чтобы не волнует совсем, в чем заключается твой труд, ведь я верю, что ты герой, борющийся с врагами Советской страны. А потом, меня очень интересуешь ты сам, милый, подвижный! Ради удовольствия побыть с тобой поближе, я потерплю муки неизвестности. Наше дело молодое, нам бы скорей дорваться друг до друга, тебе офицерику, уставшему от насилия, хочется до одури намять скорей моё спелое молодое тело.
И ты не понимаешь, так кружится голова от желания, что я тебя заманила в это место. Сюда,  чуть выше грешной земли расстелив добытый в раю ковер, что ты пленен мной. Пока ты сладострастно терзаешь мою плоть, ты, мой любезный мальчик,  безвреден, и чем сильнее твоё желание женского тела, чем сильней наша страсть, тем меньше судеб ты вот там, на моей родной улице загубишь.
В моем отношение к тебе, однако, нет ни подлости, ни подвоха, потому что я сама страстно хочу тебя. Мне так радостно, сладостно здесь, на летящем ковре с тобой. Восторг близости. И пусть моё ненасытное чувство прослывет земным раем.
Уже не важно, что на тебе была форма. Ты милый парень, желанный, благородный и нежный. Суть в том, что людям вдвоем прекрасно, - да что там, восхитительно! - безо всякой одежды. И вот когда человека, моего любимого желанного парня заставляют носить шкуру злодея (пойми, я, толстомясая деваха не осознаю, а инстинктивно пытаюсь с тебя ее содрать) накаляются до бела, (белые чистые наши тела сверкают на нежной райской зелени, благоуханной) чувства любовные.
Ах, как же мне удалось выхватить для нас с тобой, утащить, да нет же, - Господь сам мне его и вручил! - этот кусочек рая, парящий над бренной землей. Как он дал мне право покуситься на тебя, обнажив и сняв эту отутюженную вычищенную страшную форму.
Господь позволил в самом непозволительном месте, вот таким вот сюрреалистическим образом проявить инстинкты, человеческие, да нет же даже звериные. Заставил, вселив страсть, работать инстинкт самосохранения. Мы больше не должны умирать. И нам с тобою любиться здесь, и пойдут дети, славные шустрые, розовощекие.
Сорвать с героя его страшную одежду. Ты тут не на службе, ты мой чудесный мальчик. Да и что же тут удивительного, странного! Молодым парню и девушке все равно во что они одеты, так обжигает любовное чувство.
В такие моменты не до чего! Не вспомнишь плакаты с изображением советских героев, комсомольские собрания, даже товарища Сталина!
Неужели такое возможно! Я, розовощекая деваха, жаждущая любви, жизни, детей, жизнь скворчит в моем пышном теле, идет из берегов как тесто, и я образчик желания, но не опустошительного вожделения, а желания быть с любимым, со своими родными, со своими детьми,  учуяла в воздухе запах смерти, идущий от формы героя. И даже не поняв, что делаю инстинктивно, стала с тебя эту форму срывать.
Нам ведь нет, правда, дела до товарища Сталина, до героев передовиков (даже до них достойных!), до комсомольского вожака Николая, зачитывающего до дыр труды Маркса и Ленина, мы же голые, мы целуемся. И что сейчас будет!
Голым даже и неприлично говорить о товарище Сталине, опасно. Мы с тобой не враги народа!
Необходимость в герое там, где витает смерть. Необходимость в защитнике. Но как-то так получается, что геройское, апологет идейной любви иногда, превращается в истребляющую силу?
Таково устройство Посредника. Ориентация женского. Женское начало тянущееся к герою. И вот когда Зов,  в том числе государство, надевает форму героя, на ней тут же появляется кровь.
 Ведь мы всегда только хотели любви, ты и я. И вот мы вместе на Богом данном зеленом ковре, над нашей страной, улицей, домом. Как хорошо, что не были отвергнуты подобные формы сюрреализма, что ты оказался мужественным, настоящим, и я не перепутала форму и суть. Не испугался никто из нас пятен крови, и теперь капают сладкие капли любви на всех жителей с неба. Сочится медом райский ковер.   
Два треугольника Небесный Рыцарь и Зеркало любви вкладываются друг в друга, как мужчина и женщина сливаются в одно, любя. Получается гексограмма. Три верхних вершины, левая - Зов Небес, средняя – Женственность (строгость, надежность стекла Зеркала любви, отстраненность, следование правилам), правая - Герои.
Три нижних угла, левый – Дом, правый – Светлое око, нижний – Мужественность. «Мужественность» – это не жестокость, суровость, это как раз чувства.
Так получается, что у людей гексаграмма оказывается сдвинутой. Верхний треугольник  треугольник «Зеркало Любви» сдвинут вправо, так что его вершины оказываются совмещены с вершинами треугольника «Небесного рыцаря». Выходит, треугольник на треугольнике. Нам как будто доступен одни. (Пойми, мой читатель, что эта теория насквозь умозрительная и фантастична, я излагаю ее только по собственной внутренней необходимости).
Угол «Женственность» совмещается с углом «Герои».
«Зеркало любви» и «Небесный рыцарь». Признак одного в другом. Человеку недоступно одно и другое одновременно. Только – «Небесный рыцарь», как отражение «Зеркала любви», и «Зеркало любви» в восприятии «Небесного рыцаря».
То что человек ощущает, как нематерию, которая представлена «Небесным Рыцарем» приводит в движение материю, представленную «Зеркалом любви».
Небесный Рыцарь среда чувств, чувствований, как я уже говорила, чем меньше там своего рода зримого, подобного человеку, в углу ли Герои, в углу ли Зов, Мужественность. Чем качественней эти области человеческой деятельности, чем меньше они связаны с насилием, тем прозрачней угол Зов, и значит в целом Небесный Рыцарь.
 Идеальный Небесный Рыцарь, без зримых образов людей, идеальное,  без трещин, без затемнений, отражающее наибольшее число предметов окружающего мира, дающее ясную картину Зеркало Любви. А где же в таком случае у идеального Посредника информация о человеке? О том, каков он, в конце концов, как он выглядит?
Выходит человек определяет себя сам.  Посредник не определяет человека, его сущность, но накладывает на нее определенные рамки, к тому же и берет некую дань. И значительная работа по определению себя происходит, когда человек достигает возраста полового созревания, когда он начинает ощущать зов крови.
Посредник посредством Героя выражает личностное отношение общего к человеку. Если Герой-человек, и видится здесь какой-то определенной лик, он кумир, апологет идеи, то отношение строго определенно и всегда вступает в конфликт с природным, если можно так выразится, животным началом человека.
Герой-человек сигнализирует об упадке Посредника в том случае, особенно в том, когда ощущается это личностное отношение, личностная неудовлетворенность. Потому что оно (личностное отношение, отношение единственно для себя) в случае Героя может быть только отрицательным. Герой все его образы, символы, знаки могут выражать единственно родовое отношение, то есть не восприниматься как нечто сугубо личное, а как общее. Все положительные чувства, радость, гордость, ощущение защищенности, жажда познания, связаны с общим.



Солнце одного толкало в бок, другого целовало в лицо, от третьего пряталось, оставляя его в тени. И в то же время не что иное, как солнечный свет, пропитавший воздух так густо и сладко, как ром бисквитное пирожное был тем общим, что существовало непреложно для всех присутствующих. Сейчас, этим прелестным летним днем было трудно представить, что солнце способно мучить и даже убивать.   
- Нет же, - продолжала Даша, - сеть это не герои. – В героях мы хотим видеть высшее начало, а то, что происходит в сети, это во многом реализация низменного. Даша говорила своим бархатным голосом. Ее матовое лицо не хотело отвечать свету ни малейшим отблеском.
Даша до умиления доброжелательная и терпеливая, поняла вдруг Мария, была всегда непреклонной одиночкой. Чуть припудренное лицо, как у многих женщин, но именно эта надменная пыль в сочетании со стеклянным блеском малоподвижных выпуклых глаз привела к появлению образа отстраненности.
- Возможно, это все-таки герои, своего рода герои,  какие-то совсем другие, теснящие старого, уже вредоносного, - заговорила Мария горячо. Она, как это часто случалось, говорила не очень понятные для окружающих вещи. Будто сидела Мария на высокой горе, далеко от других, вокруг нее что-то было, может быть, она находилась чуть не в заоблачной вышине в какой-то прекрасной беседке и тут же раскинулись зеленые кущи, и еще там появлялись те образы и мысли, которые здесь, на этой террасе, звучали странно. Чудные пришельцы с зеленой горы. Понял ли правильно кто-то мысли Марии.
- И как же это сделать? Как убрать вредного? – неожиданно поинтересовался Гера. Он сидел чуть согнувшись, опершись локтями о калена и внимательно, с прищуром смотрел на жену.  Ощутил ли он веяние Зеленой горы или скорей вспомнил какой-то виденный им боевик, где главным злодеем в итоге оказывается главный же герой.
- Только бы не насилие… - вздохнула тяжело Даша. Она совсем погрустнела, опустив лицо, спрятав, стала рассматривать кружева на своем платье. И с этим еще больше отстранилась от всех.
- Нужно просто с героя снять его зловонную, пропахшую агрессией форму, - сказала Мария негромко, но с трагическим значением.
- Да и надеть форму зайчика, - Юра стоял, опершись о перила и отвернувшись от стола. Он смотрел на цветущий сад. Яркие блики были на его лице, и ноздри подрагивали от приятного ощущения, который давал чудесный душистый воздух. Маруся не расслышала толком, что он сказал.
- Стремление к желанному спасительному герою, к настоящему – это желание и попытка сорвать с него ту самую ненатуральную форму, это значит разоблачить крокодила в герое! Уже крокодила! - продолжала рассуждать Маруся о своем.
- Это ты о власти, конечно? – обернулся Юра к присутствующим. Вопрос его был задан с вызовом, Юра не миндальничая с Марией, намекал ей о ее герое, но потом вдруг что-то в нем переменилось, он выпрямился и как-то тяжело вздохнув, тут же поник, будто на его плечи положили тяжелый груз
- Юра, ты о личной неприязни своей говоришь, будто ты человека знаешь. А я не об этом. Что-то неправильное происходит вокруг и возможно, не зависящее от не то что от этой персоны, а от нашей власти вообще, что делает образ власти, как и образ непосредственно этого человека в сознании людей неживым, отталкивающим.
- И он, конечно, ни в чем не виноват? – поинтересовался Жданов. – Так ты считаешь?
- Я считаю, что он не виноват в том, что из него сделали неживого героя, - сказала Мария и осеклась.
- Да? А кто виноват, по-твоему? – спросил Юрий с вызовом. Он стоял, сложив руки на груди.
- Тот, кто устроил так все здесь, - ответила Мария ему.
- Как так-то?
- Как-то по-своему и неправильно, так что было потеряно доверие к процессу, - Мария говорила неуверенно.
- Как-то… сяк-то, - передразнил Жданов. – Ты скажи, кто именно?
- Чемберлен, - ответил бойко Герман. – Так в песне известной поется. – Вот он и виноват.
- Только что… - Жданов отвернулся и стал смотреть на сад.
- Так вот, появляется всегда сила, которая пробует свергать мертвого героя, - продолжала свое Мария.
- Оппозиция? – переспросила Даша.
- Нет, я не об этом. Не о том уровне что ли. Герой это ведь не человек, это то, что живет в сознании. И оттуда же появляются новые представители, не герои-люди пока, а нечто условное, схематичное, приблизительное.
- Ничего не понимаю я! Что это за разговоры, в самом деле! – возмущался Герман. Не о чем другом не поговорить?!   
- Когда нужна смена формы, - говорила Мария, – они начинают срывать старую форму Героя-человека. Речь об устаревшем представлении  человека-идеала. Устаревшем, именно потому, что Зов, государство имеет пропахшую кровью форму. 
- Да и во всем виноват Чемберлен, - заметил Юра, обернувшись и посмотрев поверх солнечных очков, которые были сейчас у него на носу.
- Да. Что-то типа того. Мир-то глобальный и очень агрессивный сейчас.
- Что-то приблизительное, не оформившееся в человеческий образ, такой определенный, понятный, узнаваемый… - проговорила Даша задумчиво.  – Как образ советского труженика на плакатах, да?
В интернете-то многие под масками как раз, -   сказала она и сделала недоуменное, непонимающее лицо, и у Марии еще раз возникло чувство, - у Даши было несколько надменное, даже злое выражение, - что Даша человек жесткий.
- Это поиск. Это борьба, которая произошла не по воле людей, а по причине существования Посредника. Она будет до тех пор пока не вырисуется новый герой-человек. И это, такие маски, ники, аватарки, разные другие значки и изображения – тоже можно считать ипостасью Героя. Маленькие герои своего рода. Агрессивные.
Понятно, что если не будет снята одна зловонная форма, не будет снята и другая, - заключила Мария.
- А женщине-то нужен молодцеватый флер, ей нужны подвиги, ордена, аксельбанты, выправка, а не просто какое-то там тело не имеющее формы, - Даша говорила мягким голосом, но ее матовое, пористое лицо все больше напоминало потертый камень.
- А зайчик фиолетовый женщине нужен? – сказал опять Юра. Голос его звучал коротко и резко.
- Какой фиолетовый зайчик! Что ты об этом знаешь? – встрепенулась Мария, и тут же ей стало не до чего, белый свет, этот вот летний день, туманно-теплый, солнечный, безветренный вдруг перестал существовать. Бессмысленная белая пустота, в которой две точки зрачков Юры Жданова.
- Кое-что… - сказал Юра тихо. Он достал из кармана зажигалку и стал, как будто намеренно мучая собеседницу, нарочито внимательно рассматривать затейливый рисунок на желтом корпусе.
- Что, скажи! – умоляла Мария, ненавидя эту зажигалку, ее желтый цвет, Юрины неприятно цепкие пальцы. Ей нужно было скорей опять увидеть его глаза, а в них отражение неба, сочной июльской зелени, себя, а так ничего как будто не было вокруг. И цветущий жасмин вываливший свои ветви прямо на террасу, был унижен. Купите, уважаемые, у крестьянина молоко, сливки. Загорелый потный лоб прикрывают жесткие волосы. Столько труда, оцените эту прелестную белизну. Крестьянин богаче, у меня же только раз в год может быть шанс.
- Получал я от твоего зайчика послания разные интересные. Герой прикинувшийся зайчиком, - Жданов надменно и презрительно сжал губы и сузил глаза. Дорогая желтая зажигалка раскрашенная под дешевку исчезла в кармане. Неприятно ловкое движение, воровское.
Волк в овечьей шкуре. Так охотничьи собаки вываливаются в пахучей гнили, чтобы жертва их не чуяла. Нужно во что бы то ни стало нагнать жертву! Вот оно! Герою нужна жертва! Ему нужна кровь, нужна прибыль! И то самая главная задача всего этого мира – прибыль, даже сверх прибыль! Цель сильных мира сего нажива и они, используя своя колоссальные финансовые возможности, прибегают к самым современным изощренным способам создания иллюзий, демократий ли, свободы ли, равенства ли, но по сути исполняющих гораздо более человеконенавистническую функцию - работу на интересы элиты.
- Но это не Герою нужна жертва, ты меня не понял! – вскричала Мария. – Это Герой, и совсем не человек властный, а именно его идеальный героизированный образ поддается своего рода порче, воспринимается, неживым и несущим угрозу, опустошение, но по причине ветхости общего устройства как жизни духовной и государственной, изжившей себя, так и жизни материальной. 
И вот тут-то можно задастся вопросом, а так ли уж безобидна и хороша та самая форма, что называется демократией, ведь целью власти, на поверку оказывается выкачка средств, личное обогащение верхушки, под прикрытием идей той самой свободы и равенства. И так уж она в сущности намного лучше авторитарных режимов? Да, - конечно – комфортное самоощущение личности. Но только где ж оно? Его не будет, когда уж так откровенно хищнические интересы маскируются благочестием. Когда они так вопиюще маскируются, форма-то и воняет гнилью!
- Вот так, пах смертью радужный образ коммунистических вождей, отлакированный донельзя, - добавила Мария. Она с горечью замотала головой. Лицо ее сделалось трагичным и старым.
Она подняла глаза. Все присутствующие смотрели внимательно на нее, а Марию бросило в краску и, пытаясь сгладить возникшую вдруг возникшую непонятно почему неловкость, она улыбнулась.   
Очень личной оказалась эта тема.  Ведь разговор вдруг зашел именно о ее герое,  который предстал фиолетовым зайцем, и его в этом изобличали, и осуждали за это.
Мария не понимала, что если и осуждали, то только защищаясь в страхе, потому что такого героя боялись еще больше. Им-то казалось, что он прячет под этой милой, смешной с одной стороны детской и игрушечной, с другой похожей на всем известный эротический символ плейбоя маской свою свирепую жестокую личину, хитро и подло маскируясь, и наводя этим непереносимый ужас.
Мария, пытаясь увести разговор в сторону, взволнованно затараторила:
-Герой все равно суть – форма. Через отношение к Герою у человека выражается отношение к Посреднику. -  Никуда не денешься от этого закона, а значит, получается, все время люди будут страдать, следуя безоглядно за Героем. Но предаваясь соблазну идеала, человек попадает в западню, становится жертвой. Ведь в  Герое заложен Зверь. Но и в Звере заложен герой! Это, возможно, трудно понять. Человек способен разговаривать со зверем, с каким бы то ни было!
Жданов презрительно фыркнул и мотнул головой, мол, со зверем разговаривать бесполезно.
- Сплошная маскировка, – хохотнула Даша. Она видела смятение Марии, но осталась безразличной, верней скрывала свои чувства.
- Да, но что такое соблазн идеала? – допытывался Юра.
- Что это? – Мария, опустив лицо, нахмурила лоб. Потом все лицо ее горестно сморщилось, она замотала головой, опять приходя в отчаянье. – Идеал – это же ценности, заложенные в человеке! И почему-то человеческий род так устроен, что служение этим ценностям неминуемо приводит к агрессивности тех самых героев, тех образов, сюжетов, которые изображают истории героев, и герои становятся агрессивными, и уже как следствие этой агрессивности, усталость от них, отречение от их власти, от их ценностей. И это от запрограммированной страсти людей к идеалам… Соблазн идеала – это соблазн ценностей, которые приносит герой.
- Да, но женщин все-таки влечет именно к героям, - повторила свое  Даша, она будто и не слышала, что сейчас говорила Мария. Лицо Даши было очень серьезным и тусклым.
- А что ты Муся от зайца того хочешь все-таки? – напирал Юра, видя сам состояние Марии, но не проявляя никакого снисхождения.
Гера ушел в дом, не выдержав непонятной, а скорее неприятной ему темы, поднятой в очередной раз.
Мария не торопилась отвечать. Она думала о чем-то своем напряженно.
-  А ты где его видел-то сам?
- Я его видел в сети. Он ко мне в гости прибегал с компроматом. – Жданов сплюнул. Ему, видно, хотелось сделать это смачно, по-хулигански, вытолкнув изо рта хорошую порцию слюны. Но подобный вызывающий, уничижительный для присутствующих шлепок был, конечно,  невозможен, и Жданов просто пыхнул, глухо щелкнув языком, и из его усатого рта вылетел воздух.
- С каким компроматом? – не поняла Мария. Тон ее скорее был наивно-любопытным, а вот Даша встревожено вскинула голову.
Юра так же не стал отвечать на вопрос. Он стоял, сложив руки на животе, не на груди, а именно на животе, они сползли у него, не то вальяжно, не то безвольно и безразлично, стоял смотрел на Марию пристально и демонстративно молчал.
- А ухо? Помнишь, ты вручил мне рекламный буклет в виде заячьего уха? – допытывалась Мария.
- Помню, - Юра сжал губы, вытянув их. Весь этот разговор то ли удивлял его, то ли досаждал ему, а возможно, и то и другое вместе. – Мне пихнули это под дворник машины, только и всего. Но уши-то есть настоящие. Верней не так, есть хищник, который маскируется под зайца. Это ушко не случайность. Там адресок был интернетный, а по нему сходил, увидел кое-что жуткое. Не то чтобы не придал значение, - как такое забудешь! – а отложил пока, недоумевая, кому я бедный адвокат сдался!
- Ничего себе бедный! – Маруся покосилась на дорогую Юрину машину.
- Так вот на таких середнячках и отыгрываются! – воскликнула Даша. – Вот на таких! Крупную рыбу не трогают!
- И дальше, - продолжал Юра. – Дальше в соцсети появился у меня этот зайчик и пригрозил мне расквитаться за все мои подвиги.
- Да? Как это? – глаза Марии широко в изумлении раскрылись.
- Я вам хочу сказать, и Мишаня видел это самое на своей странице. Только про себя уже, - Даша сглотнула. Как будто горло ее заболело, сильно сжавшись от волнения, и Даша схватилась пальцами за шею, сжимая ими нервно гортань. – Всё показали, как вели его, что он делал шаг за шагом. Зачем сейчас, уже совсем перед судом? К стенке прижимают, окончательно додавливая. И машина та еще зачем-то на голову свалилась! Выигрыш. Его также припомнили. Что это все значит!
- Люди все нехорошо себя ведут. Им шанс дают, а они его тратят ни на то! Все получаемое идет не туда! Мишаня, конечно, частный случай, а вот по большому счету, когда элите шанс дается самый что ни на есть материальный, а она его не туда тратит, на себя или какие-то мертвые идеи пытаются в жизнь воплотить. Тогда и происходит сеть, смена формы.
- Всё-то у тебя теории, Маша, а у нас вот практика такая! – сокрушенно вздохнул Жданов. – Так чтобы ты с зайцем своим делала? Чтобы ты с ним делала?



Нет. Мне не нужны ни уши, ни хвосты, которые торчат уже повсюду. (Как стыдно должно быть!) Вы люди или вы претворяетесь людьми, а на самом деле вы животные, зайцы, кроты, лисы, или волки в овечьих шкурах? Невозможно терпеть все это.
Знаешь, в чем самое слабое место героя? Того самого нам знакомого, чья форма уже слишком пахнет или раздражающе примелькалась? Он всегда проходит мимо. Счастье проходит мимо. Рекламируемый заступник защищает не тебя, помогает не тебе. Да ты вообще уже утратил с ним общий язык! Какой там Спаситель! Когда в твой дом вламываются и твою жизнь разрушают! Героя нет по сути, когда форма становится сильнее того самого честного примерного содержания. Герой превращается из Спасителя в душегуба!
Так почему ты прошел мимо? Почему в моей жизни нет настоящего? Нет чувств, надежды, будущего, даже нормальной пищи нет.
Я знаю, почему ты проходишь мимо и чем дольше ты существуешь, тем больше сторонишься людей. Герои сами по себе. Таково их свойство. Вот-вот!  Они плакаты расклеенные повсюду и только! А ты, герой, боишься сделать что-то не так, чтобы тебя не уличили. А как же, особый статус и он чрезвычайно почетный, далеко не каждому дано сделаться образцом, а ты смог, и как же теперь прожить без обожающих глаз, без подобострастных речей, без страха. А страх так приятно вызывать – власть! И чем дальше тем больше богатеет герой своим особым богатством и порабощает людей и уже не приходит ни к кому, чтобы порадовать, а только за тем, чтобы убить несогласных. Страх героя, что он больше не таков, делает его убийцей. 
Герой - суть идеальная форма, непогрешимая, которой должна служить греховная плоть, греховная жизнь, неразумная, неорганизованная, невоспитанная. И вот тогда-то, когда милое, божественное, примерное (какой угодно прекрасный эпитет) напяливают сознательно (а настоящей герой всегда нечто иррациональное) у него сразу появляется неблаговидная цель, захватническая или даже истребляющая!  Ничего не поделать! Не шейте героев из лоскутков!
Я узнаю это прелестное чудище по его аромату! К примеру, сладенький запах ванили в мороженице Баскин Робинс. Американская радость от жизни, мультипликационные герои, люди как дети, наивные и смешные, счастливые, не страдающие от ощущения неравенства, добрые, послушные власти, да как дети они будут слушаться старших и главных. Герой их совсем не Иисус, сомнения нет - Микки Маус, Белоснежка, Спайдермен и иже с ними. Разве такие убьют, сказочные персонажи, они не опасны! Ребенку необходимы игрушки, они не осознает, что некие взрослые, большие люди посредством них управляют, заставляют слушаться президента, полицию, соблюдать закон. Беспроигрышный вариант, обращение к бессознательному. Главное не забывать все время выпускать новых миленьких добрых существ, чтобы дитя, пресытившись, не раскапризничалось и  не стало бузить.
Но на старуху бывает проруха. Увы! – лафа толстосумов подходит к концу. Высасывались соки любви, жизни, но естество взяло верх. Новое явление Героя приблизилось. Не могла не возникнуть новая форма и не развиться и вот именно там, где так ловко использовали героя, в Америке, - виртуальная, компьютерная реальность. И пододвинула истину, которая опустошенность и разочарование! Недостижимая жизнь! А тебе все не вырасти малый ребенок, тебе подсовывают забавных искусственных персонажей, заставляя забыть, что ты на самом деле хочешь. Вот суть героя, которому ты служишь, который воспитывал тебя – равнодушие к твоим нуждам и служение собственным целям. Герой всегда почему-то проходит мимо, как только его узнаешь.
Небесный Рыцарь – идеальная форма, которую ощущают люди, а потом воспринимают сделанное ими, как образчик прекрасного.  Но никогда нельзя это делать нарочно, с целью обмануть, поманить, извлечь дивиденды. Увы, соблазн обмануть героем естественен, извлечь дивиденды, и вот это-то отрицательное свойство героя – он вызывает потребность его копировать. А как же, все мало! Неизбежное следование ему и приводит к его выхолащиванию, перерождению. Запрограммированное тиражирование героя несет с собой девальвацию его ценности, а значит и к его страху. Он теряет себя.
Нагрянувший Зверь уничтожает отжившее свое героя, защищая на самом деле природную жизнь. Бунты, разрушение старых порядков.Чтобы я делала с тем фиолетовым зайцем? А поймаешь ли зайца, когда он сам гончий пес на поверку. Только выпустить еще более грозного хищника, дикого зверя.
Я говорю о герое, о том, что не люблю его больше и вдруг понимаю, что тебе плохо! Снимай скорей эту тяжелую жаркую фиолетовую голову зайца, замызганный душный костюм. Я вижу твою сияющую улыбку. Как ты доволен, что можешь глотнуть свежий воздух и видеть яркий солнечный свет.
Я подумала, что ты сейчас снял эту заячью плюшевую голову, так же как космонавты снимают шлем, снял костюм, как скафандр. Герои космонавты, наши любимцы.  Самые смелые, отважные, знающие! Слава им и почет! Космонавт в скафандре или в парадной офицерской форме! Доблестный образец.
Ну, а что же дома! Ведь была у советского человека семья, жена, которая знала покорителя космоса как мужчину. Без скафандра, без начищенной формы. Маленькая тайна героя. Семейная жизнь, частная, страстная, необходимая, но затертая льдами обязанности быть героем.
Жизнь вырывалась из плена и, вырвавшись, оказалась обычной звериной похотью. Отчего же? Ведь женская сущность так стремится к герою. Нужен ей обычный мужчина, мужичок тракторист, и еще и не передовик. Как скучно! Пресное существование, без заманчивых льгот, надбавок, специальных пайков, магазинов, без привилегий высокого статуса, без выхода в свет. А как же устроить красивый дом, а как же самой быть красивой,  когда приходится заниматься тяжелым трудом, и никем, - какой ужас!- не предусмотрено, что ты должна себя холить. А товарки, и всякие с ними посторонние дамочки, что проходят по улице, стуча каблучками! Перед кем расфуфыриться? Но так хочется, даже необходимо! Нет-нет! Бог с ним, с телом! Уж как-нибудь, как получится, чтобы соблюсти приличия брака. Уважить мужчину всеми силами, чтобы заграбастать героя, с самими огромными привилегиями.
Гиперболизированность Героя влечет нарушение Женственности всегда направленной к нему. Женственность в Зеркале любви – суть порядок, отстраненность, холод стекла, соблюдение закона, дисциплина, рамки. Усиление власти Героя, его полномочий, привилегий, его славы и приводит к желанию быть с героем и быть, как Герой, ровняться на него (и конечно, его лики развешаны повсюду) и это-то выражается в конечном итоге, ни в чем ином, как в тиражировании материальных ценностей, продиктованных его интересами, (танки ли это, а может плюшевые Микки Маусы), а потом их деградации или девальвации.
Устремленность Женственности к Герои Небесного Рыцаря. О, конечно, если здесь как никогда много людских образов, герои мужчины, то нечего удивляться что Женственность (холод) будет сильна. То есть Посредник будет иметь очень жесткие рамки.
Строгость и дисциплина поистине армейская. Если же в Герои присутствуют полноправно символы, иносказательные образы, то рамки шире, строгость не давит, нет ощущения тоталитаризма, даже при большом значении и влиянии государства, которое в этом случае как раз необходимо.
Чем больше вариативность в Герои, чем меньше и проще они по сравнению с человеком, чем схематичней, тем сильней ощущается Мужественность, природная сила, и тем большую роль играет все ипостаси Зова, а значит государство для человека.

 
Каким именно образом Посредник входит в состояние Зверь? Из-за чрезмерности Героя происходит нарушение Женственности. Храм (храм в широком смысле) перестает быть священным местом, шедеврами называют бездарные поделки, а настоящие произведения искусства не ценятся, а может уже прекрасных произведений столько, что они не ценятся, не замечаются, и вслед за тем появляются пустышки.
В конце концов, сами деньги обесцениваются и им начинают искать замену. Герой, этот образчик духовности, культуры и созидания как будто старается все больше и больше, но уже без толку.
 
Как говорилось раньше, Небесный рыцарь должен быть максимально прозрачен,  дух, присутствующий и незримый. Мужественность, где царит ощущение защищенности и приятия. Герои, ощущение эталона, создает порыв, энтузиазм, стремление к  совершенству, Зов дающий чувство развития и порядок. НО заключается в том, что НЕИЗБЕЖНО происходит проявление и развитие форм.
Зов, например, влечет в Царство Божие, в Светлое будущее, в Коммунизм, или превращается в стремление нации к мировому господству. Герои становятся образами святых ли, вождей ли, передовиков, успешных  ли бизнесменов, и вот Мужественность заталкивают в униформу солдафона и убивают.
 Герои, а какие они? Святые, победители в войнах, лидеры нации, Белоснежка, Супер мен, Микки Маус. Как не пресытиться этой лучшей на данный момент формой, как не превратить все, что сделано по образцу и подобию в труху?
Да, герои не люди, тем более люди обладающие привилегиями. Не должно быть униженности человека перед героем, и не следует делать сравнений. Не Герои создают, они не люди, это суть образцы, создают люди.
Чувственность в деятельности, любовь к результатам труда, и уважение своего и чужого труда и имущества. Созидание происходит здесь, но так как велел Герой и направил Зов. И все созданное и накопленное хранится и оберегается. Такое положение дел надежно защищает от Зверя, а сильное оно в том случае, когда Мужественность, природная сила не угнетена.
Любой фальшивый Герой очень и очень ослабляет человека, делая его Посредника вором. Созданное людьми по этому неблагонадёжному образцу не соответствует природе вещей, не гармонируют с самой природой и вызывает протест, неудовлетворенность жизнью, а значит, провоцируют Зверя.
Может ли человек, удалившийся от природы настолько, что целью его естественных желаний является не плотская сущность, а обаяние героя, создавать такие формы, которые бы не противоречили натуре и не входили в антагонизм с природой?
Я думаю, ответ очевиден – может и даже успешно подобное делает. И это, как правило, свойственно развитым нациям. Художники, архитекторы, изобретатели здесь являют прекрасные образцы творений сочетающихся с окружающей природной средой, и уж точно не вредящих ей. Огромное значение имеют АРХИТЕКТУРНЫЕ ФОРМЫ, их совершенство и гармоничное сочетание с окружающим миром. Архитектура – это городская среда обитания. Она так же важна, как природа.
Но дано ли всем такое развитое эстетическое чувство? Возможно, дано, но главное в том, чтобы не навязывать ЧУЖИХ Героев, неприемлемых, злых, уже с пахнущей смертью формой, какими бы святыми именами они не назывались и какими бы авторитетами в других краях не пользовались. Слушать природу в себе - это совсем не означает пестовать в себе зверя.


Сигналом опустошения старой формы является появление самодовлеющей виртуальной реальности, несущей признак героя. Зверь появляется тогда, когда Герой начинает истреблять и не соответствует потребности естественного развития. Зверь приходит из леса, из степи, но не в том случае, когда человек идет ему навстречу, пытаясь понять его нужды, а когда удовлетворяет свои потребности за счет искусственно созданных форм защиты от страха, которые на самом деле являются самой большой угрозой.
Посредник, некая виртуальная форма природного, свойственная только  человеческому восприятию, выражающаяся потом в образцах вещей и образчиках идеалов, связанная с определением человека себя как вида. Создание форм по лекалам Героя должно вызывать у человека только естественный страх перед природой, как у всякого представителя живого мира, страх и желание бороться, стремление выживать. Если же Герой выдает формы вызывающие у человека страх самого себя, это приводит к нежеланию развиваться, человек теряет стремления сохранять себя как вид. Тогда и приходит Зверь, чтобы восстановить природную сущность человека.
Герой это форма, необходимая человеку, чтобы общаться с естеством, с природой, Мужественность, дает возможность воспринимать Героя как нечто живое, причастное человеческой жизни, можно сказать, что Мужественность – суть данной единственно человеку виртуальной формы, ее природное содержание. И есть сила, которая заставляет сходиться, соответствовать этой форме и содержанию – Зов. И эта же сила никогда не позволит, чтобы Мужественности и Герои поменяться местами, или утратить свои признаки. Герои будут достижимы не более, чем могут быть достижимы и реальны герои, Мужественность же никогда не выдержит угнетения Зова и не позволит превратить себя в миф.
Могу ли я сказать, что Бога-то никакого нет? Что есть человек с его сознанием, которое мешает воспринимать природу, как целое и заставляет неминуемо общаться с ней как с двумя половинками, как с материей и нематерией. Высшее – это есть состояние человека, который пытается постичь недоступную ему природу, постичь, общаться с ней и развиваться самому как виду при помощи данной его психикой особой природной формы, названной мной Посредником.
Форма эта есть по причине существования человека на земле, и действует уже как самостоятельная сила. Она требует наполнения. Она развивается. Потребность в общении с ней ощущается, как религиозное чувство, а так же творчество, созидание, организация общественной жизни.
Некая виртуальная форма, естественно заполняясь, имея разное содержание, приобретает совершенно четкие разнообразные виды. Переполнение этой формы, ее выхолощенность, погрешность в ее восприятии, обусловленная неправильным, неподходящим, неискренним обращением к ней, посредством Зова, его институтов, ведет к нападению на нее, к приходу зверя, к нападению на сам человеческий род, носитель этой формы.
Отрицаю ли я существования Бога? Нет. Я как раз полностью согласна и подтверждаю своими выводами, что Бог открыт только для человека, открыт таким, каким мы можем его воспринимать, понять и увидеть. Бог существует для нас как Посредник, как посредник между нами и тем животным миром, из которого мы вышли. Можно казать, с улыбкой вышли и отошли. И вот когда мы отходим на опасное расстояние, на переговоры приходит Зверь.
Но как трудно вести переговоры со Зверем людям уже слишком оторвавшимся от природы, как трудно найти с ним общий язык, и поэтому дело часто заканчивается кровопролитием или вовсе уничтожением, исчезновением неприемлемой цивилизации.
Цивилизация идет по пути создания и накопления материальных ценностей, материальных в смысле вещественных, тут и ценности культуры и искусства, тут так же научно-технические достижения. Мне очень хочется дать почувствовать читателю, что Бог, а сиречь Посредник выражается  не только в морали и нравственности, духовных переживаниях, как таковых. Посредник - это и весь реальный вещественный мир, окружающий нас. Я совсем не противоречу  религиозной доктрине, что все от Бога. И вот то, Посредник,  «Зеркало любви» в восприятии «Небесного Рыцаря» и «Небесный Рыцарь», как отражение «Зеркала любви» и есть для человека та ведомая сила, которая, увы, является лишь, вот именно посреднической, не является никогда абсолютной, но всегда имеет, как бы это ни резало слух в контексте божественного, свою выгоду, и выгода эта выражается в самой что ни на есть вещественной форме.
.Голод Посредника  - это не способность ощущать духовную сущность в материальном и не умение создавать материальное, следуя духовным, нравственным потребностям.
Состояние Зверь – это стремление познать себя как естественную часть природы, представителя рода, имеющего возможность и право оспаривать пальму первенства. Состояние Зверь проходит тем тяжелее, тем более белых пятен, вырванных страниц имеет история рода, чем в большей степени история переписывается и перечеркиваются, не принимаясь, когда оказываются забыты целые эпохи.
И также состояние Зверь проходит тяжело, когда существуют моральные страдания из-за сгинувших, притесняемых, унижаемых представителей рода, когда развито социальное и имущественное неравенство. Напомню, ярким признаком является живущие в памяти, как те же лики героев, лики сгинувших предков, так же представителей рода, мучимых и гонимых, тоска по которым не покидает. Испорченный Небесный рыцарь, Небесный рыцарь лишенный свойств прозрачного воздуха, блещущий образами людей тут и там, и в углу Зов и в углу Герои и в углу Мужественность как зеркало, вот именно уже как зеркало, то есть потерявший свое свойство и приобретший свойство противоположного так же является признаком состояния Зверь или грядущего или уже втуне наступившего. Человеческий лик в углу Мужественность появляется при погрешности родительского, при срыве отношений между родителями и детьми, при пороке межличностных отношений.
Но интересуют ли Зверя моральные вопросы? Вопросы неравенства интересуют Зверя постольку, поскольку это касается возможности обладания самкой и вопросы истории так же его интересуют только, как возможность идентифицировать себя как вид.
Надо заметить, что Зверь это не вепрь, не волк, не тигр, это одно из состояний Посредника и, значит, поэтому оно в полной мере отвечает его законам, находится в его рамках. Это не зверь из природы, это Зверь человеческий.
Я с трудом признаться могу формулировать его желания и стремления. Они трудно проговариваемы, они понимаемы настолько насколько можно понять Зверя, не говорящего на человеческом языке и живущего своими собственными ощущениями, которые мы называем инстинктами. В каких бы ни был этот Зверь рамках, загоне, но он все-таки существует вне цивилизации. Состояние Посредника Зверь - это внецивилизационное состояние.
Очевидно, Зверь озабочен в первую очередь ПИЩЕЙ. Он ее ищет, он обнюхивает все вокруг в стремлении утолить свой самый, что не наесть продовольственный голод, набить свой пустой желудок, чтобы не умереть. Чем более имеется проблем прошлого, чем больше тоска по своему потерянному роду, невосполнимому, тем более, во имя живущих меняются пищевые вкусы зверя. Меняется питание, кухня. Откуда-то появляются новые продукты и блюда. Откуда? Оттуда, где, кажется, нет этой тоски. Из других мест. А может, придумываются новые. При этом системы заимствуются так же, с той же охотой, как и пища. Откуда-то из других стран, от других народов и цивилизаций, а может из будущего, из придуманной реальности, в которой нет, и не будет той самой тоски и боли по роду.
В Герои есть информация о языке. Тут же Герои заполняются языком, уже чуть новым, измененным, воспринявшим лексику накормивших. И следом появляются новенькие в иконостасе Герои, понятное дело также происходящие из цивилизаций, культур накормивших, и также хочу подчеркнуть, может быть совершенно новые, изобретенные.
Насчет перспектив Герои. В будущем бытие становится таковым, что в Герои, в которых-таки всегда существуют разные знаки, символы, образы воспринимается, актуализируется только один надоевший, лицемерный, неживой лик,  некое господство выхолощенного. И все-все остальные тут, и образы, и символы воспринимаются только так, как этот, видятся удивительным образом похожим на этот, просто-таки его двойником, а то и совсем не замечаемы, будто их нет, и не было. Тут заключается самая большая опасность. Люди уже как будто и не в силах отличать подлинное от фальшивого, как не стремятся сделать что-то путное. Посредник теряет смысл. Требуется его замена.
Самую большую тревогу вызывает то, что изменения Посредника влекут за собой существенное ослабление или вовсе исчезновение отработавшей культуры, а это может самым пагубным образом отразиться на нации ее несущей.
Эта опасность именно в исходной оторванности от корней, неприятии своего рода, как источника страданий. Перечеркивается история, не принимаясь. Хочется забыть черные страницы, уничтожить все, что напоминало о них. Казалось бы это так естественно. Но это естественно как раз для формы, для Героя. Новый Герой теснит старого, но род, люди, живые, родные, несущие чувства, переживания, память об их заботе, об их жизнях, то что вибрирует в Мужественность, в Светлое Око, в этом совсем не заинтересованы.
Каковы же могут быть законы сохранения нации, продления ее жизни, подсказанные Посредником? Не усердствовать с тиражированием ликов Героев, особенно избегать культа вождей, превращение живого, живущего ныне человека, в апологета идеи, самодавлеющего Героя, насколько это возможно. Если нельзя избежать неравенства, а его нельзя избежать, то нужно всячески сглаживать тягостное ощущение его неизбежности и непреодолимости. И очень бережно относится к своей истории и культуре, не уничтожая дочиста неугодные теперешнему Герою его образцы. Скачки систем, внедрение чужих систем не принесут ничего хорошего.
Зверь не должен далеко отходить от своего привычного питания, из казалось бы самых примитивных пищевых традиций, привязанности к ним, обусловленной любовью к своим родственникам, светлому и уважительному к ним отношению, не замутненному темными травмирующими переживаниями, выходит возможность производить роду свои собственные новые системы  (социума, государства и т.п.), вызывающие доверие, а значит хорошо воспринимаемые, развивающиеся и способные на долгое время обезопасить от зверя.



В круговерти жизни, которая, по-моему, ничто иное, как вращение таинственных, Небесного Рыцаря и Зеркала любви можно и не заметить зверя, словно это прошмыгнувшая в комнату соседская кошка. Зверь не страшнее кошки. Но все-таки так хочется, прикасаясь к возвышенному и прекрасному, прильнуть к родному.
Так все же, как они поживали, мои милые родные, мои бабушки Леля и Маня, мои дедушки Иван и Самуил, их дети, мои будущие родители, тогда, когда шевелил усами на колышущихся от ветра плакатах товарищ Сталин.
Предвоенные годы. Замечательные песни тех лет, солнечные; летнее приволье жизни в них, расцвет. Но солнечный свет томит тревогой смерти, а расцвет был окрашен в тона ядовитой твари, предупреждающей, что приближение к ней опасно для жизни.
Говорят, всего-то два процента репрессированных, подумаешь, урон нации! Страх разлитый вокруг, как краска на тротуаре, которую не переступить, входя в собственный дом, останется на подошвах, наследишь, не заметишь. Все коридоры и комнаты в следах страха. Ноги дрожат, весь  дрожишь. Угнетенность. Ненавижу тот солнечный свет, тот вечный погожий день. Прячусь и по сие время в темном углу. Непереносимость странного состояния человека – улыбки на лице, ведь всем так весело, должно быть весело и радостно, - а как же, счастливая советская жизнь! – и дрожащие от страха ноги, трепет холодной рыбы в груди.
И еще все готовились к войне! «Если завтра война, если завтра в поход!» Потом война началась, но оружие, кажется, было даже тяжело держать, как будто оно выпадало из трясущихся от страха рук. Бегство, массовая сдача в плен. Но это было чуть позже. А сейчас мне нужно побыть с моими родными в том страшном довоенном солнечном дне.
Леля жизнерадостная, эмоциональная, очаровательная, как же тебе жилось? Что ты ощущала? Неужели, скажи, ты была весела, и настроение твое вполне соответствовало радостной тональности тех песен?
Первенец, Юрочка родился в двадцать девятом, а потом долго еще не было прибавления в семействе, и я знаю от тебя, ты говорила мне по секрету, что несмотря на запреты, тайно избавлялась от зачатых детей. Не хотелось детей!
- Любишь меня? – спрашивал Иван.
- Нет, - отвечала ты.
В страхе не рождаются дети, и любовь отвергается, зато сколько было создано тобой прекрасных рукоделий! Шедевры! Леля, неужели и ты уже, там, в довоенное солнечное время, имела туже привычку, за которую пеняют теперешним женщинам, страсть к красивым вещам в ущерб заботы о детях?
Люся родилась в страшном тридцать седьмом, в сороковом родилась третья дочь Нина; подпольные аборты были невыносимы. Я хочу задать тебе много вопросов, ведь я все-таки многое не понимаю. Один из которых: для кого ты рожала детей? Для шевелящего усами на колышущихся плакатах? Или боясь его? Почему ты так самозабвенно вышивала и шила? Ты заглушала свой страх или хотела порадовать деспота? Мне самой странно, что в своих вопросах я не упоминаю Ивана. Хотя удивительного на самом деле ничего нет. Ивана скоро не стало, погиб. Детей растил Герой, и он же потом подвигал к созиданию.
Утром громко звонил будильник. Ивану нужно было рано вставать и идти на работу. Маленькие дети, возможно, будили своим плачем еще раньше. Жили впятером в одной комнате.  Елизавета и Иван, возможно ли вам было когда-нибудь выспаться? Приходилось нередко разбитому после бессонной ночи работать весь  день. Жалеть себя было недопустимо. И это вовсе не примета деспотического советского времени. Еще старорежимная закваска, где долг стоял выше собственного желания. Почему же потом нам пришлось продираться через вечное собственное неудовольствие? Но ты, Леля, была всегда великой труженицей! Трое детей, и ведь не было ни центрального отопления, ни газа, ни горячей воды, ни ванны. Топить плиту, печи, греть воду на плите, чтобы помыть посуду, искупать малышек, идти в  прачечную постирать, а в выходной сходить всем в баню. Чего только не было в домах, каких только животных, клопов, тараканов, крыс. В твоем-то райском жилище все, даже крысы мне казались прекрасными, но каково было вам тогда?
Знаю, жизнь была и потяжелее, и ты тоже знала об этом, поэтому считала себя счастливой, модничала, наряжалась, но я хочу понять каким было твое счастье. Неужели похожим на мое, на счастьем с Героем? Я почему-то уверена, выместил Герой Ивана из твоего сердца, еще тогда, до войны. Поэтому-то и не хотелось детей, поэтому-то ты так и старалась, рукодельничая, и стала, в конце концов, себя очень жалеть. Конечно, чувства близкого человека уже не трогали, а от Героя жалости не дождешься!
Ты была счастлива особенным счастьем, счастьем с Героем! Я представляю, какое это яркое чувство, самозабвенное, сколько оно дает энергии и вдохновения. И я как никто другой, знаю обратную сторону этого чувства,  и где-то рядом, сидит огромной уродливой холодной жабой страх.
Но опять же, все мне кажется, я грешу на тебя. К тебе, самой красивой, самой веселой и приветливой  стремились; твой дом, верней твоя комната была как родовое гнездо, тут было притяжение для близких людей, которое создавала именно ты. Всякий в ту тревожную, гнетущую пору хотел оказаться рядом с тобой,  веселой оптимисткой, к тому же доброй, к тому же труженицей-мастерицей.
Как Герой разрушает род? Посланцы, его стражи, его смертоносные наместники, одетые в форму вторгаются и убивают. И ты веришь в их правоту, предавая свои чувства к близким.
- Любишь меня?
- Нет…
Ночью приехали за мужем младшей сестры Екатерины, жившей в соседней комнате. Увезли, и больше никто ничего о нем не знал, но были уверены, что этот человек, занимавший высокую должность, замешан в нечистом деле и поплатился свободой, но скорее всего и жизнью не случайно.
Да, как не поверить? Не поверить, Герою, его жизнерадостным песням, яркому солнцу. Кто посмеет усомниться? Если не признаешь праведность суда, будешь сам уничтожен. Само солнце прижмет тяжелой пятой.
 А в квартире напротив жили поляки. Хозяйку звали Ядя. Чувствуя неотвратимую беду, Ядя подарила Леле и Ивану несколько старинных гравюр. Очень и очень красивых. Все равно после ареста, весь дом будет разграблен, пусть достанется что-то хорошим людям. Эти чудесные гравюры всегда украшали Лелину комнату, являясь одним из самых заметных деталей ее убранства.
Как было чудесно, засыпая, рассматривать изображенных на ней людей ли, пейзажи. Исчезли, конечно, соседи так же бесследно и безвозвратно, как Катин муж.
«Эх, хорошо в стране Советской жить!» Мученица соседка, интеллигентная Адель Богдановна истерзанная безысходностью все причитала о повешенье. «Кота, - говорила, - своего повешу, и сама повешусь». Так и сделала.
Страх, что придут, что будут пытать и мучить, а потом все равно убьют, заставил наложить на себя руки мужа другой Лелиной сестры, Елены, тоже поляка. Он умер в начале войны. Его не призвали на фронт и он, поняв, что его дело решено, не стал дожидаться насилия, а сделал все сам. Малодушие? Может быть! Но не рискнула бы я судить несчастных, не имеющих ни малейшей возможности противостоять нечеловеческой мощи, отражение которой шевелило усами на колышущихся плакатах.
Покончила с собой, не вынеся солнечного советского счастья, и сестра Ивана.
Не обращать внимания на потери! Идти вперед дружным строем и с песнями!
Я хочу задать тебе вопросы, Леля, но чувствую, что мне нечего больше спрашивать. Знаешь, я с тобой теперь в том солнечном предвоенном дне нахожусь постоянно. Страшный убийца, разоритель рода смотрит мне в окна.



Даша, вздрогнув обернулась, заслышав шаги.
- Вот и они наконец пожаловали! – воскликнула Даша. Видно, ждала в напряжении своих. Да, так и есть, Данила, Михаил и Лена подходили к дому. Погода поменялась. В воздухе стояло сонное марево. Мутное бесцветное небо, покрытое высокими прозрачными облаками. Придорожные ели клонило в сон, старые бабки, клюющие носом в своих потертых креслах, а тут входит свежая молодежь. Ни капли усталости, только капельки здорового пота на гладких лбах.
На террасе все уже не помещались, стол пришлось переместить в сад. Что-то Котенки привезли с собой, какие продукты. Женщины принялись тут же хлопотать. Нужно было уже готовиться к обеду. В мешке оказались помидоры, сыр и недорогое вино, еще конфеты. Коробка тут же была вскрыта Леной, и конфеты одна за одной стали исчезать в прожорливых ртах сладкой парочки.
Юра недовольно на них покосился, но ничего не сказал. Говорить о делах, верней о плохом положении этих самых дел сейчас не хотелось. Хотелось покоя и отдыха. Перемирие диких зверей, пришедших к водопою в засуху. Что все здесь искали? Не этих банальных блюд, наверное. Неужели надеялись встретиться с Посредником?
Солнце опять вышло, и сделалось ясно. Как не хотелось смотреть в себя, смотреть через себя куда-то в черный непонятный космос, но очень хотелось любоваться цветами, растущими на клумбах, листьями, стеблями, разнообразными формами и красками природы. Приятно было смотреть на кусты роз, на полосатую арбузную рубашку хосты, точеные края ее продолговатых листьев и рядом видеть сочно-зеленые листья безвременника.
Поодаль пушился куст гортензии с пока зелеными соцветиями. И все это составляло такую красивую, казалось, данную от природы гармонию. Но все-таки незримое присутствие Посредника было во всем и, прежде всего, в этой рукотворной садовой благодати.
Все были голодны. За едой почти не разговаривали, а потом повисла неловкая пауза. Никто не знал, о чем же сейчас следует говорить. Не хотелось конфликтов. И как часто бывало в таких ситуациях, разговор  непосредственно начинал Герман.
-Когда у вас заключительное заседание суда будет? – спросил он, обращаясь ко всем Котенкам и к Жданову.
- В среду. – Сказал Юра коротко.
- Уже в эту среду? – Гера не мог не переспрашивать. 
- Да. – Односложно ответил Жданов. Он взял салфетку и принялся вытирать ею рот. Белая бумажная салфетка со скучной желтой каймой, не подходила роскошным Ждановским усам. Юра, вытер свой губастый хищный рот, усы, на которых повисла капелька кетчупа и, скомкав использованную салфетку, выбросил ее.
Мария перевела взгляд на Дашу, та отвела глаза. Лицо ее было каменным.
- И что, все решится уже в эту среду? – наседал любопытный Гера, не щадя ничьих чувств, разрушая своей настойчивостью такую нужную сейчас и возможную радость. Радость уже оттого, что рядом было столько цветов и цвели дивные розы, от которых не хотелось никак отводить глаз.
- Цветы какие у нас красивые… - сказала грустно Мария.
- Что, вынесут окончательный приговор? Быть или не быть? – Геру не интересовали сейчас розочки. Они его никогда не интересовали. Хоть бы эти прекрасные кусты и не росли здесь. Нельзя отходить от конкретики жизни, отдаваясь беспомощному романтизму.
- Да вынесут окончательный приговор, - сказал Юра, закидывая в пасть виноградину.
- И какой же он будет? – не отставал настырный Гера. – Надо же, а я почему-то и не знал, что суд-то уже так скоро.
- Мы надеемся, что все обойдется, - довольно твердо сказала Даша. Глаза ее опять сделались круглыми и стеклянно-выпуклыми.
Мария посмотрела на Мишу, Данилу и Лену. Они сидели рядышком молча, ярко освещенные солнцем. Мария вдруг представилось, что сидят они вот так все трое на каком-нибудь курорте, у моря, молодые, беззаботные, счастливые. Веселые уже оттого, что вокруг так много солнечного света, что веет жизнерадостный морской ветер и тянет, тянет парус души в загадочную даль, закрытую полощущимся в воде покрывалом неба. Паруса души, неужели же вы так никогда и не развернетесь у тех, кому теперь не достает средств?  Почему же только на комфортной террасе какого-нибудь фешенебельного курорта нынче приходит вдохновение, как и желание жить, и уважение к себе, и уверенность, понимание, что ты чего-то стоишь. Стоишь потому что сумел оплатить этот ветер, который может надуть тот самый парус души. Ужас!
- То есть приговор будет условным? – продолжал свой допрос Гера.
- Все будет в порядке, - вмешался Михаил. Он стал объяснять нюансы дела, из которых выходило, что приговор обязательно будет оправдательным. При этом он совсем не смотрел в сторону Юрия, а тот в свою очередь встал. Находясь тут, у розария, Юра кушал виноград. Он любил стоять, когда остальные сидели.
Уверенность, ссылающегося на обстоятельства дела Михаила в оправдательном приговоре пугала. Уж слишком эти самые обстоятельства выглядели незначительными в сравнении с самим преступлением. По внутреннему убеждению Марии они никак не могли опровергнуть факт проступка, выставив его как бездоказательный. «Дурацкая штука юриспруденция», - подумала про себя Мария, но вслух ничего не стала говорить. Она была не за Михаила и даже и не за истину, а за Дашу и ей не хотелось сейчас портить подруге настроение своими сомнениями. Если есть такая хитрая наука, есть адвокаты, такие как Юрий Жданов, то Бог с ней, с истиной.
- А что с машиной-то вашей? – спросил Гера, уже обращаясь к Михаилу и Лене. – Неужели так-таки ее и выиграли?
- Нет, денежный приз, я же говорила, - затараторила Лена. До этого момента ее было неслышно и невидно. Рыженькая, белокожая, притихшая она сейчас казалось растением высаженным в неподходящую для него тень. Но тут темный лес исчез, и растение, оказавшись на приволье, готово было зацвести пахучими цветами. – И кто это сказал, что на чужое имущество можно так вероломно покушаться! – Лена метала яростные стрелы в Жданова. Глаза ее по-кошачьи посверкивали. – Кто это смеет распоряжаться данным Богом?!
- Данным Богом… - повторил Юра и сплюнул виноградные косточки.
- Машина может еще и не понадобится, - Гера сказал это осторожно, шутливым тоном и покосился слегка на Мишу, а потом Дашу.
- Кому не понадобится, а кому и понадобится! – протестовала Лена.
Гера опять искоса посмотрел на Мишу и Дашу, какова их реакция на Ленины слова. Оба они сидели с каменными лицами.
- Понадобится… - передразнил Юра.
Даже донельзя непосредственный Гера не смог продолжать эту тему, выяснять, почему и как Юра вынудил переписать автомобиль на себя. Но тут неожиданно заговорила Мария:
- Богом данное! А Богом ли!
- Что ты имеешь в виду? – переспросил Гера.
- Даша рассказывала, кажется, что видела у Фиолетового Зайца про это.
- И что?
- Значит, он знает.
- Кто? – недоумевал Гера. – Заяц ваш?
- Интернет, - размышляла Мария.
- А интернет-то это что? – начал возмущаться Гера. – Интернет-то это люди.
- Да, вот именно! Люди, но только под масками. Видоизмененные люди, так сказать, - вступил разговор Данила. Это твой Маша Посредник. Это так сказать явление.
- Да. Явление Посредника народу! – хохотнул Юра.
- Никуда не денешься! - отозвалась Мария.
- Так откуда ж выигрыш прилетел? – не выдержал Гера.
- От Посредника! – Юра дурачился. Выпучил глаза и вытянул губы.
- Возможно, так и есть. Но главное-то другое, куда и зачем он улетел! – завелась неожиданно Мария.
- Вот именно! Зачем отняли у нас машину! – Лена вскочила.
- Нет-нет, не будем ссориться! – Даша тоже резко встала. – Уже скоро все кончится. Обязательно положительно. Я уверена. Каких-то несколько дней потерпеть. А что жалеть-то этот автомобиль! Ведь не на кровно же заработанные он был приобретен! Главное, что все уже совсем скоро разрешится. Пойдемте, Мишенька, Лена прогуляемся.
Котенки отправились гулять по поселку. Солнце постепенно клонилось к вечеру. Тяжелый солнечный свет сваливался на землю, но коснувшись ее, всего живого тотчас становился легким, прозрачным. Даша с сыном и его подружкой исчезли за солнечной завесой, их маленькие уже фигуры на дороге скрывала усыпанная белыми с желтой тычинкой цветами тучная ветка роскошного жасминового куста. Тот переговаривался с шиповником, подначивая его также скрывать путников. Дарье Кирилловне, Михаилу и Лене, конечно, было о чем поговорить. И хотелось им побыть среди красот цветущего лета вместе. Нужно было морально собраться перед скорым судом, на благосклонность, которого все рассчитывали, но который представал, как роковая неизбежность. Пусть бы он прошел, как сон, даже и очень памятный, но сон. Пусть будет отдана в жертву этому сну  память об этом красивом дне, с его цветами, его солнечным светом, пусть все уносится! И было уже совершенно непонятно, где явь для человека, а где его иллюзии, все так опасно заплелось.
- Пойду я в дом с вашего позволения, - нарочито вежливо обратился к присутствующим Гера. – В сон меня клонит.
Геру от выпитого за столом развезло. Он удалился в дом. Мария осталась один на один с Юрой и Данилой. Компания перешла на лужайку. Мария села на траву, рядом с ней устроились так же и гости. Мария погладила травяной ковер. Легла, закрыв локтем глаза, спасаясь от слепящего солнца, потом внезапно встала.
- Что же это за время такое! – вскричала она. – Люди про совесть совсем забыли!
- Вопли подобные всегда раздавались, - ответил на это спокойно Дакота. – Во все времена старшее поколение говорило про бессовестность жизни. Это все твой Посредник. Зверь поедающий старую форму нравственных отношений.
- Нет сейчас уж больно круто. Развал как ты говоришь старой формы нравственных отношений такой грандиозный, что не возможно будет, похоже, обойтись и без глобального распада.
- Это что еще? – уточнял Юра, отгоняя слепня, который норовил сесть и впиться в его потный лоб.
- Подобно распаду Римской Империи. Рабовладение, олигархия, стоны угнетенных, неэффективный труд, потеря управляемости, бесперспективность жизни. Все сходится.
- И ты его любишь. – Дакота сел, положив руки на согнутые в коленях ноги. Мария посмотрела на его красивые кисти.
- Кого его? – переспросила она.
- Кого его… Нужно разве фамилию называть? – Дакота неприятно открыто смотрел в глаза Марии. – Или ты начнешь сейчас говорить, что виноват не он, а этот самый Посредник? Да это он как будто и виноват. Существует некий Посредник, управляет людским стадом, а человек и именно данный человек тут и не при чем. Посредник-то посредником, стадо-то стадом, а не власть ли предержащие все настраивают, подвинчивают?
- Бабули - деньги, капиталы транснациональные. А те, кто по ящику – это так, стрелочники. Мировая олигархия выдвигает таких стрелочников, чтобы пускать по миру свободно нагруженные поезда своих капиталов. Римская империя налицо и признаки распада тоже. Теперь не мечом завоевывают, а баблом. Но изжила себя темка, чувствуется по всему, - продолжил Юра.
- По тебе Юра не чувствуется, - заметила Мария.
- А я, Муся, жить хочу! Хочу нахапать тупо как можно больше и свалить отсюда, - признался Жданов. Он снял туфли и босые ноги поставил на мягкую траву. По лицу было видно, как ему приятно.
-А вы-то откуда знаете про Посредника, про то что я пишу? – Мария начала недоумевать.
- Да теперь про это все знают, - хмыкнул Юра.
- Как это? – Мария покраснела от накатившего на нее чувства неловкости.
- Да так. Зайчик-то твой фиолетовый повсюду скачет. Явление Посредника народу.
- Слушай, Юра, я сейчас с ума сойду! Что все это значит! – Мария начала паниковать. Самые невероятные мысли были сейчас в ее голове, но успокоил Данила.
- Ты, Маша, по наивности тексты свои отправляешь на почту электронную. Зачем-то. Непонятно мне. Ты была когда-то у меня. Там в свою почту входила. Все оставила открытым после. Читай - не хочу.
- И ты читал? – сердце у Марии колотилось.
- Читал… Интересно было, если честно. Не твои излияния к герою твоему, естественно, а твои рассуждения. И про Посредника очень любопытно.
Мария была в смятении. Она избавилась от жуткого чувства подступающего безумия, когда ей вдруг стало казаться, что может быть, она не сама увидела и написала о Посреднике, а это видят все и кто-то из пространства ей надиктовал, но тут же «успокоивший» Данила вызвал негодование.
- Слушай, Дакота, а тебе мама не говорила, что читать чужие письма нехорошо, непорядочно?!
- Говорила, конечно! Но при чем тут письма-то, Маша? Нет никаких писем. Есть текст, из которого вырисовывается, как не хотелось мне произносить это слово, а не обойтись без него, новая религия. Религия о Посреднике. Посредник пришел, появился. Из людского отчаянья в поисках посредника между ними и настоящим, природным,  в бесплодных попытках избавиться от ярма, такого вот данного им бытия.
 Вот он Посредник! Теперь с ним можно общаться! Старые божества человечества теперь тормозят развитие, тянут в пропасть, служа тому самому золотому тельцу, который все поработил, они свое отработали.
- Нет, Дакота! Я не писала никакой религии. Я любила… - Марию стала бить нервная дрожь.
- Любила? Человек-то этот где? Человека-то нет рядом, и никогда не будет. И вообще ты его не знаешь. И общалась ты мысленно с чем-то другим. С образом каким-то. Вот с тем самым Героем, который по твоей религии входит в троицу Небесного Рыцаря. А человека того ты из головы выкинь, не было человека!
- Нет-нет! Так нельзя, Дакота! Я люблю именно человека, я его очень хорошо ощущаю.
- Чувствуешь, может быть, не спорю. Но дело-то в том, что мужчины-то в твоей жизни этого нет, и ты на самом деле ощущаешь и взаимодействуешь с чем-то совсем другим, принимая его за данный  физический образ и как живого его любишь.
- Я протестую! Человек есть человек. У него свои эмоции, свои страхи, желания, самочувствие, в конце концов. Я ощущаю своего героя именно так.
- Одно другому не мешает. Героя все и ощущают как человека, когда он человеком не является. Герой твой лирический все-таки не тот человек, который на экране каждый день в новостях, а именно тот, который в Небесном Рыцаре, ты ему просто черты определенного понравившегося тебе мужчины приписываешь. У тебя просто очень сильные ощущения Героя и поэтому ты его так, по-человечески чувствуешь, чувствуешь как данного конкретного человека, значимую фигуру, и так ты смогла, в конце концов, описать Посредника.
- Да. Только образец этот уже не образец никакой ни для кого, - скривился Жданов. – Это я про того, как вы говорите, человека из новостей.
- Ну естественно. Он когда-то вскружил голову…. Не мудрено в современном глобальном мире, в котором все зиждется на страсти к сверхприбыли, а значит на штамповке и сверхпотреблении. Никакой герой, образец долго не продержится. Тут же нужен новый, новая любовь, новая игрушка, новый кумир.
Андреевич тебя упрекает, в шутку, конечно, что ты привела Зверя, но доля правды тут есть. Остроумно все это. Дообщалась женщина, - Дакота по-свойски похлопал Марию по плечу, - со своим героем до ручки, по самое не хочу. Пришел Зверь и надоевшего героя съел.
- Дакота, как мне удивительно все это слышать! Ты прямо проштудировал мои, как я всегда считала, сомнительные опусы насчет Посредника, но все же я прошу тебя не обсуждать мои чувства! – Мария прижала руку к груди. Кажется, большей неловкости она не испытывала в жизни.
- Маша, я тебе уже об этом говорил, что не обсуждал бы я твои чувства, если бы не считал, что это…
- И не чувства совсем?! – вскричала Мария.
- Нет…
- Что можно топтать чужие чувства?! – лицо Марии было искажено болью.
- Да нет же… Я уже объяснял, что это не то совсем, не человеческое это. Это какое-то другое общение. Тебе Посредник явился в результате, открылся. Он должен и дальше сказать тебе еще что-то важное.
- Что значит другое общение?! – протестовала Мария. – Но чувства-то женские! Зачем же вот так обсуждать их, не спросясь, читать личное! Пусть я дурочка сумасшедшая, но зачем же такое вероломство!
- Мусенька, эти муки нравственные тебе расплата за то, что ты открыла новое, что ты и никто другой дерзнула общаться с Ним, - сказал серьезно Юра. – Ты все понимаешь по-своему и чувствуешь по-своему поэтому-то и увидела Посредника, и чувства твои, другие люди за чувства не считают, убивая тебя этим. Это твои страсти.
- Не люби его, Маша. Это я про твоего с экрана.
Почему Данила был так циничен, жесток. Неужели то была ревность, обычная мужская ревность, и он, не стесняясь ничего, подобным образом разбирался с Марией, естественно не имя возможности, ничего самолично сказать ее герою, выяснить с ним отношения.
- Да и как ты говорила давеча, Муся, появление новой религии означает скорый распад империи. О какой, правда, империи в данном случае идет речь? – размышлял Жданов. – В общем-то, наверное, все равно… По куску будет отваливаться, постепенно все и развалится. А я крыса, я бегу с тонущего корабля.
- И куда же? – спросила Мария.
- Куда-нибудь, где пока тепло и сухо. На мой век, авось, хватит.
- Много ли с собой потащишь?
- Сколько есть, все и утащу, - сказал Юра с циничной заносчивостью.
- Так значит, Вы все читали? – Мария не могла в себя прийти.
- Не обижайся, Маша, интересно было, - Данила теперь лежал на животе и крутил в руках травинку.- Что ты так переживаешь? Ты еще скажи, что потом бы эту книгу не издала? Все бы прочли… - Данила улыбнувшись, поднял одну бровь. Яркие глаза его поблескивали.
- Я поражаюсь твоему цинизму! – протестовала Мария, в отчаянье мотая головой.
- А ты сама не лицемерь, - спокойно сказал Дакота. – Маша, неужели же ты свое открытие смогла бы отвергнуть, не стала бы заявлять о нем, из-за этого человека, своих чувств к нему, скрывая все это, как любовные письма? Ведь нет! Человека никогда никто не поставит выше  откровений.
Но тут-то вопрос вообще не так стоит! Человека-то, из-за которого женская природа могла бы пожертвовать всем, нет! Живого нет, сущего! Из плоти и крови, вот именно, что только идея, одухотворенный образ! Что ты голову-то себе морочишь! Что ты мучаешься! Лучшее что у тебя есть – это Посредник.
А человека известного, о котором все знают только то, что ты его любишь, сама ты  не представляешь толком. Экранный образ, героический. Чувствуешь ты, может быть что-то, натуру его лучше остальных телезрителей, но все же… Говорят же тебе…
- Нет, ты не прав! – вскричала Мария.
- Не стоит он твоих чувств, – Дакота сплюнул.
- Да кто дал тебе право судить?
- Он-то тебя любит?
- Я его люблю и это важно!
- Любишь… Дурочка ты, Маша. Что ты любишь, сама не понимаешь. Что ты твердишь об этом, как попугай! Даже уже странно выглядишь! Чувствуешь ты в нем только то, что родное тебе, а об остальном и не догадываешься. Ты любишь упоминать про две стороны медали. Ты-то сама на одну пялишься.
- Но это же происходит со всеми влюбленными! – отчаянно спорила  Мария.
- Но не для всех это настолько опасно, как для тебя! – закричал Данила.
Мария отпрянула от него.
- С чего ты взял, что опасно… - заговорила она скороговоркой, но Данила ее перебил.
- Да с того… Откуда ты думаешь Заяц этот появился? И тому и тому стал сообщения присылать разоблачающие?
Мария лихорадочно вспоминала сейчас Зайца виденного ею в мороженице. И ей тогда, находящейся, как в полусне показалось, что она видела своего героя.
- Он пришел за тобой! – продолжал напирать Данила. – Они за тобой охотятся.
- Кто они? – Мария была в потрясении. – Кто они! – она почти закричала, вспоминая теперь уже виденного ею у Дашиного дома человека, которого она приняла за наружку, следящую за Мишей Котенком.
- Ну они… твои любимые люди в форме, пахнущей смертью, - сказал Дакота, скалясь. Он, похоже, был рад поиздеваться.
- Не может быть! И что все это значит! С чего ты взял, Дакота?!
- Один из них живет прям со мной в одной квартире, комнаты у хозяйки снимает. Хитрая история. Я не мог понять, зачем ему эти комнаты. Может быть, ответ прост, окна на твои окна смотрят. Кто их знает, героев этих в форме пахнущей смертью, как они работают, аппаратура, может, иначе не берет.
- Что не берет? – недоумевала Маруся с ужасом.
- Тебя! Не прослушивается что-то, не просматривается.
- Ты фантазируешь, Данила. Это твое желание продемонстрировать собственную исключительность!
- Мне без разницы. Но Зайчик-то ко всем прискакал. Всем нам крышка, все под колпаком, а уж с тобой что будет…
- Зачем ты меня пугаешь, Данила! Это нечестно, в конце концов.
- И что значит пришли за мной? – повторяла Мария. - С какой целью?
- Их цели нам неясны. Секретные цели. Но я думаю, Муся, что цель его не твои откровения насчет Посредника, -  в разговор включился Жданов. Он издевательски саркастически улыбался.
- А что же?
- Неужели невдомек? – с еще большим сарказмом, со злой усмешкой переспросил Юра. – Красивые слова, лирика твоя, конечно, очень важно, приятно, но ты пойми,  мужчине нужно до зарезу кое-что более… - Юра сделал движение рукой в воздухе.
- Что более? – отказывалась понимать Мария.
- Маленькая что ли, не понимаешь? Или совсем глупенькая? – Юра смотрел на Марию до отвращения высокомерно.
- Да??? – взвилась Мария. – Что это вы оба себе позволяете?! А потом, потом не противоречит ли это все словам Дакоты о том, что я люблю какой-то лишь образ, с чем-то нечеловеческим общаюсь во имя высокой идеи? Значит, все-таки человек присутствует?
- Не поминай черта, придет, - заключил Жанов. – Кто его знает, этого человека, очень может быть, что он и присутствует, даже скорее всего. Такой сыр бор вдруг пошел неспроста. И это не мы себе многое позволяем, а как раз он. И ты, Муся, все равно что-то такое любишь однобокое…
- Но по вашему же и получается, что мои чувства вызвали отклик у человека!..
- Да, но кого ты накликала-то? Героя в форме пахнущей смертью и его стражей в еще более смрадной форме?
- Но почему вы так о нем!
- Да потому, Марьюшка, мы для него не люди! Мусор! Потому что и сам он уже не вполне человек.
- Что это значит?..
Жданов оборвал:
- Не человек для нас, как мы для него! Ты думаешь, он зачем пришел? Чтобы счастливой тебя сделать, наверное?! Твоя жизнь, твои желания, твоя боль для него не существует, он высосет тебя, как паук пойманную в сети муху, насытится, свои животные желания удовлетворит, а ты подыхай в мусорной куче. Ты любви ждешь, а тебя уничтожить пришли.
- Да с чего ты взял?! – Мария почти уже рыдала.
- Знаешь, Маша, я как-то картину наблюдал. Он в Петербург приезжал на день. Март был, погода холодная, дождь целый день накрапывал. Гаишники, понятное дело, тут и там стояли по случаю его визита. Ехал я на маршрутке в Пушкин к приятелю, видел, дежурят на Пулковском шоссе, службу тянут. К вечеру уже следовал я по тому же шоссе обратно. И тут увидел, как по другую сторону, по встречке летит его пафосный кортеж. Гаишник, что весь день на холоде проторчал, вымокший, вытянулся, честь отдавая. Мне так вдруг стало жалко этого гаишника. А кортеж промчался, понятное дело стремительно мимо. Где-то там далеко эти люди, в своем параллельном мире, бездушном, бесчувственном, и никогда наши дороги с их дорогами не пересекутся. Нужны мы им только, как аксессуары их жизни, в качестве какого-нибудь гаишника на дороге, или как самого низшего разряда обслуга.
…А вокруг было так красиво, так хорошо! Ухоженная и одаренная летним солнцем и воздухом природа наслаждалась своей красотой. Тучный жасмин вываливал за ограду ветви, усеянные белыми цветами, и лепестки капали ссыпались на дорожку. Эти капли ожидали, что придет садовница и словно кошка шершавым языком очистит, подметая, плитку веником.
Рядом кусты махрового пунцово-розового шиповника, его вызывающе яркая простота соцветий почему-то не отталкивала сейчас, а привлекала утонченностью сочетания с темной благородной листвой. Кусты шиповника были освещены яркими солнечными пятнами. Прозрачный золотой свет, лежал то там, то здесь. Дорогая вышивка, в которую пущена золотая нить. Жасмин рядом был в свету, как в молоке. Белое шитье дорогого белья, нижних юбок.
Так искренне и привлекательна была в своей надменности эта расфранченная состоятельная особа, которая вдруг показалась тут. Ведение старины. Парча, жакарды, шелка и батисты, а еще жемчуга, рубины, алмазы. И она не стесняясь демонстрирует все это, бравируя своей красотой, своими приобретениями. Дуновение ветра. Да то она махнула нарочно своей длинной широкой юбкой, показывая прелестную белоснежную подноготную.
А там, поодаль махровая пирамида расцветшей липы. Закипает цвет, как сладкая пенка. Сладость материнского молока. Лихость морской волны. Громада живого, видевшего все на земле. И можно стать просто чьем-то ковром висящим на стене сада.
Мария смотрела на серебрящиеся, впустившие внутрь солнечные лучи, пушистые ветки молодой сосны. Как же величава, огромна природа, земля, как может быть красива и приветлива, и как хочется забыть обо всем, проблемах, отрешиться от этого разговора и общаться с ней, на понятном языке. И как получилось, что общение становится невозможным, и чтобы получить на него право, которое будешь потом считать естественным и чуть ли не своим призванием, нужно вынести многие мучительные переживания, когда кажется, что и света больше нет.    
- Я чего-то все-таки не понимаю, - протестовала, как могла Мария. – Вы-то тут в таком случае при чем? К вам-то этот, как ты говоришь фиолетовый заяц зачем прискакал? Ему же нужно свои по твоему же выражению животные желания удовлетворять, меня терзая, а вы-то как попали в эти сети, зачем?
-За тем, что как-то это все переплелось. Герой твой и Герой из небесного Рыцаря. Ты разговаривала с Героем из Небесного Рыцаря, как с человеком, хотя этого делать нельзя, теперь уже очевидно, что нельзя, а тот самый человек подумал, что это ты действительно его так любишь и ответил, как мог на твои чувства.
- Послушай, мне никто на чувства не ответил!
- Скоро значит ответит, - вставил Данила, довольный своим остроумием.
- Но я хочу сказать другое, ты дернула не только того, понравившегося тебе человека, но самого Героя и заставила выйти из тени Посредника. Заяц фиолетовый виртуальный, который на всех компромат собирает – это не столько присутствие и происки твоего любимого, сколько явление нового Героя Посредника. А что, разве не так? Очень даже так! Прежний герой, в которого ты влюблена без памяти и думаешь по-настоящему, уже не Герой, никого защитить не может, тормозит только процесс. Вот люд и выдал нового Героя в своем стремлении к жизни, эту самую виртуальную реальность, в которой правду можно выкладывать и с помощью которой чего-то можно добиться. Ты же сама это все формулировала. Герой не может быть формальным. Он должен восприниматься, как истина. Люд за истиной и кинулся.
- Только вот куда этот поиск истины приведет? – Юра не мигая, задумавшись, смотрел на дорогу, уже закрытую тенью.
- Какие вы все недобрые! Зачем это вам нужно-то все! – упрекала Мария.
- А мы-то тут при чем? – глаза Данилы широко раскрылись. – Это твой Посредник. Теперь ты на него и пеняй. Но только на него ведь и пенять не будешь. Это все равно, что протестовать против того, что родился человеком.
«А кем же родилась я», - подумала Мария. – «Я человек! И что же меня теперь упрекают, что я люблю не то, что общаюсь не с тем, что мои женские чувства это вроде как и не чувства, а законные страдания за общение с Посредником».



- Привет, честной компании!
- Ой, кто это пришел! – вскричала в восторге Мария. – Люсенька! Как ты добралась?
Приехала, наконец, мама.
 - А где же Гоша и Юленька? – сразу же поинтересовалась Людмила Ивановна внуками. Она прошла по выложенной плиткой дорожке своей аккуратной походкой, ступая легко немолодыми ногами. Красивые тонкие резные тени, посаженных и взлелеянных ею дельфиниумов, наперстянок, колокольчиков цеплялись за ее колышущуюся длинную юбку, как покинутые дети, встречая свою благодетельницу в надежде на внимание к ним.
Гости уехали. Даша с очень большим чувством и многословно благодарила Марию за прием. Мария жалела, что не удалось как следует пообщаться с подругой, но Даша была довольна тем, что прогулялась со старшим сыном и его девушкой, рассказывала, о своих впечатлениях о красивых садовых цветах и мглистой чащобе, в которую они так же сегодня наведывались. Очень хвалила Люсеньку за ее труды, не переставая восхищаться садом. Потом все погрузились в Юрин автомобиль и уехали.
Дети были для родителей неуловимы и впрямь, как виртуальные, но только эта иная реальность не управлялась клавишами или джостиком, как в игре. Дети были сами по себе, а скорее подчиняли себе взрослых, которые волей неволей откликались на все их просьбы и требования, главным из которых, конечно, было требование поесть.
Да, несомненно, нечто совсем иное, что несла с собой выросшая, неразлучной с гаджетами молодежь (гаджет в руке, вот именно, как плавник, или коготь, появившийся в процессе эволюции) вошло в жизнь, закрепилось в ней и, требуя насущного на правах юного, сильного, но нуждающегося в защите и помощи подминала под себя рано уставшее от жизни старшее поколение, которое никак было не в силах осуществлять своей главной функции – наставление в передачи опыта и знаний.
Время с его неразберихой и отчаяньем попавшего в тупик, унизившее советских Героев детства Марии, а значит лишившее силы, выдворившее, вот именно, в другое пространство. Сама Мария никак не могла выбраться оттуда, из другого измерения со своим временем t, как и многие, кто никак не мог принять новой жизни, новых правил игры.
Героем Марии оставался образ вождя, та пахнущая жизнью идеальная пленочка отделившаяся от человека, которая сопровождала любого, воспитанного в советское время, и она теперь совсем не была уверена, что тот Герой, улыбающийся с плакатов, вызывающий благоговение, трепет и почитание был хуже того, который управлял ее детьми.
Она никак не могла понять сущность нового. Неужели смысл как раз в том, о чем все время твердит сама же Мария, изливая душу в посланиях к любимому, в которых проявлялась уловленная ею невольно потребность сегодняшней реальности. Проявление своих чувств без оглядки на великий статус Героя, полное отрицание не только взлелеянной и отточенной в эпоху авторитаризма субординации и чинопочитания, но даже отрицание верховенства реальности. Демократизм в отношениях, когда подчиненный и глава и даже владелец компании запросто на «ты» был не новостью, известный, по крайне мере, из американских фильмов, но вот очеловечивание, наделение чувствами виртуального и превалирование его над жизнью было необычно. Как протест против  реальности, в которой все кажется несправедливым и беспросветным. И вот появилось нечто, некий новый Герой и одна из его ипостасей – завладевший детьми интернет. Фиолетовый заяц. Какая странная личина пленительного образа!
Новая форма появилась, чтобы восстановить справедливость, утешить обойденных, униженных, наказать преступивших, но вот ведь загвоздка –  Герой, облаченный теперь в эту нелепую одежду может так же легко расправится с несогласными и даже с теми, кто к нему взывал.
Пожирающий старую отжившее свое форму Зверь. Но весь трагизм человека, сущностью которого является Посредник, в том, что Зверь, как всякое неразумное существо не ведает справедливости и слабыми для него, а значит, легкой добычей являются как раз те, кто остро чувствует Героя, а значит, ощущая исчерпанность его формы, интуитивно находит другую.
Это просто страх потери детей!  Боишься разрыва, разводит в разные стороны мировоззрения, боишься потерять общий язык, и мучает тревога за потомство, его будущее, ведь больше всего хочется помогать своим детям, быть рядом с ними и даже влиять на них, передавая все лучшее.
Передать все нажитое, душевное и вполне материальное наследство, в надежде, что наработанное тобой, не пойдет прахом. Но новые Герои приходят, опровергая ценности старых, препятствуя сохранности созданного до них. И только в одном спасение, в любви человека, отца и матери к своему чаду, борьба за его жизнь, благополучие, успех. Этот родительский инстинкт противостоит разрушению.




Гостевая буря прошла. И посуда была перемыта, и наведен такой приятный для глаз  порядок, когда любуешься четкими линиями стола, комода,  подоконников, освободившихся от разных случайных вещей и пакетов. Тишина повисла, как забытое высохшее белье, которое совсем не к спеху гладить. Погода была ласковой, но беззвучной. И так здорово, что приехала мама. Ее мелодичный голос заставил зазвучать все краски, ее аккуратное обаяние, как обычно легко подчинило себе окружающий мир, сделав его вдруг молодым и задорным.
Сейчас, облаченная в трикотажную блузу с большими яркими разноцветными квадратами Людмила Ивановна хлопотала на кухне, готовя завтрак. Ее аккуратность, собранность, и так ярко выраженная целеустремленность и требовательность к себе, наверное, и создавали ту привлекательность интеллигентности, которой можно было простить такие мелочи, как неподходящая к брюкам блуза.
Как хотелось Марии и Люсе вдвоем, в тишине и покое насладится утренним завтраком. Кофе был сварен, разлитый по чашкам, дымился. Люсенька ела творог, аккуратно зачерпывая его из блюдца. Ела она очень неторопливо, получая, без сомнения, гораздо большее удовольствия, чем дочь, которая все быстро уплетала.
Довольствоваться малым и ухаживать беззаветно за миром, приносящим это малое, пусть этот мир и покажется кому-то просто мирком, ведь обязательно покажется.
Мария смотрела на освещенный утренним солнцем лес. Сосенка посаженная прямо перед домом, а подальше у леса ольха и в глубине кустистая ива и персидская сирень не чахнут, принявшие своё тенистое место. Как это было все хорошо. Жизнь, надев свой самый нарядный зеленый костюм, встречала приветливо, зазывала.
Нет, не нужно больше смотреть в себя, утопая в пучине бесплодных фантазий. «Да, я буду всегда с вами, милые жители земли, так надежно укоренившиеся в ее почве и вот с этим домом, моим домом, его окном, его посудой, кофе, с этими стенными часами, чистой льняной скатертью, а так же метлами, кастрюлями, сковородками.
И все же, как прекрасен летний лес!»
Новые переживания владели Марией, и только один вопрос тревожил ее – была ли любовь? Неужели ни любви, ни человека в ее душе никогда и не было?
Мария засмотрелась на лес, и вдруг как будто-то что-то выступило из него, прозрачное и пугающее. Верно, что-то подобное испытывали древние люди, уверовавшие в духов растений и духов предков. Возможно, некий оптический эффект, отражение света в росах, но как он отталкивал от естественного.
«Мне теперь всюду будет видеться Посредник», - подумала Мария.
Бухая раскатисто по деревянным ступенькам, со второго этажа сбежал Гоша. Заспанное лицо, чуть припухшее. Взъерошенные волосы. Окутанный темным облаком плохого настроения мальчик влетел на кухню.
- Доброе утро!
- Пьет много на ночь чая, вот и лицо опухает и спит мало, - недовольно нахмурившись, сказала бабушка, однако оторвалась от своего кофе и стала накрывать для внука.
Усевшись за стол, Гоша уставился в свой гаджит, закрываясь от потянувшейся к нему с любопытством матери.
- Умыться не заставить! Одеться нормально не может! - ворчала Люся.
Мария украдкой вздохнула. Чувство вины за то, что она так немного, как ей казалось, смогла передать своим детям, неустанно мучило ее, как и чувство беспомощности перед их малознакомым миром, порядки которого были для них гораздо важнее, чем родительские советы и указки.
Вскоре сбежала вниз проснувшаяся Юля.
Она ласково и неуверенно поцеловала бабушку и мать. Села за стол. Брат ее будто не видел, он напряженно смотрел в экран своего телефона. Дочка была умыта, причесана, ее светлое бледное лицо словно выглядывало из пещерки густых волос. Как зверек из норки, когда он обнюхивает воздух, можно ли выйти в безопасное место. 
- Я не буду ничего кроме йогурта! – сказала девочка с нажимом.
- Жирная! – кинул зло, дразня сестру Гоша.
- Куряга! – дала сдачи сестра.
- Почему куряга? –  встрепенулась мать.
- Отстаньте все!!!! – заорал мальчик.
- Тише! Ладно… - Люся строго посмотрела в сторону Марии.
Марии к детям было не подступиться.
- Какой красивый пион в вазе! – грустно сказала Мария.
Юля бросила беглый взгляд на подоконник, Гоша ни на мгновение не оторвался от своего занятия.
«Была ли любовь? А ведь была и есть. И самое страшное понимать, что подобное чувство к герою означает неблагополучие, вот то самое – кризис человеческих отношений, культуры с ним связанной, ее девальвацию» - думала про себя Мария, Люся перебила ее мысли:
- Гера-то, когда собирается вставать? – она любила порядок.
- Да пусть отдохнет. – Мария сама не понимала, почему ей все время хотелось перед матерью оправдываться.
- Слышь, чего Юлька рассказывает! – встрепенулся Гоша, уже выпив свой кофе.
- Что?- живо откликнулась строгая Люся, так легко забывающая вспышки внука. 
- Юлька же была у Валентины Игнатьевны…
- Так и что? – Люся напряженно щурилась, силясь что-то понять.
- И сказала, что та статуэтка нашлась.
- Нашлась?! – Мария, конечно, вспомнила пропажу Кроткиной, то, как она убивалась по своей ценности, пеняя на пришлых сантехников, чинивших в ее квартире что-то. – И как же?
- Непонятно. Вдруг появилась на своем месте, как и не исчезала, - говорила Юля, аккуратно зачерпывая йогурт из стаканчика.
- И какая же статуэтка? – допытывалась Люся. Она не понимала о чем идет речь.
- Статуэтка крутая, антикварная, какой-то там ценный фарфор…
- Мейсенский, - подсказала Мария.
- Да, да… Так вот нашлась. Я у нее спросила, как получилось, она сказала, что не знает - чудеса. Но я думаю, просто говорить не хочет. Я рассмотрела, пока никого не было в комнате, статуэтку эту. Красивая! Поискала потом в сети, сколько стоит такой фарфор. Дорого! Кучу денег! Сколько всего можно купить!
- Ты бы на шмотки все потратила, - бросил брат.
- Почему это на шмотки?! Планшетник мне нужен, телефон новый, велосипед…
- Да что там велосипед! Если я все правильно понял на счет цены, то продав эту штучку можно купить квартиру, - резонно заметил брат.
- Да?! – Юлины глаза раскрылись в изумлении.
- Она же еще какая-то старинная.
- Да, поди, найди покупателя, - рассуждала Юля. – Но я бы на месте Валентины Игнатьвны на эти безделицы не любовалась, а продала их, - добавила она.
- У нее квартира есть большая, да и планшетник ей не нужен, - рассуждал Гоша.
- Не знаю… Съездила бы куда-нибудь в путешествия, - сказала назидательным тоном Люся. - Мир бы посмотрела. Некоторые люди такие ограниченные, - сделала она презрительную мину.
- Ничего подобного! Валентина Игнатьевна не ограниченная! – вступилась за Кроткину Мария. – Это ее реликвия, ценность, которую она хранит.
- Да кому нужны сейчас эти ценности! – махнула манерно ручкой Юля.
- Вот именно! – поддержала опять ее бабушка. – Так меняются представления. Уже и не это сейчас ценности! Человеку все трудно глаза на мир открыть, иначе на него взглянуть. Разобьются когда-нибудь эти статуэтки, обязательно в черепки превратятся. Так уж что на черепках этих сидеть!..
Марии вздохнула, ведь ей и самой очень хотелось вырваться. Из этой жизни спутавшей ее нитями душного кокона.
Все-таки кто он? Получеловеческая, полуприродная, космическая его сущность, проявлялась нынче, самыми что ни на есть людскими недостатками, поэтому-то так хотелось его переменить в надежде, что новый, не будет говорить что-то скучное, а окрылит. Новое рождается в напряжении, а напряжения-то не хотелось, хотелось отдыха, уйти куда-нибудь в лес, погрузиться в зеленое море и бороздить его, наслаждаясь свободой.
Раздался звонок, Мария кинулась посмотреть, кто пришел. На пороге стоял Жданов.


- Юра! Да неужели! Ты как будто и не уезжал со вчерашнего дня! – воскликнула Мария.
Поприветствовав всех, Юра уверенно поставил на стол пакет с продуктами, в котором Люся среди прочего нашла черешню. Схватила и тут же начала долго, с действующей на нервы тщательностью ее мыть. Для детей конечно.
- А где Гера-то? – поинтересовался Юра.
- Спит еще. А ты по делу что ли? – спросила Мария.
- Я так просто.
Юра выглядел свежим и отдохнувшим. Загорелые руки оттеняла белая ткань поло. Свои стильные солнечные очки Жданов повесил за душку на ворот.
- Не охота дома сидеть, - пояснил Юра и взглянул выразительно на Марию. Своим лукавым взглядом Жданов дразнил Марию. Миг заигрывания пролетел, как пустая человеческая жизнь.
- Очень хорошо, что приехал, - покривила душой Мария. Ей больше всего хотелось сегодня побыть в тишине.
- Милая погодка, - Жданов посмотрел на небо. Они с Марией вышли на улицу.
Мария грустно любовалась распустившимися розами. Люся следом тоже вышла в сад и занялась клумбами. Обстригала что-то уже отцветшее, жалко почерневшее. Деловитая, сосредоточенная, чуть напряженная, и не понятно было, раздражалась она, замечая подле праздность, усевшихся на скамейку или ей вовсе нет до них дела, а напряженность ее происходит единственно от садовнической озабоченности. Юра взглянул на лес, туда, где только что между ветвей промелькнула желтоватая пичуга.
У Марии опять возникло чувство что вот тут, совсем рядом с ней есть даже и не свой особый мир, недоступная живая планета, а некое существо, с которым требуется найти непременно общий язык, но которое так непостижимо, огромно, ужасно, что само существование его, как единого организма отвергается.
- Какой запах чудесный! – Мария щурила глаза на солнце.
- Жасмин цветет, - заметил Жданов.
- У тебя, я смотрю, теперь время свободное появилось, - сказала Мария.
- Все как-то надоело.
Юра надел солнечные очки и теперь смотрел через них на розарий, не видя цветов, цветы оставались отражением на темных стеклах, ширма, за которой скрывался собственный интерес. Жданов думал о чем-то.
- Да я валить хочу… - сказал он.
- Ты устал, как и все. Отдохнешь немного, взбодришься.
- Да нет, подруга… Плоховато все. После того, как Заяц этот появился, я понял: ждать нечего, валить нужно. Складно ты все пишешь Мусенька. Все ждут от Героя спасения, а он смерть, во-первых, приносит.
- Ну, ты Юра, даешь! Нечто ты такой впечатлительный! – удивилась искренне Мария.
- Обстановка вокруг давит. А во-вторых, посмотрел бы я на тебя, если бы ты получила как-нибудь такое послание от Зайца.
- Так что там? Про все твои подвиги? – Мария сама не понимала, почему говорит об этом так спокойно.
Юра поморщился, скривив рот, и не ответил.
- Просто время прошло твое, - сказала она искренне.
- Да. Теперь иное время. Зайчик-то с ушами. Все на контроле. Разоблачения и гибель в страшной бездне.
Как Марии не хотелось спрашивать сейчас о Мише, его участи. Она чувствовала, что появление Жданова в это утро как раз и говорит о том, что дело проиграно, и Юра, возможно, хочет ей об этом сообщить. Но, вероятно,  не решится сказать на это сегодня. Не решившись и сама заговорить о Котенках, Мария подняла, пожалуй, еще более опасную тему:
- Ты думаешь, что Данила говорит дело по поводу своего соседа? – спросила она у Юры.
- Ты о слежке? – откликнулся Жданов деланно спокойно.
- Ну да…
- Возможно… - Брови Жданова лениво поднялись и опустились, тон был опять же деланно равнодушный.
Марии было неловко больше говорить с Юрой об этом. Повисла пауза.
- Ты думаешь, твое положение особенное?! – выпалил  Юра вдруг с вызовом. – Думаешь, у тебя будет любовь неземная? У тебя будет любовь, а у других горе, слезы, а может быть, даже кровь? Нет! Уверяю, не получится ничего из твоих фантазий для тебя приятного. Расплачиваться будешь! Как это всегда и бывает. И похуже других будешь страдать!!! Поняла!!! Свет белый проклянешь, потому что душа твоя несчастная так устроена! Правильно Дакота говорит, во-первых, проклянут тебя люди, глумиться будут над твоей любовью, которая им непонятной и противной будет, из-за ее странного свойства.
Мария тяжело вздохнула. Она вспомнила, как видела Фиолетового Зайца в кафе, как видела его, своего милого друга, снявшего маскарадный костюм, показавшегося ей просто человеком.   
- Знаешь, Юра, нужно держаться. Хотя бы за одно светлое воспоминание!
- Наивная ты. – Перебил бесцеремонно Марию Жданов. – Вот я и говорю самая лакомая ты добыча. – Честность людей… Обрати внимание, слово-то это само уже практически неупотребимо, а уж про высшие эмоции там всякие: совесть, чувство долга и я не говорю. До высших эмоций сейчас не принято дотягивать. Не в духе времени.
- Времени крокодила… - проговорила Мария, глядя перед собой.
- Да, время крокодила проходит. Теперь Фиолетовый зайчик. Но даже если твой Посредник несет с собой и вполне нравственные ценности, уже хотя бы потому, что стоит на защите рода, а не бабла в первую очередь, то повторюсь, таких как ты, наивных, Фиолетовый зайчик, он же Зверь сжирает в первую очередь.
- Интернет – это не Зверь, - заговорила Мария деловито о своем. Но Юра опять ее перебил.
- Да я все понял, - продолжал Жданов возбужденно и раздраженно. - Интернет и все его явления, Фиолетовый заяц тот же, это новый Герой, в котором будущий новый Герой человек, но за ним-то как раз и стоит Зверь, все-так Зверь.
Он-то первый и появляется, но его никто не видит в первый момент и начинают ощущать его присутствие вполне, когда следование новоявленному Герою, уничтожает старый мир, а с ним и его приверженцев и часто ни в чем неповинных людей, которые жили-были себе и не являлись ярыми поборниками  старых Героев.
Ты же понимаешь, образы, символы интернета, это новое в Герои, которое борется со старым, четко обозначенным образом успешного человека глобального общества потребления. И его никак не могут закамуфлировать никакие игрушки Мак Даки.  Но я-то хотел поговорить не об этом.
- Да? О чем же? – Мария посмотрела на Юру.
- О том, кто есть кто, кто каков. О том, кто соответствует этому времени, а кто нет.
Мария вздохнула. Тихое и светлое это летнее утро, на которое Мария возлагала такие надежды, а хотелось ей покоя, было потеряно. Кто-то посчитал этот рисунок выцветшим, просто нечего было делать, и заклеил все газетами, авось состоится ремонт и появятся новые обои. А так не хотелось этих газет с их статьями, плакатных надписей и суеты ремонта не хотелось, даже во имя новых, возможно, и красивых стен.
Зачем Юра заводит Марию? А ведь что-то ему нужно сказать ей. И с другой стороны, очень любопытно, что именно Жданова увлекла идея Посредника, что он ее понял. 
- Я и не соответствую этому времени, по-твоему, - усмехнулась Мария.
- Вообще-то вопрос неоднозначный. Ты Муся идеалистка. Тобой, знаешь, кто пользуется?
- Кто?
- Посредник этот. Он из таких, как ты все выжимает. Это с поэтами и всякими там философами бывает...
Такие, как ты живут для Посредника, для Героя и живых людей вокруг себя часто не замечают и вообще их не любят. Яркий пример именно твой. Любовь у тебя к образу некоему, а не к человеку.
- Но очень хочется любить человека! – воскликнула Мария.
- Про того человека, - Юра мотнул головой куда-то в сторону и вверх, - ты забудь!
На самом деле еще неизвестно, как судьба твоя сложится, - продолжал он уже другим, менее резким, деловитым тоном. -  Может, окуклишься ты окончательно, и никто тебя и не тронет, так как за живое даже не примет. Камешек какой-нибудь. Но может тебя понести куда-нибудь на баррикады.
- Да ну! Это ты, Юра, перегибаешь палку.
- Личность ты негармоничная, несамодостаточная, неудовлетворенность твоя сущность, - продолжал свой бесцеремонный разбор Жданов. - Разве герой твой лирический сможет тебя удовлетворить во всех смыслах? – Юра сделал комично-многозначительное лицо, подняв брови и вытаращив глаза. – Любовь-то твоя неудовлетворима по определению, - Жданов смотрел на Марию так же, вытаращив глаза, но уже строго.
- Совсем и нет, - возразила Мария твердо, не испугавшись Юриного наглого взгляда и не смутившись.
- Идеей питаешься, идеей, хотя сама про человеческую любовь говоришь.
- Нет, ты ошибаешься. Я люблю человека! Я очень хочу до него дотянуться.
- Ха! Да все я понял. Двойственность твоего чувства. Тебе и Данила говорил об этом, что не к человеку у тебя оно. Ты за человеческий образ что-то другое принимаешь, а  именно Героя из Небесного Рыцаря, верней не так будущего Героя, ожидаемого, который должен появиться, должен появиться после прихода Зверя, и физически любить начинаешь. Ты чувствуешь, каким должен быть новый герой-человек, который придет после героев, этих маленьких схематичных героев сети.
Но твоя-то любовь это мнимая любовь. В этом-то дуализм божественного чувства, тут и кроется разрушительная сила. Испытывающие его в бой, в схватку бросаются, жестокими становятся, потому что неудовлетворение физическое обращается в идейную борьбу за духовные ценности. И разрушительная сила этой искренней мнимой любви тем больше, чем меньше Мужественность, то есть чем меньше чувств, тепла, ощущения безопасности и сохранности.
- Да, чем четче человеческий лик в Герое, чем понятней, чем более Зов носит форму героя, одежду героя, то есть потребность государства и общества в героях отстаивающих идею, тем более ослабляются жизненные силы из-за господства этой самой мнимой любви. Любовь утекает к Посреднику, то есть все жизненные соки. Все усилия и старания напрасны. Силы людей, носителей Посредника, силы их ума и души уходят Посреднику превратившемуся в Паразита, ничего не оставляя в копилку будущего. Небесный рыцарь блещет сиянием Героя, Зеркало Любви тускнеет, не в силах отразить жизнь. Такую жизнь, которую ей диктует посилившийся единолично в Небесном Рыцаре вызолоченный Герой, оно отразить не в силах, такой однобоко прекрасной реальности попросту нет, - воодушевленно говорила Мария, будто находясь в каком-то потоке. 
Жданов даже не удивился, словам Марии и тому настрою, с которым они произносились. Он только посмотрел на нее, и будто оттолкнувшись, как пловец от бортика,  пустился в плаванье своих мыслей.
- Тут самое прикольное то, что чувство бывает к одному герою, то есть любовь у тебя вызывает один человек, его физический образ кажется привлекательным, а идеи-то могут захватить как раз совсем другие, - сказал он.
- Какие другие? – не поняла его Мария.
- Ну не его идеи совсем. И так можешь из его ярого поклонника превратиться во врага. Он же тебя личным своим участием счастливой не сделал.  Это очень даже характерно для русской жизни. Так Революция в Октябре 17 и свершилась. Народ любил, и Иисуса, и царя, ждал, ждал помощь, когда облагодетельствует, спасет, поможет, и, не дождавшись, конечно, все перевернул. Разочаровали.
- Правильно ты говоришь, конечно, - согласилась Мария. – Но почему вы все так ополчились против моего героя, того человека, как ты говоришь с экрана, моего чувства к нему, против меня?
- Да мы не ополчились. Маняша! Пути-то у тебя три. Или замуроваться, заживо себя похоронив, или быть сожранной Зверем или на баррикады. Большинству ведь жить охота. Так я думаю, что и тебе охота, поэтому ты на баррикады и полезешь.
- Нет, Юра, я не для того с Посредником разговаривала, чтобы все так тривиально закончилось. Выход же ищут все. Ведь во всем уже смерть. Край! И даже не стоим на краю, летим в пропасть. Может, удастся ухватиться за кустик и не разбиться.  Ты же читал про Посредника и должен был понять, что он пришел для спасения и передал свои требования и условия. Да вот так и скажу: требования и условия. Что повторять-то заново.
- Людей не переделаешь, - заключил категорично Жданов.
- Не переделаешь путем душеспасительных разговоров. Но Посредник показал, как с помощью действий улучшить состояние человеческих душ и их успокоить, и ввести в русло порядка.
- И как же?
- Во-первых, пища! Она должна быть всегда качественной! Во-вторых, среда обитания, она должна быть ухоженной. В-третьих, природа не должна истребляться, а напротив, охраняться. В-четвертых, городская среда. В ней ведущая роль архитектуры.  Архитектура должна быть красивой, гармонировать с природной средой, с небом, водой, климатом. Города должны быть так же ухоженными. Особое значение – рекламным надписям, вывескам. Они не должны создавать впечатление опять же замусоренной среды обитания. Мешать восприятию целого.  В-пятых, нельзя вычеркивать страницы из собственной истории, тем более ее все время переписывать и перекраивать. В-шестых, нужно чтить и сохранять традиции, в первую очередь, культурные, исторические.  В-седьмых, воспитывать культуру поведения, в том ключе, чтобы чувствовалась простота в общении между людьми разных социальных слоев. В-восьмых, нужно все время заботиться о большой вариативности в Герои. И в-девятых, необходимо избавляться от дурновкусия и халтуры во всем, но особенно в том, что окружает человека, в том числе и в быту. Вещи окружающие человека не должны быть случайными. 
- М-да. А где же не убий, не укради, не прелюбодействуй! Где нравственные заповеди?
- Но про это уже сказано и давным-давно известно. Непреложные истины.
- Ты просто не хочешь повторяться, или в твоей религии про нравственность ничего нет?
- Мир, Юра уже таков, что заклинаниями его не исправишь. Все ходуном пошло, всеобщий отрыв от традиций, вследствие глобализации. Говорить без толку, что нужно быть честным, порядочным, что труд облагораживает. Люди-то на другое реагируют, и словам самым правильным уже не верят. Заклинай не заклинай, не проймешь! Мир стал уж очень вещественным. Вот и Посредник на языке вещей общается в основном. Но ведь все эти действия и приведут к тому, что люди начнут прислушиваться к себе и услышат, в конце концов, вот те нравственные заповеди, проснутся в них и заговорят высшие эмоции.
- И ты в это веришь?
- Знаешь. Девять озвученных правил это требование не Посредника, а к Посреднику…
Жданов перебил:
 -Звучат эти правила местами неожиданно до нелепого! Архитектура!
Само-то название какое – Посредник. Посредник между кем и кем? Ты не находишь, что неспроста такое название родилось?
- Посредник между природой и человеком, - ответила Мария.
- Ты так это видишь, а я тебе скажу другое. Посредник между теми самыми верхами и низами, о которых мы тут однажды дебатировали. Все это больше похоже на инструкцию, как верхам низами управлять, чтобы самим с приходом Зверя ненароком не быть уничтоженными.
- Юра общество еще с доисторических времен выбирало элиту, - напомнила Мария.
- Так-то оно так. Но подразумевалось, что элита эта самая – лучшие. В доисторические времена упомянутые, самые сильные, опытные и смекалистые, способные подсказать, как лучше накормить и уберечься от невзгод. Элита - пастухи ведущие свое стадо. А сейчас-то? Все упирается не в человека, во что-то другое. В деньги эти самые, сверхприбыли транснациональные. Элита, которая господствует на земле, и под себя все подминает, не озабочена  обязанностями пастухов. Деньги и власть. И не видят эти самые пастухи, того, что владеет всеми и управляет. Не чувствуют, что Посредник нынче берет уже себе слишком много, что могущественней он человека.
Как будто сговор у них, этих самых тайных правителей планеты Земля, уже с этим Посредником в свою пользу, а не в пользу стада, которые они должны пасти и охранять. Но Посредник в таком случае вот-вот в Зверя обернется. Уже таков.
- Но явление Посредника – это шанс! – воскликнула Мария.
- Да, согласен. Это шанс. Для нас – стада, но в большей степени обращение его к пастухам. И наш шанс только тогда осуществиться, если пастухи воспримут этого Посредника и будут к нему подобающе относиться, а подобающе - это только так как к посреднику .Но ведь вот в чем проблема, способны ли они, хоть кто-то из них на волевые усилия. Нравственны ли пастухи? А ведь Посредник именно к нравственности элиты взывает, показывая, что без ее моральных усилий, именно без ее совести и чувства долга, ответственности обязательно придет беда. Архитектура, говоришь, строительство! А откуда взяться всему этому, качественному, красивому, когда одно на уме, как обогатиться. Где же чувства - неходовой товар! Творческая страсть, вдохновение, поклонение высшему, служение долгу, наконец!
- Но неужели же не проснется инстинкт самосохранения, когда они узнают о Посреднике, о Звере который всегда подкарауливает? Хотя бы честолюбие не взыграет. Открыв, что Посредник всем заправляет, а они, пастухи, сами его рабы, не переменятся ли тогда их взгляды на жизнь?! Требования к Посреднику, я сказала. Ведь открытие Посредника, значит именно то, что люди смогу понимать, куда уходят их ресурсы, их энергия, куда еще. Оказывается, есть этот самый Посредник. И ведь мой герой, герой который должен прийти и которого ждут, – тот к кому я все время обращаюсь, способен на нравственные, волевые усилия.
- Ох, Маня, как это все идеалистично у тебя! Герой нравственный! Приход нового нравственного Героя, которого все ждут, и ради которого кипят страсти среди маленьких знаков, буковок в разных там Твиттах и прочих соцсетях и форумах. Главное-то другое, слишком уж все далеко зашло. Зверь-то пришел на самом деле. Разгуливает, ищет удобный момент для смертельного броска. Вот я и хочу валить отсюда подальше.
- Думаешь, где-то будет лучше? – спросила Мария с сомнением.
- Думаю будет.
Мария только вздохнула в ответ.
- Каков он человек завтрашний? – помолчав, продолжал уже о другом Юра. – Не прямо сегодняшний, а завтрашний? Из чего он рождается, состоит из чего, из каких мыслей и интересов?
Мария удивленно посмотрела на Юру, пыл собеседника ее поражал.
- Дарья Кирилловна, как и матушка твоя типичные советские интеллигенты, хорошо образованные люди, общаться с которыми приятно, - говорил Жданов. - Денег-то немного, жизнь нелегкая, но всегда выглядеть хорошо умудряются, и Дарья Кирилловна, и Людмила Ивановна. И манеры хорошие, и вид опрятный. Как это: в человеке все должно быть прекрасным, и одежда, и тело, и душа. Это про таких как они. Стойкие, со стержнем. Но странное впечатление производят интеллигентные люди.
Они не в этом времени живут, совсем-совсем не в нем, и не с Богом общаются, даже когда к религии обращаются. Их религиозность все равно атеизм, но главное, их время - это всегда минувшее. Они какие-то давние ценности собою, самим своим присутствием в этой реальности олицетворяют и пропагандируют. Они для того, всегда прошлого Посредника живут и дань ему платят, его Героям поклоняются, чувствуя себя все время неудовлетворенными. И так было всегда, и до Революции уж точно!
Именно они, в человеческом плане замечательные люди, несут на себе,  того не ведая, заряд прошлых идеалов и даже, если сами не испытывают тоску по ним или, напротив, ненависть к ним, желание от них избавиться,  уж точно имеют сильно развитое чувство Героя, порождающее, что называется культурную ортодоксальность. Служение высокому и прекрасному, несомненно, и мольба к чему-то зримому и недоступному, как собственные воспоминания, всегда приукрашенные идеализмом памяти, нередко переродившиеся в опасные иллюзии, фантомные боли, и поэтому от таких вот замечательных людей распространяется жуткая тоска, и хочется все перевернуть, все разрушить, чтобы не было рядом с тобой такой тоски. И не понимаешь, что хочешь на самом деле от себя избавиться, потому что в тебе этот человек обязательно живет, потому что это и есть носитель культуры, традиций твоего рода. И разрушаешь-то не какую-то ушедшую жизнь, приукрашенное прошлое, тоска по которому, а может быть неприязнь к которому, так терзает душу, а громишь настоящее.
 - Ну и до чего мы договорились? Что интеллигенция во всем виновата? Это не новость, знаешь ли. Но интересно все-таки, что же рождает то самое сильное чувство к Герою, когда, как ты говоришь, человек ортодоксально предан своему собственному Герою?
- Да это по-моему понятно, - ответил Юра самоуверенно. Мария опять же поразилась его пылу, его вовлеченности в эту тему. – Герой – образец идеального. Культурные нормы привитые родителями, значит уже есть влияние прошлых ценностей, даже отжитых где-то. Воспитание человека – это в чем-то потеря человеком себя самого, в усиленной работе его окружения сделать его частью своего социума.  А потом профессии. Узкие специалисты, но при этом, возможно, люди с разносторонними интересами, и самобытность их мира не позволяет им так запросто ровняться в едином строю.
Все тут одно к одному. Возможности материальные небольшие, всегда были небольшие, не такие как хотелось бы. Мир не поедешь смотреть, там не поучаствуешь, сям не поучаствуешь. Кто-то участвует, конечно. На виду. Но везет не всем. Зависть процветает, разобщенность от этого еще более усиливается. Воля подавлена жесткими рамками воспитания, локтями вроде неловко работать, никуда не лезут, а может, очень даже и хотят вверх. Используют часто таких людей, как интеллектуальный обслуживающий персонал. Не все конечно, кое-кто очень даже работает локтями, кто-то толковый и пробивной, а кто-то просто наглый. Таких не любят. Зависть опять же, ревностные чувства, интриги. Интеллект в клетке. А интеллектуалов  в клетке, как в зверинце держать нельзя. Так и получается это самое  – острое чувство Героя, концентрация на архетипах своих ценностей, сильно ухудшающее Посредника. Так что вывод таков: люди с образованием, воспитанием, профессионалы интеллектуальные должны быть обеспеченными. Но как их всех обеспечить, спрашивается?
- Юра, я всегда говорила, что ты человек своего времени! Живешь настоящим, ты образованный, профессионал интеллектуального труда, у тебя есть деньги, возможности какие никакие в связи с этим. Тоски сильной по прошлому, я думаю, ты не испытываешь. Так скажи мне, почему ты бежать-то хочешь?
Юра смотрел перед собой. Погода стояла хорошая, теплая, ласковая. Солнце было в зените. Оно не жгло, и не слепило. Дождей с неделю не было. Игривый легкий ветер, как меленькая девочка-циркачка с жизнерадостной улыбкой семенящая на огромном шаре перекатывал прозрачный воздух. День уже набрал обороты, время стучало как колеса быстро идущего поезда. Быстро-быстро, коротко-коротко, как тени, совсем не те медленные минуты, что были при отправлении. А так легко поддаться соблазну праздности и в очередной раз не сеть на поезд. И тогда еще один день пролетит мимо, и появится страх, отстать на целую жизнь. Мария вздохнула.
Ответа на ее вопрос так и не последовало. Из дома, прыгая через несколько ступеней, выскочил Гоша. В темных шортах и белой дешевой футболке, быстрей доставать велосипед.
- Куда ты? – спросила вдогонку мать.
- На станцию! – бросил на ходу Гоша. Нетерпеливый, порывистый, он судорожными движениями вращая ключ, открывал чулан.
- И что там, на станции?
- Просто кататься!..
- А Юля, что?
- Что Юля? Я не знаю…
Гоша уже был в седле. На что-то нацеленный, он не собирался отвлекаться.
Гоша умчался. Мария мгновение смотрела на прекрасные розы, накануне распустилось два светло-оранжевых цветка, на полосатые листья хосты. В саду всё работала Люся. В розоватой панаме, в коротких трикотажных брюках, в яркой майке кто-то другой может быть выглядел и комично, но только не Люся, которая своей внутренней серьезностью скрепляла любой образ. 
- Вот они, люди будущего, - сказала Мария, мотнув головой в сторону калитки, за которой только что скрылся ее сын. Неуловимые. – Мария казалась грустной.
- Ты не суди по Гоше, - ответил ей Юра. – На дочку посмотри. Она же совсем другая.
И тут как тут показалась Юля. Девочка вышла из дома и стала неторопливо, легко, совсем не так как брат спускаться по ступенькам. Худенькая, но спина прямая. Блестящие шелковистые волосы.
- Да-да, Белоснежки, самые главные героини этого мира, - подтвердил Жданов мысли Марии. – И волшебницы, и красавицы, и на виду.
- Ничего я о них толком не знаю. Другая порода людей, выросшая в иной системе координат. Мне даже не побеседовать ни с кем из них толком. Не могу сказать, что не имею с ними общего языка… - Мария не знала, что и как ей говорить. – По тому, как я их ощущаю, таких разных, и ты прав, что все не так просто – у них у всех есть своя цель, свой заданный внутренний вектор. То ли мы, старорежимные взрослые не способны понять его направление, то ли просто страшно боимся этого движения, потому что направление то, как было, так и осталось для нас враждебным.
- Да, они люди уже другой формации, - согласился Юра. – Но вообще-то их сознание Терра Инкогнито. Враждебное направление…  У них Герои совсем другие. Герои их - интернет. Уже даже не Спайдер мены, Русалочки, разбогатевшие изобретатели кухонных комбайнов, даже не Бил Гейтс, а сам софт, его образы и представления. Это целая стихия, которую никакими силами не сдержать.
Интернет, донельзя увеличивающий разнообразие в Герои, которое в свою очередь требует, как ты тут недавно сказала усиление влияние систем и институтов, причем всеобщее так получается. Глобальный мир приходится рассматривать как одно целое огромное государство, а этот фокус никогда не проходил. Все заканчивается потерей управляемости и крахом. Маленькие такие героя, под никами. Каждый может предложить себя в Герои так получается.
-Да а теперь, несмотря на изобилие всего в этой жизни на маркете разнообразия в Герои нет. Герой потребления все диктует, - рассуждала Мария.
- Вот именно! – подхватил Жданов. -  Да, я понимаю, о чем ты говоришь. В магазинах-то нынешних выбор большой, но берешь то, к чему привык, то что нравится, по вкусу. Все дело в хитах. И их все хавают. Разнообразие вроде бы есть, а на самом деле его нет. Есть эта самая мнимая свобода выбора. Наводнившие мир хитовые бренды, продукты, продукция и изделия, которыми пользуются все. Популярные марки одежды, модели техники и так далее. Герой общества потребления имеет совершенно зримый человеческий образ, это успешный потребитель тех самых модных, раскрученных товаров. Навязанных товаров и образ успешного человека тоже навязанный.
- Этот удачник с самым новым крутым телефоном, раскатывающий на авто престижной марки, в дорогом брендовом костюмчике и так далее, и по всей планете всё уже так похоже, - подхватила Мария и также с жаром продолжала. -  Да уж, какое тут разнообразие в Герои! Одни  и те же бестселлеры, телевизионные передачи, вещи, продукты, но Герои – это только форма, а суть Небесного Рыцаря шире, она в архетипах чувственности и духовности, это глубоко личные ощущения собственного тела, которое у людей разных культур и этносов разное, различная национальная историческая память.  Я хочу сказать, что герой не может быть одинаков для всех, ведь Небесный Рыцарь разный! Если рассматривать Посредник одного этноса, одной социальной группы, одной культуры, то возможна малая вариативность в Герои, то есть терпим некий конкретный, строго очерченный образ. Но если вести речь о едином Посреднике  для огромного разномастного мира, то такой Посредник невозможен.
- А как же Гоша и Юля, их Герои? – забеспокоилась отчего-то Мария.
- Да, они другие. Их Герои сложнее, разнообразнее, их культура только зарождается. Может быть их Героем в будущем и будет тот, кого ты ожидаешь.
Пусть все живут, короче, в своем времени и пространстве, как могут, - продолжил Юра, помолчав. - Великое переселение народов началось. Люди будут кучковаться, прибиваясь друг к другу, как обломки затонувшего корабля подхваченные течением.
- Хаос впереди… – проговорила Мария. Она смотрела, задумавшись на цветы. Перевела взгляд на мать, которая, не подозревая ни о каких надвигающихся катаклизмах, спокойно себе обрезала отцветшие лилии.
- Наверное… - Юра сидел, откинувшись на спинку скамейки, и смотрел на кончики своих летних туфель. Тон его был спокойным, даже равнодушным, деланно равнодушным. Он чего-то боялся и боялся чего-то конкретного. – Вот я и хочу куда-нибудь свалить побыстрее, в теплое место, где не дует, и течений нет поблизости.
- На остров что ли в океане Индийском? – Мария любовалась сейчас голубым небом. Яркий высокий воздух не могла, как не стремилась подпереть крыша меленькой остроконечной башенки.
- А может, и на остров, - Жданов тоже посмотрел на небо, на солнце. – Хорошая погодка сегодня.
- Да, Юра… - вздохнула Мария. – Мне тоже так хочется на остров. Устала я от всего.
- А как же любовь? – подмигнул Юра.
- Любовь?.. - немного растерянно проговорила Мария.
-Да! Та самая любовь без человека. Любовь к образу, к герою, как к живому. Ожидание нового Героя. Вот когда появляется такая любовь, этакое подростковое незрелое чувство овладевает людьми, значит все – состояние общее неудовлетворительное. Чувственность недопустимо угнетена, и значит, вот-вот должен произойти переход в другое качество. Подросток отрывается от семьи, бунтуя против бесплодности своих переживаний, ища реализации своих внутренних ощущений.
Общество устало от старых форм.  А тебе муторно, Маша, потому что любви человеческой нет.
- А тебе-то, Юра, от чего муторно?..
Мария, обхватив ладонью лоб, закрыла глаза. Открыла их тотчас, взглянула на небо, которое заволокли легкие облака. Белое кружево кем-то брошенное в холодные ручей, полоскалось и плавало, кружилось в водоворотах. Розы на клумбах, пленительные, томные. Молоденькая купчиха в собственном патриархальном особнячке в нагретом солнцем, полном жизни, но сейчас (и как будто этот миг длится вечно) сонном городке, между церковных служб и молитв, между рукоделием уплетает эти розы, засахаренные фрукты и купленные любящим мужем пирожные. В немыслимой вышине кто-то выловил и полощет кружева. Даже не вообразить этой дали и величины рук, но вот тут над розами пробежал ветерок, улыбка посланная великаном пышной яркоглазой купчихе.
Никак не смириться с тем, что его нет, и ты любишь пустоту. Как согласиться? Как прожить эту жизнь и здесь и там? Как найти для этого силы?
Ты вот здесь, с засахарившимися розами, нагретая стена дома, стекла довольно жмурятся на солнце. Студент переросток. Дореволюционный персонаж в косоворотке, как-то попавший в настоящее время. Вспотевший от усилий, грызя гранит науки, и от неутоленного желания. А где-то там за воротами ходят девушки и одна с длинной косой, в темном платье с оборками и так заразительно смеется. Почему же тебе нельзя на улицу, где сейчас все гуляют?
Еще не выучен урок, не дочитана глава одного учебника, не решены задания из другого. И так каждый день. Глава за главой, задание за заданием, и только потеешь, ополаскиваешься и надеваешь свежую сорочку.
Ненавистными кажутся счастливые голоса за воротами, непонятными. Что они чувствуют, эти девушки, гуляющие с парнями, что чувствуют парни, идущие под ручку с девушками? Как не стать их врагом, врагом себя же? Кружка за кружкой колодезную воду. Приди же! Разорви тесный круг, вымети душный спертый воздух, в котором уже невозможно находиться.  Помоги! Я больше не в состоянии читать этих книг, писать этих работ! Белый свет терзает своими зубами.
А все могло быть просто. Та девушка, в платье с оборками так приветливо посмотрела и улыбнулась, как будто он действительно какой-то красавец. Познакомиться с ней и уж не отвертелась бы. Ай-ай-ай, кто бы мог подумать, что у этой благовоспитанной молодой особы на уме.
Пропадите пропадом книги, тетради, нависший дамоклов меч невыполненных обязанностей! Терзающее солнце скрылось, ушло в тростники облаков, поджав хвост. А пили они вино! Красное! Вот так вот вода в вино превращается!
Но как же нам все-таки оказаться вместе?!



Меня мучает мысль, что не сказано главное. Если уж заговорили о Посреднике, то изволь, опиши все его свойства и качества. Требования Посредника, а верней даже требования к нему нужно учитывать непременно, но все же он, Посредник всегда будет не разгадан до конца и понимаем по-своему.
Главной проблемой Посредника, является его несчастливое свойство выделять из всего перечня символов, знаков, образов один конкретный несущий какую бы то ни было идею лик, а так же напрямую связанное с этим свойство Герои (герой, образец, эталон) к тиражированию, ведущее потом к девальвации ценностей.
Посредник человека формируется под влиянием родителей, всей окружающей обстановки. Два треугольника проникают друг в друга, Небесный Рыцарь и Зеркало любви. Сильная Женственность делает сильным влияние духовной сферы на человека. Сильная Мужественность помогает хорошему взаимодействию с бытийным, объективной реальностью.
Гексограмма. Три верхних угла, Зов, Женственность, Герои и три нижних Дом, Мужественность, Светлое Око. Центральной осью является линия Женственность-Мужественность. Женственность подходит к Герои. Два треугольника как бы накладываются визуально один на другой и сферы мироздания ими представленные воспринимаются одна через другую. Небесный Рыцарь, как отражение Зеркала любви. Зеркало Любви в представлениях Небесного Рыцаря.
Состояние Зверь. Чем характерно это состояние? Для людей социальные потрясения, междоусобицы, войны, тяжелые кризисы. А что же происходит в Посреднике? Что значит этот бунт естества, приход Зверя для состояния Посредника? Борьба этих самых символов и знаков, ликов, образов внутри Герои. Надоевшее безжизненное изображение теснится новыми знаками, символами на первом этапе всегда более простыми, возрождение забытого или приход чего-то принципиально нового. И эта заваруха есть отражение состояния Посредника Зверь.
И никогда нельзя сказать, что Посредник вышел из положения Зверь и  способен осуществлять свои функции поддержания культуры без существенного ослабления рода, если качественным, сильным не становиться угол Зов, то есть нет четкой работы институтов, систем, нет порядка, выраженного ощущения общего движения.
Факт организации общества является настолько же очевидным, насколько очевидным является факт его отсутствия. И тут же можно сказать, что общество, несущее на себе Посредника и вот такого Посредника склонного создавать героев в человеческом обличии обладает способностью к самоорганизации. Весь смысл в том, какие именно информативные формы, символы, знаки, образы победят в Герои, какие формы традиций будут восприняты в Зове, весь смысл в том, что общество останется в любом случае, но не известно, какая именно после прихода Зверя это будет  культура и в конечном итоге этнос.
Почему можно с уверенностью говорить о способности к самоорганизации, я имею ввиду, внутреннюю необходимость, которая заставляет людей заниматься устройством своего государства и общества? Все дело именно в основе Посредника, в том, что у каждого человека есть отец и мать, во всяком случае психически они есть, один родитель, например, мать всегда несет на себе признак Мужественности, дети воспитывающиеся в детском доме так же ощущают те первичные Мужественность и Женственность, хотя, увы, в основном это лишенные персонификации качества общего Посредника.
Именно наличие вот той родительской оси, в конечном итоге родителей, их заботы и любви, в стремлении  защищать, сохранять, обучать, передавая культуру, знания, опыт своему потомству является гарантией какого бы то ни было выхода Посредника из состояния Зверь. Гарантией выхода из состояния Зверь является существование личности. Посредник нечто осуществляющее связь человека с общим. Именно потому что у человека появилось когда-то особое состояние, которое называется ощущать себя личностью. 
Никак не обойти вниманием одну из главных особенностей Посредника. Родительская ось Мужественность Женственность именно потому что она существует является не идеальной. Не идеальна та личность, не идеальны созданные институты государства и общества. И обратная сторона выражение ипостасей Зова, формирования институтов государства, общества это - ослабление Мужественности. У Мужественности энергия утекает. Поэтому род с каждым новым приходом Зверя все более ослабляется.
Поиск духовности бытия идет по пути поиска человеческого, утраченного, как ни странно, по причине воспитания человеком, по причине мужественности и женственности личности, по причине частичного отказа от чувств в необходимости организации общего порядка. В этом поиске человеческого, как тоже это не покажется странным, происходит обращение к бытийному, самому что ни на есть вещественному, к вещи, к вещи через человеческий образ.
Так появляется лик, изображение, лицо героя, которому все служат. Служат духовно своему идеалу, платя самую что ни на есть вещественную дань. Творя, трудясь, создавая шедевральные плоды цивилизации, призванные служить человеку, его нравственному, эстетическому, физическому развитию и здоровью, а потом неминуемо, увы, и штампуя, превращая созданное в сор, в яд.
Человеческий род уязвим по причине существования Посредника, Посредник уязвим по причине негармонического перехода ведущих человеческих архетипов.



- Вы думаете, я не понимаю, о чем вы тут все говорите! Сам не знаю, зачем мне нужно все время изображать дурачка. Прикидываться. Нет же, я не изображаю дурачка! С чего это! Я просто упрямый! Как это Люся говорит: упрямый осел. Не обо мне, но ее выражение. Но я когда слышу эти слова, усмехаюсь про себя. Понимаю я, понимаю, о чем вы тут все толкуете, о каком Посреднике, о каких таких героях! – разгоряченный летним солнцем Гера стоял у стола, лоб в лоб столкнувшись с солнцем. Лучи играли с ним, притворяясь самой нежностью, а на самом деле обжигая. Гера потел, отчего-то страдал, страдал как река, скидывающая с себя весной лед, когда он старый, потемневший, ноздреватый, вдруг начинает ломаться, не в силах сдерживать уже то, что бьется, несется, клокочет внутри.
- Да, я понимаю, о чем вы! Борьба, невидимая, непонятно откуда взявшихся сил, вот этих самых символов-образов, архетипов каких-то там, известных по причине существования человека, маленьких значков и больших лиц. Значки, символы, иконки из интернета и всякие там разномастные супермены. А ведь это как борьба маленьких людей и статусных хозяев жизни! А?! Какова догадка! Лики эти ваши выспренные - физиономии хозяев планеты. Это их обозначение!
Супермены. Шило в мешке не утаишь. Выплыло. Появились мертвые лица, как  знак того, что мы чувствуем себя рабами, угнетенными. Герой, на которого хочется ровняться, а может быть это Гейтс, Джобс, еще кто-то обогатившийся, может быть, персонаж из рекламы приобретший новое авто, не суть, суть том, что я чувствую, что из меня высосали все соки. Они, вот все эти удачливые, белозубые, бритые или с двухдневной щетиной, удачливые, для меня совершенно чудесным образом удачливые. Без разницы, что за персонаж, живой программист или типаж рекламы, на какой-то одной строке, недостижимом нечеловеческом уровне, в любом случае не люди для меня, а картинки, а я им, им, как будто не тем даже, кто правит, всяким там президентам, премьер министрам, другим буржуям служу. И это они, не кто-нибудь другой из меня все силы выкачивают. Заставляют так же жить, как они, по тем же законам, хотя мне это совершенно не под силу, я же живой маленький человек. Я им отдаю все-все, что у меня есть, все что зарабатываю, чтобы приблизиться к этому образу и подобию. Я жизнь свою отдаю, трачу жизнь на них и я больше не могу, и я знаю, что они этого не стоят. Они больше этого не стоят! – обессиленный Гера упал на стул.
- Ну вот Фома неверующий проснулся! – воскликнул пораженный Юра, но все же в голосе его слышался некоторый сарказм.
- Я же не сказал главного, того что собирался. Борьба в этом вашем углу Герои, символов, знаков, образов, вот с теми выпершими на первый план образами людей, вот тогда когда приходит Зверь – это просто-таки борьба низов с верхами, где верхи это человеческие изображения. Меняется вектор что ли. Я устал давать все время Герою, как бы он не назывался, я требую от этих самых божеств уже что-то себе. Пусть воцарятся в представлениях не большие люди, а маленькие, и пусть бытие теперь не меня доит, а я что-то от него получаю взамен своей веры.
- Язычество. Я в тебя верю, а ты мне то-то и то-то, - заметила Мария.
- Да хоть как назови. Хоть язычество, хоть что. Не могу я по-прежнему и все! Человек я и не собираюсь быть донором энергии, как в фильме «Матрица» изображено. То есть было и хватит. Бытие уже слишком искусственным стало, настолько, что впрямь кажется, что над тобой машины и силу из тебя сосут. Я живым быть хочу, свободным, как рыба где-то в сохранившейся чистой воде, как зверь в лесу. Кому я что должен?! Если и должен, то не глянцу и подчиняться ему не желаю больше. Воздух свежий! Солнце! Я зверем хочу стать диким и не знать, что я такое, просто жить.
- И не знать, что я такое… Просто жить… - задумчиво произнесла Мария. – Мы вот тут все о гибели цивилизации талдычим, о том, как выйти из состояния Зверь…
- Все правильно, - перебил Марию Юра. – Человека тяготит знание о себе. Знание в тягость. Осознание себя неправильное, потому что неправильные установки, потому что многое и другое удручает и прошлое перевернулось и будущее туманно, к корням тянет, к язычеству. Природный обмен. Я тебе что-то и ты мне что-то, но только обязательно! Как солнце всходит каждое утро, как люди рождаются и умирают, травы, деревья, животные. Все будет обязательно у меня, потому что происходящее в природе есть и незыблемо, и я буду верить в неоспоримое главенство жизни, и у меня прибудет то, что я хочу. Я в жизнь верю, в жизнь, в живое! И разве мой род может так просто умереть и разве не получу я от жизни желаемого, а именно самой жизни.
- Но все-таки и эта тема себя изжила когда-то. Христианство. Как же оно в таком случае оказалась сильнее?
- Смена вектора опять же. Энергия жизни дает крепость рода, а энергия смерти способствует развитию культуры, цивилизации. Мозги включаются в сложных ситуациях. Человек начинает в своем сознании выделять что-то конкретное и этим активно оперировать. По идеи эти энергии должны быть уравновешены. Но тут все опять же про Посредника. Любой Посредник, в конце концов, себя исчерпывает.
- Это не про нас – уравновешена, - сказал Гера. 
- К сожалению, не про нас. У нас перекручено все, - согласилась с ним Мария.
- Да уж перекручено, переверчено, - Юра почесал щеку. – Да! Я забыл вам сказать, я же Бориса на работу взял.
- Нашего Борю?! Бухина? – изумился Гера.
- Н-да. Правда, не уверен, что это стоящая новость, - заметил Жданов с нарочитой скукой в голосе.
- Что это ты? – удивлялся Гера. – Разве тебе нужен был сотрудник?
- Да… По делам по разным… - с неохотой рассказывал Юра.
- Ну и?.. – Гера не успел договорить.
- Ох, уж что за люди эти многие полусоветские. Не вашим не нашим. Откуда такая человеческая порода взялась? И не глупый он, и сведущий, а без стержня.
- Так зачем ты взял-то его? – допытывался упрямо Гера.
- Его именно взял почему сразу и не объяснишь. Психология. Противно притягательный. Не люблю я таких людей, но люблю смотреть, как они мучаются.
- О чем ты говоришь Юра! – глаза Марии широко раскрылись. – Что значат твои слова?
- А то и значат. Трепать их люблю и смотреть, как жизнь их треплет. Удовольствие одно.
- Ну, например? – Гера смотрел с внимательным спокойствием.
- Дал я ему поручение одно, документы заверить. Кроме того, кучу справок нужно было получить. Нудная работенка, что и говорить. Терпения требует, с людьми разговаривать нужно. Но у него же ни того, ни другого нет! Борис Анатольевич права же начинает качать, объяснять всем, как они не правы и где их место! До визга дело дошло, говорят. Рассказывали мне. Приехал весь бледный, трясущийся! Жалкий до отвращения.
- Юра, что ты такое говоришь! – возмутилась Мария.
- Неужели что-то ужасное, Муся! Да ну! – ерничал Жданов. – А ты не ожидала подобного ни от меня, ни от Бухина. Скажи, скажи, что ты всех любишь, все прекрасны и добры, только доброту эту и прелесть нужно видеть. А вдруг этого нет на дух! Выдумки идеалистов.
Я ненавижу идеалистов с их выдумками, с их поползновениями научить всех и вся правильному и прекрасному, открыть всем глаза на вещи, показать своим наивным примером. Я не знаю, почему я так их ненавижу! Так и хочется их смять, разорвать на мелкие кусочки их увядшие блеклые соцветия и как приятно это делать с такими, как Борюсик.
- Ты и меня имеешь ввиду? – Мария вспыхнула.
Гера бросил на жену быстрый взгляд и спросил у Жданова:
- Ты его взял, чтобы издеваться что ли?
- Боже мой, какой ужас! Ведь действительно это так! Какая неприязнь, какая нетерпимость! – у Марии заболела голова от напряжения. Она стала тереть лоб. Вид у нее был самый горестный. – Убивают. Нас просто всех убивают. Причем намеренно!
- Не драматизируй, - бросил Гера жене, походя.
- Да, намеренно, - страшным холодным тоном отозвался Жданов. – Не могу больше терпеть этого, этих увядших, так никогда и не расцветших бутонов прошлой жизни.
- Потому что не перестроились? Не превратились в зверей?! – воскликнула Мария.
- Бесят беззубые. Да всегда бесили, - Юра смотрел вперед, сузив глаза, чуть наморщив переносицу и сжав губы зло и решительно.  – А зубы-то не выросли, потому что в основе ничего подобного не было, ни стержня не было, ни шипов. А защиты нет никакой, как и оружия, потому что Боря и иже с ним, Юра скользнул взглядом по Марии, - приравняли себя к нему самому, этому твоему Муся герою. Ровнялись на него на самого человечного, самого умного, честного, доброго, хрен его знает какого его еще и примазались! Вот так взяли и примазались, возможно, сами не ведая того. И получается  все одно, зачем бороться и защищаться – ведь я сам и есть совершенное оружие. Герой же не может без оружия какого бы то ни было. Скрытый штык морального превосходства. Сам правильный, как герой. И естественно, как не поучать всех вокруг и, естественно, как же можно принять жизнь такую… недостойную героя. И, конечно, вообще зачем добиваться хоть чего-нибудь! Все должно, непременно должно, - а как же иначе! - случиться само собой. И должен наступить рай земной хотя бы только и для тебя, на конкретно взятом пяточке твоей жизни. А если не рай земной, то это все не для меня, героеподобного! На какую-то мелкую прозу я не согласен! Это все выкрутасы Посредника твоего! Спутать себя с героем, приравнять себя к герою дефективный Посредник дает.
- Юра, но это же не преступление! Без подобных переживаний нет созидания на самом деле! – тон у Марии был и возмущенный и плачущий. – Не о том ты!
- Все о том! – отмахнулся Жданов. – Созидатели эти самые, вянут первыми, как только герои их с пьедестала слетают, как только система больше их героя не поддерживает. И тот, кто ближе всех к герою, кто жизни себе не то что без него не представляет, а вообще так получается, не представляет, что такое нормальная обычная жизнь, тот и брык!
- Так что, Боря что ли герой во плоти? – Лампасников смотрел с прищуром на Жданова.
- Он уже не герой во плоти, а биомасса ни на что не способная.
- Какой человеконенавистничество, Юра! – воскликнула возмущенно Мария.
- Это не человеконенавистничество, Муся, это какое-то другое ненавистничество. Неживой он для меня, вот! И мне добивать его  нравиться. Отживший свое герой во плоти или нет – это просто гадость.
- Но ведь не он же виноват в этом!  Он издерган жизнью, к которой не приспособлен оказался. Не его время, не спорю, но все же нельзя людей уничтожать!  – возражала Мария.
- Ага. Теперь-то ясно, кто виноват. Посредник!  А человеку, даже этому самому, ближайшему соседу, Боре легче от этого открытия все равно не станет. Другим этот Посредник для него не сделается. Человека-то подобного ненужного, отработанный материал все равно ему хочется извести! Вот так, как отцветший цветок! Вон, матушка твоя, Людмила Ивановна секатором как в саду ловко работает. Так же и человека срезает жизнь, чья-то рука невидимая.
Все невольно посмотрели в сторону Люси. Она, ни о чем не подозревая, трудилась в саду над клумбами. Солнце озаряло ее лицо, она чуть улыбалась каким-то своим мыслям, не подозревая, конечно, что как выразился Юра, срезает чью-то жизнь, с ее точки зрения отцветшую, но там в своем измерении возможно, ценную и любимую. Непринужденная и  энергичная поза занятой Люси, ее безмятежное выражение лица ничем не давало повода подумать о злом роке стоящей над всеми силы. Но от этой-то естественности происходящего делалось еще страшней. Вот ты был, кто его знает, может быть так и не раскрывшийся бутон, а может, и цвел пышным цветом, но твое время ушло, и теперь тебя просто убирают с яркой нарядной клумбы, чтобы ты не портил картину.
- Время так связано с Посредником, - сказала вслух Мария. – Почему же все до того недолговечно! Цвело бы все и плодоносило сколь угодно долго. Ан, нет! Мимолетно, напротив. Но это я не про природу, про человеческую клумбу.
- Да. Вот у нас тут клумба ни дать ни взять, - заметил на это Гера. – Сидим тут за столом под балдахином чаи гоняем, рассуждаем, а кто-то нас подстригает.
- Не быть растением, не быть животным, быть чем-то иным. И оказалось, что подобное возможно, но только неимоверно усложняет весь жизненный процесс. Сознание там всякое, мышление, а тут как тут Посредник, и работают все со своим высокоразвитым сознанием еще и на него, того парня, - заметила Мария.
Гера, кажется, не слышал ее слов.
- Слушай, - обратился он к Жданову. – Ты Борюсика терпеть не можешь, отживший он для тебя кадр, но ведь и Мишку Котенка ты тоже недолюбливаешь. Сам же рассказывал, теоретическую базу подводил под нелюбовь свою. Мол, неживой он, ненастоящий, игрушечный, из GTA. Так ты может, никого не любишь? Что не той породы, то достойно мясорубки?
- Вот-вот, я и говорю крокодил. Хищник. Что не из его племени, то можно скушать, - откликнулась Мария.
- Так время Зверя, Муся! Кто смел, тот и съел. А кто не съел, тот локти кусает или загибается тихонько в дальнем углу. – Жданов осклабился, показывая ряд хороших белых зубов. – К вам гости какие-то…
Все обернулись. В калитку заходила соседка. Надежда была в летнем белом цветастом платье. Огромные фантастические синие хризантемы на почти белом - кое-где платье было по дачному, без упреков замарано - напоминали напряженное небо, где облака истончил ветер. Надежда была в ужасных резиновых шлепанцах, впрочем, здесь привычных. Нечистые ноги, виднеющиеся в прорехи, но тут никто не пенял за близость к земле. Однако, пока Надежда приближалась, все смотрели как завороженные на ее тяжелые, неприкрытые ноги.
- Да я к Людмиле Ивановне, - сказала Надежда, даже не поздоровавшись. – Я насчет лилий. Обещала мне Людмила Ивановна все про них рассказать.
Люся не спешила навстречу вторгшейся гостье и поглядывала на нее, морщась от неудовольствия, даже брезгливо. Люся всем своим видом показывала, что та пришла не вовремя. От любимого занятия никак не хотелось отрываться. Еще бы! - день был нежаркий. Работай и работай на свежем воздухе. Впрочем, истовому садовнику, Люсеньке и жара с духотой были не помеха, разве что сильный дождь. Но и в ненастье она не скучала, штудировала книги по цветоводству. Вот за этими-то знаниями и пожаловала соседка Надежда Зимина и, наткнувшись на острие чужой неприветливой скупости, не растерялась, а по-свойски направилась к молодой компании.
- И что вы в такой день не загораете? Поехали бы на озеро, или залив. – У Надежды была манера, часто встречающаяся у людей ее поколения начинать общения с претензий.
- А мы не любим холодной воды, Надежда, и грязных берегов, - ответил Герман.
- Ясненько.
Надежда присела на стул, который вежливо пододвинул ей Юра.
- Как Борюсик-то поживает, не знаете? – с место в карьер начала соседка расспросы.
- Борюсик? – Гера удивленно посмотрел на Жданова. – А мы-то откуда знаем?
- Я думала, знаете. – Надежда зыркнула на Юру, сомневаясь уже, тот ли это, за кого она его приняла.
- А тебе что дело-то до Борюсика? – спросил Гера, поерзав на своем стуле. Он сидел, опершись о спинку.
- Часто я его вижу. Захаживает он ко мне…
- Да?.. – в голосе Геры было нескрываемое удивление.
- А что?
Надежда опять зыркнула на Жданова.
- Боря-то что сам рассказывает? – допытывался Гера, на лице его появился хитрый прищур.
- Боря же в контору хорошую устроился. Юристом работает. Деньги приличные получает. Хвастается мне все время, какой он важный стал. Требуют от него, говорит, много. И не поймешь, доволен он этим или нет. Поныть он любит, конечно, на судьбу пожаловаться. Но бахвальства сейчас, чувствую, больше, чем нытья.
Рассказывал тут как-то очень подробно про свою работу, как гоняться приходиться ему то туда, то сюда, унижаться, договариваться. Очень он уж униженным себя чувствует. А как же? Такой парень способный был, учился прекрасно. И обрыв получился какой-то. Но, чувствуется, зацепиться ему удалось. Вот бы ему зацепиться покрепче, может быть и пошло бы у него.
- Не пошло бы… - Жданов сплюнул.
Надежда как будто не услышала замечания Жданова. И было по-прежнему не ясно, понимает она, что перед ней тот самый Борин работодатель, у которого Боря, как она считает, работает юристом.
- Выдержит он. Не верю я, что этот вот бывший отличник, таким никчемучным оказался в новой жизни. Из трясины неужели не вырвется!
- Такие не вырываются из трясины. Подпорченный он. Убитый, - Жданов зло кривил губы. – Суть его – недовольство и нытье.
- И неужели мы опять тут начнем говорить, что это в основном потому, что Боря приравнял себя Герою! – воскликнула Мария.
- А почему бы и не начать говорить об этом! А! Муся! – взвился в свою очередь Жданов.
- Хватит! Никакая я тебе не Муся! – заорала на него всерьез Мария.
- А-а… - притворно понимающе протянул Жданов.
- Почему же не получится-то, - продолжала Надежда свое, не понимая смысл только что сказанных Марией слов. Она смотрела на Юру внимательно, просяще, пытливо. И вот теперь было видно, что она знает, кто Юра, и что она неспроста, конечно, заговорила о Борисе, что она открыто просит за него.
- Ведь парень-то он толковый. Башковитый. Может быть, там у него с людьми что-то не получается, так ведь это… обобьется. Натыркается. Дать ему шанс нужно. Выплыть он должен. Сколько людей сейчас таких потерянных. Мужчин без определенных занятий и возраста.
Юра не прореагировал на этот спич. Он упрямо молчал. Чувствовалось, что он что-то уже про себя решил. Мария, глядя на Жданова, шумно тяжело вздохнула.
- Юра, - заговорила она. – А Миша Котенок, и большинство, как я поняла, из молодого поколения тебе тоже неприятны. Или я делаю не те выводы? Дело в конкретных людях?
- Да… - скривился Юра лениво. – В конкретных скорее, хотя и не совсем. Есть что-то, что характеризует общую массу и послойно и в том числе, поколенчески. Это вот те самые Посредники, Герои.
- М…да. Но откуда же такое ненавистничество-то, Юра! Человеконенавистничество! Людей же любить нужно, помогать друг другу! Что же я прописные истины объясняю! Всегда так было и тут вдруг… - Мария недоговорила.
- Вот именно! Сожрать готовы. А раньше же испокон веку чувство локтя у русских людей было, общинное такое чувство, - запричитала Надежда.
- Так что же вы хотите?! Зверь пришел! Человек человеку волк теперь! – хохотнул Юра.
- Да многое определяет Посредник. Увы, изменения правил игры в отношение к собственной исторической памяти и порождает такое  антигуманное безобразие. Получаются люди сформировавшиеся с разными Посредниками не могут понять друг друга, противны друг другу, до того ненавистны, что хочется растерзать. Дело именно в Посреднике и в Героях и в Зове, с его представлением исторических традиций, укладе, системе организовавшей человека, давшей направление; Мужественности, конечно, ведь понимание другого происходит через нее и как следствие непонимания неприятие чужого бытия, а значит и жизни вообще.
- Личностные качества куда без них! Но дело не в частном, конечно. Естественный во все времена конфликт поколений… - заметил Герман.
- Но как же! Но как же! Поколения-то продолжаться должны. Как же это, когда одни других загнабливают. Так ведь все и пропадет! – заговорила горячо Надежда. Она не вникала в разговор о Посреднике. Пока Юра говорил об этом, на лице Надежды отражалось непонимание, даже возражение против странных ей слов. – Речи ваши может и умны, но ничем нельзя оправдать равнодушие, - заключила она. – Неправильно очень что-то сейчас. Нельзя добивать!
- Загнабливали, Надежда, в том-то и дело, - заметил Гера. – Неприязнь чужих Героев до того, что людей, своего будущего не жаль. Вот и дозагнабливались.
- А я может быть нитшенианец, - сказал Юра задиристо, продолжая своё.
- Не нужно помогать слабым, - пояснила Мария мысль Юры для Надежды. Но та не поняла, а расценила услышанное в том духе, что и Мария считает, что слабым ненужно помогать.
- Да что вы! – Надежда раскраснелась. – Кто же дал вам право-то все судить, осуждать, казнить, миловать! Вы думаете, что добились чего-то так это и дает право!
- Да, думаем, - отрезал Юра и сплюнул.
Надежда, пораженная его самоувенностью, замолчала, и тут же лицо ее стало грустным.
- Юра, мы уже это как-то обсуждали тут, на этой лужайке. Помнишь! Про то, что победителей не судят, про низы и верхи. И сам ты уже признал, что время крокодила прошло, - Мария шутливо покровительственно обняла Жданова за плечи.
- В общем, никто тебе не нравится, никого ты не любишь. И взял ты Борю на работу, чтобы поиздеваться над ним.
Жданов гневно взглянул на Марию. «Неужели он так посмотрел, потому что я не права. И он, говоря об отвращении, просто скрывает свои настоящие чувства». Еще у Марии опять мелькнула очень тревожная мысль о Котенках, о Мише, его предстоящем суде. И совсем уже страшная, до безумия безобразная мысль, не собирается ли Юра посмотреть на муки неприятного так же ему Котенка, организовав ему собственноручно эти муки. Мария срочно отогнала от себя подобные мысли, подумав о другом. «Я ошибаюсь, несомненно. Жизнь, она сложная, и человеческая душа не примитивно устроена. И каким бы ни казался жестоким человек, в нем есть ростки доброты. Человечности росток не завянет. Все-таки я так наивна! – металась Мария. - Нет же, проявится гуманизм, и человек спасет, кинется на выручку. Иногда все так интересно в жизни поворачивается. Помощь приходит от, казалось бы, таких, эгоистичных, жестоких людей. Их такими считают, недопонимая. Юра, я уверена, только говорит о неприязни, а по-настоящему переживает о деле и поэтому распаляется, на себя же и клевеща.
- А вот и Людмила Ивановна освободилась, - Надежда встала  и пошла к дому. По дорожке от своих любимых клумб к дому уже видимо утомленная направлялась и Люся.
Мария проводила Надежду взглядом. Люся, несмотря на усталость, была, кажется, в хорошем расположении духа. Ей было лестно, что ее дожидались. Люсенька была удовлетворена чужим вниманием и терпением. Мария издали смотрела, как мать стирает платочком с лица пот, о чем-то говорит Надежде. Вдруг скрипнула калитка. Мария и Юра невольно обернулись. К ним приближался Борис.
Мария смотрела на Борю с некоторым изумлением, но положение спас непосредственный Герман.
- Борюсик! Как дела? Ты рекламу-то сделал ту, с Сейшелами?
Борюсик поздоровался за руку с Герой и со значением пожал руку Жданову, своему боссу. «Паноптикум, да и только», - подумала Мария. Она мельком взглянула на лицо Жданова, но оно ничего не выражало, никаких эмоций в это мгновение. Пещерная пустота выключенного экрана.
- Я уже и позабыл о рекламе, Гера! – Боря распрямил плечи. – Не занимаюсь я рекламой теперь. Я же работу поменял.
- И где же ты нынче? – Гера зачем-то делал вид, что ничего не знает.
- Вам Юрий Андреевич разве не говорил?
- Говорил… Говорил…
Мария молчала.
- Я у Юрия Андреевича работаю в адвокатской конторе. Помощником. У меня, между прочим, ведь юридическое образование есть. Второе высшее получил. – Бориса распирало от гордости.
У Марии не было сил даже улыбнуться.
- Да? И как тебе Юрий Андреевич, как начальник? Строгий, небось? – Спросил Гера, хохотнув. Ему хотелось перевести все в шутку.
- Хороший начальник, - кивнул головой Боря, серьезно, глубокомысленно нахмурившись. Страшно было смотреть на его серьезность и искренность.
- Не ругает тебя, да?
- Нет… - Боря покачал головой с той же невероятной серьезностью. За всем чувствовалась большая значительность и значимость его переживаний по поводу нового пути.
Маруся не могла произнести ни слова, смотря на это.
- Так неожиданно, что вы объединили усилия - сказал Гера. Присел в дачное пластиковое кресло, приглашая жестом всех так же садиться.
- Боря хороший, исполнительный. Землю роет, как вепрь. Крючкотвор еще тот. Из него хороший адвокат получится. Я же вижу. Я людей чувствую. Я на него все свое дело переписал. Теперь Борис Анатольевич Бухин числится учредителем адвокатской конторы.
- Да??? – глаза у Марии полезли на лоб. Она была потрясена, до того, что происходящее казалось абсурдным.
Боря смотрел победно. Особенно ему, наверное, было приятно видеть растерянное лицо Марии, немного жалкий ее вид.
- Как это? – не понял в свою очередь Гера. – А зачем ты так сделал?
- Потом расскажу, - засмеялся неприятно Жданов.
- Ты еще одну контору хочешь открыть что ли? – допытывался Гера.
- Потом… -  Жданов положил ему свою длань покровительственно на плечо, призывая понять, что все узнается в свое время.
- Так тебе повезло, Боря! Поперло, можно сказать! Не было ни гроша, да вдруг алтын! – искренне радовался Гера.
Мария терла напряженно лоб.
- Как многое теперь кажется немыслимым, небывалым. Но уже даже не задаешься вопросами, потому что все сдвинулось с места, перевернулось. Непонятно, где верх, где низ, где тьма, где свет, где ты сам. Фантастическая жизнь какая-то. Фантастическая жизнь переходного периода. Победят, как всегда, прагматики, - рассуждал Гера.
- Дельные люди победят. Мечтатели уже за бортом и потонут, - заметил Жданов. Тон его был заносчивым, назидательным.



Где копится эта пыль, спрашивается? Так незаметно. И всегда неизбежно ее появление. Копится пыль на книгах, так что потом от них, этих книг все время хочется чихать. Ведь я ее стираю с полок, с корешков, с верхушечек. Нужны, несомненно, застекленные полки. А пыль застревает где-то в переплетах, пропитывает саму бумагу. Жаль, что страницы теперь так пахнут. А я обожаю эти книги. Импрессионисты, ценные альбомы. Где мой отец только достал их! На английском языке. Я что-то могу понять. Каким бы это было медом для моей души, если бы текст был на русском, и вот так запросто можно было понять написанное. Как будто мало, в самом деле, самих репродукций.
Пожалуй, довольно. Я обожаю их рассматривать. В каждый сезон, погоду свой художник. Да что там! Под настроение. Лето. Так хочется побыстрее выбраться за город, на нашу дачу. Вдохнуть свежести. К реке бы! И я люблю очень рассматривать «Водные лилии» Моне. Зыбкие полутона, синевато-голубоватые. Чую запах воды. Разные картины с лилиями. Мне сейчас нравятся светлые. Утренние.
Ликование, когда смотришь на работы художника. Моне любил воду. И мне при виде воды становится веселее. Ах, скорей бы за город! Скорей бы развязаться с экзаменами и в этот же день кинуться на электричку.
…Как скучно идти по этому жаркому выцветшему асфальту. Сессия позади. Альбомы, разъедающие глаза, убраны на место, я собрала сумку и куда-то спешу. Да, я же так рвалась на вокзал, в эту снующую толпу. А стоящая на перроне электричка, хотя отправление еще только через двадцать минут, уже забита. И речи нет про сидячие места, протиснуться бы в вагон, не стоять в тамбуре всю дорогу, чтобы наступали на ноги и давили торсом, дыша тяжело, пытаясь войти.
Где же мой Моне и еще Ренуар, Сезанн, Гоген, Ван Гог! Мне было лучше остаться с ними. Так с ними и прожить, с их образами, в городской квартире. Пусть жара, пусть четыре стены и еще наш двор колодец. Вот именно! Ну ее, эту жизнь с ее несовершенством!
Понесло на дачу, потому что такие правила, отдыхать там. Сразу после учебы нужно переменить обстановку. Нет-нет! Мне очень захотелось настоящего глотка свежести, речной воды, запаха. Не воображаемое, не как отражение чьих-то чувств, а всамделишное. Вдруг так остро захотелось, так что прямо потемнело в глазах. И кажется, первый раз у меня было такое острое чувство.
Я растерялась уже на жаркой городской улице, спасовала перед ней,  пыльная и пустая и слишком помпезная. Не вырваться, подумала. Из чьих-то сильных рук. Странно. И чувство раздражение и одиночества в электричке. Все не так в этом мире. Там, у пруда Моне мне будет лучше. Может вернуться домой, к альбомам, пока поезд не тронулся, выйти. Нет, что-то все-таки держит здесь. А там, в пруду Моне я, пожалуй, утоплюсь.   
Пятница. Не удивительно, что так много народу на поезд. Оттрубили неделю и за город. С рюкзаками, котомками, сумками, набитыми съестным, купленным вчера по пути с работы, у хозяек поразворотистей в завернутых кастрюлях котлеты. Саженцы яблонь, слив, вишен. Кто-то с удилищем. Кто-то с гитарой. Советский наш люд. Неприхотливый, трудолюбивый, выносливый. После рабочей недели на садовую, огороднюю каторгу, сажать, полоть, строить. Созидатели.
Духота. Давка. Мчалась бы электричка быстрее, овевая ветерком из открытых окон, так нет же, словно разомлев от жары, тащится убивая. Почему же сейчас, когда взор уставлен на моих ненаглядных сограждан, так скромно и однотипно одетых, но при том трогательно аккуратно, словно в аккуратности и есть животворящая сила, перед глазами возникло другое, совсем-совсем иное: размытые, томные, бередящие душу романтикой пейзажи Моне. Ликующая жизнь, веселая, живописная, райская! Покой и счастье! Рай! А еще мир!
Не снести вам, милые мои граждане этого рая! Я вас поймала на несказанном слове, на неоформленной мысли. Вы все, и я конечно, в первую очередь я, вот в этой тесной электричке, везущей долго мучительно на огороды, в садики, скромных тружеников, покорных доле, радующихся, и добытым в очередях сосискам, и котлетам в кастрюле, и грече, и даже сухим супам и киселям, и конечно, тушенке, царит не серп и молот, не профиль Ильича, эти как раз воюют, уже проигрывая, воюют из последних сил с образами Моне, размытыми, яркими сочными образами счастья, рая.
Образ сильнее жизни? Образ – и есть жизнь! Мы все едущие на дачу, - каторга отменяется, да здравствует романтические лили на пруду Моне! – движимы не тем, чем живем! Как же так удается, жить  кульманом, тяпкой, лопатой, серпом и молотом, наконец с Ильичом, каким-нибудь прорабом и председателем, называться строителем коммунизма и быть ведомыми нежностью, радостью райского образа лилий на пруду?
Куда же я еду в этой душной электричке! Парник, две-три грядки, летний душ на улице, рукомойник, резиновые сапоги, лейки, ведра, грабли. У всех все такое одинаковое и совсем-совсем не Моне. Может быть, у высокого начальства, на их правительственных дачах, у известных актеров в их загородных домах, где просторно, где есть террасы, увитые виноградом, сирень перед окнами, прудик, - даже прудик с лилиями! - существует Моне?
Нет и там нету. Моне пылится у нас дома на полке, стареет альбом. Ржавеют серпы и молоты, наскучившему Ильичу не веришь. Разучились вдруг работать прорабы и председатели. Вырваться! Неужели не будет выхода из этого поезда! Завороженные прелестью, как же так получилось, что служим аккуратному однообразию. Чужое! Скорей откройте двери! Я хочу дышать!
Моя станция наконец. Как во сне, среди напряженных, уставших людей,  выходу на перрон. Солнце клониться к вечеру. Упали яркие прохладные тени тучных зелено-румяных кленов на пожелтевший от света асфальт. Отдохновение. Жизнь. Ласковый вечер голову положил на колени, разметав нежно и томно волосы-тени. Вдруг чувства нахлынули, так что захотелось заплакать. А вдруг не сбудется мрачное ведение и не случится все-таки краха!
- Позвольте, я Вам помогу!
Я обернулась на голос. Передо мной был молодой человек. Не как все. Лицо его не было покрыто мрачной тенью усталости и напряжения. Как ему удалось остаться бодрым, выйти свежим из этой до полусмерти душной электрички?
На светлых волосах блеснуло вечернее солнце, в серых глазах прохладная озерная тень. Наверное, не растерялась я и не струсила, потому что была приятно удивлена, даже поражена незнакомцу, его лучистости. И сразу, возможно быстрее, чем позволяло воспитание, кажется, нужно было отказываться, упираться, говорить, что не тяжело самой, отдала-таки ему в руки свою поклажу.
Я как-то сразу поняла, что ты меня заприметили еще там, в электричке.
- Как Вас зовут? – спросила я. – Я Вас и не видела в вагоне.
Ты назвался и добавил:
- А я на Вас смотрел почти всю дорогу. Вы все время о чем-то думали.
Я рассмеялась, решив, что не стоит рассказывать о своих мыслях, в которых тревога.
Недолгий путь до моей дачи мы разговаривали, знакомясь. О том, кто где учится, где живет в городе, в каком районе, на какой улице, оказалось, что совсем недалеко друг от друга. 
Катясь кубарем в своих словах, незаметно мы оказались у моей калитки.
- Вот здесь я живу, вот моя дача, - сказала я тебе, обернувшись на дом, на наш сад.
Пахнуло пленительным ароматом сирени, еще загадочнее и мелодичнее в свете белой ночи, едва способной сумерничать. Тут же просочились и заиграли струйки лесной свежести. Я посмотрела в твоей лицо, посмотрела на дом, на влажно дышащий жизнью цветущий сад, и поняла, что счастлива. Рассмеялась. А ты, поставив поклажу у моих ног, пожал, обнимая мои руки, сперва несмело, потом пульсируя страстью. Я почувствовала, что ты хочешь меня поцеловать. Руки наши расцепились, я скорей начала прощаться.
Входя в дом, я уносила с собой аромат молодого цветущего лета и твой аромат. Пел дрозд, и я вдруг подумала: «Неужели была электричка еще полчаса назад, были те мысли?!»

      

Мария сделала в ответ недоуменную мину и помотала в раздраженном несогласии головой.
Тут Надежда, освободившаяся после Люсенькиной недолгой аудиенции, состоявшейся на небольшой террасе у входа в дом, подошла к честной компании, хотя, очевидно, и тут ее не слишком ждали. Ее, однако, ничуть не смущали неприветливые, отстраненные взгляды, она шла вперед, общаться.
- Боречка! Рада тебя видеть. И ты здесь! Юрий Андреевич, ну помогите же Вы ему! Он выплывет. Почему Вы считаете, что он пирог ни с чем? Все он сможет. Шанс-то нужен. Почему же Вы так ненавидите его, говорили тут, что не выдержит он и из трясины ему не выбраться ни за что! – затараторила Надежда. Небольшие ее глаза раскрылись в этот момент, видно, так широко, как могли. И было уже в одной этой неприкрытой мине что-то срамное, когда человек раскрывается так из отчаянья, потому что другого не осталось.
На Бориса было жалко смотреть. Лицо его потемнело, углы губ поползли вниз, не нужно было объяснять, какое Борю сейчас постигло разочарование. Он не подозревал, что Юрий Андреевич до того невысокого мнения о нем.
- Да, Юра и помогает, Надежда, - Гера сглотнул. Даже ему стало неловко. – А ты за электричество-то заплатила? – спросил он, чтобы увести разговор в сторону.
- Заплатила… - отмахнулась Надежда. Она не собиралась прерывать свою пламенную речь, обращенную к всесильному Жданову.
Но Жданов не стал слушать, он бесцеремонно встал и направился к своей машине, прочь от Надежды от Бориса, от всех.
- Ты, Борисик, нос не вешай! Тебя пнут, а ты и катишься подальше в сторону, - заговорил горячо Гера, даже не посмотрев вслед уходящему другу. – Что ты огрустнился сразу, поник как цветок, на который плюнули ядом. Тебе-то что до остальных, что они там говорят, что думают о тебе? Да мало ли кто что ляпнет! Ты-то себя как ощущаешь, кем себя чувствуешь? Героем! Ведь героем, да? Ну так и пошли всех подальше. К героям грязь-то не прилипает. Почему тебе так мнение чужое важно! Видишь человеческая-то натура какова, возьмет и предаст, не дорого возьмет. Для этого-то герой человеку и нужен, чтобы на него, на его часть в себе живущую ровняться и не сгибаться от всякого там несовершенства жизни.  На плаву держаться. А ты уже, я вижу, пузыри пускать собрался. Как тебя легко утопить!
- Да вот то-то и оно, Гера! Никак я не могу эту человеческую подлость пережить. Убивает она меня. За глотку берет, жить не дает! Парализует.
- Нежный ты какой! Да все это бабье! Мужественней нужно быть. А ты своим страхом предательства только еще больше негативное к себе притягиваешь, я тебе скажу. Страх этот предателей и рождает, прежде всего, в тебе самом. Права Машка, нету Героя без настоящего мужества, человечности. А нет Мужества, любой герой этот просто выцветшая картинка, и его какой угодно зубастый жевать начнет. Мало ли кто что сказал! Ты пойми, что нравственные ценности твои не такие уж и ценные, не такие уж и правильные и необходимые. Как это Машка опять же говорила нравственные ценности твои и подобных тебе уже безнравственные.
- Как же с этим согласиться! – запротестовал Боря. – Ведь страшнее всего отказаться вот именно от них, этих ценностей, даже не злата серебра, а от них! Признать их неправоту хоть в чем-то. Хотя бы на йоту уступить! Ведь дороже они любых золотых гор и ценнее! А предавший, я знаю, всегда потом об этом жалеть будет. Так устроен мир.
- Это для тебя, Боря, ценнее всего они. А другие видишь, гребут это самое злато лопатой и счастливые донельзя. И подумай, ведь учились в соседних школах каких-то, ведь пели те же песни, маршировали пионерским строем, и однако.
- Да не знали они ничего, не стремились, не проникало в них, были притворщиками, лицемерами, ханжами с самых пеленок, как мещанские мамаши их, а то и откровенными хулиганами были! – возражал Борис.
- В нравственных ценностях всегда есть доля безнравственности и иногда значительная. Не были те идеалы такими уж святыми и безупречными, человечными не были. А заставляли всегда верить в их непогрешимость. Впрочем, идеальное чувство всегда непогрешимым кажется. Но… поглощает эту непогрешимость жизнь. И вот тебя теперь, так уверовавшего когда-то в безусловную ценность и святость идеалов, жизнь, которая  совсем не безгрешная, отвергает, потому что ей, этой жизни такие распрекрасные идеально непогрешимые герои противны.
- Но как же отказаться-то! Как предать лучшее в себе, героя, как вы говорите, какой бы он не был  идеализированный, и какой бы он не казался устаревший! – вскричал Борис.
- Не нужно предавать героя в себе! – Мария взяла ласково Борю за локоть, ей хотелось поддержать его. – Героев нельзя предавать!
- Но как мне! Мне такому жить! Как выжить! – У Бориса на губах выступила от волнения пена.
- Я не такая уж дура недалекая, как вам всем тут показалось, может быть! – вступила Надежда, поглядывая на Борю и сочувствуя ему. – Понимаю, все что делаю. Вы думаете, всегда я была такой тетей Мотей невзрачной, без профессии, с огородиком. Я была инженером, между прочим, в советское время. Ничего, лямку тянула, дармоедом не слыла, не прозябала на своем стуле в КБ. Теперь так нас пытаются изобразить - бездельниками и бездельницами бездарными. Да, впрочем, уже никто и не говорит ничего, забыли, заставляют забыть. Выметают даже память о том времени, о людишках таких вот мелких, как я, поганой метлой. Дорогу нуворишам! Но страшно, жизнь принимать вот эту, до того чужую форму ее, что она и не жизнью кажется, а искусственным чем-то! Сном! Неразбериха, упадок! А дальше-то что! У кого денег много, возможно, такой страх и не испытывают…
- Испытывают, - перебила Мария.
Но Надежда, не отвлекаясь, продолжала свое:
- С деньгами-то легче жить. И то купишь и это, все что требуется и приобретешь, нужды не испытывая. Может быть, оно с деньгами легче или совсем как-то иначе на мир этот смотришь, я не знаю.
- Точно так же… - сказала Мария.
- Деньги помогают жить. А сейчас-то такая дороговизна, и все же за плату, все, куда не сунься. Я к чему, к тому что, наверное, кто жизнь оплачивать может, для того она и живая вполне, и нормальная, и нет этого жуткого ощущения, которое меня не покидает, будто я не живу. Но почему же все так устроено-то что за деньги быть живой можно!
- Совсем это и не так. Среди богатеев говорят больше всего самоубийств, - заметил Гера.
- Ну уж с жира это! С жира бесятся! Наркотики. Мало им всё ощущений. Вот бы попробовали так, копейки считать! Но я-то о Боре.
Сам Борис в это время отошел к дровянику. Расстроенный, он хотел чем-то отвлечься и теперь изучал, видимо, как сделано это незатейливое сооружение.
- Помню я Бориса с малолетства. Ведь парень был какой умный, яркий. Все уверены были, что далеко пойдет. Академиком, возможно, станет. И уж если не так, то обязательно что-нибудь важное сделает и авторитетом большим будет. И кто же теперь, глядя на Бориса сможет сказать, что когда-то подобное думали о нем. Да и вообще так думали, о свершениях каких-то, но и о нем именно, что сиял он, этот  пионер и комсомолец, способный и усердный, лучился, как звезда, и ровняться всех на него призывали. И теперь-то смотрю я на Бориса и вот потому, что героя этого комсомольца нет, будто и жизни не было, у меня лично не было. Как-то я существовала, перебивалась как все, выживала. И дачку свою сохранила, и вот огород, и палисадник теперь развожу, как курочка по зернышку клюю, но ужас-то в том, что когда смотрю на Бориса и на многих других, в которых очень уж Борис читается, смысл всего пропадает, становится маленьким-маленьким, а с ним и силы все уходят.
- Понятно, - потерла Мария лоб. – Умирают герои, а с ними и люди, вообще род людской. Что делать Боре, например? Всегда же помогали люди друг другу, защищали слабых или ослабевших, кого бы это ни  касалось, детей, стариков, больных, тем, кому просто не повезло, тем кто подавал надежды, но вдруг угас, тем кто двигал прогресс, а теперь состарился, и идеи его, может, изжили себя, из сострадания помогали, из уважения к заслугам. Моральное чувство. Направлено оно именно к человеку всегда, к живому, не к идеям каким-то. Идеи-то вещь ненадежная, оказывается, а человеческая боль вечное. И как-то вот так у нас получается, что сострадания настоящего, настоящего морального чувства и нет. От человека требуют нечеловеческого чего-то. Чтобы сиял он, как звезда, чтобы был непогрешимым. А как герой оступается, его по-человечески никто не жалеет, не поддерживает. И неминуемо наступает время свержения героев с пьедестала, и уж конечно, гибнут они. Но ведь умирают, самые что ни на есть, живые люди, и способные, и дельные.
- А выход-то, выход-то какой? - спросила Надежда, прижав руки к груди.
- Выход, наверное, только один - перемочь эту ситуацию, помогать людям, удерживаясь от свержения старых идеалов.
- Так это что? В коммунизм опять? – Удивился Герман. Глаза его недоуменно округлились.
- Ради людей, ради самой жизни не уничтожать их героев, а герои сами покажут куда идти, по какой дороге, - ответила на это Мария.
- Да уж, покажут! Вон они эти герои, Юра наш и иже с ним. Да Юра-то вообще мелкота по сравнению с некоторыми.
- Да он не герой никакой, Гера.
- Это ты этим объясни, что они не герои. Они-то думают, что еще какие! За кордон, как один смотрят. Западные ценности всё им нужны, да ни какие-нибудь, а исключительно материальные, и высшего заграничного качества!
- А потом я не скажу за всех, но Юра-то сам в первую очередь боится. Да и такие, как он. Им же нахапать и сбежать. Зверь свое дело сделает и отвалит. А с чем мы-то останемся?
- Останемся ли?..
Надежда не понимая слушала этот диалог супругов.
- Останемся ли... – повторил с сарказмом Гера слова Марии. – А ты-то, ты-то что с ним заигрываешь? Что ты все время с ним разговариваешь? Перед кем хвостом вертишь? Сама зверем его называешь, а все охота пуще неволи тигра-то за усы потаскать. Это психология такая, мол, я-то справлюсь с хищником, меня-то он не тронет, на доброту мою добротой ответит. Это все чувство исключительности живущее в человеке, в тебе в том числе, и вот оно-то толкает на «подвиги». Безрассудством это даже не назовешь, смелостью тем более. Неужели не понимаешь, что Зверь человеческого обращения не понимает, у него свои повадки. Он на мир по-своему смотрит. А ты только и делаешь, что в рот ему глядишь, я же вижу,  ты только с ним и разговариваешь!.. Всё Юра, да Юра.
- Ты о Юре?! Он же друг твой!
- Да, он мой друг! Мой друг!.. И твой тоже… Но зверь он и есть, в нем он сидит. Понятно во всех сидит, и Герой твой, и Зверь, но в таких как Жданов он ясно читается сейчас. Проступил можно сказать, как водяные знаки. Ты все со Зверем пробуешь разговаривать, так это ты вот где, вот здесь, за этим столом обыкновенно с ним и разговариваешь, дебатируешь. Сожрет он всех, не дорого возьмет. Да что там говорить! Если уж от философской абстракции этой отвлечься, то присвоил же он мои, наши деньги, а потом и деньги фирмы и всё - отдавать, похоже, не собирается. А я не знаю уже, что и делать. Не выкарабкаться…
- Подожди, Гера. Я не думаю, что все так уж плохо. Отдаст Юра все, конечно. Мало ли ему на что понадобилась эта сумма…
- Ага! Жди!.. Наивная ты. Наивной прожила, наивной и умрешь.
Вот кто бы точно прожить не смог сейчас, так это ты! Сразу утонула бы. Он уже столько денег набрал, к твоему сведению... Знаешь, где все эти денежки? Мне кое-кто сказал, что все на счетах уже заграницей. Да что там удивляться! Я не удивлюсь в том числе, если мы его сейчас в последний раз все тут видели. У него уже давно, небось, виза открыта и билет куплен.
- Да, но он-то что боится так? Он же не казнокрад проворовавшийся в дребезги, чтобы вот так спешно бежать? Он же адвокат…
- Известны все трюки адвоката... Но главное, в том дело,  что прошло его время. Вкусил он эту кровь, Зверь кровь вкусил, а он состояния этого звериного, которому очень соответствует, и теперь без него не может, здесь уж по крайне мере и бежит туда, где сможет безболезненно хотя бы воспоминаниями жить.
- Да сейчас всем бежать хочется, куда глаза глядят, - вставила слово Надежда, которая не без внимания теперь слушала говорящих.
- Ждановы убегут, убегут другие побогаче еще гораздо, убегут те, кто может быть, специалист нужный там, куда собирается, а вот ты, Надежда, не убежишь, например. Да и мы вряд ли. Там в эмиграции чтобы не сдохнуть с тоски, заниматься чем-то нужно, или деньги тратить или уйти в работу с головой, главное, чтобы была такая работа и желательно, конечно, не черная. Жить там, где нет твоего Посредника сложно, Посредник-то не только берет, он рамки создавая, и ориентироваться в жизни помогает, дает знакомый антураж бытия, который уже сам по себе смысл имеет. Жизнь сама по себе смысл имеет, но только твоя собственная жизнь, не чужая, не тогда когда тебя чужой жизнью обязывают жить или тебе приходится. Уедут те, кто Героев своих никогда в лицо не знал, в глаза не видел.
- Боря, иди сюда! Что ты там стоишь?! Мы сейчас чай будем пить или кофе! Что ты хочешь чай или кофе?
- Я воды хочу. Жарко там у вас за домом, - подошел видимо успокоившийся Борис. Слышал я, что вы тут говорили. И знаю все то, что Маша о Посреднике написала, мне Юрий Андреевич показывал. Сказал ты, Гера сейчас интересную мысль, между прочим. Уедут те, кто Героя своего в глаза не видел. То, что Маша про Небесного Рыцаря сочинила, что он зависит от чистоты родительских отношений. А что это за чистота, отношения без погрешности, спрашивается? Неправильное воспитание, обращение с ребенком и главное неприемлемое поведение взрослых по отношению к детям, которое можно расценивать, как посягательство, оставляющее ужасный след в душе. Стремление создавать, но без умения применять, без смысла, без задней мысли хранить. Погибший урожай – вот итог. Но разве мои-то родители виноваты в том, что я, увы, не нашел себе места в этой жизни? В том, что и место в котором я родился, стало для меня местом чужим, потому что я не умею приспосабливаться? Никакие психоаналитики, те кто надоумливают вспомнить отношения родителей мне не помогут…
- Возможно, как раз и помогут, - отозвалась Мария. – Твои родители любили своих Героев больше тебя, и еще твоя мать, наверняка, любила Героя больше твоего отца.
- И что дальше? И что из этого? Сил прибавится, думаешь, после такого открытия? Может быть, и прибавится, но куда их прикладывать, а? Таким, как Юрий Андреевич пятки лизать? Мой Герой разоблачен, унижен, свергнут, а человеку-то что осталось? Зверю служить?
- Просто жить, работать, влюбляться…
- Да??? Лукавство это, что можно просто жить, сама же, Маша знаешь это. Это сказки, это обман тех, чьей целью является нажива. У них-то цель есть, деньги и власть, а ты живи просто так, вопросов не задавай. Есть герои-то, навязаны под сурдинку, сама знаешь какие, и про Белоснежку говорила и про Скружда Мак Дака и иже с ними. А если появятся вопросы посложнее, к психоаналитику иди.
- Может, так и надо, - пожала плечами Мария.
- Конечно, Маша! Так и надо! А они тебя пока всю объедят, обглодают до последней косточки, - возражал Боря, зло сверкая глазами.
- Цели тебе нужны, Боря? Цели и смыслы? – Мария задумчиво смотрела на него.
- Да, Маша! Цели и смыслы! И Царство Небесное мне не подходит! Другой я породы человек! И нет у меня теперь, как ты называешь это, моего Посредника, потому что уничтожены мои идеалы, мои герои, мои цели все сбиты и нет, поэтому у меня Родины, даже здесь, вот здесь на этом вот пятачке, где все мое детство прошло с младенчества я теперь чужаком себя чувствую. Вот здесь, среди этих цветущих садов, которые взор обычно ласкают, я как потерянный. Уцепишься взглядом за домик какой-нибудь скромный, да вот этот, дачу Лопуховых, за эти рябины с детства знакомые, оградку трогательную покосившуюся и только немного душа успокаивается, а потом и болит. Вижу-то я обломки своего мира, жизни своей и долго ли продержусь еще в этом шторме, мне не понятно. Совсем не долго, может быть.
А то, что я героя в глаза видел, то что я жил в его прекрасном мире, так это было лучшее, что только может испытать человек! Это прекрасные переживания равным которым нет, уверен что нет! И я горжусь, что был рядом с героем, что следовал за ним!
- Да, Боря! С тобой все ясно! Веришь, нет, есть сейчас такие люди, такая порода, каста которые живут наяву в таком раю, в каком ты только в своих дерзновенных мечтах и просто бесплодных иллюзиях жил, такая вокруг них роскошь и комфорт, - заметил на это Гера. Говорил он в отличие от Бориса очень спокойной.
- Но это так же все к опустошению ведет, как и Борины отношения с иллюзорными архетипами. Но Борины иллюзии при этом всем доступны были, - сказала с усмешкой Мария.
- Мои идеалы не разрушены, - сказал Боря уверенно, оглядываясь, смотря куда-то за себя, на сад, клумбы. Красно-розовый пеной закипало за Борисом летнее море поистине райского цветения чудесных ухоженных роз и тут же волной отступало, поблекнув от набежавшей тени. Лоб Бориса блестел. Даже на тучных веках блестели капли. Боря пылал жаром. От этого он казался каким-то особенно ощутимым, живым, его утыканный черными точками нос, его бледные мясистые щеки, руки обнаженные до локтя.
- Оказаться рядом с героем, в его прекрасной стране – это значит умереть, стать практически неспособным жить на земле, - сказала Мария. Она в этот момент никого и ничего не видела. Черный узор запомнившихся на ярком свету веточек туи стоял в глазах.
- Но как же! Наш опыт! Наше детство и юность прошедшее с благоговением и преклонением перед героями! – горячо возражал Борис. Солнце, спрятавшись за облака, не выходило. Был летний день, но в тоже время все погрузилось в полумрак, теплый и ветреный.
- Нельзя общаться с Героями как с людьми. Это приводит к отказу от жизни. Человек начинает жить чужой жизнью. От этого постоянное чувство неудовлетворенности, угнетенность, может быть и радостное счастье сопричастности, но потом-то все равно наступает крах иллюзий. – Около лица Марии пролетел тяжелый шмель. Деловито и мрачно жужжа рядом, он легко направился в какую-то свою даль, где были цветы, их пыльца, нектар, и точно не было иллюзий, но возможно, было что-то другое никогда неведомое людям.
- Но без героев нельзя! Мне невозможно жить так, как меня вынуждают теперь! – протестовал Борис. Он смахнул капли пота со своего лба. Он стоял, широко расставив ноги, и вот такой неспокойный, с растравленной душой, он очень напоминал совсем маленького ребенка, который только что научился стоять на ногах, обиженного, раскапризничавшегося, вот-вот он разразится яростными слезами и упадет, не удержавшись.
- И мне невозможно так! – горячо поддержала несчастного Бориса все это время молчавшая Надежда. – Верните мне моих героев, верните мне мою жизнь! Я требую этого! Мне более всего отвратительно и жутко видеть, что чахнут и сходят на нет неприкаянные люди.
Солнце не выходило. Темная грозовая туча стояла утесом. «Что такое когда не мила жизнь? Мне же совсем не нравится говорить обо всем об этом, вообще не хочется говорить, не хочется быть здесь. Как бы мне вырваться на море, поехать в Крым, где утесы, и камни, и теплый ветер. И море ласковое, мягко, как кошка играет своими бликами, и приволье кругом. Все вместе: камушки, соленые брызги, лучи солнца, бездонный блистающий теплом небосвод, человек наслаждающийся купанием. И никто не страдает ни от разобщенности, ни от тяжелых дум, не чувствует себя униженным. 
- Нельзя развенчать героя, чтобы не погубить людей. Так что же можно сделать?– спросил Гера, задумчиво глядя туда, где утес грозовой тучи разлетался, отодвигался. Облако то раскладывалось взбитой периной, то раскатывалось синими валунами, и вдруг, как песчинки с бархан летели тонкие темные струи.
- Завораживающее зрелище – облака, - сказал Гера. – Есть какие-то ученые, которые изучают облака. Вот работа!
Мария вздохнула и села на стул.
- Без героев человек не может, без символов, - сказала она. –Было все это и в прежнюю эпоху, и сейчас есть свои герои, герои потребления и беззаботной жизни, а с ними киношные спасители мира, что воюют с галактическими пришельцами и разнообразные другие, подобные им, с запахом попкорна, защищающие сытую беззаботную жизнь. Эти герои при всей их игрушечной сущности стали, в конце концов, также опасными. Они не дают развитие жизни. И важный признак порчи Посредника налицо, когда система, а именно та страна, государство, из которого все это исходит, я про Америку, кстати, принимая окраску героя создает ощущение губительной, смертоносной сущности.
- Правильно, правильно, говоришь! И борьба с инакомыслием. Только теперь инакомыслие свое - жить духовными ценностями, а не материальными, а если отступишься, то никто, конечно, тебя к стенке прямо так не поставит, хотя могут просто подставить, конечно, но сойдешь на нет потихонечку без денег, и твои дети за тобой. – Подхватил Герман.
- Вот-вот! И Царствие небесное тут не поможет. Труха религия при таких установках Посредника. Никакой духовностью она не напитает, - сказал в свою очередь Боря.
- Идея Коммунизма тоже не смогла надолго создать движение жизни. Не продвинулись мы заметно к Коммунистическому раю, - заметила Мария.
- Но люди-то! Люди, какие были! Неплохие совсем! Очень даже хорошие люди, образованные, совестливые! –  Надежда прижимала сжатую в кулак руку к груди.
- Это все равно что разрушить дом, свергать Героев. Дом, тот дом с его укладом и порядками, в котором вырос человек, должен стоять на месте. И все прекрасные приобретения хозяев тоже ни в коем случае не нужно разбазаривать, тем более, намеренно уничтожать созданное ими. Но всегда появляется что-то новое, и хочешь-не-хочешь, волей-неволей, проникает в этот дом, приобретается для него, но только так и только такое, что не разрушает его самобытную атмосферу, когда можно с уверенностью сказать: да, вот это дом такой-то семьи, а это такой-то.
- Все это красиво звучит, Маша, но всем хочется обычно жить в доме побогаче. И именно поэтому убегают люди, Юра наш к примеру. И героев принимают других и порядки, приживаясь на новом месте. А вот Боря, увидевший героя в глаза, нипочем не приживется. Разговаривать с героем, как с человеком. Это то, двойственное состояние, а вернее раздвоенности, деструктивное. Ведь если просто с человеком разговариваешь, то это и не герой вовсе, а если с героем как с человеком, то чуда ждешь все время, ждешь, что тебя облагодетельствуют, наградят, исполнят желания и не принимаешь человека-то, даже и не понимаешь толком, что это вот живой человек был и вообще перестаешь понимать, что такое живой человек с его чувствами и болями. И теряешь ощущение жизни, а с ним воспринимать жизнь любую и ту, что твоих героев не содержит, вот просто жизнь, самую ее природную сердцевину, и значит, никогда не сможешь принять других героев, символы нового места или нового времени, адаптироваться в нем.
- А Боре-то что делать! – вскричала опять Надежда. – Боре-то помогите! Я ни как иждивенец вас прошу! Я пощады у вас прошу!
- Война идет, Надежда, неужели Вы не понимаете, не видите этого? – спросил Гера. Тон его бы немного раздраженный.
- Да что же за война?! Где она?! – всплеснула руками женщина и отвернулась горестно глядя в пространство.
- Везде! Внутри самого человека война!
- Слова это. Человек зачастую и живет, терзаемый внутренними противоречиями, в борьбе с самим собой! – Надежда говорила очень твердо.
- Вот-вот! То-то и оно! Правильно тут давеча Юра вещал про интеллигентных людей. Яркий пример в этом смысле, когда человек воспитан в одних идеалах, предан своему Герою, сильное чувство Героя, с ним и определенная потеря себя, а принимать приходиться новое…
- Нет, Юра ваш ошибался! Сильное чувство героя у интеллигенции значит только воспитанную преданность идеалам как таковым, высокому, великому, настоящему. И интеллигенция всегда самым передовым слоем общества была, принимающем новое и прогрессивное, умеющим оценить это правильно и в созидании своем никогда не выходящая за рамки человеческой морали! А вот чего интеллигенция не приемлет, так это Зверя, разрушительного состояния Посредника!
- Возражу тебе Боря все-таки, люди с острым чувством Героя Зверя и кличут, - сказал Герман.
- Я решительно не согласна с тем, что во всем виноваты образованные культурные люди, - замотала головой Надежда. – Нет- нет, тут что-то не то!
- Не виноваты люди, конечно, - подтвердила Мария. – Человек только носитель Посредника, носитель определенной информации. Посредник эволюционирует определенным образом, шифром его эволюции является состоянии углов гексограммы, описывающей структуру Посредника. Посредник появился вместе с человеком и для человека, и нет ничего удивительного, что из числа всех его носителей лидерами, самыми чуткими, чувствительными и более всего влияющими на него, его развитие оказываются именно самые высокоорганизованные представители царства людей. Жизнь культур, в которых развито чувство Героя и символ Героя - человек всегда вращается вокруг человека. Высшая ценность – человеческая жизнь И как тут не увлекайся идеальным, если апологетом, иконой идеи является человек, некий божественный образ, то порча Посредника неминуема и виной тому именно самые продвинутые, увы. И они-то, прежде всего, и гибнут по пришествию Зверя.
- Вот она, война. Просто по причине существования человека. Война разных Героев, символа и изображенного человеческого образа, отрицание старого героического человеческого типа, - вздохнул Герман.
- Боре-то, Боре помогите! – взывала Надежда. – Ради нас всех, ради нашей памяти, совести!
Лампасниковы, не сговариваясь, взглянули на Бориса и отвели глаза.
- Как помочь человеку, - пожал плечами Гера. – Кажется, что в этом такого уж сверхневозможного, помочь одному конкретному человеку. Ан нет! Когда Посредник не в состоянии, то ничего не сделать… - Гера смотрел куда-то в сторону.
- Да кто же это Посредник-то Ваш! – вскричала Надежда. – Бог это что ли, в самом деле! Бог бы помог!
- Да?!! И где же он, Бог?



А летний день жил своей удивительной и удивляющей жизнью, совершенно не заботясь о том, как будут смотреть на него, станут ли радоваться. Найдутся ли ценители этой красоты, а может, на всем белом свете не сыщется никто, кто бы посмотрел умными глазами и вдохновился окружающей прелестью. Жизнь без оглядки на самого себя – вот жизнь природы, и наверное, поэтому ей удается естественно, самой по себе развиваться.
День и впрямь выдался чудесный. С утра еще более потеплело, помягчал воздух. Сияющий солнечный песок сыпался с неба. Благоухали цветы, источая изо всех сил аромат. Как все было пригоже тут, в этом садочке! Резные листья винограда, обвившего садовую решетку, где-то у ограды густые бархатистые елочки, изысканные туи перед домом, у которых веточка к веточке образовывали плотный ковер конусовидной кроны, разлапистые пионы у них под ногами; неспелые еще, зеленоватые, но уже закудрявившиеся пирамидки гортензии. Да нет же! Без нас с тобой, человек, не будет подобной прелести. Будет чаща!
Я очень люблю лес, что существует своей параллельной жизнью подле, с огромными пугливыми птицами, с зайцами, лисами, белками, но все же  это никак не дает мне соединиться с тобой, настроиться на тебя. Твои миры – это нечто другое.
Осенний свет почудился мне. Я люблю осень, погожую или дождливую, но все же при солнце мне веселей! Вдруг оказаться в самом красивом месте, в родном городе. Получается город, его образы, заставляют мою душу трудиться. Не могу насладиться тем, как падает солнечный свет в арки старинной галереи. Любуюсь ее сводами, лепными украшениями архитектуры, рисунками кованых оград. Странно, обычно почти не замечаемые эти знаки делаются такими значимыми, когда приходит вдохновение. Они будто чудесные буквы или иероглифы начинают мне выписывать твой ласковый образ.
Люди сидят в открытом кафе, кто в пиджачках, кто в футболках, осенью кому зябко, кому тепло, даже жарко под розовеющим солнцем. Свет блестит в стеклах машин, бликует в витринах. Шумит город своим промышленным шумом, коптит. Оседает гарь на наших прекрасных буквах. Но все же слышнее всего мне негромкие голоса петербуржцев, сидящих в открытом кафе, и легкий кондитерский запах чарует. Что сказать мне? Я тут с тобой.
Будем когда-нибудь вместе, конечно. Пройдемся по городу неузнанные никем. Знаешь, такое возможно! По причине существования общих букв, понятных нам с тобой знаков, до боли родных, мы всегда вместе. Человеческий образ, любимый, к которому льнет человек. Я напишу тебе весточку, что-нибудь простое-простое, как ходила по магазинам, искала батист на блузку и подбирала к ней пуговицы, как шла по галереи «Гостиного» и любовалась ее сводами, как солнце мне освещало путь квадрат за квадратом. Восхищалась  дворцом что напротив, за прекрасной старинной оградой, в нем теперь учат суворовцев, потом пила чай в известном кафе «Север» и была счастлива от мысли, что я снова с тобой.
Ты прочтешь и со мной побываешь на этих улицах и проспектах. Их величие, их помпезность, их прекрасное совершенство только лишь умиляют влюбленных, читающих в их красоте чувства к близкому, написанные теми вот буквами.
Но если не получится здесь, где все нам родное, и такие архитектурные маски, лики, кариатиды, гербы, вензеля, колоннады, укроемся в небольшом доме на берегу глубокого озера.
Осень. Желтая патина на березах, листья кленов уже покраснели. Небо бледное и высокое, вспахано облаками. Туда сыплются зерна с деревьев. Зерна звезд ночью сияют и роняют на землю свои горячие искры. Время соединяющее землю и небо.
Мы с тобою так хотели прожить эту жизнь просто, свободно и в связи с высшим. Два философа древнегреческой школы переселились в нас, не иначе. Но все время нужно бороться, как оказалось. И в этой борьбе родились эти коды, что любовь делают смыслом, а смысл заставляют служить любви.
Ты подкидываешь дрова в печку, смотришь на огонь, потираешь озябшие руки. Я смотрю на твой затылок, край щеки, на котором теплые отблески пламени. Ты поворачиваешься ко мне, усмехаешься, глядя на мое странное занятие. Вот чудачка! Я, возлежа на укрытой пледом тахте, раскладываю перед собой два вырезанных из бумаги треугольника, обозначающих Небесного Рыцаря и Зеркало Любви.
Я что-то силюсь понять все время, расшифровать нашу любовь. И ты говоришь мне: Знаешь, если ты берешься за это занятие, это означает, что меня на самом деле нет рядом с тобой.
Сон! Вся человеческая жизнь сон, продиктованная Посредником. Ведь мы и общаемся друг с другом через него. Как же мы себя потеряли?! В какие древние времена человек умудрился с собой расстаться и теперь ищет себя постоянно. И счастлив, свободен, соединен с собой только в один момент, момент близости.
Я смеюсь и хочу рассказать тебе что-то еще о Посреднике, о том что я поняла, и как только я начинаю, я вижу напряженное внимание у тебя, но потом становится очевидным, что мой пыл, тебе не понятен. Я, кажется, пытаюсь рассказать другим языком с сотворения мира известные вещи. Язык мой труден, и не теряется ли за неловкими образами смысл.
Я говорю, что гармоничность Посредника зависит от надежности дома, имущества и святынь, бережного и любовного отношения к сберегаемому,
присутствия мужского начала в доме, от мужественности мужчин. Это   определяет естественное отношение к власти, к организующей силе и способствует возникновению подобающих и свойственных человеку законов и форм этой власти.
Также я говорю, что нужно уравновешивать такие формы человеческого бытия и духа, как храмовое чувство, религиозность и чувствительное бережное отношение к природе, а также память об усопших и отношение с живущими родственниками, и то и другое чувство должно быть светлым. Отношение к истории, предкам – возвышенным, отношение к близким живым родным в первую очередь теплым заботливым. Говорю, что историческая память, вот такая нравственная, не предательская  формирует сильную  эмоциональную связь между людьми, делает их преданными друг другу, делает их благородней.
Ты слушаешь меня терпеливо и, наконец, напряжение твое разрешается речью. Видны все венки на твоем лице. Лицо заблестело. Ты согрелся у печки. Речь льется потоком, притягательный шум которого я только и слушаю, настраиваясь на тебя.
Деревянный дом, украшенный охотничьими трофеями. Бордовый узорчатый ковер на полу и звериная шкура. Темный диван с деревянными подлокотниками. Мы с тобою хотели жить просто, но вынуждены мучаясь, иметь дело с Посредником, одолевая его загадки. В этом вдруг возникшем противостоянии, и ты и я почти немы. Нам кажется, что мы  много чувствуем, знаем и понимаем друг о друге, об этом мире, но отчего же выходят давно знакомые, даже банальные слова!



- А вот и бог приехал, - Гера обернулся, услышав скрип калитки. Все обернулись за ним. В сад, таща какой-то большой пакет, вваливался Юра Жданов.
- Ха! Тоже мне! – сказала на это Мария. – А что это за пакет, интересно?
- Это я подобрал на помойке, у станции, - ответил Юра, слыша слова Марии издали.  Он приближался к собравшимся.
- Где-где? На помойке?! Да ты что по помойкам роешься?! – изумился не то шутливо, не то серьезно Герман.
- Я не роюсь! Я не Борис, - Жданов сверкнул глазами в сторону Бухина.
- Я бы попросил, Юрий Андреевич! – Боря как мог изо всех сил, и все-таки чувствовалась его слабость, пытался сопротивляться Юриной наглости.
- Я увидел, как один весьма прикольный чувак, в какой-то заморской одежке тащит вот этот мешок на помойку. Я с чуваком-то заговорил, в мешок его нос сунул. Любопытно мне стало. А там, оказывается такая же одежка, африканская. Говорит, что натащил этого море, теперь дом чистит от старого.
- Так ты сюда приволок все… Зачем? – поинтересовалась Мария.
- А куда ж мне волочь? Дома мне это не нужно. А примерить хочется. Африканскую-то одежду. Знаешь, у них есть весьма красивые прикиды.
У Надежды был потерянный вид. Борино лицо ничего не выражало. Марии, глядя на них стало больно. Тот, кто ждет спасения, чуда, нарывается на прихоти, баловство. Ах, как мы ошибаемся, скорее всего, представляя устройство мира. Мы думаем, что если мы ждем и хотим и уповаем, то это к нам обязательно придет, а оно, это самое хорошее, замечательное, надежное, пролетев мимо нас через какое-то искривление в пространстве, достается, к примеру, нашему соседу, который ни на что не уповал, а мы, такие страждущие остаемся ни с чем, только с нелепым каламбуром или шарадой.
Происходящее давило и, в конце концов, его трагическая суть выскочила смешком. Мария рассмеялась. Все посмотрели на нее. Странные лица Бориса и Надежды и спокойное, но с кисло-презрительным вкусом лицо Германа. Мария опять засмеялась.
- Во, Юра, дает! И что это ему в голову-то приходит!
- А хочется чего-то, Маруся! Все время хочется что-то! – веселился Жданов. – Уж и не знаю, чем мне развлечься, куда метнуться. Жду не дождусь, когда уеду!..
- Да, и я, и я не знаю, куда деться!!! – взревел Борис. Он, заметила Мария, стал совсем другой. Куда девалась его неприятная, безвольная меланхоличность. Борис выпрямился, подняв голову, он буквально прокричал:
- Да и я не знаю, куда мне деваться с этого плота в бушующем море! Милое гнездышко, чудесный сад Людмилы Ивановны, как будто и все, за этим кончается мир, жизнь кончается! Красиво тут, но не выйти мне отсюда никуда, нет мне места. Некуда деться. Не нужен никому такой, как я человек. И тесен мне весь мир, как этот маленький сад, какой бы он не был ухоженный! И сгину я здесь от голода и жажды, как на плоту после кораблекрушения! Но почему же этот мир не мой, не для меня?! Я вас всех спрашиваю?! Кто отнял у меня право быть свободным?! Кто внушил мне, что маленький плот, на котором я гибну – подобный этому райский сад?!
- Да успокойся ты, Боря!.. Что ты раздухарился? Дадим мы тебе и воды, и еды. Не погибнешь. Да и потом на кусок хлеба ты и сам что-то да зарабатываешь. Уж, что так про голодную смерть ты завелся!
- Не хлебом единым жив человек! Ведь не хлебом единым! – горячо возражал Борис. – Голодно мне и тоска смертная берет, не потому что крохи жалкие у меня, а от другого совсем. От обмана какого-то, от обмана, что есть что, кто есть кто. От иллюзий внушенных, что голода нет. От неправды о том, что есть голод, а что нет. А голод у меня жуткий, жажда! И не нужно подсовывать мне модное барахло, сделанное в Китае ли, Вьетнаме ли, Германии, Италии, кормить и говорить – вот эта и есть пища. Ешь, радуйся, и зарабатывай на свою радость. Вот она – причина твоей радости. Есть это и ты счастлив. Нет! Голод у меня другой – духовный! И никакой пиццей, фуагрой, никаким другим вещественным ширпотребом и даже и шедевром уже его не заткнешь. Да где же эти шедевры-то!
- Не напастись шедевров на всех! – подхватила воодушевленная спичем Бориса Надежда.
- Не напастись на всех шедевров, поэтому придумали религии, - пожал плечами Гера. Он был крайне спокоен.
- Интересная мысль, - сказала Мария. – Что-то в этом есть. Духовное чувство появилось, как компенсация недостатка лучшего, высокоценимого.  Да!!! Эврика!!! То, что возникает в Небесном Рыцаре, образы представления должно было стать компенсацией нехватки вещественного, пищи, необходимых предметов. То есть представления родились в сознании людей, как замена удовольствия чисто телесного, физического, но, в конце концов, превратились в компенсацию нехватки потребностей эмоциональных, которые потом стали восприниматься, как моральное чувство, стремление к лучшему, самому сильному, совершенному человеку, который способен защищать от смерти. Так родилась потребность в Герое. Стремление быть как Герой, ровняться на него, подчиняться его власти и слушать его во всем – духовное переживание соприкосновение с высшим, суть которого потребность в веществе и ожидание его. И чем белее Герой имеет человеческий вид, тем более иждивенец по натуре верящий в него.
- Все-то тебе, Машенька, теории, - покачала головой Надежда. – Даже и удивляешься, как так получается у тебя. Раз и тут же сообразить.
- Да, она профессионал. Смотрит уже на все как на философский процесс. Как врач. Тот от говна не морщится, а изучает консистенцию, - заметил Герман.
- И что, ты мне опять скажешь, что герои мои виноваты во всем?! – застонал Борис.
- Посредник… Посредник виноват, - сказал Гера с некоторой иронией. Он взглянул на жену и мельком улыбнулся. Кажется, он уже подшучивал над всеми, сам устав от драм. – Я, наверное, тоже уже как профессионал на все смотрю хладнокровно и чуть отстраненно. Процесс есть процесс.
«Вот оно – зарождающееся доверие к процессу, - мелькнуло в голов у Марии. – Неужели битва героев подходит к концу? Но кто же победитель?»
- Где Юра-то наш? – оглянулся Герман по сторонам. – Где его мешок?
- Я здесь, - откликнулся Жданов из-за угла дома. – Сейчас я к Вам выйду.
 - Битва в Герое – это человеческая болезнь своего рода, выливающаяся зачастую в кровавые бойни. И ничего здесь не поделать, потому что человек есть носитель Посредника, и стало быть, этих самых Героев, маленьких и больших, как сказал Гера, символов, знаков, схем и ликов. Поиск нового образа – одухотворенного лика, этого самого Небесного Рыцаря, который является смысловой ячейкой чувств. Представления, ведущие и руководящие человеком в его общении с миром.
- Руководящие представления – это очень важно, - промурлыкал дурачась Герман. – Про руководящую роль партии мы наслышаны в свое время.
- Бедный Борис, никто ему не поможет, конечно… - сокрушалась Надежда.
- А вот и я!
Из-за дома к собравшимся вышел Юрий Жданов. Если бы не знакомый его голос, вибрирующий баритон, усы и шевелюра, понять кто это здесь было бы невозможно. Настоящие африканские одежды, этакий цветной халат с вышитой каймой и головной убор, а главное Юра намазал чем-то коричневым лицо! Да не обувным ли кремом! Незакрашенные веки по-клоунски белели.
- Ой! Да кто же это?! Юра! Ха-ха-ха! – залилась мелодичным смехом вышедшая на террасу Люся. – Юра, молодец! Что это такое он придумал! Вот веселый человек!!!
- Я африканский король, владелец алмазных копей! – представился Жданов шутливо и поклонился с достоинством. Он вошел в роль. – Мои вассалы быстрей же ко мне!
 Юра театрально взмахнул рукой, так ему представлялся вождь, причем жест этого вождя напоминал что-то до боли знакомое по фильмам, не то картины про Ильича, не то про борющееся с бледнолицыми племя американских индейцев. И тут вдруг заиграла музыка. Все отпрянули, не понимая, откуда она может идти, но потом Мария догадалась, что это врубился на всю катушку магнитофон в Юриной машине. Около открытого нараспашку Лексуса, оказывается, стоял Гоша. Он, незамеченный никем, ассистировал Жданову.
- Вот это прикид, Юра! – Герман подскочил к другу, чтобы получше его рассмотреть.
Музыка звучала бодрая и ритмичная. Жданов, исполняя роль африканца, начал под нее танцевать. К нему тут же присоединился Гера, встал рядышком, пытаясь повторить Юрины движения, и Гоша подлетел стремглав, и они втроем, импровизируя, исполняли экзотически-спортивный танец. Люся, стоя на террасе, нарочито размашисто аплодировала. Раскидывала руки, встрепенувшийся орел, и сладким голосом повторяла: «Ой, молодцы!»
Гоша натанцевавшись, откололся от трио и, согнувшись пополам, краснея от эмоций, залился рядом смехом. Мария тоже смеялась, ей было приятно смотреть на веселого сына, который сейчас не дичился, а с удовольствием был в гуще событий.
Надежда стояла поодаль, закрывшись от происходящего замком сложенных на груди рук, и качала сокрушенно головой, лицо у нее было опрокинутое. Рядом с ней стоял Борис, он, нервически выдохнув, отвернулся, раздраженно махнув рукой: «Ай!..»  И тут же звонко-занудно скрипнула, вскрикнула задняя калитка, неизменно таким образом привлекавшая внимание к себе, как неспокойная женщина.
Чиркнул, царапнул высокий писклявый звук красоту блестящего под солнцем летнего дня. И Надежда обернулась, и Мария, и кажется танцующие на какой-то момент остановились, заинтересовавшись происходящим и от этого сбившись.
В сад входила, она плыла освещенная солнцем, улыбающаяся, казалась привидевшимся сном, хотя была все ближе и ближе и должна была стать почти осязаема, Татьяна. Татьяна недавняя еще любовь и подруга Бориса.
- Что это у вас такое происходит?! – Татьяна весело улыбалась. Глаза ее блестели от жадного восторга. На щеках обнаружились две соблазнительные ямочки.
Татьяна сейчас была хороша. Загорелая, свежая, молодая игривая женщина. На ней было в крупную красную клетку летнее платье. Расклешенная юбка колыхалась в такт легким пружинистым шагам. Татьяна, приезжая на дачу, очевидно, не занималась ни грядками, ни клумбами. Расположиться в шезлонге на крошечном травяном пятачке, около запущенных грядок, яблонек, никому не нужных смородиновых кустов, в эффектном купальнике, дорогих солнечных очках и модной книжкой, и вот здесь чувствовать себя самой собой, королевой, так как будто ты не в сырой и тусклой ленинградской области чудом поймала солнечную неделю, а нежишься, возлежа на берегу океана, на пляжах самого фешенебельного отеля.
А как еще заставить собой восхищаться, поверить в неповторимую красоту этих загорелых плеч, рук, чей тургор был еще весьма и весьма хорош, только так, пребывая все время в образе, в котором можно находить состояние возвышенного превосходства.
- Борюсик! Ты ли это?!
Татьяна преувеличенно любезно, но видимо, все-таки искренне радуясь, расцеловалась с ним, чуть прикасаясь губами к его щеке. Потемневший Боря, еще больше нервничая, задрожал, но отвечая своей бывшей подруге любезностью, также поцеловал ее. Марии показалось, что он сейчас может расплакаться.
Однако, внезапно появившаяся Татьяна, не поняла, не заметила, не захотела замечать его состояния. Ее вниманием целиком завладел разряженный Жданов и кривляющийся с ним за компанию Гера. Надежда, едва кивнув Тане, смотрела на нее изучающе, силясь что-то понять и как будто осуждая внутренне.
А Татьяна, улыбаясь во всю ширь, так что кокетливые ямочки остро напряглись, разглядывала Жданова. Наверняка она чувствовала на себе тяжелый взор недовольной Надежды и возможно по-своему понимала причину этого недовольства, но не сдавалась. Ширмочка натянутой улыбки загородила Татьяну от ненужных ей эмоций.
Гоша выключил наконец музыку, какая-то попалась долгоиграющая композиция. Жданов вышел тут же из своей африканской роли. Он находился в радостном возбуждении:
- Ну надо же! Каково это быть негритосом! Каково, а! Гера, ты прочувствовал тему! В Африку нужно, в Африку, вот куда! Там такие ритмы! Однако, чем это я намазался?! Лицо-то щиплет уже! Гоша, брось из машины мне мои футболку и джинсы!
- Скорей, Юра, идите в ванну! Смывать все! – со своей вечной напряженной любезностью отозвалась Люся. – Как Вы нас всех повеселили сегодня!
- Да уж! Необходимо! – Юра, подхватив свои вещи, направился в дом, отмываться и переодеваться.
Проходя мимо Тани, он задержался. Зыркнул на нее своими смешными клоунскими глазами и посерьезнев, отчего показался еще более комичным, сделал неожиданный, но очень уверенный шаг в ее сторону и представился:
- Юрий Жданов.
- Татьяна.
Татьяна строила глазки, - в них, блестящих, отразилось небо и все, что под небом, - обещая с собою весь этот волшебный мир.
Как они заметили друг друга, тут же разглядели? Он в секунду  опытным глазом, подцепил сладковатую женскую прелесть, не собираясь вникать в суть, она инстинктивно отреагировала, еще не понимая, не видя даже человека, но уже что-то необыкновенное, нужное для нее за всем чувствуя.
Жданов скрылся за дверью, Татьяна постояв секунду-две, что-то обдумывая, хихикнула. Нет, она хихикала, не потому что вспоминала дурашливый танец или смотрела на Геру, который вспотев, сейчас смешно чесал спину, она была обращена куда-то в себя, туда где жила ее королева.
Цель была уже намечена, войска собраны, она как Алеонора Аквитанская, блеща своим прекрасным телом, выдвигалась впереди полков, вдохновляя не крестом, а женской красотой. Татьяна тут же сорвалась и, до нахальства игриво колыхая подолом, помчалась по лестнице в дом: «Я сейчас приду».
Борис нервно кашлянул. Мария, не находя слов, только усмехнулась, так дерзко-непосредственно выглядел чужой интерес, так не стесняясь напоказ, так по-лисьи, так по-женски.
- Поскакала бесстыжая! Учуяла! – гневно сказала Надежда.
- Да, машина у Юры хороша. Дорогая, - подсказал Гера.
- А-а-а… - закивала понимающе Надежда, охваченная мраком осуждения.
- Неужели все так просто? – удивилась Мария.
- А то, - Гера смотрел на Юрину машину сейчас, как на какое-то чудо, волшебную палочку, делающую такие вот вещи с людьми.
- И так быстро?! – шутливо недоумевала Мария, округлив глаза, глядя на Борю и Надежду.
- Обезьяной была, обезьяной осталась, - процедил сквозь зубы Борис.
- Не расстраивайся, Боря, - пробовал подбодрить того Герман.
- Скачет только по веткам, верещит и все на бегу хватает, - продолжал Борис рассказывать о Татьяне.
- Вот ему в дальние края, в теплые как раз обезьяна-то и нужна, - шутил Гера.
- Да ладно… - отмахнулась недовольно Мария, показывая Герману, чтобы он не развивал эту болезненную для Бориса тему.
- Тогда чуть свадьбы не было у них с Борькой, и вот совсем недавно опять его бросила. Какая же эта Таня бессовестная, ветреная. Ненадежная!
- Женщина есть женщина, - пожала плечами Мария.
- Обезьяна она, - отвернулся Борис.
- Что-то мы их сразу поженили… - усмехнулась Мария.
- А вот увидите, что сейчас будет… - кивнула в сторону дома Надежда.
Из дома вышла Люся и, царственно опершись о перила террасы, как с дворцового балкона проговорила покровительственным и вместе с тем недовольным тоном, который выражал ее нетерпение:
- Так! Что будем делать дальше?
Это означало одно: «Что вы тут все столпились? Неужели нечем заняться?»
Все как-то поняли сразу ее отрицательный настрой и отвернулись. Люся, уж очень раздосадованная таким отношением, кому нравится, когда тебя игнорируют, сделала все же шаг навстречу и сказала Надежде, делая одолжение:
- Надя, я вам луковицы тюльпанов-то оставила. Вы возьмете сейчас?
- Да, пожалуй. Что стоим-то и стоим, и вправду! – Надежда, не задетая Люсиным тоном, пошла за ней в дом, где на веранде ее ожидали луковицы.
В дверях, следуя за Люсей к ее луковицам, Надежда столкнулась с новоявленной парочкой, Ждановым и Татьяной. Жданов был умыт, переодет и незнакомо благоухал Гериным парфюмом. Благоухал так  сильно и заманчиво, что было слышно даже Марии.
Таня показалась Марии в этот момент задрипанной, увядшей, неужели ей сейчас самой до того понравился Жданов, демонстрирующий перед женщиной свое очарование, что захотелось оказаться где-то рядом с ним?
- Снюхались… - сама не ожидая от себя такого слова, бросила тихо Мария. Гера на это хмыкнул и отвернулся.
Таня и Жданов так же гордо, торжественно, на том внутреннем кураже, который вот-вот расплещется игривостью, флиртом, нагловатыми выходками, да Бог его знает, чем еще, спускались по лестнице террасы в сад, как по каннскому ковру, демонстрируя себя и, не отдавая пока себе в этом  отчет, свою заинтересованность друг в друге.
Мария смотря на них, отказывалась принимать происходящее. Ей нужно было что-то говорить, поддерживать беседу, но в груди сжался комок и язык не поворачивался, умер, как улитка в мороз. Что будет дальше?! А дальше, как молния в голове, сверкнуло от интеллигентного, картавого скрипа их ближней калитки.
Мария будто ее ударило током дернулась и повернула скорей голову. Ба!!! К ним приехал Дакота! Данила, спаситель!
- Дакота! Вот это да! Ты к нам?! – Мария бросилась стремглав и радостно к нему. Расфуфырившаяся вожделением каннская процессия смялась где-то за спиной.
Данила и сам был рад увидеть Марию, они поцеловались. Потом Дакота подошел к Герману и, поздоровавшись, пожал ему руку, поздоровался с Надеждой и так же приветливо пожал руку Борису, возможно, не понимая, кто перед ним.
- Просто в гости приехал? – осведомился Герман.
- Да решил вас повидать. В городе скукота.
- Нужно хоть чай накрыть, - засуетилась Мария.
- Да ладно, обойдемся без этого всего… Надоело, если честно, взад-вперед ходить с посудой и едой, - закапризничал Герман. – Принеси лимонад, воду, нам винца и стаканы какие-нибудь и фужеры, если уж так хочется блезира. А Даниле, если он есть хочет, выдай на кухне куриную ногу и пару тройку картошек.
Ни Татьяна, ни Юра в приготовлениях и не думали участвовать. Они, не то любуясь друг другом, а может быть больше красуясь, работали на публику. В стремлении во что бы то ни стало себя демонстрировать они, как видно, роднились.
Таня, сияя уже чуть ли не влюбленно, смотрела в глаза Жанову, и сама загадочно, кокетливо, соблазнительно улыбалась. Нашли друг друга, как особи одного вида и породы и так скоро зацепились друг за друга своими запахами, вот именно! не то парфюма, не то сладкого пота, не то несвежего дыхания со свежими нотками маскирующей ментоловой жвачки. Так пахнет чья-то красивая мечта. У всех свой вкус в самом деле. Но тут-то привлекающий аромат был единственно ароматом денег. Так откровенно, что даже не верилось! А может быть врут нравственные святоши, и деньги воистину интересная штука, необыкновенная, если запах их такой сложный и с разными интересными нотками, и человеческой плоти, и эмоций, и чудесных диковинок, и мечты.
«Вот так попирают одни герои других», - вздохнула Мария, подумав о себе, и тут же скользнула взглядом по усевшемуся за стол Борису, который смотрел с напряженным вниманием на воду в своем стакане. Потом он, в очередной раз нервически охнув, в порыве схватился за бутылку вина и налил себе в рядом стоящий стакан еще и вина. Отщипнул неловкими дрожащими пальцами несколько виноградин от ветки, лежащей в большой вазе вместе с остальными фруктами. Выпив жадно глоток, он забросил виноградины в рот, отправив в свою темно-красную утробу, умирать за любовь.
Надежда, только махнув на прощание, пробежала мимо, не глядя на Татьяну и Юрия, отворачиваясь от них. Мария повернувшись к Боре и Дакоте, сев напротив за стол, поняла, что столкнулась лоб в лоб еще с одной обыденно неразрешимой проблемой извечного человеческого конфликта. Перед ней сидели два влюбленных в одну девушку человека, верней один точно был влюблен в Антонину, а вот Боря… Какая ерунда, как Боря одержал верх!
- Нет, я ничего не понимаю! – произнесла непроизвольно вслух Мария.
- Что именно ты не понимаешь? – спокойно спросил у нее Дакота.
- Да так…
Мария смотрела на своих визави растерянно, пытаясь понять, что они знают друг о друге. И вдруг кто-то будто дернул ее за язык:
- Как Тоня? – сказала она в пространство, спрашивая не конкретно, а у кого-то из них.
- Тоня поехала к подруге в Краснодар, - Боря мотнул головой неудовлетворенно. Наверное, он сказал бы еще что-нибудь, но слова оборвались от движения Дакоты. Молодой человек в мрачном изумлении, резко повернул голову.
- Вы знаете Тоню! – брови его взлетели вверх.
- Конечно, знаю, - поерзал удовлетворенно на своем месте Борис и тут же взглянул мельком зло на Татьяну, флиртующую со Ждановым.
- Да?! – подозрения зашевелились в душе у молодого человека.
-  Да, - подтвердил, как ни в чем не бывало, пожав плечами, Борис. – Да. Антонина моя девушка, можно сказать невеста.
- Ваша невеста?!! Ваша?!! – Дакота вскочил со стула. –Так это ее сестра тут… - Дакота не мог найти, что сказать.
- Ага!.. И Татьяна, типа, была раньше его невестой…
Что такое случилось с Марией! Зачем она говорила подобные вещи, провоцируя какие-то выяснения отношений, разбирательства!
- Как это?! – не понимал Дакота. Он посмотрел на Татьяну, оценивая эту сестру, а Татьяна в этот момент бросила полный пренебрежительного высокомерия взгляд на Бориса, лучи которого попали и на Дакоту. По этому взгляду можно было прочесть сразу: «Вот, я вас как всех сделала!»
- Боря жил вместе с Татьяной, потом они разошлись что ли, и вот он с Антониной, - спокойно рассказывала Мария.
- Вот с этой Таней?! – Дакота с гримасой боли и отвращения смотрел и на Таню, и на весь мир. – А что Вам от Тони-то понадобилось? Она была моя… - Дакота не договорил.
- Твоя… - хмыкнул Борис. – Она была твоя подружка, подруженция, девушка, как вы теперь говорите. А я на ней жениться собираюсь!
- Ему наследство её приглянулось! Вот ему что от нее нужно! – бросила Татьяна. Она, оказывается, слушала, о чем говорят за столом.
- Какое такое наследство? – недоумевал Дакота.
- Квартира у нее шикарная, огроменная. Отец оставил, - просвещала Дакоту Татьяна.
- Откуда такие метры? – с сомнением заметил Жданов, который тоже прислушивался к разговору.
- Какая разница-то уже откуда. Нет его, мужичка этого спившегося. Кем он был в свое время, кому интересно! Как досталась ему одному вся эта жилплощадь тоже. Главное – теперь это Тонькино наследство. Ох, какой куш! – Татьяна никак не могла оставить эту тему наследства сводной сестры, ей, видно, было до умопомрачения досадно, что куш не достался ей, Татьяне, вот такой толковой, цветущей, энергичной красавице. – Дуракам везет! – дерзко заключила она.
- Не смейте так говорить о Тоне! – накинулся Дакота на Татьяну.
Она только повела плечом, сбросив его гнев, освободившись от него, как от полушалка.
- Я не только про Тоню, - в глазах Татьяны сверкала ненависть.
- Прошу, не заводись!.. – как-то очень по-свойски, спокойно, как много лет женатый, своей темпераментной супруге сказал Боря.
- Что это все значит?! – негодовал Дакота. – Зачем Вам Тоня?! Ответьте, зачем?! Вы же эту женщину любите! Вот эту! – Дакота мотнул головой в сторону Татьяны, и она Вас! А Тоня моя!
- Да, вот именно, она твоя девушка. Борис правильно обозначил проблему. А Боря на ней жениться. Вот и все! – включился Жданов.
- А я сама за него замуж не иду, - предвосхитила вопрос Татьяна. – Неяглый!
- Таня! – взмолился Борис. Опять же все это напоминало публичное поскандаливание супругов, записной стервы жены и бесхребетного рохли муженька.
- Что же тебе, киска, в нем не хватает? – чувственно закусывая губу спросил Жданов, дурачась, изображая пошлую страсть.
Как быстро и как навсегда Татьяна делала людей своими. На первый взгляд искренне соблазнительная, но на деле хитрая хищница с жестоким сердцем.
- Статусности, котик, ста-тус-нос-ти!
Таня, подражая какой-то пошлой сцене, прижалась всем телом к Жданову и закинула ему в рот, взятую со стола из вазы сливу.
- Я обеспечу все, что ты пожелаешь! Для такой женщины все и сразу! – сказал Жданов, пережевав тут же сливу и выплюнув, выпалив противно со слюной косточку далеко в брезгливо серебрящуюся траву.
Жданов, в свою очередь, будто повторяя сцену какого-то известного фильма, подхватил поразительно легко Татьяну на руки и чуть не бегом понес ее обратно к скамейке, от которой она сейчас оторвалась, ввязываясь в разговор с Борисом.
- Оставьте Антонину! Не глумитесь над чувствами! Она не нужна Вам! – вопил Дакота. – Не топчите любовь!
- Любовь? – Боря вдруг стал неузнаваемо холодным, так что сделалось неприятно и даже страшно. – А чью любовь-то? – Боря смерил Дакоту высокомерным взглядом человека имеющего полное превосходство. – Твою любовь, Дакота? – нужно было слышать этот леденящий душу презрительный тон. И с каким уничижительным пренебрежением Борис выговорил это «Дакота», будто то была собачья кличка.
У Марии выступила на лбу испарина. Что-то заскреблось внутри. Посетило опять когда-то нахлынувшее пронзительное чувство нависшего над Данилой рока. В чем же дело? Откуда это идет? Из какой форточки так страшно дует лютым смертельно опасным для молодого человека морозом?
- Как Вы смеете?!
Мария видела, как у Дакоты сжались кулаки.
- Кто смел, тот и съел. Да ладно, расслабься, Данила, - тут уже к столу подошел Жданов, не то за новой порцией слив - одну кинул в рот и захватил еще парочку - не то главным образом привлеченный происходившим здесь выяснением отношений.
- Данила, а ты не знал, что у Антонины такое наследство? – спрашивала со своей скамейки улыбающаяся солнцу счастливая своим кратковременным насекомым счастьем Татьяна.
Данила отвернулся.
-Ах, отец-то её недавно умер… Вы давно расстались с ней? А если бы у нее тогда была квартира, ты бы женился?
Как она была отвратительна со своими намеренно наивными, ужасающе бестактными вопросами. Она весело щурилось на солнце, а то безжалостно шелушило ее уже не юное лицо своими лучами, заставляя показывать все морщинки. Татьяна на глазах из эффектной женщины превратилась в потасканную бабенку. И томный дикий виноград, вьющийся по садовой решетке за ее спиной, и тонкие строгие листья весной отцветшего ландыша, и всегда свежая на вид арбузная хоста с беспощадной правдой рассказывали, кто есть кто.
- Им сейчас не до женитьбы, им сейчас не до чего… Хоть что есть, хоть квартира, хоть неквартира… - махнул рукой, поедающий сливы, Юра.
- А вот нам до всего есть дело! – сладко потянулась Татьяна. – Дай-ка мне сюда эти сливки, Юрчик!
- Да фигня это всё, - сказал Гера, вернувшийся не так давно из дома, из кухни в которую ходил за очередной порцией чего-нибудь легкого-съестного. Теперь в два захода он принес лимонное печенье и суть да дело приготовленную Люсей шарлотку.
- Молодец-то! Все носит! – заметила Мария.
- Что фигня-то? – уточнил Юра.
- То, что вы говорите тут, - сказал Гера, нарезая шарлотку, не глядя при этом ни на кого.
- А любит ли Борис Тоню? – спросила Мария. И уже в лоб:
- Боря, ты Тоню любишь по-настоящему?
И совсем уже что-то лишнее, поддаваясь общему бесстыжему настрою:
- Ты знаешь, что такое любовь?
- Он знает, - прожурчала противно Таня. Она попробовала раскачиваться на этой скамейке-качели, но та заскрежетала в ответ.
Этот скрежет, как и слова отдались в мозгу, и Марии, и Бориса, и Дакоты. Мрачный Борис, вскинувшись, взглянул на сияющую Татьяну, Дакота не менее озабоченный и мрачный смотрел на Бориса, на Бориса же смотрела и Мария, а он под ее взглядом почему-то покраснел.
И Марии опять стало до ужаса страшно за Дакоту. Темное чувство, как пропасть, как сорвавшийся в шахту лифт. Марии захотелось закричать: «Что вы делаете все!», но она сказала растерянно и тихо, только сейчас начав чуть-чуть понимать суть происходящего в окружающей ее  жизни:
- Вы убиваете молодежь…
- Конечно, - неожиданно твердо поддержал жену Гера, сразу оценив значение ее слов. – Не из-за наследства нужно жениться.
- Так они ж не женятся, - настаивал развязно  и цинично Юра.
- Юра, а ты женишься? – спросил прямо у друга Гера. Тот, конечно, ничего не ответил. – Ну так вот! – сказал победно Гера.
- У каждого поколения свое течение жизни, свои ориентиры в этом течении. Нет, не то! Нельзя доказывать человеку его несостоятельность в любви, отнимая у него при этом еще и желание быть состоятельным, утвердиться в жизни. Тоже не совсем так!
- Просто меркантильные интересы больших дядь и теть, не желающих считаться с чувствами, так необходимыми молодым душам,  убивают нравственность, - сказал Гера.
- И в чем же это выражается? – спросил возмущенный Борис.
- В чем выражается… Да в том… Молодые-то не женятся, не потому что они плохие, а потому что время такое. Это их время, их нравы. Какая разница Дакоте, что есть там у его Тони, а что нет. Вот так бы они жили себе и жили в этой ли квартире, в какой другой. А ты, Борис, схапал чужую невесту, наследством ее прельстившись, да еще и молодого человека обвиняешь, что плохо он ее любил. Совсем плохо, раз она ему даже и с наследством хорошим в жены не нужна. Вот оно, вот! Каким же образом вещь, обладание ею становиться мерилом морали!
- Когда человек отказывается принимать чужие устои, уже чужие, отжившие, какими бы хорошими и правильными они не виделись их солидным поборникам, у него отбирают те самые как будто так же устаревшие материальные ценности, то бишь, деньги, наследство в виде недвижимости, антикварных реликвий, всякое прочее, но весь странный парадокс заключается в том, что как раз эти ценности-то, нечто очень красивое, памятное, или просто ужасно необходимое для нормальной жизни, как раз в отличие от нравов, устоев, манер не устаревают, а остаются по-прежнему очень нужными. То не лисья нора, не шишка в лесу, и не родник, нечто сугубо природное, а творение человека, вызывающее духовные переживания. В созданной вещи мысли человека, чувства, опыт и мастерство, мудрость и, наконец, данный от природы только лишь человеку талант творить.
- То есть, ты хочешь сказать, что вещь – всему голова, - Жданов посмотрел на Марию поверх, только что надетых солнечных очков. – Я ведь всегда об этом говорил! – Жданов куражась, гордо выпрямился.
- Нет-нет. Не так.. – замотала головой Мария. Она была напряжена.
- Как же? – недоумевал и возражал несерьезно Жданов.
- Нравы-то почему меняются, привычки? – спросил Гера.
- Не из-за вещественного мира как-такового, не из-за вещей ведь… Посредник. Небесный Рыцарь сопровождающий в общении с объективной реальностью обозначенной Зеркалом любви. Человека на самом деле меняет само его подвижное, живое сознание, существующее, уже как самостоятельное явление природы, а с ним, конечно, и окружающее, которое в свою очередь действует на всякого живущего под этим небом. Я все-таки не понимаю этот механизм до конца. Откуда приходи Зверь? Что портит Посредника?
- Понятно. Начался сеанс связи, - сказал с шутливым снисхождением Жданов.
Подвох в том, что в стремлении к духовному образцу, человек хочет достигнуть себя животного, связанного с природой, страшно боясь природы при этом, защищаясь от нее созданной им самим красотой, произведениями творческой и научной мысли. Но вот работа Посредника выраженная в ориентация Женственности на Герои – это потребность человека-животного в укрытии, потребность в понятных естественных взаимоотношениях с окружающим миром, свойственной животным и почему-то частично утраченной. И вот тут всегда перевешивает, именно потому что это потребность, прежде всего, в укрытии, стремление к защите своего комфортного, красивого дома, набитого всякой всячиной, а не потребность, чувствовать себя частичкой природы, прислушиваться к ней, признавая ее власть.
Удовлетворение потребностей тела, потребность в соитии, дающей продолжение рода, как раз напротив, связана не с чем иным, как с духовным поиском, с нравственными страданиями. Незримое присутствие в доме героя, Героя в смысле эталона и образца всех вещей, Небесного Рыцаря, лучистого фантома самого прекрасного человека, соперника всего живого не дает ощущать удовлетворенность от любви и полноту жизни. И человек, о ужас! – отправляется туда, где есть у него возможность вкусить необузданной, не благороженной природной самцовой силы.
Ах, как это – духовный поиск уводит к пошлости и греху, а желание найти себе убежище от невзгод, к потребности в самом обычном накопительстве! В своем стремлении к идеалу, следуя так получается, понятной ему, сотворенной им самим, рукотворной реальности, велениям вещественного мира, человек неминуемо оказывается лицом к лицу со зверем, алчным и похотливым, обычным хищным животным, которое разрывает его, разрушая все созданное им.
Посредник лишь на какое-то время раздвигает границы природы, давая человеку жить и развиваться в создаваемой им культурной среде, в его цивилизации. С усилением власти Героя, оформлением и усложнением его символов цивилизация все более развивается, и набрав наибольшую мощь в тот момент, когда Герой сверкает человеческим ликом, обрушивается стремительно. Герои из иконописных ликов переходят в черные квадраты. То- отсутствие гармонического перехода между знаками и символами в Герои.
- Браво-браво! – зааплодировал Жданов. – Сеанс связи окончен!
Мария будто очнулась ото сна. Где она была в этот момент и могла ли точно повторить, то что говорила? Солнце уже стало клониться к вечеру. Зацепившись за верхушки елей, оно потекло мягким все более тусклым светом, теряя на ходу свою силу, как соки переспевший лопнувший плод.
Где-то в траве стрекотали кузнечики, обещая хотя бы еще один теплый день. Небо чиркнули ласточки и разбередили душу своим вольным, тоскливым, журчащим писком.
Таня раскачивалась на скрипучих качелях, лицо ее было безмятежно блаженным. Подставив его свету, закрыв глаза, она улыбалась.
- Погода хорошая, спелая, - сказала она, открыв глаза. Была как ни в чем ни бывало.
- Да и денек выдался удачный, - подмигнул Жданов, намекая, явно, что Тане повезло сегодня. Повезло познакомиться с ним.
- О! Гошик! А где ж ты ходил все это время? Я тебя жду, ты мне нужен, - сказал Юра удивительно по-свойски.
- Да? А что такое? – Гоша, пытаясь понять настроение окружающих и что именно от него нужно, озирался по сторонам.
- Да вот мы хотим тут танцы устроить, - Жданов был в игривом расположении духа. Мария поймала себя на мысли, что атмосфера происходящего в этот момент уже стала напоминать пир во время чумы. Какую-то радость отчаяния.
- Какие танцы? – бубнил, недоумевая Гоша.
- Что ты хочешь устроить? – переспросил, сдвинув брови и сощурив глаза в напряженном и в то же время ироничном удивлении Герман.
- Танцы! Давай-ка, Гошик, тащи сюда ваш проигрыватель и колонки. Розетки, я вижу, тут снаружи есть.
- Постой, зачем это все!.. – пытался остановить Жданова Гера, недоумевая и возмущаясь. – Потом убирать. Так надоело!
- Да что ты, в самом деле! Не можешь вот так, чтобы душа развернулась!
- Да, не могу! – спорил Гера. – Мне же потом все это убирать.
- Уберете. Долго что ли! Гошик, Гошик вперед! Что ты стоишь-то! Не танцевали же никогда тут! Разве не охота!
- Что такое тут происходит? – Люся вышла из дома на террасу в этот момент и близоруко щурясь, пыталась вникнуть в суть происходящего спора.
- Юра, хочет тут танцевать и музыку сюда принести, - ответила ей Мария.
- Ой, как здорово! Конечно! Повеселитесь!
Мать тут же ушла куда-то в дом, Гоша пошел за музыкой. Отец направился помогать ему.
- Давай-давай, быстренько, Гошка, убирай со стола! – командовал Жданов, когда аппаратура была принесена и установлена. Он сам ни в чем не принимал участия. Они сидели с Таней на скамейке, обнявшись.
- Да что я-то все! – возмущался Гоша.
- Давай, Гоша! Давай! Потом получишь приз, не пожалеешь! Быстренько-быстренько, уноси все это барахло со стола и стол отодвигай! А то танцевать негде.
- И вправду, танцевать хочется, - потянулась, бесстыже показав подмышки, Татьяна.
Жданов стал тискать ее и целовать на глазах у всех. Отвернувшись от них, Гоша, Мария, Герман и вскочивший из-за стола Данила стали уносить фрукты, вино, посуду, все то, что Жданов только что назвал барахлом. Вскочил из-за стола и Борис.
- Говно есть говно. Сколько о нем не говори, оно лучше не станет, - сказал он, дрожа от негодования и бессильной злобы.
Потом в напряженной суматохе никто и не заметил, как он ушел.
Музыка заиграла, очень быстро собранная молодыми людьми. Гоше хотелось пообщаться с Данилой. Парни направились к калитке.
- Эй, Гошка! Ты это куда? – окрикнул его Жданов.
- Что еще? – оглянулся недовольный Гоша.
- Как что еще! А танцы! Я тебе приз обещал, помнишь.
- Не нужно… - Гоша торопился уйти.
- Как не нужно! Ты видел, что у меня в машине есть? Видел? Приз-то видел?
- Нет.
- А сейчас сбегай-ка в машину за диском, - Жданов сказал за каким.
- Хорошо, - Гоша нехотя откликнулся.
Диск был принесен.
- Что-то я смотрю, ты недоволен, Гоша? – приставал к мальчику Жданов.
- Юра, оставь его в покое, - строго сказала Мария. – Ты пьяный.
Голос ее был заглушен внезапно взорвавшейся музыкой. Жданов вывернул звук на полную катушку.
Гера подбежал, чтобы сделать тише.
- Гоша! Танцуй! Покажи-ка сперва молодежный танец нам, - Жданова несло.
 Домой с прогулки пришла Юля.
- Вы что, танцевать здесь хотите? – брови девочки от удивления поползли вверх.
- Хотим, Юлька, хотим! Да вот с нами, со мной и Танюхой никто больше не идет. Ты-то ведь танцевать любишь?
- Да! – заулыбалась Юля. – Она действительно любила танцевать и делала это хорошо, красиво двигаясь. Юля все свое детство занималась хореографией.
Жданов включил танцевальную музыку.
- Ну, Юлечка, пляши!
Юля начала без стеснения танцевать, не подозревая в происходящем подвоха, потому что не успела еще ощутить его напряженную атмосферу. Гоша и Дакота остановились и смотрели на Юлю. Она танцевала профессионально поставленный ритмический танец. Забранные в пучок длинные волосы красиво покачивались в такт движениям.
Иногда Юля делала резкий поворот головой, и волосы ее, встрепенувшись, летели в другую сторону. Отточенные плавные движения рук, гипнотизирующая грация гибкого юного тела, подчиненного природной зовущей силе и так хорошо, талантливо сообщающего окружающим магию гармонии звуков. Мария, забыв обо всем, любовалась своей дочерью.
Вдруг Жданов, подхватив Татьяну, резко и хищно, метнулся с ней, держа ее как куклу в центр импровизированной танцевальной площадки, грубо и самое отвратительное, намеренно оттолкнул Юлю, буквально снеся ее, ударив своим напрягшимся плечом, но еще больше в хлестком повороте задев Татьяниной спиной Юлины девичьи танцующие руки.
Таня хохоча, охнула, пораженная Юля, отскочила в строну, потирая ушибленное место. Гоша и Данила застыли в напряжении, наблюдая всю эту картину. Данила смотрел исподлобья, у Гоши, напротив, брови взмыли вверх, взгляд широко раскрытых глаз был напряженным.
Таня была поставлена на землю, и пара закрутилась под музыку, не то в танце, не то это были два каких-то животных в игре, а может, уже и в драке. У этих двоих как-то все неприятно хорошо получалось, и Жданов, брызжа во все стороны похотью, развязной наглостью, на скаку, на лету, запыхавшись, стал выкрикивать, стараясь побороть своим голосом музыку,  всех:
- Я забрал у Котенка машинку, потому что я не буду ждать, пока его бедная мамаша со мной сможет рассчитаться! К каждому из вас я жернов привязал! Это я, Муська, тебя с твоим романчиком-то выдал им! Денежки ваши к тому же у меня уже!
Тяжелое сбивчивое дыхание, находящегося в движении Жданова никак не растворяло яда этих слов. Они поражали и, возможно, именно потому, что были услышаны сквозь звуки и страсть неистового танца налагались на душу изнаночным жутким страхом.
Музыка смолкла. Закончился диск. Жданов впился губами в губы Татьяны. Что происходило с ним?
Оторвавшись от своей жертвы, Жданов, обвел глазами всех и сказал, - он еще так же тяжело дышал:
- Я вас всех тут ненавижу. Из-за вас я должен уезжать отсюда, со своей родины, которая меня кормит, которую я люблю не меньше вашего! Не могу больше терпеть этого… - Жданов не мог сформулировать чего. – Этого морализма… Этого вашего, что витает вокруг! Все вам неймется! Все вам Бога не хватает, а кто-то еще нужен.
Мария, услышав эти слова, широко открыла глаза. Они поразили ее еще больше, чем сказанное про предательство, жернов, деньги.
- Юра! – воскликнула Мария растерянно и уже почти примирительно.
Жданов ее не слышал, он вошел в какой-то дикий раж. Он делал что-то странное и страшное. Вынул из кармана жвачку, кинул подушечку себе в рот.
- Гошик! Где этот Гошик? – оглядывался Жданов по сторонам, как будто был сам оглушен и плохо ориентировался, ведь Гоша стоял рядом.
- Что? – Гоша глядел хмуро, но чувствовалось, что он был растерян. Непонятная сила держала его, непоседу, на месте и не давала ускользнуть.
Жданов положил на плечо Гоше руку.
- Я же тебе презент обещал. Что ты хочешь, Гоша? Хочешь телефон мой новый? Хочешь же, да? У тебя такого нет!
- Не нужно мне ничего, - Гоша раздраженно и зло сбросил руку Жданова со своего плеча. – Отвяжитесь!
- Хочешь жвачку? Ротик раскрой!
- Я говорю: отвяжитесь!
- На, тебе детка, конфетку! – у Жданова прорвался самый вызывающий тон. Он, стремглав, вытащил у себя изо рта жвачку и попытался сунуть ее Гоше в рот, но тот, конечно, отреагировал, успев сжать зубы и скорей отвернуться. Своей рукой он оттолкнул, поддал руку Жданова
Гоша отплевывался, а Жданов, в мгновение ока подскочив к Юле, схватил ее на руки, перевернул так, что летняя юбка девочки задралась. Он схапал своей ручищей ее бедро, потом ягодицы. Всем показалось, что еще мгновение, и он сорвет с Юли трусики, но тут подлетел отец, выхватил дочь, потом наскочив на Жданова, дал ему неумело кулаком по лицу. Ужас - Жданов ответил умело! Гера попятился, потеряв равновесие. Ужас – Жданов сделал уже шаг, чтобы добить его! Стремглав на Жданова бросился Гоша и стал уже бить его по лицу размашисто, яростно, не так как отец. Завязалась драка, такая, какую никто в жизни здесь не мог представить. Таня завизжала, Мария закричала в ужасе, ей было страшно за сына. Данила и Гера бросились разнимать дерущихся. Сложнее всего было с Гошей, он вырываясь, кидался и кидался на врага. Расхристанный Жданов прыгнув в машину быстрей уехал. Этот ад неожиданно огласил смех Марии. Смешно было смотреть на Таню, казавшуюся еще недавно такой роскошной женщиной, а теперь вот она выглядела брошенной и забытой, как старая кукла на чердаке.



- Вот он! Вот! Твой герой! – громогласно выступал Гера днями позже, когда шок от произошедшего скандала прошел, и стало возможно говорить.
- При чем тут…
- При чем?!! Знаешь, кто твой герой на самом деле? Это – Жданов! С ним, ни с кем иным ты все время говоришь! Его только и видишь наяву и во сне! Тебе кажется, что ты общаешься мысленно с каким-то лирическим персонажем, а на самом деле за этим лирическим персонажем скрывается вот что! Вот такая вот натура! Желания никакие иные, а самые что ни на есть Ждановские! Вот что ты любишь – хищника! А то самое красивое и возвышенное ты себе придумала! Придумала все, не признавая, стыдясь истинных своих желаний! Прикрываясь чем-то прекрасным! А на деле-то вот что это за человек! Таков он, тот, кого ты любишь!
- Что ты всем этим хочешь сказать! – изумилась, пораженная Мария.
- Что я хочу сказать, я тебе уже сказал!..
- Ты хочешь сказать, что я люблю Жданова на самом деле?!
- …. – Гера неопределенно мотнул головой, может быть, нервничая, может быть, раздражаясь.
- Это какой-то невероятный бред!... – по телу Марии побежали мурашки. В словах мужа было что-то узнаваемо страшное. Изнанка.
- Нет-нет! Этого не может быть! – не верила и не соглашалась Мария.
- Да и твой тот, - Гера опять показал пальцем в небо, намекая кто тот, - на самом деле вот точно такой же, как Жданов.
- Нет! Это не правда! Люблю-то я другое в человеке, то, что ты считаешь придуманным, красиво сочиненным и это в человеке есть. Сущность человека - это образ, которому он следует. Именно так. Я настаиваю! Так, в конце концов, говорит Посредник. Тяга Женственности к Герою, за которой то самое, про что говорят – все беды от женщин, перенос ценимого в жизни с данного от природы на рукотворную красоту, то есть на вещи, во вдруг возникшем страхе себя или потери себя, как если бы древний человек красивый и статный должен был носить маску для маскировки или, напротив, чтобы обозначить себя, выделить.
- Да! Опять ты за свое! За Посредника! Что это объясняет-то? Зачем нужно?! Даже это и не богоискательство… Нечто другое…
- Да, потому что есть у всех одно – ощущение потери себя. Это поиск себя, человека!
- И к чему привел этот поиск? Сама же говорила, что человек ищет себя, а находит зверя!
- Говорила… Но утверждаю, что суть человека – это ведущий его образ.
- А на поверку-то что? Посмотри! Посмотри на этого героя нашего, Юрочку! Какой там нафиг ведущий образ! Крокодил он и есть крокодил!
- Помнишь, разговор про темное и белое, про низы и верхи?
- Положим… Что-то такое помню.
- Как в восточной философии. В Силе заложена слабость, а слабость возрождается в силу.
- Это ты к чему?
- К тому, что увлеченность духовностью, фанатичное следование велению Героя, образу, той самой человеческой сути, которая перенесла ценность жизни с живого существа на предмет, приводит в результате к полной бездуховности, выражающейся в неприятии живого, в непризнании власти природы, в непонимании настоящих потребностей человека, телесных и душевных. Природа тогда отвергает Посредника, те рамки, через которые тот позволил смотреть и общаться с ней. Зверь восстает. Его нужно видеть, с ним нужно научиться говорить. Но он не есть сущность! У человека сущность то, что закрывает его от природы. Его сущность маска. Как это не парадоксально звучит. Человек никогда не борется со своей сущностью, но всегда ей следует в борьбе со Зверем. Человек, как никакой другой вид находится в разногласии с природой, выдавая себя ни за то, что есть.
- Да-да! Вот именно! Твой очередной сеанс связи – удивляюсь, как я это все выношу – закончился мудрыми словами: человек выдает себя ни за то, что есть. Ложь, предательство и лицемерие  порождение этого не иначе. Посмотри на этого героя, на этого принца датского и эту Офелию! Что за люди-то?
- Офелия? – спросила растерянно и недоуменно Мария, вспомнив о чем-то.
Она подбежала к сумке, в которую когда-то пихнула рекламные буклеты, имеющие форму заячьего уха. Или так просто казалось, что это заячье ухо. Такая необычная форма, для привлечения внимания. Одну дал Юра, злясь на героя Марии, де, преследующего всех. Этот буклет был сложен вдвое и изрядно помят, Мария это очень хорошо помнила. Там, что-то было про Офелию. Мария, развернув глянцевый лист, вперилась в текст. Да, вот – память не подвела, так и есть. Рекламируют спектакль какой-то молодежной труппы: «Офелия не должна умереть». Какое тревожное и вместе с тем обнадеживающее название!  Театр называется «Милые трагики». На буклете еще реклама неких фирм. Одна обещает новую резину для автомобилей. Смешно! На маленькой фотографии точь-в-точь такой же, как у Жданова Лексус. Электронный адрес фирмы. И Марию тут же осенило! Она, конечно, вспомнила, как Жданов, выворачивая наизнанку возмущенное нутро, упрекал ее в том, что это она, Мария их привела, что заяц к нему прибегал с компроматом, что набрел он на сайт, где с удивлением увидел все про себя, про свои подвиги.
Почему-то Мария была сейчас больше чем уверена, что именно по этому адресу, якобы резиновой конторы, Жданов себя и обнаружил. Вот так ловко его зацепили, при этом еще порядком ошарашив и напугав. Интернет многоплановая хитрая штука, недаром же называется сетью. Сообщить подобную информацию можно другими способами, самое простое, прислать на почту, но тут так хорошо удается с устрашением, с ужасом публичного позора. Думай теперь, что далеко-далеко не ты один буклетик этот получил и забрался в поисках резины на данный сайт. Раздеваться до гола для Ютьюба не пробовал и не собирался, а вот поди, выставили во всей красе, хуже чем обнаженного.
Мария метнулась к компьютеру и набрала скорей адрес сайта. Он загрузился. На главной странице Мария сразу увидела фотографию знакомого Лексуса, вернее знакомого Жданова стоящего рядом со своим красивым автомобилем. Да уж! Как удивился Юра, такое увидев. Фотография была совсем небольшой. Кто стоит около машины, и не поймешь, если не знаешь наверняка, а вдруг, действительно, кажется! И поэтому очень хотелось рассмотреть, и невольно нажимал правую кнопку мышки на ней и тут же вываливался на другую страницу, где уже большая, яркая, четкая фотка, на которой Юра собственной персоной, нечего и сомневаться. Где это его щелкнули? Красавцы, нечего сказать, и он, и автомобиль. А под фотографией! Если б про резину! Все про Жданова, да про Жданова! Мария не стала вникать в эти длинные протокольные опусы. Ей и так было понятно, что дела Жданова – табак.
Гамлет! Он жаждет мести! Убийца занял место отца, женившись на королеве, матери Гамлета. Мятежная душа болит и не дает покоя. Никогда не успокоится тот, чьего отца убили и предали. Вот же эта тема собственной персоной – униженный Героем отец, убитый для ребенка, а мать, как та королева влюблена в нового Героя и живет с ним, предавая отца.
Что из этого метания вышло? Одни муки и смерть. Персонажи известнейшей трагедии Шекспира погибли. Пропадают, умирают и реальные люди в этом театре жизни, замороченные, замученные, задавленные Героем, восстают и складывают головы в братоубийственных войнах с приходим Зверя. И опять же насколько прав Шекспир, сказав, что мир театр, а люди в нем актеры. Актер изображает персонажа, значит на нем маска образа, а суть человека – это и есть маска, образ.
Новый Гамлет не испытает страданий? А так хочется жить без боли! Неужели и впрямь Жданов и иже с ним и есть тот самый новый Гамлет? А ведь боль ощущается, нестерпимая, когда уже приросшую к лицу твою родную маску срывают. Кто ты есть? Никто без этой самой маски. Герой повержен. Герой Буденовец, Ленинец, Герой космонавт, Герой павший солдат. И вдруг ты смог стать лучше своего отца, богаче, респектабельнее, с высоким общественным статусом. Из какого-то другого мира этот буржуа, таких в советское время не чтили, но по всему чувствуется, уже по приятному запаху дорого парфюма – этот новый русский сильнее отца, могущественней. Какой подвох, в том, что мерилом духовности является созданная человеком вещь, красивая, шедевральная, музейная, да просто удобная. Но кто сказал, что речь идет об обладании вещью! Чем яснее Герой заявляет о своем желании обладать вещью, тем разрушительнее он действует на Посредника. 
Так что же потребность духовного разрушает Посредника, а значит в итоге и человека? Не потребность сама по себе, а четкое обозначение этой потребности. Четкое это обозначение появляется с четко прорисовавшимся в Герои человеческим ликом. Человеческий лик в Герои – это заявление о желании обладать вещью.
Так что же Новый русский Гамлет? А разве же это зазорно стать лучше отца и так отомстить за него тем Героям, которые уже были такими, что унижали, обладали, не делясь, а может уже,  и сами не в состоянии были ничем обладать, удерживать?  Ну а что же этот новый русский Герой? Он не унижает уже и тебя так, как когда-то те угнетали отца? (Он обладает, а ты нет и никаких перспектив) Смута в душе.
Странный вопрос, чьи Герои лучше, те или эти. Новые герои всегда теснят старых, а с ним сживают со свету и людей к ним привязанных. Смена героев – это битва и не на небе, а на земле, и даже не битва – нашествие.
Что такое герой, заявляющий о потреблении духовного, Герой потребляющий? Это Герой, сонм Героев с еще не обозначившимся четко, вернее не доминирующим самовластно человеческим ликом. Герой имеющий человеческий лик, Герой-человек – это герой  растлевающий. Увы, как ни пытайся разделить героев имеющих человеческий облик на благородных и вредных, на более вредных и менее ничего не получается. (Предвижу яростные нападки, непонимание). Герой с человеческим ликом, человек, кто бы он не был, Строитель Коммунизма, Джеймс Бонд – это Герой растлевающий. Так выходит.
Новый русский Гамлет – человек выпавший из своего времени и пространства, это человек без родины и будущего, поэтому он так мятежен и напряжен. Почему же это происходит? Смена Героев осуществляется от высшего к низшему, то есть старые образы-лики сменяются новыми символами. Новый русский Гамлет превзошедший отца, не обращен к символу, а сразу ориентирован на образ. Когда как процесс смены героев идет от нового символа к новому образу, когда как новые символы борются со старыми образами Новый Русский Гамлет гнушаясь моральными тяготами этой борьбы обращается сразу к новому образу, например, образу успешного респектабельного человека, который воспринимается, как образ потребляющий. То есть это потребляющий растлевающий образ. То есть потребление воспринимается через Нового Гамлета не как потребление духовного, а как растлевающее потребление нечто вещественного.
А что же ему остается, в самом деле, как не потреблять? У него, у Нового Русского Гамлета получилось разбогатеть и вот он, так естественно это выходит, равняется то ли на Джеймса Бонда, то ли на персонажа рекламы нового автомобиля.
Что же остается Строителю Коммунизма, как ни призывать к потреблению плодов новой экономики. Так получается. В итоге стремление к созиданию упирается в желание обладать. Вот те новые Герои, выраженные в образах говорят ни о чем ином, как о том, что можно иметь. И всегда это, надо признать, даже в случае со строителем коммунизма и святым неограниченные возможности обладания в каком-нибудь раю. 
Пусть не покажется, что я приравниваю какого-то там агента 007 к, герою революционеру, героя революционера к Христу и говорю, что они заодно. Такое же несогласие вызывает у многих тождество исторических фигур Сталина и Гитлера. Но я очень прошу понять, речь идет не об этом, речь идет о человеке с его психикой, сознанием, о человеке и его Посреднике, в котором есть небесный Рыцарь и Зеркало Любви. Изображение ведущего образа – Герой, в котором символы, лики. И если говорить о Героях как таковых, то действие Героев имеющих человеческий облик абсолютно одинаково. И конечно, есть одно большое НО, заключающееся в существовании таких ипостасей Небесного Рыцаря, как Мужественность и Зов. Восприятие Героя, а главное их влияние зависит от них.
Зов – ведущая сила. Человек находящийся все время в поиске себя. Каков я? Что я есть на этой земле? Он возникает, конечно, оттого, что человек – суть маска, суть созданная им же самим реальность, принятая за образец! Вот-вот! Образец! Ведь это Герой – образец.
Зов – это сила заставляющая сходиться, соединяться воедино форму и содержание. Духовная сила – ощущать сотворенное, как живое, ко всему живому природному относиться как к части собственной культуры. Зов – это поиск утраченного, стремление к сохранению человеческой духовной сути. За маской есть чувства, за человеческим ликом скрывается природная сущность зверя. Там за символами и ликами Герои есть ощущения и переживания, есть желания Мужественности. Зов призван, посредством создаваемых институтов, систем подчинять желания, чувства требованиям созданных образцов, образчиков, этих Героев.
В момент начала, господства новой реальности, когда проявляются, выплывают на поверхность символы, знаки естественное состояние Зова заявлять о своей духовности, то есть о своей идеологии. Системы и институты Зова, трактовка истории, отношении к умершим, павшим родным идеологизированы и это правильная настройка Зова в этот момент. Но как только из сонма Героев начинает проступать, доминируя, человек, человечище апологет этой идеи, Зов должен не то чтобы замалчивать об идеологии, ведь Зов – это и есть тот самый возвышенный строй, но говорить о ней во всех своих епархиях и структурах втуне. Идеология – это про что жизнь. Заявлять о своей идеологии – это показывать, что именно потребляет Герой, каковы его потребности созидания. Идеология первого времени всегда о том, каковы потребности Героя, а именно потребности создаваемой новой культуры, цивилизации, идеология второго времени, когда на первый план вылезает человеческий лик Героя – это идеология условных форм, форм сосуществования в природной среде, это идеология отказа от Героя.
Новый Гамлет, в том числе и Новый русский Гамлет, тот кто отверг, избавился, победил Героев своего отца, тот кто превзошел своего отца –авангард, воспринявший после пертурбаций, связанных с приходом Зверя, сразу образ Героя человека, пренебрегающий, а возможно, не заметивший тотчас естественные для нового после приходя Зверя времени символы, знаки. Незачем учиться, осваивать новый язык и так далее все поднесут на блюде удачливому завоевателю-покорителю, светочу.
Как это не покажется странным в преломлении к Советской эпохе, и даже к эпохе Нового капитализма, в категориях Посредника те самые пионеры, Новые Гамлеты, Новые русские Гамлеты, новые русские –  элита нового времени мешает естественному  переходу от старого образа мысли и жизни к новому. Мешает, и потому что имеет своим Героем уже готовый и сформировавшийся не здесь, во вне, образец Героя человека, Героя со своими потребностями, и потому что в силу своего влияния препятствует нормальным, необходимым установкам Зова, скрывая намеренно или неосознанно свои цели и не давая сформироваться пониманию, какова же истинная цель, истинные потребности данного родного общества. Элита нового времени, Новый Гамлет всегда действует в своих интересах, но не в интересах, тех маленьких, маленьких людей, народа, которые олицетворяются в Герои символами и знаками.
Элита не тормозит естественный процесс жизни человеческого общества, не портит Посредника только в некий средний период цивилизации. Стоит еще раз отметить, что человек в Герои символизирует сильных мира сего, элиту, символы, знаки – народ. Выпячивание в Герои человеческого лика, господство неживого выхолощенного, фальшивого образа означает всегда отрицательное влияние элит на общество, плохое состояние Посредника. Но в то же время, отсутствие человеческих черт в Герои, примитивность его символов и знаков означает несформированного Посредника, состояние туземного племени.
Можно сделать вывод, что ощущение неравенства и его проявление в виде классовой борьбы заложено в Посреднике. Этапы его формирования, развития связанные с развитием и изменением состояния Герои и Зов неминуемо приводят к появлению элиты, чья роль с точки зрения Посредника также разная в разные времена цивилизации. Быстро заканчивается время Новых Гамлетов, происходит развитие и расцвет, и потом старение Посредника, старение цивилизации, обозначенное выпячиванием и обветшалостью нарисованного лакированного человека в Герои.
Работа Посредника не возможна без оформленного Зова. Организация жизни, заявления, про что эта жизнь. Идеология нового времени – идеология духовного развития, в которой заявляется потребность Герои. ЗОВ ВСЕГДА СТОИТ НА СТРАЖЕ ОБЕСПЕЧЕНИЯ ПОТРЕБНОСТЕЙ ГЕРОИ. Институты государства и общества формируются под Героя потребляющего. Беда заключается в том, что Зов в любой цивилизации оформляясь в этом состоянии, потом не меняется. То есть Зов практически не отходит от заявленной идеологии, системы и институты могут подвергаться реформации, а вот сущностное – представление о том, в чем потребности Герои изменениям не подлежат. Зов не отказывается от потребностей своих Героев.
Замечу, что речь идет не о Героях, а о заявлении их потребностей в Зов. Духовность – это то, что потребляет Герой. Духовность в созданном, в сотворенном человеком, касается ли это предметов или отношений. Зов не может отказаться от необходимости создавать. В конечном итоге Зову не отойти от привязанности к предметному миру, его развитию и наращиванию, а так же все больше отходящей от природного естества трансформации людских отношений, в том числе становящейся нормой половой дивиантности.
Именно это духовное стремление Зова выращивает из сонма Героев Героя человека, а потом приводит к его обветшанию. Посредник – поиск человека в себе. Нечего удивляться, что из Героев выходит именно Герой-человек, человеческий лик. Но ведь именно в тот момент, когда он обозначается должна происходить перемена в Зов, связанная с переходом к идеологии неявных форм, а она не происходит. Проступил лик человека в Герои, своего рода человеческий лик и в Зов. Вот  тогда-то и становится ясно, ради кого все, кто он этот Герой, ради чего, ради кого человек живет. Идеологическая икона нарисовалась.
Что же за накладка в идеологических установках новой элиты? Новые Гамлеты принесшие с собой готовеньких новых героев, конечно же потребляют идеологию той, прельстившей их жизни, с четко объявленными потребностями того Героя. Отчего же их отвергают в итоге, этих самых Новых Гамлетов, пионеров? И почему ВСЕГДА существует страх перед власть предержащими, нелюбовь к ним, как к чему-то вредоносному, истребляющему род, особенно, вот в те поры, когда Герой-лик укрепляется и делается безжизненным, когда долго держащаяся элита стареет. Лик Героя как признак старения элиты.
Именно остановка Зова на состоянии заявления потребностей Героя и есть причина старения и порчи Героя, а с ним и Посредника. Но почему в свою очередь происходит эта остановка, которая выглядит, как тупик?
Новых Гамлетов, пионеров отвергают, потому что их ярко выраженная идеология потребления Героев (новых Героев) потребностей этих самых новых Героев воспринимается маленькими, теми низами, которые символизируются символами и знаками, актуальными в новые времена после свержения старых Героев, как время без Героя, как то самое время идеологии условных форм, идеологии условностей, как вредоносная, разрушительная в данное время. Идеология условностей – это идеология договоренностей. Она же и идеология жизни без закона, жизни вне права, жизни по природе вещей, это идеология верхов. Данная идеология вызывает страх. Она вызывает страх у низов. Низы привязанные к символам и знакам в Герои требуют оформленной идеологии Героя потребляющего, они нуждаются в организации, в четкой общественной и понятной и насыщенной духовной направляющей и они не понимают Новых Гамлетов, считая их идеологию потребления Героя сущностно чуждой. Для низов идеология потребления Героя новых Гамлетов – это идеология варварства.
Идеология условных форм, идеология договоренностей – это идеология верхов.
Что есть, то есть, эти самые Новые Гамлеты победившие старых Героев своих отцов, превзошедшие своих отцов, эти пионеры, революционеры, реформаторы, нувориши, герои нового времени ворвавшись в жизнь (как будто это сделал не Зверь, а они) приносят, как правило, много переживаний, страданий и бед. Они тащат на себе новую идеологию, а получается, что тащат и смерть.
Низы, таким образом, всегда будут воспринимать верхи, как враждебную силу, не разделяя ее идеологии, воспринимая ее, как смертельную для себя, дезорганизующую. Организующая идеология – это идеология низов, идеология о Герое потребляющем, идеология четко прописанных законов и правил и их неукоснительного исполнения. Это не идеология потребления, как таковая, конечно, а идеология о том, что созидает Герой, что ему нужно, а именно, что нужно для спасения, поддержания, развития, охраны людей.
Весь период развития и существования цивилизации, какой бы короткий или длительный он не был, пока не произошло оформление, выпячивание человеческого лика Героя, необходима идеология Героя потребляющего, идеология законности, когда происходит старение Героя, то есть вырисовывается человеческий доминирующий среди символов и знаков лик, приходит время элит. Необходима идеология договоренностей.
Именно страх и неприятие элит существующий на уровне Посредника, страх сохранившийся с того, раннего момента Новых Гамлетов не дает сформироваться этой идеологии, которая всегда равносильная смерти. Идеология потребления Героя так и работает на всю катушку, Герой потребляет и ветшает, элита дряхлеет и слабеет, неуправляемому Посреднику ничего не остается, как выбросить джокер. В Мужественность появляется так же человеческий лик, что означает слом межличностных отношений. Приходит Зверь. Посредник выбирает себе новую элиту, новые духовные ипостаси, новое обрамление бытия.
Идеология нового времени, то есть начальных этапов – это всегда низовая идеология, так должно быть. В этом также залог устойчивости и долговременности Посредника. Что такое низовая идеология? Это идеология корней, почвы, культурных, исторических пластов. Новые Гамлеты должны прежде всего приносить с собой эту идеологию, руководствуясь необходимыми для них знаниями и пониманием жизни своего рода.
Если Новые Гамлеты прибегают, а это чаще всего и случается, к некоему революционному пути, образы которого заимствованы или у существующих где-то успешных систем или в фантастичных представлениях будущего, то происходящие пертурбации более, чем допустимо связаны с насилием и неизгладимый след насилия, память о нем, потом способствует порче Посредника.
Без некой революции не обойтись, но она должна идти от другого. Не внедрение заимствованных или надуманных систем, а понимание и воплощение, может быть, неудобной тебе самому, страшной для тебя самого актуальной в данном состоянии Посредника низовой идеологии. Революция должна быть не ломкой низов, а ломкой верхов, привычных форм их существования. Понятно, что и те и другие привязаны к символам и образам в Герои, и речь идет о смене в Небесном Рыцаре образов духовности. Так начинается в Герое стремление к новым образам. И это стремление исходит от низовых символов. Ослабленная пружина начинает вновь постепенно сжиматься.
Кроме того, чем естественнее будет та самая низовая идеология, тем меньше страха и неприятия будут испытывать низы на этапе стареющего Посредника, когда требуется применение идеологии договоренности верхов.
Посредник живет не только прошлым, но и БУДУЩИМ. Идеология низов всегда с ним связана. Если обратиться к Герои то символы и знаки символизирующие низы – это в том числе и алфавит, письменность, которая или остается неизменной на протяжении истории, что гораздо лучше, или меняется, но все-таки незначительно.
Кардинальная смена письменности – является признаком и символом смены идеологии низов, их представлений о собственном развитии. Но ведь это бывает всегда по велению верхов. Герои-лики меняются чаще, как и элита, верхи. Вот идеология верхов должна быть связана с прошлым, со своей исторической памятью и культурой. Кто делает ту самую историю, низы, народ или верхушка? В создании истории и культуры своей цивилизации в равной степени участвуют и те и другие. Низы за счет своей потребности в перспективах будущего толкают ее вперед, верхи за счет (так должно быть) соблюдения рамок культурных традиций и исторических реалий. На верхах, конечно, лежит тяжелая задача по обеспечению продолжения собственной истории и расширению границ собственной культуры, что часто проявляется как захватнические войны и экспансия.


Зов обеспечивает потребление Героя, заявляя низовую идеологию, идеологию развития, идеологию законности. Зов стоит на страже потребностей Героя потребляющего, на страже сохранения материальных ценностей, но и на страже жизни, ведь низы нуждаются в идеологии будущего, значит и жизни.
Стремление к организации жизни естественно для человека, именно для человека, того кто родился и вырос в семье, в человеческом обществе, эта потребность воспитывается в нем Посредником, самим бытием, его духовной и материальной стороной, которое так получается дает человеку ощущение себя, как личности.
Идеология низов, идеология первого времени, идеология потребления. Сами низы олицетворяются символами и знаками в Герои. Но что такое Зов заявляющий потребность Герои и обеспечивающий их? Это и есть высший момент духовности, когда ориентирующийся, как на маяк, на человека Зов начинает движение духа от низших форм в высшим. С этим происходит постепенное восхождение от символов и знаков к ликам в Герои.
За счет чего же происходит это восхождение, за счет какой трансформации? Также постепенно иссекает Мужественность, природная сила. Естественно, что в конце концов, человеческий лик в Герои становится ненавистным врагом и соперником ослабленной Мужественности, а то и угнетателем ее.
Посредник, всего лишь природное звено, он сам по себе не правит бал. Природа не терпит плохого, ненужного Посредника, он отмирает. Врывается Зверь, страшная, немыслимая для человека природная сила, с ним появляется новый Посредник, этот особый человеческий орган, помогающий человеческой популяции выживать. Однако, как говорилось выше, Посредник стоит на страже человеческого вида, но никогда собственно его заботой не является  конкретная культура и нация. Это лишь средства Посредника, о которых человек должен заботиться сам, стремясь понимать и налаживать связь с Посредником, в конечном итоге с собой, его носителем.
Так что же происходит? Почему Зов остается в состоянии низовой идеологии потребления даже тогда, когда Посреднику требуется переход в другое состоянии, диктуемое идеологией верхов, идеологией условных форм?
Пружина сперва сжимается, Посредник выдает на гора идеологические формы, формы государства, общества, охраняющие духовность, выраженную в вещественной форме, в форме предметного, рукотворного мира. Все это образует культуру, создающую такую красивую даже пленительно красивую маску, стилизацию естества, скрадывая силу у этого естества, делая человека все больше и больше человеком, кем-то зависящим от Посредника, и при этом оторванным от природы и беззащитным перед ней уж во всяком случае без этого самого Посредника, без своего собственного бытия и духовности, верней их привычного ореола (как это понятно мне современному жителю земли), а Посредник-то все сильнее портится и ветшает.   
Посредник – это взаимосвязь Небесного Рыцаря и Зеркала Любви, и поэтому, духовность воспринимается через материю, вернее материальные ценности, во-первых, рукотворные, а потом уже присвоенную как собственность природу.
В стремление к духовности Зова всегда ослабляется Мужественность, чувства, чувственность, ощущение живого, жизни. Чем больше обширнее красивее материальный мир, мир вещей, тем меньше чувств, чем больше этих самых вещей, пусть и красивых, пусть даже шедевральных, тем меньше они вызывают эмоций, и значит ценятся.
Но в то же время восхождение в Посреднике, в Герои Небесного рыцаря по мере развития низовой идеологии идет к ликам, человеческим образам, Женственность направлена к Герои, и она по мере ветшания этих ликов, раздражается.
Женственность несет признак соблюдения законов. Неживой, выспренний лик начинает отталкивать. Женственность портится. Законы не соблюдаются. С попранными законами рушится низовая идеология потребления, идеология будущего. В то же время идеология верхов уже не в состоянии вступить в свои права.
Разбито Зеркало любви, стекло его – Женственность треснуло. Нет Зеркала любви, нет и Небесного Рыцаря, о переориентации которого стоило бы в таком случае говорить. Для Посредника без вещества, сиречь без вещи нет и духовности.  Крушение бытия в конечно итоге приводит к приходу Зверя. Ничего уже не может защитить от него. Все как будто на месте, но в моральном смысле не существует.
Как ни дать сжавшейся до предела пружине выстрелить? Как вообще предотвратить это крайнее сжатие, предотвратить ту самую негармоническую смену в Герои?
Заявление о низовой идеологии Зова, высшая степень духовности Посредника, низовая идеология связана с обеспечением потребностей Герои, то есть с обеспечением потребностей что ни на есть вещественных. Заполняется, укрепляется Дом, в котором и Храм, и Шедевр, и Деньги. Духовность человека, а это и есть потребность его Героев, ослабляет жизнь, потому что чем дальше, тем больше связана с вещью, с тем что человек создает.
Ценность, а значит и перспективы будущего людского рода Посредник обозначает, как ценность созданного человеком, но попытка наращивать и охранять эти ценности средствами Зова, его институтов и систем разрушают человека, как живое существо.
Идеология низов, заявленная Зовом – это восходящее движение от примитивного понимания к четкому устройству. К изображению или сложной схеме все более напоминающей человека. Чем сложнее, чем подробнее рисунок в Герои, чем больше и лучше он похож на человека (увы, никогда не передавая его настоящих живых эмоций, такова его суть), тем он кажется более страшным, тем более он угнетает Женственность, всегда направленную к Герои, всегда стремящуюся к ним, ни к Мужественность, ни к Зов, а именно к Герои, как к чему-то, что наглядно и конкретно обозначает состояние Посредника.
Отчего же пугает именно эта наглядность? Пугает не она сама по себе, стоит отметить, а только ее доминирование, то когда нечто человекоподобное утверждает, что именно он Герой и претендует на все, на Женственность, на созданное Посредником. Чужак, попирающий интересы низов, их знаки и символы, стоящий на пути их развития, но в конечном итоге речь идет обо всем роде.
Сброс этого несущего чужака Посредника, значит уже Посредника вредителя, вора идет по пути мгновенного выброса героя с человеческим лицом, настоящего человека, мужчины в Мужественность. При том это может быть по настоящему чужак, но он ведь человек, он ведь столько чувствует, а значит понимает жизнь и человеческий род. Стремление низовой идеологии – это стремление к человеческой форме. Человеческий лик в Герои. Какой-то пришелец, принимаемый за своего в Мужественность. Посредник входит в состояние Зверь. Пришелец в Мужественность появляется из-за того, что Женственность не принимает старых Героев. Да, вот именно этот пришелец рушит законы, разбивает Женственность, стекло Зеркала Любви, грабит, портит Зеркало Любви. Нет бытия, нет духовности. Обретение духовности ведет к бытию, которое потом уничтожает духовность.
Новый Гамлет – это явление Зверя, выдаваемое за героя.
Всякая цивилизация конечна, верней конечна ее определенная форма, которая потом с обретением другого Посредника приобретает новые черты, свойства, другой вид.
Можно в рассказе о смене Посредника поставить точку в этом месте. Конец неизбежен, как и конец человеческой жизни, так что же искать пути. Но если пути есть, не будет ли неправильным оставить попытки их найти. А пути, очевидно, имеются, за это говорит факт негармонической смены образов и символов в Герои (значит, что-то не так происходит в Посреднике).




В машине становилось душно. Кондиционер не работал, на починку его не было денег. Мария открыла окно. Свое окно открыл и Герман, который был за рулем. Лампасниковы выехали на живописное нижнее шоссе, идущее вдоль залива. Ветер готовый уже трепать все легкое, как паруса суденышка, забился в салоне, заметался, а потом кошкой кинулся Марии на грудь, ласкаться. Захватило дух. Хотелось засмеяться, так чтобы смех скакал и каким-нибудь солнечным зайчиком, запрыгивая на тронутые солнцем кроны деревьев, преумножал богатство летнего дня, этого вот конкретного дня данной тебе жизни, но шуршание шин и шепот, и надсадное «ах» проезжающих мимо машин напоминали о чем-то до того грустном, до того сером и мучительном, что даже ветер, казалось, эта непосредственная жизнерадостная сила куда-то исчезал, оставляя яму тишины. Бедная жизнь, этот шорох беззубо шептал и шептал о бедности.
Конечно, им никуда не хотелось выезжать, только сидеть и сидеть на своем райском пяточке, там, где был жасмин, уже отцветший и отцветший же шиповник, кудрявая липа, как пушистый ковер на стене сада. Но зато еще были в цвету розы, и распускались гортензии, раскидистые кусты.
- Смотри, вот Мишка с Дакотой! – сказал Гера и мотнул головой в сторону открывшейся полоски берега. За завесой солнца мелькали темные деревья и за ними на белой полоске пляжа люди. 
- Где?!! –  Мария, выворачивая шею, стала искать глазами ребят. – Как ты их заметил?!! – солнце слепило.
- Да в глаза бросились красные шорты Мишки. Потом уже его самого узнал, потом и Дакоту увидел. – Руки Германа лежали на руле. Он, кажется, готов был свернуть на обочину, чтобы остановиться.
- Давай остановимся! – подначивала Германа Мария. Ей очень хотелось повидаться с Котенками.
- Не понимаю, ведь со дня на день все решится, а они тут отдыхают. – Гера остановился и стал разворачиваться.
- Миша, похоже, уверен, что все окончится благополучно, - Мария нахмурилась от невеселых мыслей.
- Да уж. Машину отдал, как-никак. Но я бы на его месте, победу пока не праздновал. Жданов-то того… Сама видела, что вытворят. Просто грабит всех.
- Эй! Мишка! Данила!! – крикнул Гера братьям, как только Лампасниковы вышли из машины. Сразу повеяло берегом залива. Запах воды, прибитых водорослей. А еще шиповника, нагретого песка, ракушек, сухих камышей. Все тут имело аромат.
Молодые люди обернулись и пошли навстречу, узнав. Обрывки воспоминаний детства, дней проведенных на Финском заливе, до нельзя сухой песок бегущий из кулачка, пупсик уложенный спать в слепленный домик, нужно было водой поливать песок, чтобы его построить, раскаленная дорожка под ногами, так что приходиться прыгать, серые горбатые валуны, хрупкие ракушки, лицо мамы, молодая, улыбчивая с копной каштановых волос, - все улетучилось вдруг. Берег пах как обычно, как много лет назад, но той красоты не было. Перед Марией стояли братья Котенки. 
- Что, Мишка, последние денечки? – подкалывал Гера, поздоровавшись.
- Как здесь хорошо. Морем пахнет, – Мария, не сдаваясь,  пробовала настроиться на оптимистическую волну.
- Тиной пахнет… - сказал мрачно Дакота. Он посмотрел на воду. Холодную мелкую серебрящуюся под солнцем. Зеркало это слепило.
- Да я уверен, что условный дадут, - махнул рукой Миша.
Он держал под мышкой обшарпанный волейбольный мяч.
- Мы играем. Хотите с нами?
- А вдруг и нет, не условный, реальный, - Гера нарочито задумался, приложив палец к губе.
- Я еще очень эту осоку люблю, что по берегу растет и кустики шиповника. Особенный пейзаж здесь, - настаивала Мария. -  Пляж – особое место. Полоска очищающей пустоты рядом с чем-то бездонным и наполненным своей жизнью.
Но насмешкой над ее глубокомысленным сравнением был тут и там разбросанный по пляжу мусор, прибитая к берегу тяжелая тина и виднеющиеся на горизонте новые многоэтажные дома города.
- Давай, Маша, переместимся вон в то кафе. Тебе там будет удобней на залив смотреть. Там под деверьями, без солнца, - предложил Миша. И Мария поразилась его спокойному, уверенному, тону.
Усевшись за покрытый старой, в неотмывшихся следах многих трапез, клеенкой столик, компания вперилась в поднесенные тут же официантом потрепанное меню, но ни Мария, ни Герман ничего заказывать не собирались.
- Я, пожалуй, только кофе, - сказала Мария. Она все время старалась смотреть в сторону пляжа, воды.
- Я вообще ничего не буду, - сказал Герман. Он с каким-то доброжелательным любопытством изучал Михаила.
- Да что вы! Мария, ты будешь лосося под сливочным соусом, а ты Гера стейк, - возразил Котенок по-деловому.
- Нет. Я не буду никаких стейков, Миша. Я не хочу, - ответил на это Гера. Он продолжал улыбаться.
- Почему? Тут неплохо готовят. – Миша нахмурился от этой доброй улыбки, не понимая Геру.
- Я не голоден, - настаивал Герман. Он решительно отложил в сторону меню.
- Ну как хочешь, - не стал настаивать Михаил.
Блюда принесли для Котенков и Марии, Гера пил сок. Рыба была вкусной, проголодавшаяся Мария набросилась на нее.
- Нет, ну скажи, Мишаня, неужели так-таки ты машину ту выиграл? – эта тема, чувствовалось, не давала Гере покоя.
- Да… - просто ответил Миша, с шумом заглатывая горячие куски картофеля.
- Не верю. Тебе, наверное, ее наркомафия подарила, - Гера с хитрым прищуром смотрел на Михаила.
- За что? – тот стал из расслабленного очень серьезным. На темном лице два неприятных серых лучащихся напряжением глаза.
- За то, что ты их не сдал, например, - предположил Гера.
- А мне некого сдавать, Герман Викторович. Я никого не знаю, - Миша ел.
- Да ты будущий наркобарон, Мишаня, - хохотнула Мария. – Уверенно так держишься. Клинья под тебя не подбить.
- Это Юрий Андреевич, конечно, зря. Машину-то у меня экспроприировал. Я ее потом выкуплю у него, - продолжал уверенно Михаил.
- Ты думаешь, она у него в гараже стоит? Он ее сам давно продал, - сказал Гера.
- Юрий Андреевич, наверное, тоже что-то обо мне такое думает, - говорил Миша.
- Он о себе больше думает, Юрий Андреевич, - заметила ему Мария.
- Ну да… - тон Михаила был вкрадчивый, тихий, жутковатый и привлекательный. Даже это короткое «ну да» обещало что-то, страшно завораживало.
- Тебе нравится, Миша, когда о тебе что-то этакое думают, принимают тебя за важную птицу? – спросила Мария.
- А я и есть важная птица, - ответил Миша, горделиво откинувшись на стуле.
Мария прыснула, ей было смешно, что Миша так просто попался.
- И в чем же твоя важность? – с лукавым любопытством в глазах допытывался Гера.
- В оперении, - смеялась Мария.
- То есть? – не понял Гера. Откинувшись на стуле, он посмотрел на жену.
- В фактуре. В манерах, поведении. Нет? – Мария смотрела на Мишу хитро.
- Точно. Уже по своей природе. Но амбиции-то заставляют двигаться, пробиваться в свет, так сказать. На свет, где все ярко может блестеть и переливаться. Хорошо было бы Миша, правда, сидеть не здесь на берегу мелкого и пахнущего ароматом, который одной Маше и нравится, заливе, а где-нибудь на фешенебельном курорте Европы ли, а может, на островах и вот так ты бы своих друзей, каких-нибудь миллионеров таких же как ты угощал яствами пятизвездного ресторана, - подхватил Герман.
- А кто бы этого сейчас не хотел? – опять совершенно спокойной спросил Миша. – Ни за того вы меня принимаете, - сказал он и вытер рот салфеткой.
- Да за того, за того… - отмахнулся Гера, настаивая на своем. – А вот ты, Данила, хотел бы в Сан-Тропе какое-нибудь или на Бора-Бора? И вот там вести красивую жизнь, день-деньской ублажать себя и лениво так позванивать по делам и временами так нагонять смертельный ужас на заподозренных в попытках неверности партнеров?
- Нет. Это не про меня, - сказал Данила. Он расправлялся со своей отбивной.
- Даник, молодец. Он долго проживет и счастливо. Он птица невысокого полета, - Михаил шутливо и примирительно толкнул локтем брата.
- Я просто себя знаю, какой я на самом деле, на что способен, а на что нет, - спокойной ответил на это Данила.
- Вот это ты молодец, Данила! – похвалил Герман.
- А я не очень-то верю в это, - засомневалась Мария. – Неужели ты, Даня, знаешь себя, как какой-нибудь умудренный жизненным опытом человек. – Мария говорила, улыбаясь, с задором.
- Он не в этом смысле, - отвечал за брата Михаил. – Он про то, что боится.
- Ах, боится! – воскликнул Гера не то разочарованно, не то пораженно. – Бога боится?
- Закона, - ответил Михаил, жуя. Он в данный момент был поглощен вкусным блюдом. – Совесть это называется, - сказал он  между прочим.
- Может и совесть, а может, еще как-то, - усмехнулся Данила.
- Как?
- Это называется «боится», - усмехнулся Данила с горечью.
- Ничего, Даня! Какие твои годы! Будет и на твоей улице праздник! – обратился Гера к нему по-отечески. - Жить захочешь - перестанешь бояться.
Данила оглянулся вокруг и все невольно вслед за ним, как будто желая оценить, что же это за улица, на которой обязательно должен быть праздник. Слева за соснами простирался нечистый песчаный берег, блестела мелкая вода, натыкаясь кое-где на вылезшие большие и поменьше валуны. С другой стороны было шоссе, по которому фланировали щеголеватые, вымытые до блеска дорогие машины. Один к одному, здесь на побережье были выстроены рестораны. Публика любила приезжать сюда по выходным. Отдохнуть на этом море. Мария вдруг тяжело вздохнула. У нее возникло ощущение, что нездешнему модному дизайнерскому пространству никак не поместиться тут, на этих прелестных невзрачных берегах, как бы не обновлялись интерьеры, как бы не улучшались и не расстраивались. Они не вписывались сюда, не украшали, не радовали. И дело не в плохом вкусе строителей, дело в чем-то  другом. От всего окружающего веяло чужим праздником. И поэтому природа с ее неяркой робкой красотой выглядела жалкой, модные рестораны вульгарными, а может быть, мистическими, как драконы, распахнувшие пасть хищники, и люди, люди не жили, маялись в чаду разговоров о политике, о смысле жизни, опустошающих, надсадных.
- На этой улице праздника уже не будет. Ни для кого, - сказала Мария.
- Мария Михайловна, Бог с Вами! Не нужно думать о других, нужно о себе думать, - заговорил Михаил. – У меня отношения с женщиной одной. Состоявшийся человек, успешный. Генеральный директор крупной строительной фирмы.
- Да?! Давно? – удивился Гера.
- Давно, - Михаил горделиво поерзал на стуле и расправил плечи.
- А Лена? – не отставал Герман.
- Лена, так, подружка.
- А-а, - засмеялся Гера. – Генеральный директор не против?
- Нет… - сказал Миша походя.
Лампасниковы с удивлением смотрели на старшего Котенка. Марию мучило любопытство, но она все не решалась задавать возникшие у нее вопросы. Мучаясь неловкостью, она не понимала, как подступиться к этой теме. Гордиев узел сомнений, как всегда, одним махом разрубил непосредственный Герман:
- Машину-то она, значит, подарила?
- Нет, я же сказал, я выиграл! Почему вы мне не можете поверить! – воскликнул Михаил.
- Выиграл?.. Ага… А как она отреагировала на то, что ты в «Кресты» загремел?
Михаил замялся на мгновение, и за него ответил Дакота:
- Как все деловые люди – по-деловому.
- То есть? – не понял Гера.
- То есть без особого сочувствия, - пояснила ему Мария.
- Как имя её, можно узнать? – не отставал со своими расспросами Герман.
- Можно, - тон у Михаила был до невозможности спокойно безмятежный. – Анна.
- Анна Ивановна. Так Мишаня эту даму называет, - с улыбкой сказал Дакота.
Мария хмыкнула, Гера с любопытством смотрел на Михаила.
- Мишаня у нас любимец женщин и любитель, - рассказывал Данила.
Мария плохо знала старшего Котенка, она общалась с Дашей и Данилой, нельзя сказать, что известие о том, что Миша любвеобильный человек стало для нее открытием. Миша был некрасив в отличие от Данилы, но в то же время обаятелен. Что-то шло изнутри него, дразнящий сладковатый запах. Невзрачное бледное лицо, легкая речь, приятные манеры, а вдруг это не клад, а припорошенная снегом гниль. Но ведь не копнув, не вдохнешь всей атмосферы, не поймешь, что скрыто внутри.
- Спасибо, Мишенька, за угощение, - Мария с улыбкой смотрела на Котенка.
Потом она перевела взгляд вниз. Две пары загорелых мужских ног, обутых в открытые сандалии, у Миши помоднее, у Дакоты поношенные видела она. Беззащитное открытое тело, беззащитные люди. Мария вспомнила, что вот-вот случится суд. Она чувствовала, исход будет не тем, каким ожидает Миша. Мария поняла это по настроению Жданова. А Миша Котенок меж тем так уверен, что все обойдется. Не напряжен, не считает часов, минут, не бросается в спешке улаживать какие-то дела. Сидит вот тут, в прибрежном ресторанчике, наслаждается сам, угощает…
- Хлестаков!..
Все обернулись на сказавшее это Германа.
- Ты Мишаня – вылитый Хлестаков. Знаешь, что разоблачат, а все равно нужна минута славы.
- Хоть так, если никак иначе, - поддерживал брата Данила.
- То есть? – не понял Гера.
- Минута-то нужна, хотя бы минута…
- А там гори все огнем? – спросил Гера.
Котенки молчали.
- Молодые вы еще. Терпеть не умеете, - сказал Герман.
- Бог терпел и нам велел? Типа этого? – усмехнулся Михаил. – Это не подходит. Занудно, скучно, безысходно.
- Воспитание неправильное, - заключил Герман.
- Нормальное воспитание! – вспыхнул тут же Дакота. – Ему, видно стало обидно за мать.
- А я и не про Дарью Кирилловну, я про то, что нет примера достойной жизни. А пример этот, как мы из изысканий Маши узнали, создают не только родители и не столько родители, сколько вся окружающая атмосфера и само по себе человеческое бытие.
- Не знаю я про ваши высокие материи ничего, - заговорил Михаил. – Что там за примеры, где они? Да, я как моя мать в нищенской обстановке жить не хочу. Я про атмосферу одно знаю – терпеть не могу тоску. А про жизнь я знаю – не переношу бедности.
- Ты ее боишься страшно, - покачала головой Мария.
- Боюсь… Может и боюсь, но я ее, бедности этой, избегаю всеми силами. Не должен я с ней соприкасаться. И нет мне до других дела! Кто хочет, тот пусть сидит в своих трущобах! – Мишу было не узнать. Голос его непривычно звенел, бледное лицо пошло красными пятнами.
- И… и что?.. – подначивал его Гера.
- И я не такой как они все, выше!
Гера удовлетворенный тем, что он, наконец, вывел Михаила на чистую воду, откинулся на стуле.
- А тут вот как подтверждение этот выигрыш мне свалился, - продолжал Котенок. – Как подтверждение того, что судьба мне другую дорогу стелет, что я не какой-то там, а фартовый!
- Избранный?.. – уточнил Гера.
- Ну да… - согласился Михаил.
- Избранность в чем же? – допытывался Герман.
- В жизни  другой! Вот в чем! И скажите еще, что человек все сам должен добиваться, а не ждать посылок с неба! Как же тут добьешься? Как? Все места в бизнес классе, и в первом классе уже заняты. А ты клюй по зернышку, как курочка, всю жизнь. И мать моя, между прочим, такой вот, как нынче приходится, жизни не хочет. Никому она не по нраву жизнь нищая!
Мария поежилась, будто по телу прошелся колючий ветер. Иголки разных мыслей, одна к одной в плотной еловой веточке. Мария подумала, что ни кто иной, как бедная Даша, так получается, оказалась крайней. В финансовом вопросе уж во всяком случае. Она, за этого человека, пусть даже то и сын ее, Михаил, старшенький хочешь-не-хочешь платит, наделала долгов, ведь кровинушка, не оставишь в беде. А у кровинушки другие устремления. Он решать насущные проблемы не желает, он  грезит о некой Анне Ивановне, о богатой жизни фортового человека. И матери ее жизнь не нравится, что правда, то правда, но от матери-то как отрываться, тем более предавать ее, вешая свои проблемы, и забываясь в мечтах, чреватых опасными прожектами.
Перед глазами стояло блюдо с рыбой, уже поглощенной с аппетитом, молодец Гера воздержался от угощений, отвратительно четкая картинка, подробная, кусок лосося, сливочный соус, картофель. Чьи же деньги, не гнушаясь, они проедают сейчас?
- Иллюзии от неприятия жизни, - сказала Мария вслух.
- Тебя предали, а ты не предавай, - сказал Герман. – Тебя Герой предал, апологет выхолощенной идеи, тебя, в общем-то, духовно предали, твое поколение, а ты не предавай все равно. Ты же предавая, так получается, уже не чем-то абстрактным гнушаешься, а именно мать свою предаешь, родных своих, людей живых, жизнь саму.
- И иллюзии твои жизнь губят. Именно так, - добавила Мария.
- Как это? Как? – не соглашался Михаил, скорее не понимая даже смысл сказанных слов.
- Представления – суть человека, а значит можно сказать, что и иллюзии. Но они разного рода бывают, нормальные и вредоносные что ли. Иллюзии, представления, вызванные конфликтом с Героем, являются или выражением слома или приводят к таковому, а затем и к развалу жизни.
- Все это слова какие-то философские…- Михаил поморщился скептически. Он хотел еще что-то сказать, но Герман его опередил:
- Жизнь-то рухнула та, советская наша, жизнь, и Даши, и Ирины, и наша отчасти, и ваша чуть-чуть, а новое-то все ненашенское, чужое. Шелабушки-то мы, всякий ширпотреб загребли, а главное-то не приняли, потому что не принимаемо это, Герои их, их идеи, их способ чувствовать и общаться, невозможно это для нас, а без Героев и Зова, как его Мария обозначила, без идейного организующего начала, без того способа духовности, без тех чувственных архетипов прекрасного опять же, без Небесного Рыцаря идентичного этой вещественной сути, само вещество, вещь, вещи, мир этот в хлам превращается.
- Даже не в хлам, а во что-то агрессивное, - добавила Мария.
- Опять вы про своё. Дались вам эти материи духовные, в самом деле! Ни о чем другом, кажется, говорить не можете! – возмущенно затарабанил Михаил. – Чем вы заняты все? Поиском каких-то там смыслов! Деньги нужно где-то раздобывать! Неужели же взрослых людей нужно учить!
- Не нужно учить взрослых людей, Миша. Только понял я одно, что без этой самой идеи, без тех смыслов, деньги в труху каким-то образом превращаются. Спасибо тебе за хлеб, соль. Очень приятно было повидаться и поболтать, поехали мы по своим делам, пожалуй!
Лампасниковы распрощались с Котенками.   
По сути никакой цели у Лампасниковых не было. Была идея съездить в парк, но время, пожалуй, уже исчерпалось, и главное, романтическое настроение ушло, как солнце, давно перешедшее зенит, душа отяжелела, и зеркало этой души болело.
Кто знает, откуда появилось у Марии чувство опустошения. Когда все вокруг бессмыслица: день этот летний солнечный, и каждая подробность в нем неприятна.
- Уж не думаешь ли ты, что Юра выиграет дело? – спросил у жены Герман.
Они сидели на берегу залива, под соснами, там, где еще не построились рестораны. Весь твой мир сжат до маленького пяточка, приходится напрягаться, чтобы ощутить необходимую гармонию.
- Нет, конечно. Я не думаю, что все кончится благополучно.
- Поэтому ты грустишь?
- Наверное. Не понимаю, почему мы не можем сказать этому Мише, что дело его табак? – пожала плечами Мария, вздохнув. Она шарила ладонью по песку, задевая сухие сосновые иглы и веточки.
- А что его пугать? А потом, ты же знаешь, человек всегда надеется, надеется на чудо. И Миша, и мы в том числе.
- Мы его видели сейчас в последний раз, перед долгой разлукой. – Мария легла на песок, взгляд ее нашел между иглистых крон белесое, будто высохшее небо. – Как-то все глупо, не по-человечески. Что с ним будет, подумай! Что ему предстоит там испытать! Колония – не пионерский лагерь. А мы с какими-то своими разговорами малопонятными про Посредника. Машина эта всем покоя почему-то не дает. Откуда она, да что с ней.
Гера посмотрел на Марию внимательно. Он сидел рядом, подтянув колени к груди. И сказал, сейчас совершенно некстати это прозвучало:
- Да, вот с машиной это интересная история.
- Знаешь, мне вдруг стало понятно, когда мы с ним разговаривали, что действительно все, как он говорит, машина эта из пространства.
- Как это?
- В его жизни и около нее все пустое, ничего там родиться не могло путного, существенного. Путным ведь распространение наркоты не назовешь. Все на что он был способен, он сделал. Не гангстер он, не мафиози, и Анна Ивановна его, это более фантазии, чем отношения настоящие.
- Ну почему же? А вдруг?
- Не верю я что-то, что существует на самом деле такая порода женщин. Что-то это надуманное.
- А кто она?
- Вот именно кто она? Анны Ивановны эти… Пигалицы гламурные вот и все. Целлулоид. Ни вещества, ни чувств, одна раскраска. Бездельница какая-нибудь, возомнившая себя хозяйкой жизни. Курицы перекрашенные под райских птиц. И кажется, что суть не меняется, курицей была курицей осталась, ан нет – меняется суть.
- И как же?
- Пустота все, потеря себя. Миф. Человек превращается в миф. Человек превращается во что-то неживое, всегда далекое, сказочное может быть и манящее, но всегда далекое. Нечего было и думать, что такая поможет.
- Слушай, ты большое значение придаешь этой Мишаниной дамочке. Так, скорее всего, случайная знакомая. Захотелось Мишане мачо себя ощутить, деньги красиво потратить.
- Деньги… Странно… Помнится, когда первый раз разговор зашел о Мишином деянии, Дакота сказал мне, что Миша это из-за телефона. Хотелось ему новый айфон.
- Наверняка так и есть, денег никаких особых никогда и не было, а все остальное - выдумка. Фантазер Мишаня патологический.
- Я ведь тоже фантазер, Гера.
- Ты другое дело.
Мария вздохнула тяжело. На душе было гадко. По шоссе поодаль ездили машины. Вымытые. Воскресная прогулка и, возможно, с девушкой,  спутницей на сегодняшний день. Тем ни менее. Дракон о трех головах, мифическое чудовище, но все же они думали, что там далеко-далеко бывают такие. Нездешний урод, сжигающий родную землю. Напавший. Где ты Илья Муромец – герой, защити, изведи нечисть. Не принимается чужое, что-то прилетевшее, откуда-то из-за горизонта появившееся. Гад гадский. И еще головы три. И из пастей огонь! Жжет. Все не свое откуда-то появившееся жжет. Три головы каждая по-своему. Из разных сторон чужаки нанесли добра. И приспособления удивительные, и вещи красы неописуемой, и ткани, и обувь, и утварь небесной красоты да что перечислять, а жжет и в каждой видится отражение голов, головы мерзкой, чужеземной твари. Убивать пришли. Что хочешь говори, а знаем, что убивать пришли. В наши озера и реки ядом плевать, нашу землю страшными сорняками засеивать. Где ты, Илюша, где ты богатырь! Выруби все эти головы, чтобы ни одного отблеска. Нам не нужно чужое! Бояре договариваются, а нам-то не нужно. Они сладко едят, пьют, наслаждаясь заморскими шедеврами, а наши реки, наша земля отравляется, род наш вымирает. Илюша, помоги!
Мария, лежа, смотрела вверх на небо. Светлое. И пробираясь куда-то вверх по темной лесенке иголок, она опять оказалась в белой комнате своих мыслей.
«Тебя предали, а ты не предавай! Тебя Герой предал, тебя духовно предали, а ты не предавай все равно», - звучали в ушах слова Германа.


 

Герой, где ты?! Какой ты?! Ты ведь есть и должен быть. В умах должен быть! Никуда не денешься. Герои появляются, оттого, что правят элиты и по своему усмотрению действуют. А как без этого обойтись? И на Руси как, без него, без героя? И реформы царя Петра, и о ужас, какое святотатство, Христианство туда же. Да, приняты, по своему прижились, но вот блик на всем, на каждой вещи горыныческий имеется, а значит никуда не деться без Илюши Муромца, который головы те способен отрубить.
Герои, все их символы и знаки созданы, существуют в сознании для того, чтобы человек мог выражать себя, и развитие его происходило, как человека, принадлежащего своему роду и культуре. Все в итоге сводится, сходится к герою человеку. Но как сложен человек! И все символы и знаки так или иначе описывают его, его бытие, то что связано с ним. И есть символы, которые описывают это явно: буквы. А значит и слова, значит, речь. Буквы, алфавит олицетворение маленьких, маленьких людей. Герой способный на защиту, а значит способный примирить людей с тем чужеродным, на чем отражение гада, герой, помогающий роду выжить. Его главное свойство – он должен быть живым в описании. Если его нельзя описать словами как человека, то есть если он получается в описании правильным  и неблизким, неживым идеальным, то этот герой не способен защитить род от горыныча, от чужого, проникающего через вещи, увы.
Чужая духовность отражается в чужих вещах. Вещи приносят с собой чужие формы, чужие символы, знаки. Своя высшая качественная образная форма  является защитой человеческого рода. Именно образная, не вещь. Образ того героя-человека, который можно описать словами, как живого. Чем подробнее и яснее описание, чем больше символов и знаков оно заключает в себе, тут и речевое, письменное описание, тут и возможность разнообразного подробного изображения, тем устойчивее, выносливее, сильнее род, опирающийся на культуру связанную с этими образами и символами.
Герой-человек, эта высшая форма Герои, знаков, символов должен существовать только именно как описываемый художественной литературой, точно так же как и приемами изобразительного искусства живой понятный, вызывающий чувства, сопереживания. Герой-человек может существовать только в контексте культуры, но никогда в контексте потребления.
Когда наступает момент пресыщения неким Героем, неким образом мыслей, восприятия действительности, как со стороны покупателя, читателя, зрителя, так и со стороны самих творцов, потерявших остроту восприятия, а это может произойти довольно быстро, то нужно сказать, что той высшей образной формы, называемой Героем-человеком больше не существует.
Герой-человек, как отражение сущности Небесного Рыцаря, всегда нечто незримое. Герои же литературы, искусства, религий – это разные ипостаси Небесного Рыцаря, качественно доступные только в таком виде.
Люди, относящиеся к цивилизациям, имеющим сложную письменность, письменность, как устойчивая и всегда находящаяся в обиходе низшая ступень символов, знаков в Герои, способны различать и общаться с более совершенной образной формой. Это не говорит о том, что данные культуры производят лучшие шедевры искусства, яркие, прорывные, в которых могут быть отражены эти образы, а о том, что общение с сущностью Небесного Рыцаря более развито. Герой-человек способен существовать дольше, не деградируя, не разрушаясь от бесчувствия, и защищает именно эту цивилизацию, а стало быть и этнос, этносы принадлежащие ей от исчезновения. Цивилизации способные долго удерживать Героя-человека лучше переносят деспотию и тоталитаризм, так же переносят присутствие изображение человека, как доминирующего символа, апологета идеи именно по причине сложной письменности, например, иероглифической, несущей в своей структуре схематичное изображение людей. 
Таким образом существует близость между высшими образами и низшими символами, которая способствует близости идеологии низов и верхов, и стало быть можно говорить об отсутствии отрицательного влияния негармонического перехода в Герои. Негармонический переход в Герои нивелируется человекоподобностью письменности. Идеология верхов возможна, потому что она принимается низами за свою.
Алфавиты, кириллица ли латиница, как низшая устойчивая ступень Герои не способны, как герои защищать своего Посредника, а значит свои цивилизации и род от проникновения чужеродного, от агрессии чужеродного, оказывать сглаживающий эффект при негармоническом переходе. Люди, видящие просто, способны создавать сложные вещи в самых различных областях деятельности. Письменность проста, и все упрощается по причине упрощающегося видения, восприятия высшего образа, как следствие несущего все белее детализирующиеся знания. Так же можно сказать, что все достижения западной цивилизации приводят к упрощению, к еще большему упрощению того защищающего высшего образа героя-человека, который способны воспринимать люди, что влияет на язык, на письменность и это обоюдный процесс.
Проникновение достижений западной цивилизации на восток, туда где существует восприятие сложного высшего образа, не настолько серьезно влияет на цивилизации востока, их культуру, не настолько сильно ослабляют их этнос, как свой.
Проникновение плодов западной цивилизации, имеющей простые устойчивые ступени на восток, имеющим сложные устойчивые ступени ослабляют именно свои этносы. С прибавлением плодов цивилизации схем (западной) у цивилизации рисунков (восточной) повышается потенциал в плане развития и укрепления рода, когда как у первой падает. Цивилизация рисунков получает вещественные плоды цивилизации схем, и не угнетается сама за счет своего Небесного Рыцаря, высшего защищающего образа. Цивилизация схем, способная рождать именно за счет простоты своего Небесного Рыцаря, сложные и многообразные произведения в самых разных областях (нет торможения причудливых запутывающих представлений, явлений сложного восточного Небесного Рыцаря) проникает посредством этих вещей в цивилизацию рисунков и, упрощая к тому же все больше своего Небесного Рыцаря, теряет, потому что не способна противостоять проникновению не вещей восточной цивилизации, а людей, все умножающихся, вскармливаемых плодами запада, ее все более условных и схематичный небесный Рыцарь не противостоит нашествию чужого.
Проблема в упрощении языка и письменности. Небесный рыцарь цивилизации схем становится все беспомощней, что грозит кардинальной сменой Посредника, а значит и замещением этносов.
А вот что представляет собой наш Небесный Рыцарь и насколько он сложен и силен, а может, прост и слаб? Насколько мы вообще правильно его видим и понимаем?
Сложность и проблемы у Посредника, который формируется в России, заключается в том, что Герои, его символы, знаки не являются правильным отражением сущности Небесного Рыцаря. Русский человек по природе своей имеет сложный высший образ, сложного и сильного Небесного Рыцаря. При этом не стоит говорить о том, что Россия, русские люди более тяготеют к Востоку, чем к Западу. Восток и Запад, даже не нужно произносить этих слов, уместнее в контексте описания Посредника говорить о цивилизациях схем и рисунков.
Россия отличается  от цивилизаций схем и рисунков и характерна тем, что у ее Посредника особым образом сформирован Небесный Рыцарь. При сложном высшем образе, который не есть концентрация человека, а гораздо больше, где не человек есть все, а вселенная, как человек, в силу исторических причин приведена к знаменателю цивилизации схем, где низший устойчивый уровень Герои – это алфавит, а представление о Небесном Рыцаре никогда не выйдут за рамки представлений о человеке. Отсюда в России тяготение к деспотии при полной ее непереносимости, деспотии приводящей к ослаблению рода, вымиранию. Отсюда негармонический переход Герои в Посреднике приводящий к сильным потрясениям опять же ослабляющим род.
Письменность и религия не вполне соответствуют Небесному Рыцарю, тому высшему образу, который герой-человек, но не сам по себе человек, ходящий по земле, а вселенная, как человек, человек со вселенную.
Трудно себе представить, что можно задуматься о смене письменности. Но при тяготении к символу-человеку апологету идеи, а это заметно даже на примере икон, где святой или бог-человек изображен условно, символьно, что является подтверждением сложного Небесного Рыцаря (чем сложнее Небесный рыцарь, тем проще графическое изображение Высшего, чем проще Небесный Рыцарь, тем напротив, сложнее и прекраснее изображение, картины, фрески западных мастеров)  таким образом, нужно страховаться при смене Героев, так как именно нижний устойчивый уровень выраженный кириллицей не соответствует Небесному Рыцарю.
Сложный Небесный Рыцарь дает сложный устойчивый нижний уровень, защищая род, и простое выражение высшего образа в виде символа-человека. Род защищен от непереносимой жестокости чуждого, от чужака. Ты, маленький – все-таки человек, а жестокость и насилие – временно, и деспот похож на тебя. Таков посыл сложного Небесного Рыцаря цивилизации рисунка, компенсирующий ее проблемы.
Ты, маленький – просто винтик, а Бог – это нечто прекрасное, как человек, говорит простой Небесный Рыцарь цивилизации схем, способствуя ее техническому, научному и культурному развитию во имя человека.
Небесный Рыцарь России посредством Герои говорит, ты маленький – винтик, и большие такие же как ты, не лучше. Тут возникает серьезная погрешность Посредника, приводящая к ощущению тщетности бытия, а в конечном итоге и к краху бытия, где все бесполезно и никто никому не указ.
В России духовное в наименьшей степени выражено через вещественное. Герой потребляющий в наименьшей степени герой духовный.
Сложный высший образ не может быть выражен простыми символами Герои, то есть собственным языком, собственными средствами нельзя создать своего Небесного Рыцаря. Своеобразие Небесного Рыцаря и Посредника России заключается в том, что свой сложный высший образ, Небесный Рыцарь выражается в такой ситуации посредством заимствованных героев-людей в Герои  и тяготение происходит к героям западной цивилизации прекрасным, художественным, детализированным. Тяготение к ним, потому что кажется, что именно они отражают сложность собственного Небесного Рыцаря. И уже эти чужие прекрасные персонажи, вот он Новый Русский Гамлет, выражаются собственным языком и письмом, а то и нет, очень часто нет, галлицизмы, англиканизмы, новые слова в виде аббревиатур, и все это приводит к очень быстрому формированию вот того, своего характерного для цивилизации рисунка человека-символа, но уже другого да, Героя, Героя-человека символа, но уже своего, подробного, это с одной стороны, а с другой пугающе отстраненного (всего лишь символ, знак, архетип), который как ничто сильнее всего говорит, кричит о слабости, ветхости элит.
Стоит сделать вывод, что связь верхов и низов (реальная связь, понимание) происходит не посредством законов, указов и тому подобной продукции Зова формирующего системы и институты, заявляющие и охраняющие интересы Героя потребляющего, и именно на первом этапе когда необходимо заявлять об идеологии, а посредством художественного образа, где герой-человек, не символ, а нечто одухотворенное, живое. Речь не идет о том, что нет надобности в законах, а о том, что наибольшее влияние имеет одушевленный символ, образ.
Небесный Рыцарь России характерен тем и это его особенное свойство, что символ Герои (любой от простейшего к сложному) всегда должен быть одухотворен. Сам символ всегда плод переживаний и, по сути, явление искусства. Любой символ, таким образом, является непосредственным явлением Небесного Рыцаря.
Сила Небесного Рыцаря России в многообразии его воплощений. Символ утрачивает свое значение, как только теряет свойства духовности. Такой Небесный Рыцарь не может быть отражен в Зеркале любви, то есть деградация бытийного и порча Посредника. Как только Небесный Рыцарь становится подвержен однотипности символов, это стразу приводит к упадку материального мира.
Небесный Рыцарь России не охраняется алфавитом. Низшие символы не являются олицетворением низов. Одухотворение символа происходит через живущий во всем образ. Общение с вещью возможно только посредством одухотворенного символа. Общение с вещью возможно только посредством одухотворенного образа символа. Не герой потребляет вещь, способствуя ее созданию, а вещь потребляет героя, нуждается в нем, чтобы иметь смысл. Таким образом, Зеркало любви России, его вещественное бытийное содержимое тяготеет к заимствованию, но нуждается в собственном охранном символе, который несет духовность.
Потребность низов России – это потребность в охранном символе, вернее одухотворенных символах, многообразии их, в этом состоит идеология.
- Целое лето мы были с Посредником, - сказала Мария. – Нужно отпустить его. Все сказано или нет, нужно расстаться.
- Наверное, о нем никогда нельзя сказать всего, - заметил Гера, задумчиво и грустно глядя на сверкающую воду залива.
- На море бы сейчас на теплое, в самом деле, - вздохнула Мария. – После всех этих треволнений.
- Вот тебе море, - отрезал Герман. – Другого не будет.
Мария опять вздохнула. Лампасниковы были на мели, и сели на эту мель, похоже, всерьез и надолго.
- А что это расплата за Посредника – нужда? – спросила у мужа Мария.
- Не думай про своего Посредника много. Знаешь, Посредник явился, чтобы избежать чувства вины, а совсем не затем, чтобы ты думала, что тебе за общение с ним положена кара. Ты же знаешь в чем дело? Почему дела наши стали плохи.
- Из-за Жданова?
- Из-за него отчасти, отчасти из-за общей ситуации.
- Только не говори, что мы все равно богаты, потому что общались с Посредником, потому что он нам открылся, и мы знаем, как с ним разговаривать. Ты же знаешь, что это будет неправдой.
- А что будет правдой? – слегка усмехнулся Гера.
- Правдой будет то, что я не знаю, чем мне на следующей неделе кормить детей.
Гера при этих словах чуть вздрогнул, поерзал на месте, плотнее прижал к себе ноги, обхватив их руками, и уставившись в сероватый весь в сосновых иголках песок, ничего не ответил.
Лампасниковы, и Мария, и Герман сейчас ощутили, что перед ними как будто захлопнулась огромная дверь того прекрасного, что совсем недавно, казалось, мучило. Теперь же будет не обратиться к нему. А ведь это совсем не бесполезно обращаться к нему и имеет смысл всегда, и вот теперь то прекрасное исчезло для них. И тут же отчего-то, наверное, от тоски яснее и ярче стало видеться окружающее, каждая травинка, иголочка сосны, цветы шиповника. И почти всегда говорят, что это лучше и правильно спуститься с небес на землю, но вот уж позвольте поспорить, что это правильнее. А ведь то лучезарное и отстраненное было очень важно, слишком важно, чтобы поставить его на второе место, тем более пренебречь им.
Мария подумала, что будь она монахиней-отшельницей, будь Гера монахом-отшельником, можно было бы общаться с этим одухотворенно прекрасным постоянно и почти ничего не есть, но они не были монахами и имели детей подростков. И дилеммы-то никакой не было. Оставался Марии и ею мужу этот яркий, благоухающий, колючий мир.





                Часть третья.

                Дети.




Остаток лета прошел вяло, и первый желтый лист, очень ранний, из-за редких дождей, прилип к душе болью, как злой горчичник к груди. Дело Котенка, проигранный суд, эмоции Даши не ожидавшей, что сына арестуют в зале суда, после чего отправят по этапу, а до последнего надеявшейся на чудо, Мария не любила вспоминать. Она хотела избавиться от этих впечатлений так же, как от мыслей о Посреднике. Ад оказался совсем рядом с Раем, даже можно сказать был его частью, так получилось. Семейство Лампасниковых перебивалось с хлеба на квас, не было больше гостей, посиделок с вином. Не было ни вина, ни мяса, но главное, не было и настроения ни у кого встречаться. Разоренные и подавленные не являлись в Эдем. И райский сад жил сам по себе, без ценителей, не зная, что он такое.
Все переживали, даже стойкая к невзгодам Люсенька. Она произносила вслух то, о чем Мария и Герман терпеливо молчали, о бегстве Жданова, обобравшего Лампасникова, о том, что детей не знаешь, чем кормить теперь, о  том, что Гере не нужно было быть лопухом и транжирой. На последнее Герман огрызался, просил Люсю не говорить того, чего она не знает. Люсенька так просто не сдавалась, завязывалась склока. В воздухе искрило. Ах, если бы из искры мог зажечься огонь, который бы согрел, так нет же, только душа обгорала и все больше чернела.
- Вон, у ворот стоит Борис ваш, - сказала ворчливо Люся. Всегда она была недовольна непрошенным гостям. Она, белесо сверкающим, старческим глазом покосилась на окно, в котором видела Бориса. Брови ее были нахмурены.
- Бездельников много… Заняться нечем… Только разговоры разговаривать, - добавила она.
Борис одетый в дачно-походную куртку постоял у ворот, переминаясь с ноги на ногу, покачивая своими рыхлыми телесами, потом, не дождавшись приглашения, все же открыл калитку сам и вошел. Гера помахал ему, мол проходи, не стесняйся.
Стали пить чай. Увы, кроме дешевого печенья к чаю ничего не было, две купленные слоеные булочки, Люсенька припрятала для внуков. Было еще прошлогоднее варенье, очень сладкое, темное, которого никому особо не хотелось.
Боря сидел, согнувшись, и хлебал горячий чай, черпая его ложечкой. Схватил печенье своей пухлой рукой, откусил жадно от приятно бледного кружка «Марии», надеясь ощутить с детства знакомый вкус.
Маруся вздохнула, сама не зная почему ощутив сильную тоску. 
- Что Боря, как дела у тебя? – спросил Герман, наблюдая за тем, как Боря пьет чай и ест печенье.
Боря отпрянул от чашки, выпрямился и, шумно вздохнув, махнул рукой.
- Что спрашивать… Сами же все знаете… - опять махнул рукой, горестно сетуя.
- Что делать-то думаешь? – выспрашивал Гера.
- Не знаю еще… - Борис вернулся к чаю.
Мария опять вздохнула, потерла лоб. Гера, не мигая, пристально смотрел своими рыжими лучистыми глазами на Бориса.
- Деньги-то откуда возьмешь? – не отставал Герман от Бори.
- Все любимый твой наделал!! – воскликнул Герман, обращаясь уже к Марии.
Жданов, скрывшись, сделал так, что и Борис остался без денег. Лампасниковы, кое-кто из общих знакомых, с которыми были связаны по делу и Бог его знает кто еще, потерпев из-за него убытки, разорились, Бухин же оказался в самом ужасном положении. Из-за Жданова, его «участия», для Бориса все сложилось так ужасно, что он вышел крупным должником. И задолжал он так много и таким серьезным людям, что нужно было срочно продавать квартиру или дачу. Но и там и там были интересы не только Бориса, но и его родителей. В общем столкнулся Боря с чем-то таким огромным и гадким для него, настолько унижающим, уничтожающим его душу, чего было, казалось, никогда не осознать, не пережить, не понять ни ему, ни его родителям.
- Где тонко там и рвется! – опять воскликнул Герман.
Встал порывисто, взял сигареты и, подойдя с пепельницей к окну, закурил.
- А на что надежда-то, а?! – все говорил он, обращаясь уже и не к Боре по большей части, а рассуждая.
Боря поднял глаза на Германа, растерянные, грустные. Осунувшееся  бледное лицо, но Боря не выглядел постаревшим, а напротив, в облике его проступила детскость, наивная и трогательная. С такой беспомощной растерянностью и надеждой он сейчас смотрел на Германа, что у Марии заболело от подступившего слезного чувства горло. Инфантильность. Сделаться ребенком, и пусть все решают и устраивают другие.
- Надежда на то, что все решится само, - сказала Мария вслух, наклонившись над своей чашкой. Она отхлебнула чай шумно, как бы стараясь загладить этим смешным, невоспитанным звуком, впечатление от сказанных слов, чтобы они не были восприняты очень уж серьезно.
- А ты зря дурачишься! – Сказал жене Гера. – Так ведь и есть! – На это Боря и надеется.
- А нету Боря никого, кто мог бы тебе помочь сейчас, - воскликнул Герман.
- И не было, - заметила, как бы между прочим Мария, скривив лицо. Она хотела напомнить Герману его позицию по поводу Миши Котенка, когда он упорно не хотел давать взаймы.
- Сталин! Сталин! Где наш Сталин! На кого покинул! – взывал и кажется уже без всяких шуток, Герман. Лицо его раскраснелось. Темные волосы чуть намокли у лба, жар от выпитого только что, почти залпом, горячего чая да  к тому же возбужденное состояние беспокойства.
- Еще чего не хватало! – возмутилась Люся. Она притопнула нетерпеливо и раздраженно ножкой.
- Да, а что тут такого странного! Диктатура и никаких жуликов и проходимцев.
- Сама диктатура и есть проходимец, - размышляла вслух Мария, грустно глядя на свое расписное блюдце. Желтые ромашки с золотыми листьями.
- Все вы за личности беспокоитесь, – возмутился Гера. – А была ли личность! – Да ладно, хватит уже об этом…
- Совести нет у людей, - настаивала Люся. Взгляд ее был яростным.
- Скажите еще, Люся, что без религии никак, - Гера поерзал нетерпеливо на стуле, вскочил, пошел к кухонной полке за пепельницей.
- Вот уж от кого вы этого не добьетесь, так это от меня. Бабушка, да не та. Не набожная какая-нибудь.
 - Личность тот, кто, находясь в среде себе подобных, понимает нужды своего рода, и следует вольно или невольно по пути их удовлетворения, - заключила Мария.
- Надо же какое определение, - пожала плечами, как будто чем-то уязвленная Люся.
- Удовлетворение… - в Герином тоне  слышался сарказм. – Сексуальное удовлетворение, можно подумать. Плодитесь и размножайтесь, дети мои. Актуально при отрицательной демографии. А я и говорю, без страха никак. Страх потеряли, вот в чем дело. Страх он от природы дан, а если его теряют, то и жить перестают, вырождаются, сперва нравственно, а потом и физически.
- Русскому человеку, такому, какой он сложился, страх один, хотя бы исходящий и от какого-нибудь Сталина мешает жить, угнетает. Человек разрушается. Охранные символы нужны, и так получилось, что человеческий символ, именно символ, не является охранным, потому что алфавит не отражает, не изображает человека.
- Ай! Опять ты за свое!.. – в сердцах махнул рукой Гера. А потом закурил, пуская дым по обыкновению в щелочку раскрытого окна.
А Боря сидел в своем углу, не шевелясь, так как был в куртке. Уставился в одну точку и не слушал разговор. Он ему был неинтересен.
- Ладно, Борис! – Гера, сев за стол, хлопнул ладонью по столу. – Будет тебе охранный символ. У нас дела теперь тоже переменились в худшую сторону, как видишь. Но есть у меня идея одна, как можно новое дело организовать. Будем вместе работать. Выкарабкаемся. Наладим наши дела.
И Герман стал рассказывать суть своего плана. Выражение лица Бориса было настороженным сперва, потом взгляд его делался все более заинтересованным. Он напоминал в этот момент какого-нибудь норного зверька, прятавшегося от погони, и теперь, отсидевшегося в укрытии, настороженного к каждому шороху, но чем далее, тем более любопытного.
Люсенька сидела за столом, нетерпеливо, напряженно переставляя ноги, и нервно перебирала и теребила седоватые волосы на затылке. Колени ее дергались. Ей, кажется, тяжел и неприятен был данный разговор о делах. Она была недовольна Германом, его излишней открытостью, которая самой Люсе была ненавистна. Такой порыв зятя воспринимался ей сейчас, в плачевной ситуации, не иначе, как пробоина судна, в которую хлещет вода. Вот она – открытость, приводящая к крушению.
Тут пришли с улицы дети, послышалась их возня в передней и на веранде. Мать и бабушка встрепенулись, нужно было собирать что-то на стол к обеду.
Герман и Борис с разговором переместились на террасу. О чем именно они беседовали дальше, Мария не слышала, но мельком из дома взглянув на говорящих, она отметила заинтересованную позу Бориса и сразу поняла, что общее дело пойдет.          
 Однако сохранялось у нее какое-то странное чувство. Сперва, Мария воспарила духом. Желание Германа помочь Борису, тронуло ее и окрылило.  Неисчерпаемая вера в людей, в человеческое, которая не даст пропасть. Но тут же за подъемом оказалась яма, в которой ломал ноги, после чего не мог двигаться. Темнота собственного страха превращающегося в боль.
В этой же яме сидела и Люсенька. Она оказалась в ней раньше Марии, сразу же. Не спасти другого без веры в себя. Не довериться никому без веры в себя.
В саду пахло сыростью. Мария пыталась убедить себя, что ей очень нравится осень, что это чуть ли не любимое время года, но ее наступление, первые желтые листья берез стекали слезою, оставляя в горле жгучую горечь.   
Высокое бугристое серое небо разошлось, а потом опять сомкнулось мутным солнечным швом. Будто бездна, в которую ты отсюда с земли должен был улететь, а небо что-то, что охраняет тебя, с мускулами- облаками. Мешок, в котором ты, пойманный, сидишь, смотря вверх, наблюдая голубые, белые, лиловые тона. Господи помоги! Защити!
 - Я разговаривала с Надеждой вашей, - сказала Люся Марии, отвлекшись от своего занятия. В саду она обрезала секатором отцветшую гортензию. – Про Бориса, конечно. Ну надо же, какая история! Всё эта Надежда говорит про невест Бориса. Поди ж ты!
- Про невест? Про Тоню? – не поняла Мария.
- Да про Тоню. И про эту ужасную Татьяну вспоминала. Конечно, она здесь. Кому она нужна, - Люся имела ввиду Жданова, который грозился уехать вместе с Татьяной.
 Зачем это Гере вешать на себя Бориса! Мешок еще тот. Беспомощный, безынициативный. Такие долги у него. И путь справляется сам со своими проблемами.
- А Надежда, что говорила? – поинтересовалась Мария.
- А что этой Надежде! Что она может?! Только говорить и может! Безответственные все люди-то. А женщинам-то и вовсе, главное что-нибудь произнести, мысль, так сказать, заронить, а другой пусть потом реализует и расхлебывает.
- Борису, мол, шанс нужно дать. Так ведь был уже у этого Бориса шанс!
- Ты Жданова имеешь в виду? – слушала мать Мария. – Тоже мне шанс, Люсенька! Он же подлец.
- Этот Ваш Жданов! Вот уж дружок был!
- Друзья в беде познаются.
- Да уж! Воистину. И какое время сейчас! Время-то подлое, вот в чем дело. И как тут не поддаться.
- С волками жить по-волчьи выть? – спросила Мария.
Мать покосилась на дочь, что-то обдумывая.
- Не нужно Гере с этим Борей связываться, вот что, - сказала она резко дочери.
- С волками жить по-волчьи выть? – настаивала на своем Мария.
- Да при чем тут волки твои! Тебе только в облаках витать, как и этой Надежде и Борису, между прочим. Ты о детях своих подумай, а не о Борисе каком-нибудь. Чем детей-то кормить будете, на что учить! Этот-то уже взрослый мужик, в самом деле! Его это дело и обязанность о себе заботиться.
Мария думала о чем-то своем и не знала, как ей ответить.
- Что виснуть-то на чужих людях? – продолжала мать. – А то, что Надежда говорит о помощи друг другу, об общинном чувстве, так говорить опять же легко, призывать. А вот делать-то кому? Есть ли кому делать?
- Я не против человеколюбия, ты пойми, - продолжала Люся, - я против того, чтобы хороших людей подставлять. Еще и Германа этот Борис-тюфяк по монастырь подведет, угробит вообще. Благородства и толковости уже настолько мало осталось в людях, до того мало таких, что не повесишь на них все мешки пыльные, - Люся была ужасно зла. Мария не спорила с матерью, уважая ее пожилой возраст.
- Так нет, значит, больше того, что давало возможность жить, развиваться, этой самой толковости, дельности, благородства и  широты души, - сказала Мария задумавшись.
- Вот опять ты, заметь, об отвлеченном! А тут собственная семья! А потом, Маша, оглянись вокруг, нет как нет тех самых богатырей, которыми сильна была земля русская. Повывелись. Шушара одна осталась. Каждый сам за себя теперь.
- Как на зоне, - заметила Мария.
- А потом, у Бориса же есть эта невеста, как ее там, Антонина, кажется, - Люся не услышала или сделала вид, что не слышит сказанное дочерью. – Вот пусть женится на ней. Она, как я поняла, с приданым большим. Квартира какая-то там у нее, Надежда хвасталась. Вот пусть и решают полюбовно вопрос свой денежный, если так друг друга любят и друг в друге заинтересованы. А Герман-то тут при чем?
Мария встряхнула головой, как будто хотела отогнать от себя остатки плохого сна. Господи помоги!
Откуда подобная неуверенность в себе у людей, когда и шевельнуться не можешь, и моя хата с краю ничего не знаю, и готов и другого назвать пыльным мешком, и себя самого таковым объявить, и переложить все на другого, лишь бы самому не ввязываться. Потому что как спутанный, спелёнатый, и рот заткнут. Заткнут, чтобы не звать того настоящего героя, богатыря.
- Не наша эта жизнь, - сказала Мария тихо. Она думала о богатырях, к которым не дают обратиться, а, не давая обратиться, не дают им и силы.
- Не ваша и не лезьте, сами разберутся, - говорила о своем Люся. Она думала о Борисе и Тоне.
Мария смотрела растерянно. Лицо ее было разочарованным, расстроенным.
- Зачем вам это?! – задала мать в который раз свой риторический вопрос. Манерничая, поджала губы. Чуть вздернутая голова, и глаза надменно прикрыты.
Люся уверенно, и злясь, словно пытаясь задеть, прошла со своим секатором мимо, целясь в кладовую для садовых инструментов. Откуда у неуверенного человека такая безжалостность. А может, она просто была не удовлетворена собой на самом деле, тем что вела подобный разговор.




      
        Нас утро встречает прохладой,
        Нас ветром встречает река.
        Кудрявая, что ж ты не рада
        Веселому пенью гудка?
 
        Не спи, вставай, кудрявая,
        В цехах звеня, 
        Страна встает со славою
        Навстречу дня!


Громкий звонок будильника, резкий. Не захочешь, проснешься, вскочишь. Да это я о сегодняшних людях, нервированных интернетом, страшными передачами телевиденья, агрессивным информационным полем. У них проблема – заснуть.
А у нас с тобой тут в тридцатых проблема – проснуться. Так натрудились за день. Работа в цеху, потом дома. Приготовить и постирать. Горячей воды нет. Кран в темной кухне один на квартиру. Стирают в прачечной во дворе. Хорошо хоть топить не пришлось – теплый май.
Добравшись до постели, не будешь спать сразу, когда же любить, как не ночью? Вот потому-то будильник и громкий, трудно вставать спозаранку, но нужно спешить на завод.
Окна почти вровень с мостовой. Но улица широкая солнечная. И поэтому солнечный свет обязательно к нам пробирается утром. Кидает свой яркий воздушный матрасик на пол, раскладывает веера на подоконнике.
В батистовой рубашке сижу на высокой кровати, свесив ноги. Как с мостков в воду, ловлю тапочки-рыбу. Ты мне говоришь, улыбаясь приветливо, чтобы я одевалась скорее, не мечтала. А как не мечтать, когда молод!
И не проснуться. Закрываю глаза, вспоминая минувший вечер, и падаю в блаженстве опять на постель. Раскрытое окно. Струи летнего вечера, ароматные тут в городе, такие же, как на природе. Сладкий запах сирени перебивает все заводские запахи, гари, солярки. Куда там! Могучая природа проснулась. Жажда жизни. Цветет каждый камешек, каждый булыжник готов распустить свои маленькие, как у сирени пальчики и заблагоухать. А вечерний свет обязательно плеснет речной и озерной водицей. Волшебная свежесть и мистическое превращение вод. К нам пробирается колдовство жизни.
Люди весной другие. Умыться на кухне волшебной озерной водой из-под крана. Надето не скромное платье, а наряд из цветущей черемухи и сирени,  кружевное белье – это пение птиц.
Соловей ночью, рисует узоры лунный свет, проникая через ажурные шторы. А кожа! Тела сияют как солнце, пышут, частичка майского солнца в тебе.
- Не мечтай, одевайся. Опоздаем, - говоришь ты, разливая по кружкам чай.
Кудри расчесаны. Умылась в тазу. Как живые солнечные зайчики вот опять позвали в какой-то другой, назови потусторонний мир, в ласковое заманчивое лоно, которое так хорошо весной ощущается. Так это же лоно природы. Нет же - природы и человека. Какой-то райский сад. В нем кружится голова, и слабеют от блаженства ноги. А ты мне мысленно опять возражаешь: это же наш городской сад. Ты совсем потеряла голову от весны! Неповторимый пейзажный пруд. На островке недавно цвели черемухи, теперь яблони, вишни, от нежно-белого, до розовато-бордового. А травы наклонившиеся к воде! И как самая главная новость, радостная, от ежегодного повторения не становясь банальностью, а еще большим открытием жизни, распустившаяся яркая, многоликая по цвету и форме  листва и соцветия, нежные завязи, наивными гроздьями свалившиеся в душу восторгом. Повисшие над водой калина и жимолость. Мошек вьющийся рой – к теплу. Птицы шныряют довольные в ветках. Почти что нахальные. Хозяева.
- Не мечтай! Просыпайся.
Отглаженное платье потом закроет спецовка. Нарезан хлеб. Чай будем пить с сахаром. Прохожие топают по мостовой. Нам видны их ноги. Что-то есть в этом от стрелок часов. Уходящее время. Бегущее время. Человек идет мимо, и за ним бежит солнце, подтирает следы, по-холопски горбясь. И вдруг пронзает. Люди, вы унизили солнце! Ох, уж достанется вам за это.
А ты меня не понимаешь. Какое там солнце! Что витать в облаках. Столько дел предстоит. И как жить интересно! Скорее туда, на родной завод, в орбиту машиностроения. Мы строим не просто какой-нибудь механизм, но паровоз, который вперед летит. Мы строим здесь наше прекрасное светлое будущее. А ведь действительно это чудесно! Без всякой иронии. Интересно, азартно и увлекательно. Строить вместе страну, развиваться, учиться, работать, дружить!
Вокруг тебя, мой друг, разве пенная сирень сейчас, крутятся в вихре мыслей станки, детали, чертежи, формулы. Знаки. Плюс, минус, квадрат, крест, серп и молот.
И вокруг оттого все не то. Солнце как прислуга за нами подобострастно. Ты ли не горд, что даже солнце на службе у тебя, твой Родины. Нелепый, неприличный вопрос, чему мы поклоняемся, лучше так: чему служим? Конечно, тому самому светлому будущему, конечно, своему народу. Пусть солнце послужит народу, природа такая прелестная. Оставим прелести, нужна польза. Запряжем, как всесильную кобылу в наш паровоз.
В каком-то угаре. Скачет кобыла в сбруе значков и знаков. В мыле. Запах гари из труб заводских. Краски стерты.
Говорю тебе, что я счастлива. …Уже дома, после работы. Поужинали. Я сижу на тахте и, мечтая, смотрю в наше маленькое окно, в котором все не может погаснуть вечер. Пытаюсь мечтать. И вру себе, кажется, во всем.
Что-то не так. Ведь я тебя люблю, и чувства мои не изношены, почему же такое ощущение, что на мне старая кожа? Странная атмосфера радости со старой кожей, которую хочется сбросить.
На меня смотрит все время кто-то. Пристально, ожидающе.  Я взглянула на стену над столом, на которой висит портрет вождя.
Но не Сталин глядит на меня из живительного рая, где солнце царит, не претворяясь в подобострастии поломойкой, где цветут сады, где травы тянутся вверх, и птицы резвятся, где дурманят запахи, опьяняют звуки. Смотрит зверь на меня покинутый. Отвергнутый, растерянный, обиженный.
Зверь к нам выходит, а мы человека изобразили - недостижимого небожителя.
Полнолуние. Луна вышла на темном бархате мраморная. Не умеет пресмыкаться статуя. Белокаменная луна. Лучи как сияющий туман и на наших телах тень от кружевных занавесей. И опять цветут вокруг нас цветы, благоухает сирень, соловей заливается. Как сирень моя грудь, лунной долиной живот, травы-волосы разметались. Рабский день прошел, лес живет, зверь живет, радуется, балуется слышимый в чаще.
Умываю лицо утром солнечной водой. Зайчики прыгают и дрожат на стене. Улыбаюсь тебе через зеркало, а ты мне в ответ. Но все же:
- Не мечтай. Опоздаем, - с твоей стороны.
Я смеюсь радостно, искренне. Пока еще камня нет на душе. Хоть мне крест, хоть квадрат. Мой любимый, уважь, я люблю красоту, я люблю, как дышу. Мне иначе нельзя, я, твоя ненаглядная хлопотунья - язычница.               
 


Красивая осень нынче прошла мимо, надменно и дразнясь, задев ярким шлейфом. Полыхнуло в лицо осенним пожаром, но скорее, всегда были мокрыми ноги. Шли дожди. Золотых солнечных дней было несколько, да и те укатились, как неловко оброненные монеты. Когда нет настроения, тогда нет и погоды.
Мария прибежала из магазина. Таща пакеты с продуктами, протиснулась в парадную, открывая две тяжелые неудобные двери. Между дверьми романтично и грустно лежали желтые листья, занесенные с улицы прохожими.
Непонятное щемящее чувство. Обрывок детских воспоминаний. Мужчины, здороваясь, приподнимали шляпы. Фетровые. Сероватые, сизые. Голубиный цвет. Городская жизнь. Скучные однообразные шляпы. Голуби около дряхлых старушек и старых скамеек-диванов клюют жадно рассыпанную крупу. Благородная грязь скромной городской жизни. Вялый пульс.
Гулкие шаги по лестнице вверх. А вот и никакого солнца. Ни униженного работой, ни превознесенного. Один серый день на всех. Хорошо, когда есть работа, тогда есть в кошельке немного денег. А что, собственно, теперь до вожделенного разнообразия в магазинах. Это может показаться даже забавно, что рацион остался таким же, как в то скучно-голубиное детство, когда мужчины носили фетровые шляпы.
Что же прибавилось? Солнце перестало быть поломойкой и прислужницей, освободилось от кабалы. Да, но где оно теперь, солнце? Убежало. В окне картон серого дня.
Убежал плохой Жданов. «Крокодил солнце в небе проглотил!» - так кажется в сказке. А ведь проглотил-таки солнце.
В квартире встретили запахи. Две сабли с разных сторон воткнулись. Запах сигаретного дыма из комнаты Гоши. И запах жареного лука из кухни. Герман, пользуясь отсутствием жены, состряпал блюдо ненавистное ей, жареную картошку с луком. 
Впрочем, можно было бы написать натюрморт, луковица на фоне черного хлеба. Для живописности очистить один ее бок от желтой кожуры. Картины не пахнут. Ах нет, эта все равно будет пахнуть. Скорей отвернуться.
Мария разбирала продукты, которые принесла из магазина.
- Хочешь, картошечки?
- Нет!..
- К нам сейчас Данила придет.
- Зачем еще? Тоже на работу его возьмешь?
- Нет. Об этом не шла речь.
- Как там Борис?
- Суетится. Странно даже, что Борис когда-то был отличником. Так Надежда говорила, помнишь? Куда его смекалка делась? Глубина мысли что ли? Ну хоть чуть-чуть бы подумать! – Герман взялся мыть свою тарелку. Журчала вода. У раковины скопилась речная мгла.
- А что, ничего не получается у него?
Герман махнул рукой. Полетели брызги.
- Прости, я нечаянно.
- Эх! Жаль! – вздохнула о Борисе Мария.
- Самому жаль. Уныло на него смотреть, но все-таки больше его жаль.
- Окна у нас давно не мыты.
- Что?
- Я про окна.
Стекла стали совсем уже непрозрачные. Как это в средние века, слюдяные оконца. Свет еле проникает. Да и вообще темно. Где оно солнце. Мало того, что день все больше съедает ночь. Скоро будет светать чуть не в одиннадцать, так еще и пасмурно. Не проскрестись слабому свету через налипшие струйки грязных городских дождей. Твой дом – забытая коробочка жизни. Старенькая, запылившаяся. Ах, как хочется жизни. Здесь особенно остро. Зелени, чего-нибудь сочного и ядреного на зуб.
Была мода такая – комнатные растения. Цветы на окошках. И еще для детей, их потехи, и были любители, ставили на подоконник, поближе к свету, луковицу проращивать. В майонезной стеклянной баночке. Вода, и луковица пускает корешки, беленькие, все длиннее и длиннее. Много тоненьких ножек пьют. А потом выстреливает сверху зеленое перо и еще одно. Цвет-то какой красивый, изумрудный.
Окна зимой закидывало ледяными ветками. И среди льда на окне зеленое перо. Исследовательский интерес ребенка. Всего-то счастья – рост.
Эти воспоминания унылые только издалека. Грязные городские голуби, бедные страшненькие старушки, скамейки-диваны, не сойти с места им еще сто лет. Все напрасно. Но приблизься, как вот к этому зеленому перышку, ощути! И почувствуешь блаженную радость, нет, ни детства, ни молодости родителей, ни общения с покойными уже родными, а радость роста, того, что было тогда у всех.
Разбили! То когда-то прекрасное стекло незамутненное! Зеркало любви разбили! Представление о бытие. И теперь в своей коробочке, и теперь через слюдяные окна та жизнь, жизнь, где росло, выглядит ужасающе унылой, постной без веры. Главное уничтожить веру, и человек пойман, и можно его разорить и сожрать, и уже беспрепятственно распоряжаться его землей, природой, и заставить его солнце мыть для тебя полы.
Зеленое перо воткнулось в бок. Есть зеленый лук она никогда не могла, как и репчатый. Закиданное заиндевевшими ветками стекло разрушилось. В дверь позвонили.
- Дакота проходи. Проходите.
Герман впускал гостей. На кухне сидели Юля и Гоша. Гоша наворачивал жареную картошку. Юля ела сырники, отворачиваясь от брата, который то и дело дразнил ее, выдыхая в ее сторону.      
 Проходите? Дакота не одни?
- Тоня!!! Вот это да! Как я рада вас видеть!
Вместе со всеми сели за стол. На Тоне был светло-серый джемпер, жемчужный, который ей очень шел.  С ее появление вокруг как будто стало светлее.
- Тоня, ты же к нам приходила… - Герман от неуверенности закашлялся. Он хотел сказать, что Тоня приходила к Лампасниковым с Борисом, которого тогда называли женихом Тони, но решил не упоминать это, язык не повернулся.
- Как мать-то, Дакота? – спросил Герман.
- Держится. Вот свитер на мне. Она связала.
На Дакоте был новый полосатый свитер. Песочный цвет, оранжевый, желтый. Яркий свитер. Нельзя было сказать, что он Дакоте шел.
- Она ведь еще и шить стала.
- Мало ей учеников? Отдыхает когда? – удивилась Мария.
- Она для себя. Ей чем-то заниматься нужно все время, чтобы отвлекаться от мыслей.
Даша. Белая блузка, большая, как чистое облако, белоснежная. Строгая черная юбка. Вазочка, в которой охапка белых пионов. А лицо едва прорисовано. Черная щелочка губ и глаз. Человек без лица. Обиженный. Потерянный. Исчезающий человек. Улетит душа облаком. А цветы в вазе увянут.
Громаде горестных чувств куда поместиться? Нет больше здесь им места. Огромное созидание строительства. Конструктивизм. Разлетелись кубы. Вяжи узелки, бедная Даша.
- Вот жизнь пошла! – воскликнула Мария.
Шум прибоя. Ласковый теплый ветер. Безмятежное счастье тропических островов, не знавших бури. В воде подле плавают огромные рыбы. Приветливый рай. Разнеживающая атмосфера дорогого отеля. Изысканный уют. Чувство защищенности. Счастья. Неужели это было все с нами? Предательская мысль, а почему нельзя так, как Жданов? В рай! Ведь он обманул, предал и оказался там! ТАМ!
И ничего нельзя сказать вслух. Неправильно это. Тут, и Юля, и Гоша, и Дакота с Тоней. Молодое поколение. Обобранное.
- А ты чем Данила занимаешься?
Нужно же о чем-то говорить.
- Устроился в фирму одну.
- Кем?
- Менеджером.
- Да? – приятное удивление с плесенью разочарования.
 «Менеджером?» Можно подумать, что парень мог рассчитывать на топ-менеджера в какой-нибудь корпорации-фирме, где платили бы в сто раз больше.
- С перспективой.
- О! С перспективой!
- А зарплата?
- Двадцать тысяч пока.
Звонок в дверь. Неожиданно. Удивленный Герман пошел открывать.
- Я очень рада, что вы опять вместе, - сказала Мария улыбаясь.
Тоня светилась. Молодое розоватое личико. Тонкая кожа. Красивый рот. Губы сложенные все время не то для поцелуя, не то для возражения, интеллигентного, наивного. Жемчужный цвет надежды. Драгоценная находка на самом дне. Когда уже не хватает дыхания и легкие  разрывает, и мука от нетерпеливого желания сделать глоток. Струящие водоросли. Скользкие камни. Луч света на глубине. А ведь это могло остаться просто камешком. А теперь драгоценность. Чудо. Сколько в неживом может быть живого.
Кто это? Кто пришел? Гера говорит в полголоса, что несвойственно для него. Чей другой голос? Какой визитер нагрянул?
- У вас Тоня?!!
Чей это голос? Очень знакомый!
Мария метнулась в переднюю. Скинув в один момент с себя ботинки и куртку, по коридору шел…
Шел по коридору стремительно почти знакомый человек, мужчина, довольно молодой. Очень серьезное лицо, умное. Большой лоб и лысоватая голова. Уже сильно поредевшие волосы, рано не по годам. Так сколько же лет этому человеку? Парнем не назовешь ни за что и молодым человеком тоже. Ученый. Сразу видно. И успешный. Занимается интересным делом, своим. Радость научных исследований, открытий, то не просто какая-то келейная радость, сектантская, затворническая, а общечеловеческие чувство, дающее ощущение полноты жизни. Одет как-то. Не до внешнего вида ему. Серый длинный свитер. Жемчужный. Бородка. Может быть геолог? Романтик. Разведчик. А какой свет в глазах! Умный, задорный. Не красавиц, но женщины вьются вокруг. Эти мошки чувствуют тепло. Душка. Обаяние и привлекательность раскрывшегося таланта. Расцвел в благодатной почве.
Так вот почему его так любили когда-то!
Миг пролетел. В кухню-столовую, где все сидели, входил, вваливался  Борис Бухин. Молодой гений, доктор-профессор, душенька, умница геолог исчез. Остался неряшливый неудачник. Черный свитер. Борис на самом деле был одет в черное.
Бледное лицо стало совсем белым, когда Борис рассмотрел компанию, сидящую за столом. Там были Тоня и Данила!  Вот он и столкнулся с ними.
Метнулся тут же обратно. Стал судорожно одеваться. Быстрей-быстрей уходить.
- Борис, проходи! Посиди с нами!
Зачем Герман это говорит. Неужели не понимает. Хочет помирить Бориса со всеми? С Данилой? Не получиться помирить его с жизнью, уже никогда. Какое там! Это геолог был огромной жемчужиной. А остался от жемчужины невзрачный никому неинтересный камешек.
Радость свет посреди дня. Все, стараясь хранить сокровище, прильнули к радости встречи с Тоней, которая была теперь вместе с Данилой.



Капельки росы на листьях. Я говорю тебе, что хочу на запястья обереги из прозрачных как роса бусин. Ты улыбаешься и говоришь, что бывают такие и называются алмазы.  Мне же хочется прикоснуться не к изобретенным сокровищам, а чтобы меня охраняла вода и солнце. Представляешь, как было бы волшебно, если бы на руке моей была сверкающая вода. Я как лист дерева, я часть этой рощи. Друг птицам, зверям, самой малюсенькой букашке.
Наслаждалась бы жизнью, ее красотой, породнилась с могучим лесом, родной землей, каждой травинкой. Смотри, не налюбуешься, ландыши! Разнотравье: сныть и порей, тимофеевка, клевер, лютики и манжетка. Ненаглядный букет родных мест, доброй души милой матери, что водила за ручку, когда был ростом с траву, ниже еще не зацветшего иван-чая.
Так для чего тебе оберег человечище, этот волшебный браслет из росы? Дурочке подарите бусинки, хотя бы из драгоценных камней, цену которым она не знает. Иначе не выйдет из леса. Останется диким зверьком, превратиться в трясогузку, чего доброго, или другую пичугу.
Я смотрю на кувшинки, зеленые листья на черной воде. Запах реки. Осока у берега. Журчанье воды на порожках невдалеке. А ведь нет у человека того волшебного браслета-оберега, как капли воды на руке, в которых сияет солнце. Убежала роса, скатилась. И теперь лес нам хоть и родственник, но не добрый.
Как выразить это дремучее чувство? Духи леса, природы, земли, этих вот напоенных водою растений, животных, духи вселенной напоенной светом солнца или луны, наши умершие, мелкие-мелкие бусинки, недоступные глазу рассыпанные вокруг собирающиеся во враждебное нечто. Как поговорить с ним, не знаю. Отогнать этот вихрь своим дружным танцем у костра. Хороводиться. А может попытаться с ним слиться, договариваясь о мире, хотя бы передышке перед новой войною.
Бусинки из камня, из умершего дерева, из выловленного из реки жемчуга и тому подобное. В обработанном, созданном нами  нет уже той пахучей пьянящей природной влаги, заманивающей в капкан. Обереги - родоначальник вещи, основы духовности человека. Отличительный признак человека, охраняющий его от природы. Тут же оружие и орудия труда. И в самом деле, чем не обереги от зла, от голода. Все в развитии. Из оберегов, из бус, монист произошла цивилизация духовности вещи, той красивой и хотя бы уже поэтому полезной вещи, а может быть полезной вещи и уже поэтому красивой, которая должна  хранить людей от насилия. От непонимания того мира, из которого он вышел.
Поиск? Сказать тебе ответ на мучающий вопрос: что же дальше? Дальше для тех, кто за человеком не видит не то что идола, животное, знака, какого-то духа, а видит собственно только ту вещь, понравившеюся, вожделенную, вот-вот купишь, накопишь и купишь, хотя бы в мечтах, но купишь, которая должна была охранять, ее пра-пра умели это, а вот теперь, когда только вещь в магазине, магазин набитый этим самым, дом набитый, шкафы, комоды, антресоли, гардеробные. Мусорные свалки набиты этим. Вещи утратили необходимые свойства, самое важное свойство потеряли и теперь, что не делай, что не изобретай – труха.
Вместилище оказалось непрочным. Разливается нечто, спрятанное в красивый кувшин-оберег по природе, на лоне которой мы так любим отдыхать со снедью. Пикник. Цивилизация. Будем здесь соблюдать порядок и чистоту. Раскладные стол, стулья. Зонт от солнца. Мусор соберем за собой, и в пакете отвезем на ближайшую свалку.         
Духи живой и неживой недоступной нам вселенной, переливающиеся, дурманящие. Освободились от ига вещи. Сейчас отомстят. Из леса выходит зверь. К нам наивным и любознательным, играющим на компьютере в игры, смотрящим «Дискавери», одетым в фабричное пусть и хороших марок. Это нам не поможет, это все уже черепки. Духи природы с которыми, не то чтобы не умеем общаться, существование которых научно отрицаем. Принято отрицать, положено.
Джин вырвался из сосуда. Заговори с ним! Нет на белом свете джинов и их чудес. Покажется зверь. Заговори хоть со зверем, сумеешь? Заговори с травой, заговори с идолом, вырезанным из деревяшки. Пытайся.
Обратно в язычество? Как жаль мне эту интеллигентную группу культурно пирующую на лоне природы. Образованные люди, и между прочим добрые. Как им в лес? Пропадут. Программист, пианист, веб-дизайнер.
Прикройте зеленым листком, нарисуйте, изобразите на всех вещах, вещичках, и даже станках, да даже станках, листы, травы, плоды, что пожелаете, из окружающей вас природы. Не знак, не символ, не эмблема, а очень похожий рисунок. Пахнущей жизнью, водой. Переливающийся светом. Так чтобы стало легче дышать. И вот оберег твой с тобой.


Мария закрыла дверь на ключ. Она, Герман, Борис ушли с молодых глаз долой в дальнюю комнату, кабинет. Чтобы не было слышно разговоров. Их юного щебетания, а порой нарочито грубого хохота, и еще каких-то мало понятных слов, этих звуков общения молодежной среды, как будто речь и впрямь шла о другом племени. Борис же узнавал в этом веселом, тревожном шуме родной чарующий звук, голос любимой.
Не нужно, чтобы дверь раскрылась случайно, тем более по ошибке, а может, и намеренно кто-нибудь влетел. Это Мария, щадя очевидные чувства Бориса, закрыла дверь на ключ. Всегда возражавший против закрытых дверей Гера теперь промолчал.
Борис пришел по делу. Копию документа нужно было распечатать. Вот трое и укрылись в кабинете. Компьютер быстро загрузился, найденный документ печатался. Мария прислушивалась невольно к голосам за стеной. Птичья стая. Потревоженные, но все равно беспечные. Жизнь в розовом свете. Розовые птицы на ветках.
Но не то на душе было у Бориса. Мария и Герман молчали, деликатничая и просто не зная, что сказать. Герман спокойно, как не в чем ни бывало, заговорил о делах, нарочито легко и невозмутимо, сделав самый правильный ход. Борис вроде слушал Германа и смотрел на него внимательно, но тело его, кожа словно слушали другое. А внутри, кажется, все негодовало.
Удивительная и жалкая была картина. Он уставился на Германа, говорящего о бумажных делах, а лицо его краснело, и дыхание учащалось, было видно, как вздымается грудь, выражение на лице менялось. Борис не документами был сейчас занят, своими горькими мыслями, которые растравливали ему душу.
  - Герман! Мария! Ну как же мне жить дальше?! – не вытерпел и вскричал он, наконец.
Герман прервал свое объяснение и взглянул чуть задумчиво на Борю. Дневной свет лежал на его лице. Мария, напротив, вздохнув, отвела взгляд от Бориса.
- Как же мне быть?! – опять повторил Боря.
- Ты про Тоню? – спросил Герман спокойно. Не понятно было, что у него самого на душе.
- Да про Тоню и вообще про всё, про всю жизнь! – стенал Борис. На лбу выступили капли пота.
- Если ты любишь ее, так борись за нее. Что тут еще сказать можно.
- А ты думаешь, стоит? Стоит за нее бороться? Хороша она? Да ведь и с приданым каким!
Тон Бориса в этот момент необыкновенно изменился, расчетливая мышь пробежала. Комичный тон. Дрожащий звук, тихенький. Как не хотелось говорить о нем гаденький. И так стало смешно, не удержишься, Маруся тихо засмеялась. Герман тоже усмехнулся.
- Конечно, Боря, Тоня хорошая девушка, красивая! Всё при ней и даже приданое, и дачи у вас рядом. Так что не отступайся, - Герман говорил уже более шутливо.
Но Борис совсем не хотел изменять своему трагическому настрою, а верней ему очень хотелось вернуть именно Лампасниковых, вот в те переживательные скорбные чувства, которые он уловил в них сначала. Он очень хотел, чтобы ему сочувствовали. Верней чувствовали за него.
Мария все с большим удивлением смотрела на Бориса. Какой все-таки это был странный человек. Как будто разбежались от одного в разные стороны люди и то и дело навещали, заявляя о себе от его имени.
Геолог. Несостоявшийся профессор, молодой подающий надежды, да сколько угодно надежд, академиком будет обязательно. Не случилось. Обобранный пространством и временем, в котором оказался, в котором пришлось жить. Убежало. Рухнуло все внутри.  Остался черный свитер оттеняющий бледное лицо. Безличие. Безлюбовие.
Лицо-то, как старая бумага, а слова и тон голоса, как будто зачитывает бухгалтерские счета столетней давности, маленькой однодневной лавчонки. Что может быть неинтереснее? Боря, а может ты это нарочно, делаешь такой вид и голос? 
Дурацкий вопрос: стоит ли любить? А хороша ли она?
Но как же тебе сочувствовать, когда ты с таким лицом, бесстрастным о Тоне, как о бухгалтерском счете говоришь. Дебет с кредитом не сводится без нее, неужели в этом дело!
С бесстрастным бухгалтерско-бумажным лицом Борис говорил о своих болях душевных, заставляя верить в них Лампасниковых. И странно было в них верить. Нелепым казалось, что это вообще слушаешь и реагируешь. А ведь слушал и реагировал, и становилось не по себе.
 - А что, что есть у меня? Да! Вот теперь вообще ничего! И понимаю, что и меня нет!
- Ты есть. Вот он ты! – Гера пробовал отшучиваться.
Борис не слушал.
- А знаешь, Маша, дома у нас там, где раньше лес был, и к реке подходы, есть новые, роскошные такие дома … - заговорил Боря как будто совсем о другом.
- Да. Они и Жданову покоя не давали эти дома.
- А они никому покоя не дают. И нечего претворятся, что все равно, что равнодушненько мимо проходите. Все они, эти люди за высоченными заборами. Есть, что скрывать и скрываться от посторонних глаз, от пересудов и недовольства.
Я однажды в щель-то посмотрел и что увидел! Знали бы вы! Этот дом! Этот парк с прудом огромным с протоками, с мостиками, с аллеями, цветниками. А ведь прав Гера, конечно, есть такие виллы, какие мы и во сне прекрасном представить не можем. И как же так получилось, что у одних не то что жемчуг мелковат, а роскошь невообразимая, а у других не то что супчик жидковат, а есть вообще нечего, и того и гляди, из дома выкинут. И теперь уж нечего байками кормить, что те, де, заработали, своим умом взяли и талантом, честным трудом, созидательным. Шиш, кто поверит теперь в эту лицемерную байку! Знают все, как эти деньги заработаны, как достались. Обобрали людей вот и все! Вот он, яркий пример – Жданов! Бесстыже, бессовестно, цинично, преступно!
А у нас-то не жизнь, а смерть, моральная смерть!
Ты вот Гера говоришь, мол, живи да и все, живи, как живется, люби да и все, питай надежды. А знаешь ли ты, что без веры нет ни любви, ни надежды. Думаешь о Боге я? Думаешь, вот приполз блудный сын, так худо стало, что к Богу обратился? Ан, нет! Неужели я, я-то приму религию, что подпихивают мне те, кто захватил мою землю, мою реку, мой лес, кто меня без всего оставил, душу у меня забрал?
Это что глумление такое, мне теперь начать о душе рассказывать, о том, что можно делать мне, что нельзя, когда я уже и делать ничего не могу, когда думаю, представьте себе, что там, там, после смерти будет мне лучше, чем здесь. Умирающих рабов – это религия, людей лишенных всего, свободы, отчизны, земли, надежды. Вот вам свет – Рай. Нечто прекрасное после смерти. А здесь ведите себя хорошо, не бузите, каждый сверчок на своем шестке послушно сидит, а то и после смерти худо будет, в ад попадете.
Я не хочу принять эту религию. И даже теперь, когда мне самому уйти отсюда хочется, так тошно, я ее не приму, потому что я знаю, я чувствую, что есть другое. И это не ты Маша с Посредником заговорила, это я с ним заговорил, потому что иначе уже нельзя.      
Люби, говоришь! Мне не прекрасная дама в окошке высоком нужна, мне жениться нужно, семью завезти.
- Жениться это хорошее дело, - вставил Гера.
- Хорошее… И ты думаешь, я почему отступился? Не хочу на ней виснуть, вот почему. Не то что ни гроша за душой, а долги такие, что не в жизнь не отдать. А она молодая, ей разве нищета нужна беспросветная. А потом, разговоры эти про богатую невесту, что есть у нее капитал в виде квартиры огромной отцом завещанной. А не продать ли Боре, женившись, эту квартиру и тем самым решить свои проблемы. Слышал я подобное не раз и от благочестивых людей слышал. Но будут меня потом все попрекать и презирать за брак с ней. Мол, по расчету, а как же еще!
- А ты-то, ты сам как думаешь? – спросил Гера. Он сидел за столом в кресле и смотрел спокойно на Бориса.
- Вот чтобы и не было таких разговоров, я и решил порвать с ней.
- Боря, не терзай себя. В щелки заборов чужих не смотри. Успокойся, о Тоне не забывай и работай себе старательно.
- Ох, Герман! Так вот ты и не понимаешь, о чем я говорю! Мы, люди, те советские люди, у которых была своя религия, своя цивилизация, культура своя и нравы, мы разорены сейчас, разорены полностью, материально, но главное психически, духовно, разрушены. И нет внутри света, опоры нет, направляющей, стержня вокруг которого жизнь крутится, а значит ни любить нельзя, ни чувствовать, ни созидать ничего не возможно.
Втоптаны в грязь наши Герои, и насаждаются новые, да мало сказать новые, а те, что раньше врагами почитались. Но правда в том, что живет этот самый Посредник уже сам собою и все, какая бы смена не была на посту, в нем сохраняется, и те, кто унижен сейчас, обязательно снова появятся в полном блеске былой своей славы. И вот уж не поздоровится нынешним завоевателям тогда, и богам их.         
Ужас! Безумная овца, возомнившая себя волком, представилась Марии. В какой момент агнец божий – жертва, становится сама кровожадным убийцей. Тогда, когда больше нет сил терпеть на себе… эту  навязанную овечью шкурку, роль на заклании. На себе и на других. На тех, кто уж точно не овца, а волк в овечьей шкуре, прикрывающейся благочестием режущий стадо хищник, захватчик. А тебя и сделали почти уже овцой. Бесись овца, убивай волков. Безумие.
Мария проводила Бориса, вернулась в кабинет. Герман сидел за столом, обхватив голову руками. Мария видела, как ему самому тяжело. А может не нужно говорить обо всем этом, подумала она. Просто грести-грести, не сдаваясь и, Бог даст, уткнется лодка когда-нибудь в заветный берег.
Поиск маяка. Заветного луча в темноте. Униженные, лишенные света. И всегда находятся тот, кто способен сопереживать. Болеть душой за себе подобных, по рождению или в силу обстоятельств оказавшихся в рабском положении. Выражение боли низов не имеющих лица, не имеющих даже своих символов человекоподобных, только буковки, винтики, гаечки. Чему молишься тем, и становишься. Молись на агнца Божьего.
А сочувствующие переживают за человека, не за агнца. Вот вам новая религия - Большевизм, Марксизм-Ленинизм. Высшее начало - воля народа. Посредник, увы, такой недолговечный. Концентрация высшего на иллюзорном. Разрывается связь с природой, с живым, с самим человеком, как организмом чувствующим, нуждающимся. Отвергаются с этим и потребности  самые что ни на есть насущные, необходимые. Блекнет мир, хиреет человек, разучившийся ощущать живое.
- Блаженные нищие духом ибо их есть Царство Небесное, - сказала Мария вслух.
- Веришь, Маша, были бы деньги у меня сейчас, дал бы Борису. Уж больно он убивается. На отчаяние его смотреть невозможно.
- Да… - вздохнула Мария.
- Влюбиться бы ему сейчас. Все бы радость какая-то появилась, - говорил Герман. Он поднял лицо. Свет продираясь сквозь забрызганные стекла, незнающий печали знакомый шел навстречу  с приветливой полуулыбкой. 
- Тоня… Так вот не любится ему, видишь… Убежала она от него…
- Да, вижу. Не любовь правит миром, значит?
- Любовь правит миром, а кто не подчиняется этому прекрасному правлению, кто по какой-то причине не умеет любить, не может жить в любви, тот страдалец. У кого нет связи с жизнью, кто отлучен от нее, не ощущает ее теплого дыхания своей кожей, ее оптимистичного настроя своим сердцем, тот находится, словно под стеклянным колпаком, пойман и уже почти убит.
- Всегда есть какие-то резервы.
- Да. Красота спасет мир. А красота – это правда об увиденном за чистым стеклом. Ведь стекло появляется из-за страха, которому невозможно противостоять. Прекрасное дает силу противостоять страху, страху смерти, страху насилия. И это красота не вещи, а в первую очередь красота родной земли, природы.
- Что мы с тобой все про идеи какие-то в последнее время говорим, а? – Гера сел рядом с женой на диван и обнял ее. – Тоже мне…
Герман потянулся к Марии, приблизился к ней. Мария засмеялась тихо, чувствуя уже губами губы мужа. Супруги поцеловались. Герман стал покрывать поцелуями лицо Марии, целовал глаза, щеки, шею. Там, в столовой громко засмеялись. Юля крикнула: «Мама!» Мария оторвалась от мужа. Тот был разгорячён и никак не хотел отпускать ее руки.
- Мы просто боимся за детей. Отсюда эти разговоры, - Мария положила голову на плечо Германа.
Свет, суетясь, ткал рисунок. Разливал какие-то напитки, надоевшие коктейли уставший от духоты и табачного дыма бармен. А что есть другая жизнь? Неужели? Обветшали рельсы, по которым давно уехал из дома. А мамочка учила, что главное свежий воздух, и друзья должны быть хорошими.
  Свет отражался в стеклах черного книжного шкафа. Бледные очертания желтого дома напротив. А на картине висящей рядом по дороге шла девушка в голубоватом плаще. Дождь. Праздничный дождь каких-то там шестидесятых.
- Они бы друг другу подошли, Тоня и Борис. Но в другой эпохе.
- Дакота тоже подходит, - ответил Герман. – Только свитер на нем неподходящих расцветок. Свитерами они не сочетаются. – Герман поцеловал Марию с макушку.
- Меняется все на глазах, - вздохнула Мария. – Нужно найти что-то безусловно прочное, что прочнее всякого вещества.
- Да. Согласен. – Герман, улыбаясь, смотрел туда же на отражение в дверце шкафа.
В столовой компания Гоша, Юля, Данила, и Тоня как прежде сидели за столом. Были раскрыт ноутбук, лежал рядом планшетник, все рассматривали фотографии.
- Я видел у нас на лесной дороге, той, что асфальтовая от станции идет, несколько раз Бугатти, представляете? Желтая, - говорил восторженно Гоша. – Там по дороге несколько домов есть огромных. Мы как-то с другом лазили смотрели, что за забором. Такие парки! Стоун хенж настоящий построен. Я кое-что сфоткать успел. Вот смотрите.
- Ничего себе! – удивилась Тоня, глядя на фотографию.
- Не-е… В жизни все круче выглядит. На фотографии не так, - махнула рукой Юля.
- А я была на Гоа с подругой, в Индии, - сказала Тоня. Она нашла в своем планшетнике папку с фотографиями и показала их в свою очередь.
Гоша и Юля уставились в фотографии, но внимание их было недолгим.
- А что там хорошего-то такого? – спросила Юля. – Жарко там, да?
- Летом, наверное. Но мы осенью были. Атмосфера совершенно другая. Умиротворение.
- А жили вы где? – поинтересовался, севший за стол Герман. – В отели каком-нибудь?
- Нет. Снимали в частном секторе. Недорого совсем, полдома. Но жили фактически на берегу.
- Так и что же там хорошего, интересного? – переспросил Герман, с дружелюбным вниманием глядя на Тоню. По привычке он покусывал щеку.
- Атмосфера умиротворения, - повторила Тоня. Она была немногословна. -  Потом еда вкусная.
- Вегетарианка Тонечка, - Данила обнял Тоню за плечи.
Тоня кокетливо повела плечами. На жемчужный свитер падала мягкая тень.
- Мне больше всего морепродукты нравятся свежие и еще очень вкусные фрукты, - улыбалась Тоня, глаза ее влажно блестели.
На планшетнике сейчас была открыта фотография совсем не  путешествий. Тоня, наверное, на каком-то празднике-маскараде. Разодетая в костюм королевы, снежной королевы, по всей видимости. Льдистые благородные тона. На голове оригинальная шляпа в виде причудливой снежинки с разновеликими лучами.
- Вот еще интересные фотографии, - стала она перелистывать одну за одной, показывая экзотические достопримечательности Индии. Гоша опять взглянул только мельком. И уставился в свой ноутбук. Он уже влез в интернет, собираясь показывать всем какие-то смешные ролики.    
- А я познакомилась с девочками, которые живут в том доме со Стоун Хенджем в саду, - сказала Юля. Она крутила на пальце свой носовой платок.
- Да и как? – поинтересовался брат.
- Нормальные девочки. Одна, между прочим, на балерину учится. Ее возят каждый день в город.
- Круто! – сказал Гоша на это. – Вот посмотрите!
Все дружно уставились в его компьютер. Смеялись дружно, просматривая юмористические видео. Видение дальних стран, чьих-то роскошных машин, так запросто разъезжающих по окрестностям, поместья за высоченными каменными заборами, где в садах стоят, не что-нибудь, а Стоун Хенджи.
Вы дети защищены чем-то от той боли, которая есть у нас, и которая так ужасно мучает Бориса, хотелось сказать Марии. Отделились от вас заборами, а от душ ваших отделились картинками красивыми, глянцевыми да вот такими веселыми роликами. А нет в тех картинках аромата жизни, вкуса ее нет, значит и голод они не вызывают. Нет в них чувств, значит нет сопереживания, а нет сопереживания нет и боли.
- Не интересно смотреть чужие фотографии, - сказал Гера в подтверждение мыслей Марии.
Промелькнувшая Снежная королева. Выдуманный ледяной мир. Проносятся взмыленные кони, только кто-нибудь бы попался и зацепил свои салазки оказавшись ввергнутым в чужой стремительный бег. А за тобой остается столько прелести, кружева портьер, цветы на окнах, старые деревья, раскидистые, мощные растущие у дома, да мало ли чего, вкусная земляника в стакане, лесная малина, мятный чай.
Напиши слово… Какое же это будет слово? Послушание? Верность? Это будет слово «радость». Обо всем забыть и просто радоваться, изображать радость.
Девушка Тоня, что-то в ней есть особенное. И в наряде Снежной Королевы она так выразительна. Промелькнуло-таки равнодушие чуждого мира. Чужие фотографии, те что не художник сделал, а так нащелканы, смотреть не интересно. Вот и превращается любимая девушка в мультяшную злую королеву. Грудь вытягивается птичьим килем, глаза сузились и как две лодки поперек лица, вместо юных локонов старческая прическа.
- А Тоня сказала, что Боря храпит громко, - Юля хихикнула.
 И еще сказала, что у него изо рта разит.
- Юля дурочка. Что обязательно говорить? – накинулся на сестру Гоша, сверкнув яростно глазами.
- Вот поэтому-то Тоня от Бори сбежала. Как с ним целоваться, спрашивается? – продолжала своё, дурачась Юля, наматывая прядь свои толстых прямых волос на палец.
Тоня покраснела и, не зная, что говорить в ответ, посмеивалась смущенно.
- А еще она говорит, что Боря хрюкает, - хихикала Юля.
- Ты как маленькая, в самом деле! – одернула дочку Мария.
- Хрюкает, хрюкает, - сказал Дакота очень серьезно. Он делал вид, что внимательно рассматривает флешку, которую крутил в руках.
Гера усмехнулся. Он курил сейчас под кухонной вытяжкой и наблюдал компанию со стороны.
- Мы-то про высокие материи, а тут всё так просто, - сказал он. – А я за вас рад. За вас за всех. Вы молодые по-другому на жизнь смотрите, иначе как-то. И правильно, между прочим. И не важно, что там, за чужими заборами, чье это, а важно, что это красиво, правда?
- Правда, правда… - махнула рукою дочка, соглашаясь как будто. – А я вот у Валентины Игнатьевны была.



Картофелина выпавшая из разорвавшейся сетки стукнулась об пол и покатилась еще более увеличивая возникшую неловкость. На пороге стоял Борис.
- Вот, я картошки купил. У вас так вкусно картошкой пахнет, - сказал он, переминаясь с ноги на ногу и водя плечами. Замызганная куртка была еще и мокрой. Боря не пользовался зонтом, как видно, а на улице шел дождь осенний, холодный.
- Ты проходи, - сказала Мария. – Жареная картошка еще осталась. Как раз тебе.
- Вот! – Борис протягивал сетку купленную только что им, как бы в счет платы.
Мария усмехнулась, но сетку взяла.
- Сделаю потом драники. Тебя позову.
Молодежь переместилась в гостиную. Никто из них, кажется не обратил внимания на появление Бориса, а он, словно забыв об их существовании, о присутствии рядом и Тони, и Данилы ел жадно нехитрое блюдо. Съел все подчистую, потом еще выпил чай с несколькими бутербродами с колбасой. Колбасу эту Мария берегла для детей, но пожалев Бориса, отрезала ему столько, сколько он хотел. Получилось почти всё.
Мария, глядя на голодного, жадно жующего Бориса пришла в некоторый ужас. Она старалась гнать свои мрачные мысли. А перед глазами вставали картины дачной жизни. То их цветущий сад, то романтично заброшенный участок Бориса, где жили дикой свободной жизнью не потревоженные человеком садовые кустарники и цветы, от этого не становясь хуже, но все же теряясь за высоченными травами. Природа здесь так умело ускользала из человеческого обихода, выживая самого человека с этого неухоженного места.
Неуютный Борин дом, в отличие от запущенного сада не жил, а болел. И все растения сада, сорные травы и благородные цветы кой-где оставшиеся еще, выжившие, как бойкие деревенские девчонки, не боящиеся ни жары, ни стужи, ни тяжелого труда, ни родительской трепки и примкнувшие к ним, почувствовавшие природную волю дворянки наблюдали с бесстыдным любопытством, как мучается этот больной воробей и ждали подохнет он или выживет, ничем не стремясь ему помочь.
Да уж! Мария встряхнулась.
- Человек все переживает, - сказала она вслух. – Сколько в истории человечества напастей было, и войны какие и эпидемии, ан, нет не только выжил человеческий род, но и развивался. – Ничего, Боря, не горюй! Все наладится.
- Эх, Маша! Исправится, верно. Но при нашей ли жизни? И чем все станет в итоге? Бурьяном порастет. – Борис как будто тоже вспоминал свой дом.
- Ведь это не человек развивается, а природа перемещается с места на место. Кочует. Позволит где-то человеку пожить, а потом все песком засыпает пустынным или травами прорастает, лесами, - продолжал Борис.
- Землю свою нужно любить, тогда она тебя и не победит. Не станет с тобой воевать, - заметила Мария.
- Да она всегда воюет эта природа. Стихии всякие, недород, - возразил Борис. Он грел свои руки, сжимая кружку еще не допитого чая.
- Ты советский человек, и мы тоже советские люди, такими сформировались. Оторванными от природы мы оказались. И дело даже не в разрушении крестьянской семьи, того уклада, а в тех героях, которые не от природы шли, земли родной, ничего о ней не знали как будто, не про славные ратные подвиги рассказы о них, подвиги во имя человека на этой живой земле, пахнущей цветущим лугом, лесом, речной, озерной водой, а про борьбу разных, непримиримых душ, как будто бы могут быть такие души, разные и непримиримые.
Боря молчал, не то не зная что ответить, что возразить, а может, было ему уже все равно. Советский человек, так советский.
- Воевать все равно с чужеземцами приходилось всегда, - сказал наконец Борис, откидываясь на стуле. – Или защищаться или завоевывать.
- Правда. Жизненное пространство, возможности всякие там политические, экономические. Куда без этого. Так человек устроен. Но и без того, чтобы быть вот здесь, на родной земле героем, героем рядом с ней с природой своей и побеждая ее в чем-то и не противореча, того нет, не было в коммунистической идеи. Хоть и народную волю должна была выражать, но оказалась верхушечной. Оторванность от корней. Хоть ангелом назови, хоть демоном, а вылетает он в трубу. Высшая сила, народная воля, умонастроение масс, а выразителем-то ее была компартия. И хотела все делать, наверняка, по-честному. А то и упустила. Самую-то природность. Нету для русского человека никакого святого писания, вероучения. Не тот он. Марксизм-ленинизм выветрился, все его ангелы улетучились. Красотой природной, природной прелестью жив человек русский. Ее образами.   
- Поиском мы занимаемся причин все время, - нехотя откликнулся Борис. – В чем виноваты все пробуем выяснить. А с чего ты вообще взяла, Маша, что мы виноваты?! – Борис повысил голос.
 И вот в этот самый момент в столовую вошли Герман и Татьяна!
Мария даже привстала от неожиданности.
- Не ожидали? – улыбнулся Герман.
- Как звонка не слышали, не пойму, - Мария не знала чему удивляться больше, тому что не слышала, как Таня вошла в квартиру или тому, что она вообще появилась.
- Располагайтесь, Таня, - Герман, любезничая, пододвинул ей стул. Татьяна, жеманясь, села.
Как неприятно, тут же между ней и Германом будто возникла ниточка, которую она пустила, паучиха. Что-то подобное уже было в саду у Лампасниковых летом, когда между Татьяной и Юрой Ждановым мгновенно завязались отношения.
- Да, Таня… Ничего Вы так выглядите… - улыбался Герман лукаво, глядя на гостью.
И впрямь Татьяна была сегодня яркой. Нет никогда о таких женщинах не получится сказать блистательная. Перебор во всем, в наряде, в косметике делал-таки вульгарным и старил. Однако была в этой разряженной старой кукле манкость, даже несмотря на то, что образ ее вызывал духоту и все время хотелось открыть окно подышать.
- Таня, Вы будете чай? – суетился Герман.
- Да буду, - сладким голосом ответила Таня, так как будто здесь и не было ни Марии, ни Бориса.
Мария посмотрела внимательно на Татьяну, которая делала вид, что наблюдает за действиями Германа, за тем как он готовит чай, а та не выдержала и, сверкнув белками, метнула напряженный взгляд на Марию, потом еще более пронзительный на Бориса. Так она пришла ради него!
- Таня, Вы хорошо выглядите, - вежливо сказала Мария. – Как Вы узнали, что Борис у нас?
- Да я собственно… - Таня жеманно замялась, но как это у нее прелестно получалось. – Я, собственно, просто так! – сказала она вдруг совершенно переменившись и посмотрев, холодно и зло расширив свои выпуклые глаза, мол, не нужно задать мне больше вопросов.
Герман заметил этот змеиный бросок и ему самому сделалось неловко и неприятно. Уязвленная, обиженная гримаса мелькнула на его лице. Он поставил перед Татьяной чашку с чаем. Она чуть звякнула о блюдце, качнулся терракотовый ленивый чай. В столовой повисла оглушительная тишина. «Как после взрыва», - подумала Мария и усмехнулась чему-то.
За окном проехал троллейбус, меланхолично гудя мотором.
- День сегодня как-то долго тянется, - дернул головой севший за стол Герман. – Бывает же такое.
- А мы тут все о смысле жизни говорим. Не надоело нам, понимаешь ли, - продолжал Герман немного весело и шутливо.
- О смысле жизни… - хохотнула Таня. – Да, а запах-то кругом картошки жаренной с луком. Эти разговоры как раз такой запах имеют, - ответила Таня надменно, почти уже издеваясь.
- Вы находите?! – Гера возмутился, но не успел договорить, потому что в столовую вошли Тоня, Данила и Юля.
- О-о-о-й!!! – воскликнула пораженная Тоня.
Юля же метнулась вон, как только разглядела, кто пожаловал.
- Ты зачем пришла?! – выкрикнул, не выдержавший Боря и вскочил. – Ты ведь нигде не оставишь! – он обращался к Татьяне, а рядом стояла пораженная Антонина. Она схватилась за нижнюю губу, не зная что ей делать, будто сейчас, вот здесь по ее вине произошла какая-то авария, разбилась ценная посуда, вылился долго готовленный суп, ребенок за которым ей доверили присматривать расшиб себе лоб.
- Да, подождите вы все суетиться, - сказал Гера примиряюще. – Данила, Тоня, садись, чаю наливайте себе. – Таня, Вы расскажите, так Вы с Юрой сейчас? 


Летний день ступает словно Гадзила, огромные следы – синие тени крон. Голубое далекое небо и еще дальше когда его пытаются тронуть трепещущие в набегающем ветре ветки. Дотянуться до своей высокой тоски. Вспархивает из травы птица, потревоженная шагами. Розоватое оперение. Золотятся травы на солнце. Легкомысленные пернатые. Не удается заглянуть вам в глаза, чтобы обнаружить когда-нибудь в них тревогу. Дождетесь ведь выстрела.
Отгребаешь тревогу от себя, как мусор, уже не хватает лопат. Требуются помощники. Как опавшие листья, как тяжелый намокший песок. Изо всех сил расчистить место, где можно жить.
Солнышко светит. Ласкается кошкой. Трется о ноги. Возьмешь на руки, прижмется к лицу. Под раскидистым деревом. Старой яблоней. Цвела когда-то. Как положено в мае. Теперь спеют яблочки. Думы. Покой. Взор услаждают прелестные клумбы. Одиночество.
Высота твоих помыслов. Синева июльского неба. Самолет ее тронет, оставив белую полосу. Напряжение жизни мне не ведомое как будто. Я про Гадзилу. Сказочный персонаж. А у тебя наяву схватка с неистовой силой. Дела, как огромные камни, которые по плечу исполину. Вибрирует мир от толчков. А у меня глупенькой в голове: Годзила идет. Ложатся черные тени. И еще гуще и больше становятся тени деревьев. Так что почти темно. Как-то вдруг сделался мир черно-белым. Высоко летит самолет, чертит белую линию.
Не разгрести тревогу. Мусор этот даже не убирают теперь. Не до того. Не обращай внимания. Как-нибудь проходи мимо, где-то даже протискивайся. Как во время ремонта сдвинута мебель, кипы стройматериалов, груды обломков, обрывков.
Улетим, давай улетим! Мы с тобой просто две беспечные птицы. Почему нам нельзя?
Луч света к щеке приласкается. Идем, со мною на луг! Собака спугнула розоватую птицу, замерла, удивившись, наверное, выпорхнувшей из травы. Та в рощу, мелькая крыльями. А мы по тропинке. Мы травы поглаживаем по головке, а они нас цепко хватают за ноги. Июль на дворе. Выросли, чуть не по грудь нам стали эти вот луговые жители. Я с каждым хочу поздороваться. Если б это было возможно, каждого приголубить, отметить. Как мне они нравятся. Тонкие неприметные скромные, а все-таки прелестные и великие, потому что родные, с детства знакомые.
Мятлик, тимофеевка, ежа, пырей, вейник, щучка, еще цветет таволга, иван-чай, отмечая макушку лета, тысячелистник, мышиный горошек, люцерна. Медуница давно отцвела, зреют в зонтиках семена.
Что скажешь, Гамлет! Нравится вольный дикий луг, на который я тебя привела, забрав из райского сада, в котором все время ад?
Упасть в траву. Солнце окатит молочным светом пробираясь сквозь тонкие облака. А потом заблистает золотом, несметное это богатство не соберешь в охапку. Отодвинулись тучки. Положили локти на макушки берез. Грудастые бабы судачат у изгороди.
А там, за ольшаником речка. По берегу огромные травы и зонтичные громадины увиты хмелем. Так красиво. Летают стрекозы. Вода журчит набегая на когда-то упавшие в воду деревья. В маленьком омуте кружится. Можно ли умереть здесь, спрашивается?
Неужели? – говоришь мне. - С чего бы тебе так поступать с собой! Ты же счастлива среди этих трав. И там, в нашем любимом городе! Как бы мне оказаться летним утром у Василеостровской. Высокое небо. Нет никакой вокруг уличной торговли. Все строго, чинно и чисто. Величественно. Как когда-то. Да, то память моих юных дней. За эту вот безотчетную, безоглядную радость, за ветерок метро, в котором так хочется очутиться, за легкость рядовой жизни, с ее чередой будней, выходных, отпусков, я готов отдать полмира.
И на лугу с тобой, наслаждаясь покоем, общаясь с приветливым полчищем сорных трав, родных, незамысловатых, напоминающих обо всем том, что сейчас недоступно, о собственной юности, о любви, об отдыхе, простой беззаботной жизни, скажу тебе: держись, зачем нам обратно в ад?



 - Как же я с Юрой? С этим новым Гамлетом, как кто-то его назвал, - Татьяна посмотрела на Марию, так будто на ней были старческие очки для дальнозоркости, поверх них, заявляя этим свое неоспоримое преимущество, хотя бы уже по опыту.
- Так где Юра? – допытывался Герман. Он стоял, опершись о край стола. Напряженный.
- Кто ж его знает! – воскликнула Татьяна и поменяла позу, положив ногу на ногу. Она отвернулась от всех. У нее был скорее некрасивый профиль. Носик сапожком, который ее простил и делал немного смешной.
- Не взял он Вас в кругосветное путешествие, получается? – Дакота был очень серьезен. Темные густые брови его были сдвинуты. Он был внутренне сосредоточен в это мгновение и кажется зол. Да он был зол. Это становилось все более очевидно. Дакота напрягся, сжались в кулаки его руки, лежащие на столе, лоб потемнел. Конечно, он вспоминал брата.
- Взял… - сказала Таня пренебрежительно просто. – Да я не поехала с ним далеко.
- А чего ж так? – раззадоривалась уже Мария.
- Ох, уж этот ваш Юра! Неподъемная душа! Разве с таким слюбишься! – Татьяна понимала, что сейчас тут все настроены против нее, что каждое ее слово провоцирует, но она не могла изменить свой тон, такой уж она была, как видно несдержанной, а впрочем, обычная бабья черта. Но зачем-то она сюда пожаловала, и вот это-то было совсем необычно.
- А кто тебе Танечка любить-то приказывал? – вздохнул Борис. (Вот в ком Татьяна могла искать союзника) – Ты бы прокатилась по миру, пожила бы красиво, купалась бы если не в роскоши, то в богатстве.
- Да за нас счет, - напомнил Гера и опять направился курить. – А что у Юры кроме Танечки претенденток нет на красивую жизнь заграничную? – напомнил он.
- Ирина, например, - сказала Мария.
- Сколько угодно! И моложе!
Все посмотрели оценивающе на Татьяну.
- Писанные красавицы! – продолжал со своего места Гера. – Моделей пруд-пруди. Девчонок молодых, которые готовы терпеть все и претворяться и даже о таком, - как ты сказала Таня? - неподъемная душа  даже и не задумаются. – Скажите лучше, что он Вам, как говорят, дал отставку.
- Не будем выяснять, прошу, кто кому дал отставку! Это в конце концов унизительно, - чуть не вскричал Борис.               
 - Э-э! Да ты, Борис, любишь ее по сей день! – сказал Герман.
Мария видела, как Антонина покраснела. Ей было неприятно, слышать что-либо про отношения Бориса, с которым чуть не свадьбу собирались играть, да еще и убедиться в том, что бывший ее жених любил и любит другую женщину, вот эту разряженную, сладко пахнущую духами немолодую Татьяну.
- Ай, Герман! Что тебе-то за дело, кого я люблю! – Борис дернул плечами. – Разве ж мне теперь любить дозволено! Что мне со своею любовью делать! – Борис вскочил, быстро подошел к окну, уставившись в него, отвернулся.
 - Ну расскажи-расскажи, Татьяна, как погуляла с Юрой, интересно же! – подначивал ее Герман. – Хоть и недолго, а как оно вышло у вас? Где вы ездили? А то вот видишь, мы здесь сидим в дождливом нашем городе. Картошку жуем.
Как оно было? Ведь состоялось же! Жданов был на чемоданах. Он и думать забыл про Татьяну, память о том дне у Ломпасниковых, когда мужчины схватились, он старался выбросить из головы. Если уж решил быть решительным малым, то будь им. Всякая там рефлексия пусть останется остающимся тут женщинам, этим интеллигентным кумушкам. Створка открытого окна, колышущаяся штора. Покой и радость на душе. Только покой и радость. Он богат и независим ни от кого. И в планах кое-что есть кроме острова Баунти. А, впрочем, почему бы не относится ко всему просто, как к очередной турпоездке?  Женщина! Возьмет первую, кто позвонит. Позвонила Ирина. Надо же! Что это ее заставило вдруг позвонить, никогда же не снисходила до того, чтобы звонить самой. Нет, он позвал с собой ту, что едва знал, а точнее вообще не знал. Случайная знакомая. Пусть будет словно сошлись в путешествии. Летели де на одном самолете, ехали в одном поезде и разговорились. Такую ведь проще бросить. Каждый сойдет на своей станции.
А эта сошла на станции Париж. Походила в спа-солон  дорого отеля, он-то снял средний. Она не привередничала, верней виду не подавала, что ждет большего. Все-таки в спа забрела, нашла где, забрела, конечно, в разные бутики, накупила каких-то несуразных тряпок. Сидела довольная кухней в ресторанчиках. Бокал красного в некрасивой короткопалой руке. Жадно вдыхать ароматный волшебный парижский воздух. Щурятся на солнце накрашенные немолодые глаза. Пусть думает, что Париж делает чудеса и дается здесь в каждой чашке кофе, бокале вина эликсир молодости. Шиш! Трудно любить чужую немолодую женщину, к тому же плохую артистку. Зачем в его жизни нужны фальшивые ноты актрис погорелого театра? Он не ценитель. Может, какой-нибудь галантный французик оценит зрелую женскую красоту. А ему не женская красота нужна, ему что-то другое нужно.
- Мы-то уж картошку не жевали, - сказала Таня надменно сжав губы и сощурив глаза. – Ах, эти дорогие отели с их обворожительной роскошью и уютом, особенно парижские! Обволакивает атмосфера. И даже не скажешь сразу, что именно так действует. А все! Все устроено там так, чтобы было радостно. А ресторан в нашем пятизвёздном отеле, с его белоснежными накрахмаленными скатертями, с прекрасной посудой, изысканным интерьером. Про кухню я и не говорю! Номер наш - люксовые апартаменты, ванна будто дворец, - врала Таня, мечтая на ходу. Все на нее внимательно, напряженно смотрели.
- Покупки делали, конечно. Из Галереи Лафайет не вылезала. Мне между прочим, Юра колечко купил с бриллиантиком…
- И где ж это колечко? – мрачно спросил Данила.
-  А потом-то с покупками тебя Юра домой отправил, - Гера сел за стол и смотрел на Таню и зло и хитро прищурившись.
Таня отвела глаза, повела плечами, сглотнула. Видно было, что спесь с нее тут же слетела. Ей нужно было что-то говорить, но отчего-то врать дальше ей было трудно.
Сидящие за столом на нее не смотрели, каждый думал о чем-то своем. Возможно, мысль, идея была общей в данный момент, в обстоятельствах встречи с Татьяной, а значит косвенно и с Юрой и касалась она произвола жизни, которая может так поступать и вопроса, что же я сделал, чтобы уберечь себя, обезопасить от этого обмана и неудач.
Один только Борис, стоящий у окна, смотрел теперь на Татьяну. Взгляд его был нет, не любящий и не нежный, а скорей задумчивый, но почему-то по этому взгляду было понятно, что как раз-таки Борис и знает в чем секрет жизни, когда не страшны будут такие вот ее черные коллизии. Он смотрел сейчас на женщину, которую любил. А любовь такое чувство, которое охранят человека, как панцирь, как латы от смертельного удара копья ли, меча даже на самом благородном рыцарском турнире.
- Ну хорошо, что пришла и рассказала нам как там Юра, - иронично улыбаясь, промолвил Герман после паузы.
- А зачем Вы вообще сюда пришли, Таня? – допытывался Данила.
- Да я поехала домой и все, - заговорила вдруг Татьяна скороговоркой. – Прокатилась в Париж. А что плохо что ли? Насчет чужих планов мне дела нет. Никто меня и не посвящал. И мне дела нет.
Все теперь снова смотрели на Татьяну, оценивая ее обновы, а с этим, то насколько она плодотворно съездила с Юрой. Почему-то наряд ее выглядел даже не столько безвкусным, сколько старомодным. Винтаж, который на ней смотрелся неуместно. Стоила ли эта безвкусица благополучия стольких людей.
- А такие все прахом пустят, - сказал Данила, озвучив общую мысль.
- А какие такие, какие такие?! – взвился вдруг Борис.
- Никчемные паразиты! – выпалил Данила.
- Да что ты говоришь!.. – Борис задыхался от гнева.
- А ты-то зачем сюда пришла?! – повторил Данила свой вопрос, обращаясь к Татьяне уже на «ты». – На что посмотреть? Как мы тут живем?!
- Она же Борюсика выследила, - заметил, опять лукаво улыбаясь, Герман. – На него, стало быть.
- Ах, на него!!! – повысил еще больше голос Данила. – На его ничтожность?! Да?! Упиваться!!! А вы там с Юрием Андреевичем, часом, не вспоминали его, смеясь, потешаясь?! Он же вам, таким вот, до рвотного позыва противен. Люди эти, себя не нашедшие в этой жизни. А вы-то сами паразиты, как вы отвратительны нам, тем кому шансов выжить не оставили!
- Да что ты говоришь!.. – чуть не плакала Боря. – Ты это про нее!.. Да за что! Она-то зачем все это должна слушать?! Только за тем, что поехала с ним?!
- Да! – отрезал Данила. – Вот эти-то вот пусть и слушают. За тех слушают в том числе!
- Да ведь не справедливо это! – стенал Борис. – Не тех уничтожаете, не тех! А уж, Татьяна-то совсем ни при чем!
-  Так и зачем ты сюда пришла Таня? – спросил теперь Герман. – К кому ты пришла?
   Все почему-то невольно посмотрели на Бориса. Таня смотрела на Бориса и он на нее. Бухин стоял у окна. Холодный сугроб сморщивался, таял, стекал каплями.
Тоня молчала. Было видно, что ей здесь едва ли не тяжелее всех. Почему? Вдруг она встала резко и даже демонстративно. Отодвинула стул, прошла легкой, поставленной словно для подиума походкой к кухонной раковине, налила в оказавшуюся кстати под рукой чашку холодной воды и начала громко глотая, пить. Отвлекшись на нее, все снова воззрились на Татьяну, когда та начала говорить.
- На него пришла посмотреть, - легонько махнула головой в сторону Бори. – И не думала о нем, а увидела сейчас на улице. Случайно. Как он идет и тащит мешок картошки и сердце сжалось!
- Не говори ничего больше!! – умолял Борис.
- Сердце, говоришь, сжалось, - процедил Герман. – Ясно все с тобой.
- Ясно!.. – Данила поднял брови недоуменно, возмущаясь чему-то. – А мне вот ничего не ясно. – Как же это любовь может презрением пахнуть?
- А может, напротив, презрение – любовью! – вступила в разговор Мария. – Так вот как-то это получается у русских людей. Не поймешь сразу как.
- Садо-мазохизм это называется, моральный такой, с унижениями. Униженного любить, потерянного, - сказал Герман.
- На первый взгляд это так! – возразила Мария.
- Неужели же ты, Таня от Жданова убежала, потому что мил более Бухин был? Что же ты не повисла на нем, на Жданове богатеньком?! Женщины это умеют, охмурять. Им же главное – чтобы красиво было. Красивая жизнь. Пусть хоть со Ждановым, но чтобы богато и пятизвездно. Любят уже за это. Есть пятизвездно, есть любовь, - расспрашивал разгоряченный Данила.
- Н-да… Имитация любви… - сказала Мария.
- Видать женщинам не красивое нужно, а что же?! – не унимался Данила.
- А вот то, - Татьяна была как-то странно спокойно. – А вот то, - повторила она, водя плечами. – И вы думаете главный здесь этот ваш Посредник? Главные герои здесь это Борис Бухин и Юрий Жданов.
- Вот это да! Какая глубина вдруг! Ба!!! Да от кого мы это слышим! – изумился не то шутливо, не то всерьез Данила.
- Интересно! Интересно! И как же это дальше? – Гера все улыбался по-своему с хитрым прищуром.
-  Господи Борис! А вот поди. И не сложилась у него, и в личном жизнь, и профессии нет путной теперь, и безденежье, и так ноги о него вытерли, а жив он, живехонек. И за счет чего держится, за счет чего продолжает грести, хоть потихонечку, но все же. Существует он самой жизнью вот! И неистребим, как его самое первое зернышко! А вот Ждановы те…- Таня развела руками и издала губами пыхающий звук, мол, пфук Жданов.
- Ну ничего себе!!! Глубина!!! – воскликнул Данила.
- Так вот что русский человек, унижаясь и унижая, ищет – жизни основу, - изрекла Мария. – Не уйдут ли они сейчас от нас под ручку, Боря и Татьяна, - обвела она сияющими глазами присутствующих.
- Как ты, Маша, в человека веришь! В доброе в нем! Не ошиблась бы! – заметил на это Герман.
 
 

Новая русская Офелия. Кто ты? Подруга нового русского Гамлета. Нежность, простота и изысканность лесного ландыша. Волшебство. Все в прошлом! Это не про эту, это про ту дурочку, что плавала, играя с цветами в пруду и утонула.
Тонуть?! Ну уж нет! Хозяйка своей судьбы. Оборотистая, хваткая, деловая и, конечно, циничная. Где там былая скромница!
Откуда вдруг взялись такие в существенном количестве? Переродившиеся дети интеллигенции? Не верится! Какая уж тут интеллигенция. Жить любили хорошо и со вкусом всегда, но прятались, рекламировать себя не любили. А теперь вот их дочери на телеэкране рассказывают наперебой, как увидели суженого, как поняли вскоре, что жить друг без друга не могут, несмотря может быть, и на уже семейное положение, как он ее добивался. Ни-ни не отдалась тут же! Ловила же крупную рыбу, действовала умело и аккуратно. Как он с утра до ночи на работе, в поте лица (хе-хе), своим собственным умом (хе-хе), исключительно деловыми качествами (хе-хе) заработал ей этот дворец, этот двор, эти экипажи и так далее, а она ему исправно несла в год по младенцу.
Это Офелия утонула, а новая не тонет. Сильная женщина. О еще какая! Из приказчицы, считающей отрезы на платье, из поварихи, из портовой шлюхи. И не сломалась там в этом притоне. Да что ей! Теперь сама кого хочешь переломит. Новая Офелия ведь ты тот самый зверь, который сжирает.
Новый Гамлет обреченная фигура и временная, а вот ты останешься живехонькой. Что сделается ушлой поварихе, портовой шлюхе! Таким не привыкать к новому хозяину.
Я бы должна была тебя полюбить, согласиться, что теперь твое время. Признать все твои достоинства. А как же! Хозяйка. Не дурна собой.  Умеет распоряжаться, хорошо выглядеть, тратить деньги, приспосабливаться, не гордая.
Умеет врать, что любит. Умеет любить за деньги и из-за денег. И вот это-то рождает неприятие времени, в котором царят Новые Гамлеты и Новые Офелии. В нем нет любви. Отсутствие благородства, когда человек умеет бескорыстно отдавать свои чувства, отдавать саму свою жизнь другому, другим является признаком бескультурья.
Подобные отношения подают сигналы страха. Страх предательства. Предательства всего рода. Экономка, стряпуха, прислуга в качестве элиты не нужны даже тем же самым экономкам и стряпухам.
Где ты, где ты невинный ландыш!      
Могу ли я умолчать о том, что в каждой женской душе растет этот ландыш!
Могу ли я умолчать о том, что это, умение бескорыстно любить и жертвовать, и есть святое чувство данное нам от Бога. 


- А что значат уйдут вместе? – спросила Тоня. Она попила холодной воды, ополоснула чашку и поставив ее нервно у раковины, вернулась на место.
Все замерев, смотрели на Тоню.
Данила взглянул на Тоню долго, тяжело, пронзительно. Он пытался понять сейчас, как она относится к нему и Борису.
- Неужели?! – опередил кажется его мысли Герман, со всей непосредственностью озвучив свои. – Неужели же и ты Тоня считаешь, что Борис – вот это и есть настоящее?
Тоня молчала. Она потерла вспотевший лоб.
- И твоя настоящая любовь? – закончил фразу Данила.
Тоня не отвечала.
- Борис! Поздравляю тебя! Сколько внимания тебе, посмотри! Не везет мне в деньгах, повезет в любви!
- Щиплет Бориса, как петуха, время наше, грозит ему кипятком. А время кого ощипывает, того и любит. А перед людьми вот он - человечек голенький, его душа обнаженная, - сказала Мария. – Потому такая и тяга к нему вдруг.
- Что Борис, кого выбираешь? Татьяну или Антонину? – хулиганил Герман, усмехаясь. – Антонина девушка с приданым, а Татьяна с опытом.
- Гера, замолчи! – вскочил Данила.
- Ты, Данила, светлая душа, чистая, ты о любви думаешь, а вот они все, о чем их мысли, каковы намерения, я и не знаю. – Ты Тоню не отдашь Борису? А вдруг она и не спросит тебя, что ей делать, да наверняка не спросит, а убежит к Борюсику опять, несмотря на всякий там его храп. Спасать Борюсика будешь Антонина? Своим приданым поручишься за него?
- Есть любовь. Сама по себе которая. Чувства. Нежность. Страсть. Романтизм. А есть еще что-то, что так коварно, как хищник рядом с жертвой крадется, живет где-то рядом с любовью. Я даже не понимаю в душе или в уме, скорее в уме. И это что-то про деньги всегда, про состояние и состоятельность, про статус. Ха-ха. То будто хлеб, а вот сама по себе любовь масло. И если есть и то и другое то будет хлеб с маслом, а если нет – то просто хлеб. Но масло-то, саму по себе любовь много не вкусишь, - сказала Антонина. Никто не ожидал от нее такой длинной речи.
- Даже Данила, - вставил Герман.
Данила опять едва не подскочил.
- И раньше никогда не было одно масло. Ведь общество сословным было. И замуж выдавали, сватая и прося благословения родителей за ровню.
- А в советское время было можно жить одной чистой любовью, не думая ни о каких сословиях, социальном расслоении, - сказал Борис задумчиво. Вообще он вел себя сейчас так, как будто слова ни Татьяны, ни Антонины его не касались. 
Герман, услышав слова Бориса, только отмахнулся.
- В общем, Боря, как я понимаю ты масло! – сказал он.
- А хлеба никогда у него не будет, - огрызнулся в сторону Бориса Данила.
- У тебя-то, мальчишка, много ль есть! – подала голос Татьяна. – А Вы, девушка, я смотрю, акула! – кинула она Антонине.
Тоня покраснела.
- Тоня - ангел, - вздохнул Борис. – Разве думаешь, когда о ней идет речь о каких-то там приданных и тому подобном. – Улетел от меня ангел. Растаял, как льдинка в луже.
- В луже… - хмыкнул Герман. – Скажешь тоже.
Тоня посмотрела испытующе на Бориса, а потом показно безразлично уставилась в окно.
- Да все дело в том, что она меня больше не любит. Не любит и все. Ей с Данилой интересней. Что же в этом не понятного, - вздохнул опять Борис. Был он как прежде весьма спокоен.
- Что-то мне это напоминает, - сказал Герман. –У Чехова в «Вишневом Саде» «Здравствуй племя молодое незнакомое»?
- А где наши дети? – вдруг переполошилась Мария. – Георгий, Юля! Вы здесь!
Она вскочила почему-то и побежала в их комнату. Скорее по сумрачному коридору, скорее к ним. Дверь в комнату была заперта. Гоша и Юля любили ограждать себя от неожиданного вторжения взрослых. Мария толкнулась в нее.
- Откройте, Юля! Гоша! Вы здесь?
Ей никто не ответил. Наверное, тот и другой сидели в наушниках и не слышали, как подошла мать.
- Ах, как нехорошо…
- Гера, у них закрыто! У них закрыто опять.
- Захотят есть подтянутся сюда, - успокаивал жену Герман.
- Нехорошо… - мотала головой встревоженная Мария.
- Да что с тобой? В первый ли раз!
- Тоня! – обратилась Мария к Антонине, - Вы ведь молодежь, вы ведь ангел, расскажите, как вы любите, как вы умеете любить, расскажите!



- Да у нее есть хахаль, - рассказывала деловито Юля, прихлебывая из блюдца чай. – Данила это так, дружок. Видела я фотки на странице ее в соцсети. Вся из себя, вы бы не узнали. Прям другой человек. Что с женщиной делает любовь.
- А что за хахаль? – спросил с улыбкой Гера.
- Да не бедненький какой-то. На красивой такой машинке. Новенький БМВ.
- Ого!
- Вот тебе и ого! – учила Юля родителей жизни.
- А Данила-то об это знает? О сопернике? – спросила Мария.
- Данила-то? Судя по нему, нет, - девочка скривила губы и пожала плечами. Она пила жадно горячий сладкий чай и заедала его сухарями.
- Но постой, а разве Данила не в друзьях у нее на странице и не видел того, как ты говоришь, хахаля? – расспрашивала Мария.
- Нет. Эта секретная ее страница. Не для всех. И под чужим именем. Фамилия там иная обозначена. Данила туда не вхож. Хитрая она, Тонька.
- Да уж! Ты бы знала, что было вчера, когда Тоня вдруг призналась, что кто ей и нравится, кто и герой для нее из нашей компании, так это Юрий Андреевич. – Вспоминала Мария, то что в конце вечера рассказывала ей о любви Антонина. - А много ли она его видела, хорошо ль его знает? Естественно –нет. А что же он так ей нравится!
- Потому что богатенький, - пожала плечами Юля. – Ты, мама, меня удивляешь!
- А бедный Данила! Ты бы видела, как он близко к сердцу принял ее слова. В лице переменился, потемнел весь. «Я с такими людьми как Жданов рядом по одной улице не пойду, - сказал.      
- И это при том-то что Жданов подвел в общем-то их семью. Они же надеялись на него, - заговорил Герман.
- Мы-то просили Тоню о молодежи рассказать. Борис назвал ее ангелом. Что за ангел у молодых людей хотелось бы знать.
- Да но при этом Борис же сказал, что ангел этот как лед, тающий в луже. Хе-хе, - Герман усмехнулся.
- А чувства-то к Борису были у Антонины? Ведь кажется они уже жениться собирались? – задавала вопросы мать.
Юля опять пожала плечами. Поправила лямку сарафана, в котором ходила дома.
- Были, - коротко сказал она наконец.
- Надо ж! Надо ж! Борис-то! – в шутку удивлялся Герман. – Любят его и все!
- Данила опять брошен, получается, - вздохнула Мария.
- Влад его зовут, парня Тониного, - сообщила Юля. – Уж не думаю я, что он из-за той квартиры с ней. У него самого все в порядке в полном. У отца его свой бизнес успешный. Влад с ним работает. Тонька, между прочим, поедет через неделю с ним на острова какие-то отдыхать.
- Ох ты! А с Данилой зачем она? – допытывался дотошный Герман.
- Так. Просто пришла в гости, Дружок… - Юля добралась до варенья. Обмакивала сухари в чае, а потом заедала их сливовым вареньем.
- Но Даниле-то не безразлично… - не понимала мать.
- Мам, забей. Тебе-то что. Ну вот такая Тонька.
- А мама наша у нее спрашивала о современной молодежи, - напомнил Гера вкрадчивым тоном, он иронично улыбался. От нечего делать Гера стал протирать пыль кухонным полотенцем. – Ангел-то наш вот каков!
- Ангел в луже, - сказала задумчиво Мария и сокрушенно покачала головой.
- Ангел из лужи, - шутил Герман.
- Да все старо, как мир, Машенька! – успокаивал Герман жену. – Не выдержать женщине любви к бедному, жизни с ним. Богатого-то любить приятней и жизнь красивее, и разнообразнее, и с перспективами для будущих детей. Круче, как говорится.
- А Татьяна-то, как улыбалась довольно, противной такой улыбочкой, глядя на Данилу, на Тоню. Вспоминать неприятно, что аж, передергивает всю,  - морщилась Мария.
- Да что ты, мама, угомонись! Что ты так впечатлилась-то? Из-за Тоньки что ли? Влад у нее может быть и не последний.
- Вот это девушки пошли! – посмеивался Герман, продолжая свое занятие. 
- Семья была небогатая такая, в которой Тоня росла. Сестры же они с Татьяной сводные. Но тут вдруг объявился Тонин отец, которого она и не видела почти. Пьяницей его кто-то называл, но он с капитальцем оказался, с квартирой этой и все Тоньке оставил. Тонька такая всегда была, себе на уме. А тут… Раскрылась в общем.
- А с виду, девушка незаметная, - сказала Мария.
- Красоты особой нет, а что-то есть, что нравится, - ответил Герман.
- На что-то ведь и сбегаются, слетаются мужички на какой-то запах привлекательный, - размышляла Мария.
- Нет, но как я вспомню, что она изображать тут начала из себя. А мы-то так все обрадовались, когда увидели их с Данилой вместе! Ах, наивность! И такой она мне милой показалась, юной, непорочной. Нераскрывшийся бутон. Спрятанная от посторонних глаз жемчужина! И как этот образ весь вдруг разрушился! – сокрушалась Мария.
- Ты не переживай так, - утешал ее муж. – В чем-то ты не ошиблась. Девушка такая вот, продукт времени.
- Не сделанный продукт, не пропеченный что ли…
- Да-да… Ей и Боря мил был. А ведь был! И какую она тут фразу сказала про хлеб и масло. А ведь неплохо! С пониманием. Она не состоялась еще. Как личность не состоялась.
- Да уж ясно, куда ветер дует, в какую сторону. В ту же, что и у Жданова.
- Да на острова! – вспомнила Юля.
- Подожди, может переменится ветер и человек такой тоже переменится. Так бывает. – говорил Герман.
Образ мультяшной злой королевы опять всплыл. Черные и белые королевы из «Алисы в стране чудес». Так какое же на самом деле, черное или белое? А вот и не понятно. Потому что жизнь когда-то перевернулась и перекрасила людей. И теперь душа такая слоистая по наследству досталась. Но все-таки тогда, когда она встала так демонстративно и начала говорить о своих героях, будто еще длиннее стали у нее пальцы, совсем уже безобразно, неестественно длинные, с длинными накрашенными красным лаком ногтями.
Почему внутренняя борьба черного и белого, когда не можешь определиться, да и не знаешь, что должен определить, не знаешь себя, будто там клокочет в тебе что-то, дергает во все стороны, выливается чаще всего ни во что иное, как в звериную потребность – рвать.



Вдруг Борис навстречу с черными в угле руками.
- Пожар тушил?
- Нет, детей из дома сгоревшего вытаскивал.
- Пожар что ли?! – округлил глаза Герман.
- Не-ет. Там дом стоит старинный деревянный, подпален кем-то…
- Ну понятно! Мешал старенький домик, место занимал…
- Так вот, он пустой конечно, но дети туда полезли. Вижу в дверной проем обгоревший двое детишек там. Я их звать. Не шли, проказники. Пришлось лезть вытаскивать. Очень уж все там на ладан дышало. Того и гляди обвалиться крыша. Погребет под собой.
- И не огородил никто! Власти-то, - удивилась Мария.
- Борис молодец! Что ему власти, он неравнодушным человеком оказался, - сказала Даша.
Лампасниковы и Дарья Котенок гуляли по Царскосельскому парку. Малоснежный, как и в прошлом году декабрь, колючий и пасмурно-сумрачный. Не успевало рассвести, кажется, и тут же наступали вечерние сумерки. Несмотря на любовь к зиме, возникло у Марии неприятное дежавю тяжело проходящего времени года.
Но счастливые Лампасниковы - петербуржцы, имели возможность коротать выходные, которые мог себе изредка позволить Герман, не где-нибудь, а в парках и садах бывших царских резиденций. Когда нет денег начинаешь понимать, в чем твое богатство. А богатство их было и в этом Царскосельском парке. И вход, между прочим, зимой здесь бесплатный. Иначе, пожалуй, они с Дашей сейчас сюда бы и не пошли. Так-то вот. Такая жизнь.
 Черствая земля была засыпана солью белого снега. Посетителей в парке было немного. Ненаглядные аллейные стриженный липы, с крючковатыми ветвями, ажурными кронами поодаль. Огромные дубы вдоль парковой дорожки, по которой прогуливались Лампасниковы и Котенок. Очень и очень чисто. Ни единой соринки. Мария, смотрела на собеседницу, то и дело бросала взгляд ей за спину, туда назад, где отчаливал от них шаг за шагом Екатерининский дворец, с домашней церковью, ее позолоченными недавно подновленными куполами.
Поговорить бы о Пушкине. Творчество. Донжуанский список. Скрытые причины дуэли. О! Можно высказать много версий. Защищая честь женщины, защищал русскую литературу. Творческий спад, кризис, а чем еще козырять перед напыщенными аристократами богатеями кроме шедевральных плодов собственной гениальности ему? А тут получается, что и совсем беден, совсем неровня. И это унижение. Он, де, муж рогоносец. Не снести. Прекрасный повод выстрелить в судьбу. Поэт стреляет в судьбу, он всегда ей недоволен.
А может быть об Ахматовой? Почему-то о ней не хочется. Как и о Бродском. Нельзя понять, отчего бурлит неприятно в душе, когда всплывают эти имена. Наверное, сейчас особенно плохо переносится чья-нибудь надменность,  поэтов в том числе.
- Мне очень нравится гречневая каша, - говорила Даша. Разговор шел самый что ни на есть житейский.
А раньше было такое слово в ходу «дефицит». Нынче сказали бы товарный голод. Дефицит – это голод по какому-нибудь товару. Туалетной бумагой хотелось пользоваться, а не газетой, колбаски бы твердокопченой, икры, сапоги югославские. О!!! Об итальянских, наверное, даже не слышали. Большинство, во всяком случае, подавляющее. И греча попала в этот перечень. Продавалась в бумажных упаковках. Серенькая бумага, на которой красная надпись. Впрочем, все кто любил ее, эту гречу, доставали ее как-то.
- Ты как ее готовишь? – спрашивала Мария.
- Обыкновенно. Варю в кастрюле на плите. Одна мера крупы, две – воды.
Вода шумит из медного крана. В бабушкиной квартире был один кран на всех жильцов. Водопровод проведенный. Коммунальные ленинградские квартиры. Квартиры в чьей-то собственности до революции, теперь заселенные советскими гражданами. Жизнь была не сахар. А может быть все-таки хорошая была жизнь? Как теперь ее оценить? Коммунальные квартиры, скудный быт, а люди образованные, стремящиеся к знаниям, к свету, и музеи вокруг, и дворцы вокруг, и улицы как дворцы. Нет, что-то в этом было чистое, райское, даже можно сказать святое.      
- Я также. Без затей. Но читала в поваренных книгах, что гречку не моют, а обжаривают на сковороде, перед варкой, - рассказывала Мария. Герман шел рядом и курил.
Павильон купален. Лиственничная аллея. Чуть вдалеке павильон Росси, Камеронова галерея. Милая, привычная необходимая обстановка души.   
- Нет, так не делаю. Не вожусь. Мою крупу. Два раза в холодной воде, один в кипятке. Если нужно, перебираю. А как ее вкусно есть со сливками. Если имеются сливки, налить прямо в кашу. Объеденье!
- Ну ты шикуешь, Даша! Еще и со сливками! – в шутку журил ее Герман.
- Н-да… - покачала сокрушенно головой Мария. – Вот жизнь пошла…
Даша была одета в темное драповое пальто, шляпка на голове, на которую просилась черная благородная вуаль. И Лампасниковы в свою очередь выглядели весьма презентабельно. Холодный ветер перемен, плохих перемен веял вокруг. Пошел мелкий снежок. Он солил круче и круче черствый брошенный хлеб земли.
Мария закрыла глаза. На какое-то мгновение она представила теплые земли. Спиной почувствовала теплый бриз летнего Средиземного моря. Морской ветер, морской запах. Горячий песок под ногами. Довольные пляжущиеся. Рядом с лежаками столики на который официант приносит заказанный коктейль. Да. Такая недостижимая вольготная жизнь.
- А чью-то спину сейчас ласкает теплый бриз Средиземного моря, - непроизвольно сказала Мария.
- На Средиземноморье не сезон, - откликнулся Герман. – Тогда уже теплый бриз Индийского океана.
Все сразу представили Жданова. Лицо Даши было сморщенным сейчас и от колючей зимней атмосферы и от нахлынувших переживаний.
- Боря! Это ты!
Он вырос как из-под земли.
- Вот неожиданность-то! – вскричала Мария.
- Я вас с улицы увидел и кинулся сюда.
Так он появился перемазанный гарью.    
Выслушали рассказ Бориса о детях и сгоревшем доме. Мария, впрочем, была в своих мыслях:
- Разве мы будем их любить? Сможем? Тех, кто украл у нас будущее? – шепнула она Даше.
Даша поглядывала на Борю, перевела взгляд на Марию, но тут Гера, который был вполне включен в происходящее, спросил у Бориса:
- А как ты-то здесь, Боря? Ты в Пушкин тоже гулять приехал?
«Даша, что там Миша? Как ему?» - трудно задавать такие вопросы. Не жилось человеку в цветном мире, и попал он в монохромный. Темные спецовки заключенных, серые стены бараков. Хорошо, если есть какая-нибудь церковка-часовенка на зоне, чтобы глаз отдыхал на белом. Белые стены. Представить можно, как за ними ухаживают, за этими стенами. Единственное светлое пятно. «Говорит, что ему очень трудно. Что на него идет сильное давление». «Что так?» «Трудно сказать. Так ведь срок у него меньше меньшего. Видно взъелись сидельцы». «О чем-то им это говорит». «Но Миша-то держится?» «Да, пока. Но трудно ему».
Выдал что ли кого-то Миша, во время следствия. Срок и сократили как можно сильнее. А колонисты поняли в чем дело и теперь нажимают на предателя. Главное не сказать это вслух Даше. Зачем терзать ее сердце. А ты-то как, держишься? Ах, да! Своя жизнь. У всякого поневоле своя жизнь.
Вот и прелестный Эрмитаж. И дальше по берегу большого пруда. Взглянем на павильон турецких бань. Позолоченная крыша украшена, словно выложена огромными драгоценными камнями. Как шкатулочка. Царская безделушка. Пойдем?
- Меня Таня ждет тут в кафе, - сказал Боря.
На колокольне Знаменской церкви зазвучал колокол. Пять. Уже почти стемнело, куда же мы пойдем? Смотрите! Смотрите! Свет во дворце включен. Мягкий свет свечей играет на позолоте.
- Таня??? – Герман был крайне удивлен.
- Так вы?.. – добавил он.
- И она назначила тебе свидание в Пушкине? Романтично! – изумлялась по-хорошему Мария.
-  Она здесь по делам была, позвонила, что может встретиться. Там есть ресторанчик у парка.
Ресторан был не из дешевых. Это сразу было понятно при входе. Как водится тут нечто особое сразу. Вестибюль, гардероб. Ни Лампасниковым, ни Котенок, ни Бухину тут делать было нечего. А зачем, собственно, пришли-то за Борисом сюда?
Все новенькое. Посетителей мало. Неисхоженная деревянная лестница, ведущая наверх, в зал. Там прелестная обстановка. Завораживающе прелестная. Особенно для тех кто на мели. Белоснежные скатерти. Плавают в чьем-то укромном, незаконном пруду эти белые холеные лебеди.
 Таня неожиданно спустилась сама. Ни Лампасниковы, ни Даша не успели уйти. «Привет, честной компании! Вы все здесь? Какими судьбами?» - «Мы случайно встретили Бориса. Гуляли в парке». – «Ах, в парке! Что там сейчас интересного?» - «Ничего. Просто парк». – « Поедемте-ка ко мне. У меня есть хорошее вино».
Почему-то не отказались. Таня жила в Купчино. Дом постсоветской постройки. Двухкомнатная квартира, просторная, с хорошим, но далеко уже несвежем ремонтом. «Уютно у тебя» - Герман рассматривал квартиру. В холле, стены которого имели красивый темно-голубой цвет стоял застекленный комод, в котором на полках были расставлены книги, на стене висели часы. «Часы бьют?» - спросил Герман. – «Нет. Отключила бой» - «А-а…»
«А что там у тебя?» - «Гостиная».
То ли гостиная была не просторной, то ли мебель в ней стояла слишком большая. А еще занавешенные окна и шторы, как и обивка мебели тяжелый бархат. Красиво и душно. Выживали из гостиной людей палевые бегемоты кресел и дивана. Старый маленький телевизор на тумбе. «Да, техникой ты не интересуешься». – «Нет».
Так где вино-то? 
«Хорошая кухня у тебя».
- Сама квартиру-то купила? Заработала? – расспрашивал Гера.
- Сама… - Таня хлопотала, организовывая стол.
- Заливает, заливает, - хихикал Борис. – Муж как же?
- Муж?! А где же твой муж-то? – глаза Геры расширились от удивления.
- А мужа-то нет теперь, - Борис уже севший за стол посерьезнел.
- Хороший был человек. Инженер разработчик, - сказала Таня. – Умер от язвы.
- Да что Вы? И не спасли? – спросила Даша. Она скромно села на стул. Серая юбка закрывала колени.
Перед всеми были поставлены мутноватые бокалы. В центре блюдо с солеными орешками.
- Нет… - Таня что-то еще искала в холодильнике. Что бы еще предложить гостям.
- Заливает… - опять захихикал Борис. – От пьянки умер Игорек. Печень не выдержала. В строительной компании что-то продавал. На квартиру и заработал.
- Ну уж! – возмутилась Татьяна. – Бориска! Что же ты мои заслуги не учитываешь?!
- Что есть, то есть, - развел руками Борис.
Мария молчала. Она осматривалась вокруг. Не богато и не бедно. Так. Не грязно, но и чистоты блестящей нет и, видно, быть здесь не может. Не те руки и характер не тот. Там, в гостиной на очередном комоде были расставлены иконы, а рядом шкатулочки, видно, с украшениями, какие-то лежат, бусы разные, браслеты, кольца. И тут на кухне иконка стоит на микроволновой печи.
- Инженер разработчик. Спился, - сказала непроизвольно Мария, осматриваясь кругом.
- Да никакой он был не разработчик, - фыркнул Боря, лицо его сделалось серым, неприятным. – Завхоз. Барыга. Тянул что ни попадя, как все. – Мина была самая презрительная.
- На себя посмотри! – осадила Татьяна.
Любит он ее. Татьяну любит. А она его держит крепко. Не отпустит.
- Боря, так ты кого любишь? А? – опять будто непроизвольно спросила Мария.
- А что ты, Маша, все в душу лезешь чужую? Что тебе нужно в чужой душе? – Боря стал распаляться.
- Да Боря у нас Ловелас! – не отставала Мария. – Антонину любит. Татьяну любит.
- Мужская порода, - пожала плечами Даша, пытающаяся участвовать в разговоре. Уже тому благодарная, что не говорят о ее сидельце-сыне, отвлекая от тяжелых переживаний.
Таня разлила вино по бокалам. И вдруг заговорила совсем о другом. Начался рассказ о заграничных поездках, об отелях, о магазинах. Меню ресторанов, кухне в Европе и не Европе, фасонах брюк, юбок, что идет на бедра с ушками, а что нет. Шампуни для мытья волос и маски для волос.
Мария оглянулась непроизвольно, как будто пытаясь найти, где все это Таня хранит. А потом у нее возник вопрос:
- Когда же вы ездили везде? Когда был жив Игорь?
Повисла пауза, звеневшая непроизнесенным: «Зачем ты лезешь в чужую душу?» А действительно, зачем?
Нечистоплотность. А иначе не выжить. Купленное Юрой шмотье было распихано по шкафам, как и добро добытое в другом каком-нибудь обществе. Не один, видать. А где же все успевать? И убирать, и готовить, про детей растить и речи нет. Надо крутиться Новой Офелии.
Выпили вина, порозовели. Лампасниковы и Даша были голодны. Татьяна ничего кроме орешков и нескольких тонких ломтиков дешевого сыра не предлагала.
- Да так… - Таня замялась. – Я же совсем недавно была…
- С Юрой? Тогда? – спросил Герман осторожно отпивая вино.
- Нет… После… Еще раз…
Таня грызла свои пережаренные дешевые орешки.
- Еще раз, еще раз, еще много-много ра-а-аз! – пропела Мария как бы дурачась.
Даша хмыкнула. А потом даже с некоей заинтересованностью посмотрела на Татьяну.
- Ничего особенного в том, что одинокой женщине приходится устраиваться, - сказала она.
- А как же потом? Когда ты за Борю-то замуж выйдешь, по заграницам не поездишь, - сказал Герман. – У Борюсика денег-то нет тебя по заграницам возить.
- А кто сказал, что прям замуж? – пожала плечом Татьяна.
- Да… - вздохнула Даша. – Женщинам одиноким приходиться устраиваться.
Марию при этих словах Даши бросило в пот. Может быть, подействовало вино? Или стало ужасно от какой-то безысходности. Трясина. Тут была трясина.
- Спасибо Таня. Вкусное вино. Из Парижа? – спросил Герман.
- Не-ет,  здесь купила.
Герман уже встал из-за стола.
- Пойдем Борис, - он повелительным тоном обратился к Бухину. Лицо Германа было строгим. – Нечего тебе здесь делать.
- Оставьте меня в покое! – вдруг истерически взвился Борис. – Я вам что маленький мальчик! Я имею право! Я имею право на любовь!
Герман смотрел на него спокойно со снисходительной полуулыбкой.
«Дети!!! Дети! Дети!!!» - стучало в голове у Марии. – «Дети, мои дети, наши дети, эта наивная чистая неопытная молодежь в опасности».



Утро было пасмурным, неприятным. Петербургское хмурое небо. Глаза бы не видели этой скуки, а они и не видели, научились не замечать небо. Только тело чувствовало себя уныло. Выскочить бы на аллею, вдохнуть морской свежести или морозной. Ан, нет. Гарь, выхлопные газы, грязное месиво под ногами. Ко всем неказистостям здешней природы, добавились рукотворные. Не было теперь в городе былой красоты зимней. Была и она украдена. Даже в сильные морозы под ногами черная кашица, непролазная болотина. Проезжую часть и тротуары теперь посыпали не то химией, не то солью, в общем, реагентами. И утопал город в грязи и унынии. Кто-то экономил деньги. Рассказал бы хоть на что.
Герман был на работе, дети в школе. Мария держала в руках два буклета, которые она вытащила из своей летней сумки. Эти фиолетовые заячьи уши так и пролежали в сумке все лето. Одно было «подарено» Ждановым, другое Мария получила в кафе, когда первый раз встретилась  с Татьяной.
Мария рассматривала проспекты, пытаясь определись, какой из них когда появился. А они были не одинаковыми. На том, что имел рекламу покрышек и интернет адрес, по которому Мария нашла компромат на Жданова в основной рекламе театра «Милые трагики» и его спектакля «Офелия должна умереть», на другом же проспекте, врученном Фиолетовым зайцем непосредственно ей в кафе спектакль назывался «Офелия не должна умереть» и тут же была реклама каких-то заграничных туров и написан телефон.
Мария, конечно, сразу отметила разницу в названии спектакля. Это НЕ, которое совершенно меняло смысл пьесы и задачи постановки. А еще то, что рядом был некий телефон. Тут, конечно, был адрес театра, его телефоны и сайт, как и на том, Ждановском проспекте, но был еще и этот номер. И даже не важно, что тут обещали в рекламе, из предыдущего опыта со Ждановым и его покрышками Мария понимала, что ей не нужно  пренебрегать возможностью звонка. И почему это она не вспоминала про буклет так долго!
Когда не знаешь толком чем накормить подростков детей и судорожно прикидываешь хватит ли им обыкновенной картошки, тревоги не по какому другому поводу уже не испытываешь. В общем надежды все были убиты и вопрос, который иногда теребил Марию был: а что за человека она любила? И неужели, - да, вот так дьявольски предательски ставился вопрос, человек тот таков, как Жданов. Недаром Гера пенял жене за то, что она уделяла Юре слишком много внимания. Уж он-то замечал женин интерес. Такой вот перевертыш, а возможно, обычный совсем случай. Тяга к идеальному образу, а рядом-то человек прямо сказать приземленный. Идеализируй сколько влезет, а любишь-то ты вот кого! И тот, тот таков же! Ты, Мария Михайловна, в своем герое Жданова учуяла. А есть ли в твоем герое зверь? Сама же на эту тему много рассуждать любила. Да, время такое внецивилизационное.
Мария, не мешкая, набрала номер. Ответившая женщина по голосу, - такой образ представился Марии, - казалась имеет небольшой рост, довольно плотную фигуру, светлые волосы, где-то средних лет. Обычный такой голос. Чувствовалось, что звонки для нее привычное дело. «Да, Вы можете подъехать и взять буклеты туристических маршрутов».
Каких маршрутов? Какие буклеты? Ни семейство Лампасниковых, ни Мария лично сейчас не собирались ни в какие путешествия, потому что не могли этого себе позволить. Но Мария решила, что ей нужно поехать и взять эти самые буклеты.
Она мучилась. Не давало покоя неприятное ощущение, как будто твой ум растаскивают в разные стороны. Два магнита, а между ними твоя психика, и эти сильные магниты начинают удаляться друг от друга. Трудно оторвать один от другого и разносить их, и появляется заметное ощущение действующего магнитного поля.
Ох! Чувство наваждения. А не бежит ли Мария за чем-то не то чтобы даже несуществующим, а существующим другом измерении, и ни в коем случае недоступным. А если попробуешь дотянуться, то не будет у тебя ума, помешаешься.
Около «Чернышевской» было людно. Серое небо где-то над старыми домами. Хотелось бы покривляться облаками, да мочи нет. Неинтересно, сырое небо в своем душном коконе, непроницаемом. Не полились бы оттуда горючие слезы дождем.
Но всем плевать уже на некрасивость неба. Оно здесь такое и другого нет. Где-то оно живет около серых крыш с ломанными перилами. Прохожие уткнулись носами в свои горючие мысли. И даже молодые люди, спешащие, возможно, с занятий, не вырвались из этого тусклого круга, чему-то вместе смеясь. Голоса звучат, как старые погремушки.
В сыром воздухе резкий звук клаксона. Даже шелест вспорхнувших голубей звончее людского голоса. Да. Любимый Петербург.
Турфирма. Вход со двора. Подслеповатый маленький двор. Маленькая старушка без капремонта. Теряющая очки то и дело. Дремлющая на ходу. Жалобы на одышку, боли в суставах. Обычное дело для пожилых. Мучения. Здесь у всех одни проблемы. От двора к двору. Летом, когда солнце есть, хоть иногда, хоть по более, чем слякотной зимой, когда запушатся неизбежно и наивно по-детски посаженные кустики на игровой площадке, асфальт станет не черным, а светлым, и окна светлыми, поднимут насупленные брови к небу, тогда и старушка выползет из своей печали и усядется где-нибудь на скамейке среди зелени. Поди, заметь ее.
Голос Мария узнала, а женщину нет. Ошиблась. Высокая, сухопарая и довольно еще молодая. Некрасивые темные волосы. Безжизненные. Дала буклет. Говорила немного. Просила не только смотреть картинки, но и прочитать, что написано. Конурка неизвестной фирмы, в которую вход со двора. Чем они тут занимаются на самом деле?
Опять это ужасное чувство двух магнитов. Ощущение собственного сознания, как чего-то постороннего. Некое поле. И вот, и вот оно сейчас исчезнет. Магниты какая-то сила разведет очень далеко друг от друга. И ум от тебя убежит, а ты побежишь за зайцем, которого пустили, чтобы увести тебя в неправильном направлении, как можно дальше от себя самой.
Но это же только буклет. Почему она делает какие-то немыслимые предположения насчет данной безделицы. Пролистать. Пробежать глазами.
«Следующий я Вам вышлю по почте», - сказала женщина. У Марии зашлось дыхание от прикосновению к таинственному, могущественному и великому, потом она кисло скривил рот, мол, а надо ли. Но все же адрес оставила. Шла назад к метро с чувством опустошения. Будто всё внутри  выскребли.


В журнале были обычные рекламные фотографии, стандартно заманчивые. Да, хотелось и в дальние путешествия, и на теплые моря, океаны. К пальмам, бассейнам со всякой привлекательной пляжной всячиной, райскому комфорту.
Потерла лоб. А что здесь искать? Описание маршрутов, отелей, какой берег, какой пляж. Не жаль же бумаги. Раздавать буклеты тем, кто вряд ли поедет. И будет читать.
И все же страница за страницей как метлой полы, шур-шур. Противно самой было поймать себя на волнении. А вдруг все-таки тут, между строк недоступной жизни существует желанное и адресованное именно тебе. Ни кому-нибудь, в общем.
Рядовая страница и не подумаешь.
Вот и осень. Смотри подкралась. Как сумела лиса. А думали, я думал, что всегда останемся молодыми. Только что цвели ландыши, и ты моя сказочница-колдунья изнемогала от первобытного языческого чувства, сочиняя мне о любви. От весеннего солнцеворота до летнего солнцестояния чудесное время, мистическое. Спасайся кто может, по зеленым волнам уплывая в юность.
Чем мы старше, тем неизбежность осени сильней огорчает, потому что осень в душе, во всех чреслах. По дорожке бежали к реке мимо овражка, болотца, где цвели как невесты дикие каллы. А теперь на тропках набросаны желтые листья. Отчего-то вдруг березы сделались такими неряхами. Протестуют по-своему против нагрянувшей старости.
Этот луг мне знакомый, так как тебе, изменился. Где она, кружевная юная медуница, ярко-розовые буденовки иван-чай возвещающие середину лета, расцвет, таволга белесая крестьянская невеста? Луговые травы, мятлик, тимофеевка, ежа, пырей остались не скошены, высохли. Иван-чай пожух, некрасивый, седая всклокоченная голова. Таволгу не узнать, семена, как мелкие бусы. Не нажито счастье.
Проходил по лугу я мимо. Всю жизнь не прикасаясь к человеческой простоте. А теперь бы рад пробежаться, обнять, говорить, говорить с теми, кто ног касается, обливая росой, рук, груди и соперничает наивно в росте, надевая как иван-чай в летний зенит розовый острый колпак.
Домой Офелия возвращайся. Вода помутнела в реке от дождей. Русалки спрятались до весны. Свисают седые волосья травы, полощутся в стылой струе. Все святое исчезло вместе с любовью к земле. Я не Гамлет, Офелия, нет.      
      


 - Он, представляешь, опять кого-то спасал сегодня, - сказал Герман за ужином, который был для него также поздним обедом. Днем, во время рабочего дня из экономии он не ел.
- Опять был с черными руками? – усмехнулась Мария. Она сидела рядом.
- Представь, да. 
Мария обернулась на мужа недоуменно.
- Так-таки с черными руками? – переспросила она, не веря. – И что же случилось на этот раз?
- Говорит, пожар был в доме неподалеку. В старом фонде. Боря же на Петроградской стороне живет. Там много старых домов. Да, скученность. – Герман продолжал с жадностью есть. Видно было, как он голоден.
- Я не раз видела по телевизору репортажи о пожарах в центре, - согласилась Мария. – Но Боря-то чего вдруг на пожары лезет?
Герман недоуменно пожал плечами и тут же о чем-то задумался, видно было, что мысли его сейчас далеко и о чем-то своем, о работе. На какие-то мгновения, минуты он может и вырывается из своего заведенного круга, но потом неизменно его туда затаскивает неумолимая сила. Крутиться, расплачиваться с долгами, чем-то кормить семью. Невеселый такой круг.
- Я ему сказал, мол, Боря, тебе медаль за спасение на пожаре должны скоро дать, - встрепенулся опять Герман. – А он улыбнулся так странно и загадочно, и самодовольно одновременно.
Мария вздохнула. У нее был свой замкнутый круг, круг домашних дел, которые появлялись снова и снова, сколько бы не трудилась. Всем известная канитель, готовка, уборка, стирка, глажка, хождение по магазинам. Чем меньше средств, тем обиход становится мельче и зануднее. Мария старалась относится к домашним делам по-доброму, даже пыталась с интересом, но все же в подсознании было другое, она с ними воевала как с полчищем вредителей, от которых нельзя до конца избавиться. Не правильно.
У каждого так и возникает свой тяжелый круг. Лязгающая, с режущими краями, с опасными зазубринами штуковина. И чтобы не погрязнуть совсем в унынии люди культурно развиваются, во всяком случае соблюдают культуру.   
  Из комнаты детей раздавались звуки фортепьяно. Нет, не Моцарт, не Бах, не Григ, не Бетховен. Любимая Гошей рок-группа. Мальчик подбирал музыку по слуху. И то и дело наигрывал что-нибудь, но не подолгу, наскоками. Не занятие, конечно, серьезное. Музыкальную школу он закончил еще в прошлом году. Юля бросила музыку раньше. Ей было неинтересно конкурировать со способным братом. Усидчивости она не проявляла, а Гоша в свою очередь, чувствуя всегда своё преимущество, не собирался более чем надо утруждаться.
Мария опять вздохнула тяжело. Вот и у детей, кажется остался один терновый венец, шиповатый круг их школы. В которой двойки, двойки, двойки, у всех, у всех, у всех. Уставшие от профессии учителя, обозленные, неудовлетворенные. Раздражительные дети не отвечающие на призывы учиться, непонятные, игнорирующие мир, в котором существует их школа с ее требованиями.  А школа им и мстит.   
Время без любви. Без любви к детям. Новая Офелия продажная девка. Завелась ты у всех в голове.      
- Гоша, ты играешь? Да? – крикнула Мария. – Хорошо очень! Молодец!
Гоша вбежал в столовую.
- Тебе нравится?! – темные большие глаза его сияли.
- Правда очень здорово у тебя получается подбирать… Эх, как нам не хватает Валентины Федоровны. Какой человек она была исключительный. Редкий сейчас человек, - горько сокрушалась мать. – Может, ты походил бы еще на занятия к ней. Мы бы платили.
- Нет, не хочу я. Уже все… - отмахивался Гоша. – Восемь лет! Хватит в конце концов. Не могу я уже играть эту классику, да и никто из класса этого не понимает.
- Да… - опять вздыхала мать. – Но Валентина-то Федоровна как хорошо к тебе относилась всегда. И человек какой она честный и чистый. Настоящий. Сильный. С совестью. Генерал умеющий чувствовать. Да-да, редкий человек. К общению с такими стремиться нужно.
Гоша слушал мать. Он тоже, как отец задумался как будто о своем сейчас. С этими ее словами попал в какие-то волны своих мыслей. 
- Нужно бы к Валентине Игнатьевне заглянуть, - сказала Мария и покачала головой сокрушенно.
Хотелось бы представить ее молодой, юной. И теперь не старческая осанка, особенно когда выходит на сцену. А ведь восьмой десяток. Служение искусству. Жемчужный цвет скромного платья. Она никогда не была Офелией, в понимании пассивной страдающей духовности и той нагрянувшей новой агрессивной бездуховности. Уж это точно. Ключевое - энергия созидания. Девушка Валентина. Прекрасная Дева советской поры, пианистка с консерваторским образованием, совесть курса, как о ней говорили.
Красавица. И этот чудный мелодичный смех, и сияющие глаза, стройное хрупкое тело. И немыслимый вихрь творческой энергии, который захватывает в орбиту, который заставляет других светиться. Смешные бабочки и мотыльки вокруг, букашки. Пусть жгут лапки насекомые, а для ищущего путника всегда это будет маяком.
Жизнь с музыкой. Прочувствована и осмыслена каждая нота, превращена в совершенный звук. Значки самих нот. Следы птичьих лапок на сугробах. Прилетают кормиться туда, где сыплют добрые руки зернышки. А потом пройдет снег. Неминуема смена погоды. Но следы все равно появятся, потому что рука не оскудевает. Сострадание.
Да страдание. Портрет любимого давно ушедшего в мир иной супруга, его часы на подносике рядом, стоят на его кровати. Место не занято. Девственные чувства. И что-то могло появиться там, на этом ложе памяти не опустевшем. Не отпустила.
Осталась музыка. Тот Герой всеобщий, передовики, комсомольцы, коммунисты-герои и так далее, перемололись как-то в душе в маленькие значки – нотки и зазвучали прекрасно и уже совершенно по-своему и по новому. И любимый муж, не забытый ни в одном своем проявлении, став Героем, звучит музыкой, которая не прекратится до самого финала.
Боль обращать в свет. Не холодный мертвенный свет духа угнетающего и снедающего плоть, а радостный, жизнелюбивый, помогающий развиваться, двигаться. Рука в руке, неразрывная цепь человеческого рода, надежды и веры в его продолжение.
 

Осень и золотая с ее пламенными надеждами и тревогами, и поздняя - темнота новой норы были позади. Забрать каждой клеточкой пленительный ласковый свет умирания, энергию смерти, в которой надежда на прорыв в новые миры. Уютная поляночка смерти. Нагретая солнцем за лето, укромная. С дарами, даст Бог. Брусника, грибы подберезовики. Не страшно. Блаженно.
Без Гамлета. Офелия ушла домой и легла спать. Как будто ей снился весь этот ужас - любовь.
Мария, улыбаясь в блаженной полудреме смотрела, как за окном летит мелкий частый снег. Выхваченный рыжим лучом фонаря, то несущийся, то кружащейся, то вдруг замирающий и опять толчком куда-то. Вагоны дергают, прицепляя. Пахнет приятно дорогой. И весело. Скорее в путь.
В спальне уютно горела лампа. Детская беззаботная радость. Хоть чуть-чуть. Чудесное удобрение для ростка душа. Вот-вот часы пробьют восемь, нужно будет кормить детей ужином, потом придет Герман, осунувшийся, усталый с ним может быть, Боря. Нагромождение проблем, неприятностей. Гора мусора, которую какой-то «продвинутый» художник непременно выдал бы за произведение искусств, инсталляцию. А не стать ли действительно, художником? Ведь на мусорной свалке событий невозможно жить. Какой запах! И мерзость разлагающихся отходов. Выдавать безобразное за прекрасное, быть модным художником.
Нет - трансформировать отрицательные эмоции в созидание. Черпать силы на великое! Эх, легко сказать! Стрессы от потерь, от унижения постоянной борьбы за крохи. Стань тут великим художником, пожалуй! Укромная поляночка смерти, вот это к вашим услугам.
А что, тоже произведение. И будет лучшее твое произведение. А какой от него идет свет! Столпились зрители у картины, любуются, затаив дыхание. Не оторвать глаз. Ценнейшая в коллекции, знаменитая на весь мир. Отдушина. Не наглядишься. И столько надежд. На будущую жизнь. Откровение души. И присутствует кто-то на этой поляночке.
Явление Христа народу.
Ха-ха-ха.
Мария повернулась на другой бок.
Сколько еще осталось до восьми? Кажется, минут двадцать. Только что часы били половину. Двадцать минут счастья с милым зеленым ростком посреди зимы.
Если бы!
…Глаза Ирины были огромными. Марию встретили эти огромные глаза. Вопросительный взгляд. Какая-то даже претензия во взгляде. Темный коридор старой петербургской квартиры. Мрачноватые сиреневатые, с золотом обои. Бра на стене освещали хозяйку, но ничего кроме этих огромных непонимающих глаз Мария не замечала вокруг.
Потом уже стали прорисовываться детали антикварной обстановки. Очень чисто, но все равно запах пыли все время чудится, и болит голова. Как в музеях.
Ирина разговаривала, даже смеялась иногда, но выражение глаз оставалось прежним, вот тем непонимающим и обиженным, с претензией. Мария была вынуждена разговаривать с глазами.
Сидели не на кухне, конечно. В гостиной, за столом накрытым темной красивой скатертью. Светлым было одно помещение в этой квартире, а именно кухня, в которую не приглашали. Окна старого петербуржского дома выходили во двор колодец. Неприглядный, холодный, замшелый, темный. Еще бы! Зима на дворе.
Окна всех комнат, успела заметить Мария, были завешены тяжелыми, плотными и тоже темными портьерами. «Ирина, да у тебя тут, как в пещере Али Бабы!» Ирина рассмеялась. Тот приятный мелодичный колокольчатый смех. И глаза на мгновение расслабились.
Угощала Ирина скупо. Чувствовалось, что не из скаредности, а потому что и нет ничего более не в холодильнике, не в буфете. Простое сухое печенье и ванильные сухари -  все что имеется. И еще варенье какое-то. Возможно, даже прошлогоднее. Мария не стала есть. Сладкого не хотелось.
Ирина сидела неподвижно. Сложив руки на столе. Бросил. Он ее бросил. Хоть не обманул, не обобрал. Радуйся! «А у тебя тут как в музее. А ты будто его хранитель», - сказала приятельнице Мария. Ирина улыбнулась в ответ. Мария бросила взгляд на нехитрое угощение. Что-то было трогательное, жалкое и одновременно драматическое в том, что Ирина сидит в обставленной старинной мебелью гостиной, и картины, видно, ценные на стенах и какие-то невероятно красивые канделябры,  статуэтки на комодах, и пьет жидкий чай с сухарями.
Из кухни перебрался охранник в музейный зал чайку попить. Кругом роскошь, а сам маленький бедненький, грустный. Темный зал, плохо освещенный, но все равно красивый, представительный, а на кухне, хоть и светло, но обыденно и недостойно.
«Я не хотела говорить, - сказала Ирина, - что думаю зря эту тему поднимать, но все же такое со мной в первый раз, и поэтому слишком уж неожиданно и больно, под дых.
«А именно? – удивилась Мария. – Что произошло с тобой?» И все время эти обиженные глаза.
«Юра этот, авантюрист, мошенник что ли?» - спросила она, подняв напряженно брови. Глаза стали еще больше и почти пустыми. Вылилось.
«Авантюрист и вор», - согласилась Мария. Ей было неловко.
«Он же Герин друг?» - напирала Ирина. В вопросе слышалась претензия и обвинение.
«Таковым был, - Мария качала сокрушенно головой, ей приходилось отводить свои глаза, от Ирининых распахнутых. – Видишь, время сейчас какое. Что с людьми делает».
«Нет. Я этого не понимаю», - Ирина трясла головой, подавшись вперед, как будто хотела боднуть.
«Ты думала, он будет тебе надежным другом? Ты рассчитывала, глядя на нашу компанию, в которой не утихали интеллигентские беседы о смысле жизни, что уж в ней-то проходимцев не будет? Так вот видишь, нашлись», - Мария улыбалась кисло.
«Но откуда?! Откуда берется все это в людях?! Чего стоит, спрашивается, воспитание и прочее в таком случае, если приходит день и час и как, ты говорила, Зверь проявляется! Захватчик, грабитель! И чему верить? Человеку самому нельзя верить, его кругу нельзя, его истории, корням, так чему можно?!» - стенала Ирина.
«Ирина, милая, успокойся, прошу! Не стоит он таких переживаний. Да, эффектный был мужчина, привлекал внимание. Улетел восвояси, да и Бог с ним. Ты же красавица. Встретится тебе новый друг!..»
«Машенька, я такого не встречала!..»
«Ирочка, что ты! Пыль в глаза пускать умел, а…»
«Со мной такого никогда не было!..»
«Ирочка, все впереди!..»
«Что впереди-то?! Машенька! Со мной такого никогда не было, чтобы мужчина с виду приличный и при деньгах по всем признакам, да и с хорошими друзьями, - Ирина тут на мгновение вышла из своего смятения и посмотрела на Марию со значением не то, ища подтверждение, не то упрекая, - за мной ухаживал, ухаживал, а потом обворовал и скрылся! Он что, преступник закоренелый?»
Мария онемела от изумления. Она обвела глазами гостиную, словно ища святое место, оказавшееся сейчас пустым из-за кражи. Потом будто что-то тяжелое свалилось ей на плечи. Потянуло вниз. Не выдержав напряжения лопнуло. Мешок с белой мукой, нет с мукой, которая рассыпалась, и стало тяжело дышать.
«Что он взял у тебя?» - ужасная боль в душе.
«Несколько очень дорогих фарфоровых статуэток», - ответила Ирина.
«Статуэток… - потерянно проговорила Мария. – Как странно!..» Мария, конечно, же вспомнила о статуэтке Кроткиной.
Взгляд Ирины был обиженным, яростным, она и делилась болью и спрашивала: «Почему? Как это вдруг так? Как такое могло случиться? С ней? С Ломпасниковыми?
«Ты и нам не веришь? Считаешь, что мы такие же, как он?! - ужаснулась Мария. – Нет! Нет! Поверь! Мы сами ужасно пострадали! И Борис еще!»
«Но как же это, Маша?!»
«С ума сходят люди…» - мотала головой Мария.
«Но отчего?!» - допытывалась Ирина. – «Я же обзвонила всех знакомых антикваров. Я знаю эту среду. Мне обещали найти. Но нет! Он никуда ничего не продавал».
«С собой забрал. Там продаст», - ответила, смотря вперед, не мигая, Мария.
«Это невозможно вывезти!» - вскричала Ирина.
Мария только махнула рукой: «По закону не возможно, а так…»
«А так…, - качала нервно головой, опять переживая потрясение, рассказывая обо всем, Ирина. – А так…» - сокрушаясь, повторила она.
У Марии на любу от напряжения выступил пот. «С ума сходят люди. А все потому, что ни корней на самом деле, ни истории нет у таких, и чувства  не осталось, переживания о необходимости своего рода. Ты думаешь, Жданов, такие как он, стали бы в блокадном Ленинграде, с голоду умирая, культурные ценности, наследие нации сохранять? Нет, конечно! Спасали бы свои жирные тела, боясь жирок хоть чуть-чуть растерять! Ты сидишь в темноте депрессивной, спрятавшись от солнца, с сухарями и бережешь, любуешься на остатки ценностей мира своего. И не в стоимости вещиц дело, а в красоте их ценности духовой, которой ты служила, в музыке, которая звучит в них. Ты ни за что не расстанешься со своими святынями, не продашь. Это все равно, что память продать, как жизнь и даже не свою, а будущих поколений. Хоть и не чтутся данные святыни, другие уже как будто есть какие-то, а есть ли? Но все равно ты-то свое священное место не оставишь, и в этом суть человеческой духовности питающей жизнь. Благородство жизни – не истреблять миры, не разорять. А этим-то вороватым на благородство плевать, не помнят они никакого благородства, себя потеряли, свихнулись. Но думают-то, что они хозяева жизни! И доказывают все, доказывают, и нам доказывают, что мы блаженные дураки, потому что за барахло отжившее держимся!
И ты подумай, как просто мы теперь объясняем друг другу, вернее напоминаем, что все можно, что воровать так просто, сделать то, что не по закону. Хочешь вывезти то, что не полагается – плати деньги. Как мы дожили-то до такой жизни. И как будто принимаем ее
Ирочка, как-то Гера сказал Мише Котенку: «Тебя предали, а ты терпи, не предавай. Твои Герои тебя предали, а ты не предавай.» А еще потом возникла мысль у кого-то, что Жданов и Бухин – это главные герои, в том смысле, что типичные представители времени. Поиск идет цельного. Плодородного. Того, на что можно опереться в развитии. Вокруг чего жизнь должна крутиться. Так неужели те, кто святое продают, да пусть хоть и чужие это святыни, но нужно же понимать с чем дело имеешь, чего касаться нельзя, так неужели же эти считаются сейчас тем самыми цельными?!»
Ирина смотрела на Марию. Сейчас глаза Ирины потухли. Что-то  произошло с ней. Открылось вдруг и разочаровало. Наверное, она окончательно поняла, что пропажа ее к ней не вернется. Возможно, она надеялась на Лампасниковых, вдруг они знают что-то и ей подскажут. А чем черт не шутит, произошла какая-то нелепая ошибка, и статуэтки где-то рядом. Где собственно? Да неужели в офисе Лампасникова? Лезет же такое в голову от отчаянья.
«Я никогда не прощу тех, кто разрушил мой мир. Светлый и чистый, в котором я жила», - сказал Ирина, оглянувшись невольно на свою гостиную. Да и впрямь она походила на пещеру, в которой укрылся, пряча остатки своих ценностей, святынь человек. – Они превратили нас в рабов! Нас, людей, и творческих, и дерзающих, и образованных, в общем, хороших людей, хоть может быть, и не очень счастливых, но нет, счастливых по-своему. Счастьем самоотречения во имя прекрасного, высокого, высшего. Это была другая цивилизация. И я горжусь, что имела возможность жить в ней, застала ее время.
Что осталось нам? Считать копейки, питаться крохами? Кто-то будет говорить, что в Советское время, де, и товаров было немного и колбаса только двух сортов в магазине, в лучшем случае, а тут де, выбор. Да, на наши интеллигентские гроши выбрать можно! Вот и выбираем то же, сушки да сухари! Но самое-то главное другое. Мы тогда нищими себя не чувствовали, обобранными. Рабами не чувствовали, вторым, если не третьем сортом. Пропаганда скажут светская, идеология. Зомбирование, скажут. Ан, нет! Не согласна! Жили другим, другим питались, и людьми себя чувствовали не потому что машины имели импортные, тряпки там всякие, а потому что единение ощущали в общем благородном деле.
А ведь все запомнится, в твоем Посреднике запечатлеется. Очень хорошо, что время это было. Значит, осталась память о нем. Его знаки. И красные всадники обязательно еще прискачут».
Ирина была неузнаваемой сейчас. Говорила она свою речь пребывая в некоем почти что болезненном воодушевленном состоянии. Будто говорила и не она сама, а кто-то еще другой, верней читала она  незаписанные мысли, попав в поток родственных ее переживаниям, слившийся из чувств недовольных жизнью людей.
Мария понимала, что каплей переполнившей чашу терпения, стала преступная выходка Жданова, и Ирина теперь отдалась всецело потоку недовольства жизнью. Мария смотрела на Ирину, ее красивое грустное лицо, потом, когда спич боли закончился, на секунду перевела взгляд на обстановку таинственно зашторенной богато обставленной гостиной…
«А ведь тут нет не единого красного цвета, - почему-то подумала Мария. – Вот того красного, кумачового, о котором идет речь, когда говорят про революцию. Красные всадники – это же о ней?
Еще Мария вспомнила их с Германом разговор о резервах, о красоте, о том, что красота спасет мир. И тоже, как казалось, Иринин мир, ее красивая квартира, не являлись подтверждением данной истины.
Мария чувствовала абсурдность ситуации, когда окруженная прекрасными антикварными, дореволюционными вещами женщина, мало того, еще и не чуждая, органичная их духу, их красоте, их времени призывает красных всадников, когда-то уже свергших ту эпоху.
- Униженный человек отрицает сам себя, - сказала Мария.
Ирина непонимающе, но приветливо вскинула голову, даже улыбнулась в ответ неожиданно.
Тут у Марии зазвонил мобильный телефон. Это была Даша. Она хотела увидеться с Марией, и оказалось, что Даша сегодня, в воскресенье, возвращаясь с очередного репетиторства, проходит тут, недалеко, спеша на метро. Ох, до метро было далече! Галерная улица. Ирина пригласила Дашу зайти.
Она вошла холодная с мороза. Замерзшая. Лицо ее сделалось красным неживым и некрасивым. Даша видно была легко одета. Как неприятно ей было всегда рассказывать, когда речь заходила об этом, что новую одежду, тем более такую значительную вещь, как зимнее пальто купить не на что. Мария понимала, что в дешевеньком пуховике Даша ходить не хочет. Даша имела хороший вкус и была взыскательна к вещам. Ей лучше было ходить и мерзнуть одетой не по сезону, чем рядиться в рыночные наряды, которые делали ее похожей на бедняка, на какую-нибудь тетку продавщицу. И из-за холода, который не переносила, и из-за того, что невозможно приобрести то, что соответствует ее вкусу, а главное внутреннему содержанию утонченной сложной натуры всегда были горькие жалобы на жизнь.
Но она была и оставалась сама любезность. Ярко выраженный гуманитарий, с легкой журчащей, неистощимой речью, всегда с обоснованием, объяснением.         
Даша, помыв руки, попросилась сразу в ванну. Греться. Долго их держала под струей горячей воды. Дверь в ванну не закрывала. Там приятно горел теплый свет. Яркий. Блестел кран. Матовая раковина принимала журчащие струи. Даша прихорошилась перед зеркалом, быстренько. Пока Ирина, там, на своей светлой и безлюдной кухне затевала новую чашку чая.
А Даша была сегодня хороша. Несмотря ни на что. Вузовский преподаватель. Обязывает. И есть стимул хорошо выглядеть. Новая клетчатая, прекрасно сшитая юбка, очень идущая Даше. Модная между прочим. На вопрос Марии, дорогая ли, она сказала, что да, дорогая. И чтобы не дразнить, не назвала цену. Кажется Даша была собой довольна. Да, сегодня на ней было все со вкусом и аккуратно, продуманно. Причесочка, и модный лак  на маникюренных ногтях. Грошовая зарплата преподавателя вуза, но еще и частные уроки. Даша собой красовалась уже открыто, но все же ох, да ох, жизнь ужасно тяжела и никакого просвета.
Казалось бы, эти две женщины были очень похожи. Из одного слоя интеллигенции рафинированной, однако сейчас, смотря на чистящую перышки Дашу, счастливую при находящемся в колонии сыне, так и не дождавшейся с ним выигрыша в чем бы то ни было, а главное в судебном процессе, понимала, что она никогда не слышала от Даши, как например, от Ирины что-либо о красных всадниках, которые должны отомстить за нее.         
И для одной и для другой есть свет, но он где-то вдали, такой, какую воочию не увидишь, а можно только представить и говорить о ней, как о чем-то необходимом, и не то чтобы потерянном навсегда и живущим только в душе, но вполне достижимом, реальном, но достижимом и реальном для других, для кого-то другого, но только не для тебя.
Рай, Коммунизм, а может быть, просто хороший мужчина, порядочный, мужественный, надежный и умный.
Даша была любезна и очень мила, говорила без остановки, но в то же время могла внимательно слушать. Рассматривала коллекцию Ирины, которую та, впрочем, не очень-то хотела демонстрировать. Даша не напирала своим любопытством. Она не была знатоком антиквариата, но ей, видно, очень нравилась эта обстановка.
- Семья когда-то была большая. Здесь все жили. В этой комнате мы с мамой. В другой сестра моя старшая, в третьей доченька, - заговорила Ирина, рассказывая свою когда-то слышанную уже Марией историю.
Мария не знала, что сказать в ответ, совершенно не знала. В голове крутилась какая-то ерунда про мужское надежное плечо, так необходимое (разве можно упоминать это в связи со Ждановым!) про красоту города (рядом было так много безнадежно старых, дряхлых домов, старинных зданий дни их, скорее всего, были сочтены), про уютную квартиру (самой Марии было безрадостно в такой темноте, которую устроила здесь Ирина).
- Нужно заводить побольше друзей, - сказала Даша. – Но только мне самой не понятно, когда поддерживать дружбу, все время работаешь. Ты ведь тоже преподаватель?
- Да, музыки… - Ирина смотрела перед собой апатичным взглядом. – Каждый создает вокруг себя свой мир, свою среду. И мне кажется, что мой мир, именно мой личный, нет не то что там, за стенами дома, а то что внутри, внутри меня как я это вижу и понимаю и выстраиваю по своему, пытаясь жить своими представлениями, изжил себя. Его нет. И это ужасное чувство. Опустошения. Есть что-то вокруг и даже кто-то, наверное, счастлив рядом, а тебя будто нет, потому что внутри тебя все твое разрушено.
- Ты устала. Огорчена и очень сильно обижена на Жданова. Может быть, поэтому у тебя такое настроение, - проговорила Мария. Она пыталась пить чай.
- Может быть… - безвольно согласилась Ирина.
- Что ты, Ирина, так много прекрасного вокруг. Нужно отвлекаться от мрачных мыслей. Мы в таком городе живем чудном. Уж кому-кому, а нам-то грех жаловаться на потерю себя.
- Отчего же?
- Оттого, что красота вокруг – такая душевная опора. Красота города. Музеи, выставки…
- Музеи, выставки… А в голове одно, что пятьдесят-то мне исполнилось, и как стану на одну пенсию жить? Ведь из музыкальной школы могут и попросить. Жить-то не на что… - Ирина смотрела перед собой.
- Я очень хорошо помню у своей бабушки картины в похожих старинных рамах, - заговорила Даша. - И тоже город, площадь. А на другой лес. И еще портрет висел в ее спальне. Она рассказывала, что многое продавали еще ее родители в революцию по дешевке. Столько ценного было утрачено. Благородные люди были мои предки, кто-то успел уехать, а кто не решился тот…
- А ты Ирина не думай о Жданове. Думаешь ему там здорово? – вдруг сказала Мария.
- Думаю, да, здорово, - вздохнула Ирина.
Даша тоже трагически нахмурилась:
- Вот что значит отсутствие благородства, совести. Плебеи захватили все и беззастенчиво уничтожают культуру, которая им мешает, людей, которые пытаются ее сохранять, - сказала Даша.
- Плебеи? Это ты о Жданове? – спросила Ирина.
- Конечно. Разве порядочный человек мог бы себя так повести?
- А разве он плебей, Даша? Он мне рассказывал о своих предках. Тоже не безродный, между прочим. Фотографии видела старинные, какие-то ценности оставшиеся от бабушек, прабабушек. Знает же толк. Подтвердилось. Прихватил-то не дешевку. Совести нет – это про что-то другое.
- А я уверена, что про это. Это гены. Кровь голубая. Белая кость. Видно, он не в благородных предков своих пошел, а в иную породу, верней в беспородных, примешавшихся к благородным.
- Однако, Дашуля, ты шовинист, - усмехнулась Мария.
- Да, Машенька, иногда ловишь себя на таких некрасивых мыслях, что и перед самой неудобно, не то что перед другими, - весело улыбнулась Даша. Она была сегодня отчего-то в хорошем настроении. – Отец мой был военным, мы ездили по союзу, и в детстве я жила в Калининграде. Настоящий европейский город. Уютный, красивый. Мало бывала я за границей, но в тех городах, которые посещала всегда где-нибудь нет-нет, на какой-нибудь улице, за каким-нибудь поворотом, маленьком сквере мне образы Калининграда виделись.
- Восточная Пруссия бывшая, что удивляться. Кенигсберг, - пожала плечами Ирина. – Естественно европейские формы.
- М-да… Протестантская культура… - добавила Мария.
- И вот когда мы переехали в связи с переводом отца в Орел, в те-то советские годы, когда уже на периферии с продуктами было туго, я убедилась, что не все такие, как члены моей семьи, что много совсем-совсем других людей.
Помню, как стояли в длинной очереди. И тут какие-то мужики подрались, потому что один решил влезть вперед. И из-за чего! Так! В кровь! В мясо лицо! Я, девчонка четырнадцатилетняя, увидела этот самый русский народ. Без прикрас. Как звери! Брань, крики, драки. Бескультурье вот этого самого народа. И я поняла, что я другая, я не народ и народ не люблю и боюсь.
- Да а культура-то там, в Кенигсберге была протестантская, - опять повторила Мария.
- Да, стыдно признаться, но европейский город с его католическими соборами, лютеранскими кирхами, готикой, классицизмом ли, барокко мне гораздо ближе и роднее, чем любой русский город золотого кольца с его православными храмами и монастырями.
- А я хожу в церковь свечку за упокой поставить родных своих незабвенных, но все-таки я скорее атеист. И спроси меня, что меня в храм влечет, я не знаю, - сказала Ирина.
На комоде рядом с канделябрами стояла фигурка бронзового Амура. Он был прелестный и смотрел, кокетливо прижав пальчик к губам.
- М-да… Вся культура в России, а она-то от слова культ, привнесенная извне. Христианство, между прочим. Восточная ветвь, Православие. А что делать? Без развития культа, нет развития и культуры, а значит, человека его цивилизации, уязвимой она становится для более продвинутых соседей-недругов. А после Петра так и вовсе… Западная культура. Для знати, аристократии, просвещенных людей она была.  А народ так, почва, чернь. Вот и прорастает в человеке что-то сквозь культуру чужую. Чуть нет заботы, так меж плитами сразу трава пробивается, и растет себе и плиты почва двигает.
А ведь и знать русская православными были, домовые, дворцовые церкви свои имели, и молились и обряды все соблюдали и как было, наверное, умильно смотреть на возвышенные чувства этих высокородных высокоразвитых людей, но вот не пойму все-таки, что это были за чувства. Что за настрой? Как будто без разбора! И что это в душе по сути? А они знай себе – Православие. А что это вообще-то непонятно что, оторванное от жизни самой, от корней, где-то в своем мире таком недостижимом для большинства, что загробный мир рукой подать покажется, скорей бы сгинуть, да в Рай, дай Бог! Французский язык, вся культура их европейская, и культура общения, и культура внутренняя и так далее, а культ-то какой, про что? Россию любили, отечество, не сомневаюсь! Готовы были умереть? Конечно! Но все же где их ведущая сила была, их боги, и той земли, тех людей, к ней привязанных чуть не в буквальном смысле слова. А и мало того, что порознь, так еще и не понимали этого, как в пелене находясь идеального чувства неизвестного происхождения.   
- Да, и теперь боится русский человек просвещенный своего народа именно поэтому, потому что если просвещенный, то уже как будто и не народ, а та самая знать, элита, почему-то себя так сразу и ассоциирует и предков обязательно находят голубых кровей, - Ирина с ироничной улыбкой взглянула на Дашу. – Боятся аристократы от учености, что те самые плиты их культурной идентичности, потеряв которую они и умрут,  - так страшатся, так им кажется, - будут свернуты, будут поглощены травой, мхом, почвой, к которой они не принадлежат.
- Да уж. Культурная идентичность не связана с идентичностью человеческой у нас как будто. Просвещение и культура с человеколюбием? Высокомерие и страх элиты, какой бы то ни было, в том числе и интеллектуальной, - размышляла Мария.
- Да, очень похоже, - покачала головой Ирина.
- Культура, как таковая, и в том числе сам культ, религия не позволяют человеку идентифицироваться, как собственно, живому чувствующему существу. Культура – не должны являться средством поиска и обретения общей направляющей силы, отсюда будут сразу выскакивать безжизненные неправдивые Герои, еще более разъединяющие сознание и инстинкты, но культура должна быть поиском живого в неживом, направлена на то, чтобы вызывать сочувствие и сострадание в людях.
- Хватит уж об этом, - положила Ирина свою руку на руку Марии и улыбнулась ласково. – Как дети? Как Гоша и Юля?
- Ох уж эти детки! Растут… Трудности роста. Учатся кое как. В школе ужас один. Учителя вопиют, что класс неуправляемый, что не было такого ужасного класса за всю их преподавательскую карьеру…
- Обычная история. Это дежурная фраза, - махнула рукой Ирина. – Не принимай близко к сердцу.
- Может быть. Но на нервы действует. Прессинг, и на детей, и на родителей. А флакон духов в подарок учительнице по предмету которой большие проблемы, и глядишь, всё не так страшно сразу, - Мария вздохнула.
- Да-да… - подтвердила Ирина бесцветным голосом, чуть наклонив набок голову, смотря не мигая перед собой своими большими глазами.
- Разговаривать с детьми сейчас сложно, особенно с Гошей. Отстаивают независимость. Гоша в комнате закрываться любит. Юля уже переселилась в кабинет. У каждого свой мир… обнесенный частоколом. Нервозная обстановка. Юле что-то все время хочется, обновок… Девочка... Потом большой соблазн для юношества современного новинки гаджетов. Гоша скандальный, но по мелочи взрывается. Больше слова взрослых его задевают…
- Чувствительная натура, ранимая, - улыбнулась Ирина понимающе.
- А девочка терпеть не может фрустрации, когда очень хочется, а невозможно. Ей бы и нарядиться, и косметики какой-то, и тот же самый телефон новый и куда-то с друзьями сходить. Брат еще и на сестру нападает, - резкий он, - за то что ноет, как он говорит. А что тут… ной не ной. Ничего не изменится. Все, конечно, переживают это нелегкое время, но каждый по разному. Гоша уж очень агрессивный. Сладу с ним нет, - сокрушалась мать.
- Но к тебе они очень привязаны. Это видно, - заметила Даша. – Такова родительская доля, материнская уж точно, тебя когтят, а ты улыбайся, ласковые слова говори, терпи. Они же сейчас не ведают, что творят. Думают о себе, как о взрослых, а чувства еще детские, непосредственные, яростные где-то, где-то бурные и несдержанные.               
- Ты их не оставляй без внимания, - сказала Ирина, посмотрев мельком, но со значением на Дашу, будто напоминая историю с Михаилом.
- Бориса мы видели, - вспомнила Даша ту встречу. – Как у него-то дела? – она смотрела улыбаясь заинтересованно, но в то же время светски-отстраненно.
- Интересно, Данила как твой, Даша? – перебила Ирина собеседницу.
- Он разве мне скажет о своих делах! Взрослый уже. Живет своей жизнью, - отвечала Даша, перестав улыбаться.
- Он с Тоней, ты не знаешь? – задала вопрос Мария.
Даша хотела есть, она брала сухарь за сухарем и ела, обмакнув в чай. Вкусно. Ирина, поняв, как гостья голодна, отправилась на кухню откуда принесла батон, масло и сыр и еще роскошь – зеленый салат.
Делая себе сложный бутерброд и смотря на зеленые листья салата, ведь так приятно зимой видеть зелень, Даша говорила совсем не о сыновьях. Нет, она и не знает с кем Данила сейчас. Работает, денег у нее не берет, вернее не просит. Брать, собственно, нечего. У Даши, оказывается, была комната, которую ей пришлось продать, чтобы расплатиться с долгами, возникшими из-за трат на, прости Господи, адвоката Жданова. А про машину ту, якобы выигранную и отобранную Ждановым у Миши, речи никогда не было у них. Жданов - наперсточник.
- Вот это да!
Лицо Ирины было опрокинутым, неживым, лицо Марии исказилось душевной болью.
Комната сдавалась раньше за маломальские деньги. Все-таки подспорье. Но теперь подспорья нет.
- Но у тебя есть твое преподавательское ремесло! – заметила Мария. – Дорогого стоит.
- Совсем недорогого, - разинув печальные свои выпукло-стеклянные, красивые какой-то сделанной красотой глаза, сказала Даша.
Нет, говорить ей о детях не хотелось. Отстранялась. Страх. Страх если бы ты была плитой, а тебя сдвигала прорастающая трава. И никого вокруг, никаких заботливых рук.
- Но Борис-то с Татьяной! – говорила о своем Даша. – Бывают же такие истории.
- Сколько угодно историй. Как скрюченные деревца недоразвитые на болоте истории подчас, жалко смотреть, - отозвалась Мария.
- И что она в нем ищет, Татьяна? Самостоятельная женщина… - рассуждала Даша.
Мария ее перебила:
- По-моему она разменяла себя. Романы всякие сомнительные. Выбиться бы в содержанки.
- Романы должны быть, - возражала Даша. – Я очень где-то завидую женщинам умеющим легко заводить знакомства…
- Да?. – Ирина не дала Даше договорить. Она деликатно рассмеялась, но смех этот видимо должен был подчеркнуть ее осуждение.
- Есть жизнь с мужчиной, жизнь с мужчинами и жизнь без мужчин, - сказала Мария. – Женщин обязывают придерживаться позиции, что лучшее – это жизнь с мужчиной, одним. Между прочим, глядя на Татьяну, я бы с этим согласилась. Разменяла она себя, эта когда-то яркая девочка,  видная девушка на мелкие медяки.
- А Боря-то ей зачем? Воспоминание о детском идеальном чувстве? – Даша смотрела пристально, немного вызывающе.
- Вот именно! Собрать свои медяки в золотой рубль захотелось. Как ориентир духовный.
- Вот уж кто не похож на духовный ориентир! – уже весело засмеялась Ирина.
- Человеческий материал все, - сказала Мария ироничным тоном. – Татьяна, Борис…
- Ага… Как ты сказала, болотные деревца? – Даша тоже посмеивалась.
- Во-во! – кивала Мария.
- Странно, люди вот такие, а образами живут красивыми, высокими, – Ирина задумалась.
- Неужели?! – не соглашалась Даша. – Откуда?!
- А мне так кажется… - сдержанно настаивала на своем Ирина. - Все что осталось на нашем пепелище, это не люди, а те образы, которыми жили когда-то, а люди сами сникли.
- Тот кто преуспел в новой жизни большевизм ненавидит, советское время, тот кто не преуспел, напротив советское время вспоминают все с большей теплотой.
- Тот кто преуспел почему-то еще и Россию недолюбливает, ассоциируя ее, наверное, с уравниловкой, низами, с тем самым пролетариатом, который теперь называют люмпен-пролетариат, и с его властью, как, по всей видимости, считается в их кругах, угнетающей прекрасное, правильное, необходимое. Преуспевшим все мало свободы. Все над ними призрак летает большевизма ненавистный.
- Родина угнетающая необходимое, - усмехнулась Мария. Ей не хотелось лишний раз, тем более при Ирине и Даше, произносить имя Жданова, отправившегося за необходимым далеко-далеко. – А призрак этот всегда будет витать. Как ты Ирина сказала: красные всадники. Уж если они сюда путь проложили когда-то, то обязательно вернутся.  Образы их остались. Небесный Рыцарь-то наш, наверное, на такого всадника и похож.
- А может быть это никакой не красный комиссар, а Георгий Победоносец? – улыбнулась Ирина.
- А может быть… - бесшабашно согласилась Мария. – Да! – воскликнула она, вдруг вспомнив, - я же послание получила.
- От кого? – спросила Ирина спокойно. Они с Дашей внимательно смотрели на Марию.
Мария выпятила губы недоуменно. Брови поднялись. Глаза были широко раскрыты.
- От него… - пожала она плечом.
Ирина и Даша смотрели на нее ничего не спрашивая. Во взоре Даши читалась отстраненность, в Иринином понимание, мол, началось. Женщины реагировали по разному, но чувствовалось им было ясно, что происходит.
- От него? От него самого? – Даша вдруг переменилась, кажется ей хотелось посмеяться над Марией, наивной фантазеркой.
Мария опять недоуменно пожала плечами.
- И что же он пишет? – спросила Ирина серьезно и просто, как будто это было обычное дело.
- Он пишет, что он не Гамлет, - растерянно сказала Мария.
- Очень хорошо, что он не Гамлет, - сказала Ирина так же серьезно и просто. А Даша опять засмеялась, смотря на Марию.


Еще, наверное, минут десять, а может быть пять осталось у Марии до восьми. Как хорошо тут в спальне с горящей на прикроватной тумбочке лампой. Безмятежное сказочное детское чувство. Ох, можно порассуждать и вывести, что Мария такая оторванная от жизни, если кому-то так показалось, даже боится ее, именно потому что она выходец из советской интеллигентной семьи, а советская интеллигенция кто бы что не говорил,  и была преемником и хранителем той культуры и того культа, которому служили не просто просвещенные люди в Российской Империи, а самая что ни на есть аристократия. И прекрасные образцы искусства русского и русская литература, особенно литература, невзирая часто на взгляды самого писателя, передавала гениально возвышенное христианское чувство своих персонажей. Такого свойства чувство, которому и названия нет иначе как русское.
А у самих страх перед жизнью, любовь к человеку, но в то же время отстраненность от своего народа, живущего насущными потребностями (примитивными). А они, люди из низов, чем дальше, тем страшнее кажутся. Как действие болотных газов и деревца все уродливей и почти монстры. Аристократы же за народ ратуют, а как же, благородные чувства сострадания у них проявляются. Христианские! И из своего мира сказочного фисташково-зефирно-трюфельного и еще Бог знает какого немыслимо волшебного, не существующего, никак ни с чем не увязанного по-настоящему, даже во дворцах несуществующего, тем более в интеллигентских хрущевках, как нечто очень призрачное, такая тонкая материя, которой не понять и не обнаружить в жизни, и вот из нее для жизни народа что-то берут, думают что берут, а все что ни возьмут к жизни вообще никак не прилаживается.
Мария тут вспомнила, конечно, о Посреднике, улыбнулась. Верно, из той же оперы тема. Ниоткуда откровения. А с чего она взяла, что права? Ведь говорила, и говорили все, кто знал о нем: Герман, Ирина, Даша, Жданов, обсуждали серьезно, интересовались. Неужели мелькнула надежда у всех! Возможно тут отыщется, то самое - отражение истины, которое поспособствует жизни, поможет удержаться на плаву людям и не страдать непонятным страданием, когда ведут тебя в ту сторону, в которую не нужно идти, неправильно, и глаза завязаны, а всем телом чувствуешь, что не так, не та жизнь, жар, горит все вокруг, одежда сейчас займется. И когда уже загорелось, тогда ужас восстания. Вот чтобы без этого обойтись. А вдруг можно, и получится. Что-то есть сущее. Мария попробовала. Рассказала о том, что явилось ей, что она ощутила, ощутила, как сущность человеческого бытия. Человек, как особая часть природы, нуждающаяся в особой структуре пространства, воспринимаемым как сознание,  ведомая своим Посредником. Да, Мария хотя бы попробовала.
Вспоминались большие, обиженно-удивленные глаза Ирины. То как она говорила о красных всадниках. Угрожала кому-то. Жданову. Пусть исполосуют его душу ударами своих сабель. Тронешь ли душу таких хоть чем-то? Даша и ее выпуклые красивые темные серо-голубые глаза. Я не люблю русские города, с их Православными храмами. Я русскому народу чужая.
Мария плыла по светлому времени, зимние сумерки освещенные лампой. Хотелось дремать, но зная, что вот-вот нужно будет подняться на ноги, обязательно нужно, было уже не заснуть. Она лежала с сомкнутыми глазами. Какое-то мучительное блаженство владело ей, терзало. И вот-вот ступишь в волшебное пространство покоя и радости, райское.
Умереть. Вот сейчас. И так. Радостно и умильно. Почти что без мук. На пороге смерти, за порог жизни. Жизнь уже рухнула где-то там за спиной. Беззвучно, буднично. Как в природе прошли дожди, дули ветры, и вот и все.
У кого-то не решалась задача. У Юли. Это она первая стала кричать на брата, который мешал чем-то ей. Гоша естественно отвечал резко и грубо, обидно. Ссора, даже склока разгоралась. «Еще порвет ей тетрадь. Нужно вмешаться», - Мария поднялась. И тут же пробили часы. Да, действительно пора.
Мария направилась в комнату, которую детской назвать уже не поворачивался язык. Выросли ребятки. Георгий имел способность в момент устроить ужасный бедлам, вещи были разбросаны повсюду. Под ногами валялись буквально снятые на ходу, в спешке, вывернувшиеся джинсы.
Юля была более склонна к порядку. Милая даже и не лицом, а своей девичьей, человеческой сущностью она должна была быть аккуратисткой. Но аккуратистка жила где-то в уголке, как мышка прижатая. И не хотелось ей связываться с бедламом. Сама по себе. Свой мирок, где-то в незаметной норке.
Юношеская ленца. Вся энергия утекает в грезы. Очнись! Не хочется.
Брат выталкивал сестру из комнаты. Грубо и резко. Вспышка гнева. Несносный. Что опять не так! Не поделить пространство грез. Кто бы знал, какое оно агрессивное это пространство, какой несет конфликтный заряд. Юля была в слезах.
- Пойдем, пойдем Юлечка! – Мария, обнимая, уводила дочь. – Не расстраивайся.
- Я убью его! Я его убью! – кричала та, разнервничавшись.
- Что за сцены у вас?!  Почему такой шум жуткий?
- Он меня достал! – всхлипывала дочь.
- Она меня сама достала! – кричал из-за двери, которую уже успел закрыть Георгий.
- Отдай мне учебник! Сам потом решай как хочешь! Все скатываешь с меня!
- Больно надо!
Юля скрылась в кабинете.
Вот ужас то! Голова тут же заболела. Раздался звонок в дверь. Герман должно быть.
- Привет папа! – как ни в чем ни бывало высунулся яркий, темноглазый, но неопрятный Георгий.
- Папа!.. – Юля из кабинета помахала рукой, скромная одинокая русалочка.
Мария кисло улыбалась.
Герман казался осунувшимся. Суетливо разделся. Как-то не глядя в глаза прошел. «Есть что-нибудь на ужин?» На ужин была картошка и еще Герману полагалось три сосиски. «Буду». Естественно «буду», ведь не ел, небось, целый день.
 - Что-нибудь случилось? – все-таки спросила Мария у мужа, чувствуя его напряженное состояние.
- Нет. Ничего, - Герман ел, уставившись в телевизор. Смотрел в экран так истово и так внимательно, не отрываясь, будто именно оттуда поступало ему, голодному и уставшему главное питание. Смешной, пошлый сериал. Все бы ничего, да делал Герман очень громкий звук.
- И все-таки? – допытывалась Мария. – Что-то на работе?
- Да на работе… - потер вспотевший лоб Герман. – И тут еще Борис…
- Что с ним?
- Спасатель наш! Все как с ума посходили!..
- Это правда. Так что Борис?
- А пропал Боря. Пропал и все.
- Скрывается от кредиторов? – предположила Мария.
- Я тоже так думал сперва, - Герман еще раз потер лоб. – Мне же звонят из его банков тоже, не прекращая. Он оставил мой телефон, так полагается. Сам трубку, значит, не берет. Кредиты не гасит. Кредиты огромные у него, уплачивать долг нечем. На работу тоже не приходит. Я ему звоню тоже, естественно. Где он? Хоть бы на работу выходил. Помог. Но нет его. Не отвечает.
Напился, скорее всего где-нибудь. Хотя не похоже на него. Но знаешь, жизнь прижмет, и напьешься и не один раз. Я день подождал, два. А потом думаю, нужно к нему что ли съездить домой, посмотреть. Адрес я знал. Поехал сегодня, уже вечером. Вхожу в подъезд…
- Где он живет?
- На Просвещения.
- Не ближний свет.
- Да. Не ближний. Так вот, вхожу и думаю, вряд ли он дверь откроет, если прячется.
- Странно вообще-то. От кого ему прятаться? Прятаться еще рано, - горько усмехнулась Мария.
- Вот именно, - Герман посматривал в экран.
- Крыша что ли поехала, - Мария тоже невольно смотрела в экран, но ее очень раздражал шум телевизора.
- Не знаю…
- Так где он?
- Пропал! – выпалил Герман. Широко раскрытые глаза. Нервничая он не мигая, смотрел на жену. – Случай! Я стою на площадке лестничной, звоню ему в квартиру. Долго звоню. Телефон набираю попутно. Номер он мой знает, мне-то мог бы ответить. Но нет, глухо. И тут двери лифта раскрываются, и выходит женщина пожилая и тоже к Бориной квартире направляется. Я спрашиваю ее: «Вы к Борису?» Она мне кивает и звонит сама в звонок. За дверью по-прежнему тихо и никто нам не открыл. «Что, спрашиваю, Бориса, ищите?» Она на меня взглянула, так резко и испуганно голову повернула, видно волновалась и давно уже, и вдруг выпаливает: «Что ж делать?! Нигде его найти не можем! Уже больницы все обзвонили. Нет нигде!» И стала плакать. В горсть себе слезы собирает. Я все-таки решился и поинтересовался, кто она Борису. Оказалось, это его мать. Случай! Пропал видишь он, - повторил Герман.
Выключил телевизор и взял сигареты, собираясь закурить.
- Да… Тебе тут какой-то пакет пришел. Ты не посмотрела? Я только что из почтового ящика вынул.
- Какой пакет? – удивилась Мария.
Герман направился в холл, она за ним с любопытством.
- Посмотри, - он положил пакет на барную стойку.
Мария торопливо раскрыла большой конверт.
- Что там? – Герман в свою очередь с любопытством смотрел Марии под руки.
Это был рекламный журнал туристических маршрутов. Похожий на тот, который Мария получила в офисе, о посещении которого теперь вспоминала, как о чем-то таком, что видела во сне. Надо же! Пришел новый журнал!
Герман смотрел, как Мария перелистывает его страницы.
- А-а! Это просто реклама… Я думал что-то серьезное. На путешествия у нас сейчас все равно денег нет, - Герман махнул рукой и отошел курить.
Мария же взяла журнал и прошла в гостиную, где присев на кресло, стала внимательно изучать содержимое. Она понимала, что здесь, на одной из страниц есть послание для нее.


Одинаковы люди? Вряд ли. Ментальность. В большом смысле и маленьком. Содержание жизни, содержание мыслей свое у народов, тем более людей отдаленных стран. Но все-таки есть что-то общее для всех, я согласен. Разум, страсти, переживание боли, страх смерти, желание иметь детей.
Я скажу одну вещь, которая пришла мне на ум. Цивилизация условно называемая западной, которую ты именуешь цивилизацией схем, та же цивилизация восточная, цивилизация рисунка, но только упрощенная, то есть с упрощенным Небесным Рыцарем, схематичным вот именно. Упрощение происходит под влиянием знаков нижнего уровня «Герои» то есть алфавита. Алфавит, буквенные знаки упрощают Небесного Рыцаря, хранителя от чужого, и позволяют проникать в неизвестные миры проще смотря на вещи, то есть легче. То есть западная цивилизация, цивилизация схем, это изобретательство, творчество, открытия.
Небесный Рыцарь России особенный, потому что он не хочет знать алфавита. Как будто не хочет знать письменности. Не хочет быть грамотным. Обращение к информации не через знаки, символы, письменность, а все узнается через человека. Поводырь, учитель, пастырь.
Когда человек неграмотен, а ведь относительно недавно было такое время, когда люди не знали грамоты, от кого как ни от церковного священника они могли узнать о высшем, о прекрасном и сущем. И это вполне отвечало их собственной сущности как народа, его потребностям. Узнавать от другого.
Ты спросишь меня, так о чем говорит пастырь, чему учит? А ведь в этом все дело. Разница между Христианским списком как ты решила, большевизмом, и между собственно Христианством именно в том, кто пастырь и чему он учит, что рассказывает. Христианский пастырь, православный учит красоте, чистоте духовной, образно, так как требует Небесный Рыцарь Руси, воспринимаемый сложно, как в цивилизации рисунка.
Большевистский наставник, учитель учит и красоте, и совести, и силе, но учит схемами таблицами, формулами, то есть такими мелкими зримыми значками, которые не воспринимаются Небесным Рыцарем людей русского мира. Учили быть счастливыми, сильными, и интеллектуально и морально и физически, а не получилось, не усвоилось, не привилось. Защиты не получилось. Не получилось создать устойчивую культуру. 
Христианский пастырь, положим, рассказывал о красоте другого потустороннего мира, но при всем при этом Небесный Рыцарь рождаемый Православием и его пастырями гораздо более сильный, влиятельный. Каким бы ни казался он эфемерным, заимствованным, сочиненным даже, но он в качестве защитника более реальный и надежный. Большевистский же Небесный Рыцарь, рыцарь без лат, без доспехов, вообще не воин. Не защитник той самой одухотворенной материи, вещей, да вещей, сотворенных трудами даже самых талантливых и просвещенных. Не уберечь плоды трудов. Да, культуры не получилось. Культа нет. Он развенчан.
Другое дело, что время безграмотности прошло. Безграмотности в прямом смысле слова. Можно сказать, что человек всегда в чем-то да безграмотен и наставник ему не помешает. Учителя почитаются как раз гораздо более в цивилизации восточной. И у нас необходимость была в передаче из уст в уста, в наставничестве, в пастыре, педагоге.
Да цивилизация рисунков, ее учителя учили жизни, наши пастыри, говоря об аде и Рае, скорее смерти. Наставники, учителя времен большевизма пытались учить именно жизни, но их средства были неподходящими, неподходящими для Небесного Рыцаря и Посредника.
Так как научить жизни, не смерти, а жизни, как помочь процветать тем, кто не знает, не хочет знать своего алфавита? Не воспринимает его, отказывается на уровне Небесного Рыцаря, на уровне ментальности?
Может быть, просто научить людей читать самостоятельно, научить их собственному алфавиту?
          

- И где они были по-твоему? – Мария просунула голову вслед за Дакотой в дверь комнаты.
- Да вот здесь и располагались! И я тебя уверяю, тут была дверь, вот в этой стене сделана. Я же сам входил в нее. Проход был ими сделан в соседнюю квартиру. Неудобный, конечно, проход, через площадку, но он существовал! Ты не веришь? – глаза Данилы были широко раскрыты. Наивный, растерянный, беззащитный.
- Верю… - пожала плечом Мария неопределенно.
Дакота смотрел на нее напряженно, не отрываясь.
- Верю, - повторила Мария. – Тем более, тут ремонт только что сделан. Видно. Обои новые поклеены.
Мария и Дакота прошли в пустую теперь комнату. Приятно светлую. Такую миролюбивую. Светлые обои с тонкими зеленоватыми полосками и меленькими цветочками. Ни одна стена не заставлена. День свысока насыпал чешуйки света. Фиалковые тени от подоконников, а кое-где просто серые, как старые резиновые сапоги. Тут царит монолит светлого спокойствия. Дотронься испачкаешься им, как мелом.
И разве может быть так просто, неподвижно, тихо вот именно как будто белое пятно на карте, куда не ступала нога человека, там где еще недавно жил, царил, воевал таинственный, по долгу службы, а возможно, и по своей сущности жестокий и бездушный человек, хоть с виду он кому-то и казался хорошим семьянином.
- Они ушли, - сделала неопределенно-равнодушную мину Мария. – Ну и что, собственно? – Ты хотел показать мне это? То что Фиолетовый заяц скрылся? Попрыгал, попрыгал и удрал восвояси? Наделал, так сказать, дел. Испортил, разорил. И не любовь ему нужна была, конечно, а глумление. Он же иначе не может! Он так воспитан, закален. Да он и вообще не человек. А я это знаю, я это поняла, - Мария потрясла головой с горечью. 
Данила смотрел на нее, и Марии на мгновение почудилось в его взгляде превосходство, мол, все же тебе говорили, что то любить не стоит, Я говорил! У Марии заколотилось сердце, в душе поднялось негодование. На мгновение. А потом она вновь посмотрела в лицо Даниле и увидела там…
Мария трудно было описать свои ощущения, образ рожденный ими казался неожиданным, тем более явившись здесь, в этой комнате, рядом с Данилой. Какая-то выстуженная пустошь, распаханное и замерзшее поле, на котором не успело ничего взойти. Откуда не возьмись лютый холод весной, зимняя стужа. Вешние воды сковало льдом, и земля засыпанная снегом стала каменной. Даль бескрайняя и унылая, по дороге согнувшись еле-еле бредет, уходит в неизвестность плохо одетый человек.
Марию бросило в жар. Она обвела глазами пустую комнату. Это место тут же стало казаться ей склепом, в котором похоронили ее надежды? А может, надежды Данилы?
- Дакота! А с чего ты, собственно, взял, что целью этих самых людей, которые Фиолетовый заяц, и в том числе той семьи снимавшей здесь комнату я?
Дакота посмотрел на Марию, подняв свои темные, красивые брови.
- Да, с чего? Только из-за того, что я написала некую книгу и пишу вновь некий текст, связанный с моим лирическим героем? А вдруг все совсем не так, Данила? Посмотри, ведь эта семья жила подле тебя, зачем-то снимая именно здесь комнату, хотя рядом была у них еще отдельная квартира, да еще и стену проломили! И это как тебе кажется все по мою душу? Как бы не так Данила! Им нужен ты!
- Я?!! Я-то с какой стати? – Данила удивленно раскрыл глаза.
- Потому что ты и такие как ты в опасности.
- То есть?
- Чему удивляться! Посмотри, что происходит с молодежью! С братом твоим что произошло!
- Да… С Мишкой… - Данила поник.
- Тоня она не любит тебя! – выкрикнула Мария.
Данила вскинул голову, лицо его вспыхнуло.
- Ты это говоришь в отместку мне? – вскричал он.
- Нет! – уверяла горячо Мария. – Не в отместку! Поверь, прошу!
- Я не могу уже ничему верить, кругом одна человеческая низость! – почти кричал Данила.
- Данила, ты молод, юн. Юношеский идеализм сейчас сталкивается с таким жестоким цинизмом жизни, с таким бездушием и безразличием к человеческим чувствам, стремлениям, с безразличием и даже агрессивностью к самому человеческому, что молодое поколение не выдерживает. Пропадают провалившись в трясину. Нужно спасать молодежь. И пришли к тебе. Не за тобой, а к тебе. Спасти тебя! Потому что и любви нет уже! Ты посмотри ее нет!
- Ты говоришь так, потому что у тебя любви нет, - зло заметил Дакота. – Вот тебе и кажется, что ее нет вообще.
- Может быть я не все понимаю, однобоко смотрю на вещи, но увы, люди разучились чувствовать. По-настоящему благородно, отзывчиво, беззаветно! Мир рушится именно тогда, когда человек лишается этих святых эмоций, когда в основе движения его души к другому чувственная заинтересованность имеющая запах наживы, а не возвышенные чувства!
- Откуда ты знаешь, Мария, какие у меня чувства? Ты думаешь, что я меркантильно любил Тоню?
- Ты-то нет! Я уверен! – Мария прижимала руку к груди, чувствую сильное душевное смятение.
- Значит она?! – Лицо Данилы исказилось, темные глаза были широко раскрыты.
- Борис пропал, - вдруг переменила тему Мария.
Она смотрела перед собой. На неосвещенную стену, казавшуюся сейчас серой.
- Туда ему и дорога! – вспыхнул Данила, еще не понимая о чем речь. – Как это пропал?! – хватился он.
-  Так. Не вернулся домой и все. Никто не знает, где он. Не могут найти. Мать его ищет, плачет. Но, увы, вестей нет.
- Оба пропали и тот и этот. Я имею ввиду Жданов и Борис.
- Да уж. Герои нашего времени пропали. Или как их там называла Татьяна, - откликнулась Мария.
- Не сдюжили герои своего этого времени. Убежали, сгинули, стерлись с лица земли, - усмехнулся Данила. Он барабанил пальцами по откосу окна.
- Значит должны появиться другие, - Мария взяла по-дружески за локоть Данилу и посмотрела ему в лицо.
- Брат пишет, что прессуют его там, - Данила опустил голову, спрятал глаза, помрачнел.
И опять у Марии возник образ замерзшей пашни. Пустыня. Безнадега для маленького человека, который не в силах справиться с обрушившейся ледяной морозной стихией.
- Жизни ему не дают, как сами зеки, так и администрация. Попал в жернова. Дали-то ему срок меньше меньшего.
- Да я слышала от Даши.
- Они думаю, что он сдал кого-то, - сказал Данила еще более посерьезнев и погрустнев. – Он просит ему помочь. Говорит, что напишет позже, чем именно. Говорит так же все время, что ему иначе не выдержать.
- Да… - вздохнула Мария. – Попал Михаил в оборот, ничего сказать. Вот уж полез куда ненужно и на тебе, сколько людей пострадало. Маму вашу жалко!
- Я ему обязательно должен помочь, - уверенно тряхнул головой Данила.
Почему так странно звучали эти слова, именно эти в пустой, недавно оклеенной обоями, необжитой даже светом, солнцем комнате? Слова не привязывались ни к чему, ни к одной знакомой тени, предмету на котором хотелось остановить взгляд. Пустошь? Не то новая жизнь, не то западня. Поди разберись, что впереди.
- Я уверена, что у тебя будет все хорошо, Данила! – между тем сказала Мария. – Иначе не может быть. К кому как ни к тебе приходить им с благородными целями. Ты нужен им, - Мария кивнула на стену, за которой подразумевалось живет семья сотрудника специальных служб.
- Какая же ты наивная Мария! – сказал бестактно вызывающим тоном Данила. – Ты думаешь, у них бывают благородные цели?
- Бывают! Не возможно сейчас иначе! Нужно спасать молодежь. Любовь нужно спасать.
Данила усмехнулся. И высокомерие в нем было и горечь.
- Ты будешь спасен, обязательно! У тебя все будет хорошо! – уверяла Мария. И ей становилось все более не по себе в пустой светлой комнате.
Они стояли у окна, опершись о подоконник. Окна были не мытыми смотреть в них не хотелось. Потом на стекла навешивало еще большую муть вышедшее сегодня над старыми домами, как на старое крыльцо солнце.
Данила усмехнулся в ответ на слова Марии. Он, задумавшись о чем-то, смотрел на приоткрытую дверь. Мария чувствовала, что у него сейчас отлегло от сердца, появилась надежда. Сама она посмотрела в окно. Случайно. Не собиралась. Просто поменяла позу, немного устав стоять. И увидела как там, внизу, по улице идет как ни в чем ни бывало, как будто ему такому самое место посреди города, среди людей Фиолетовый заяц.   



   Даша прихорашивалась перед зеркалом. В холле не было яркого освещения, но женщине достаточно нащупать свой образ в отражении зеркала. Как всегда ни что попало на Даше. Ох, как не хочется превращаться в бабу, народную, выживающую. Да и не возможны для Дарьи Кирилловны подобные метаморфозы. Силен образ прекрасного, который определяешь внутри и которому следуешь, даже если почти никакого света нет.
Мария смотрела на Дашу. Какие-то мгновения. Красные полоски на ее красивой складчатой юбке. Человек живет, питается, к чему-то стремится, работает, устраивается, но как будто все-таки те Герои, образы, символы, явление Небесного рыцаря существуют где-то в неведомом и непостижимом пространстве и борьба их, война их, их договоренности на самом деле и руководят поведением человечества. Не сдадутся Герои Даши и Ирины.
Сколько всего может быть Героев в истории рода, человечества в целом? Есть ли какой-нибудь предел, за которым наступает хаос, ситуация становится неуправляемой? Очевидно. Насыщение культуры, все высшие символы-образы рассыпаются и превращаются в элементарные значки. Состояние языческого варварства.
Даша пришла в гости. У нее выдался свободный вечер, без уроков. Раздался ожидаемый звонок в дверь. Мария кинулась открывать. Это вернулся с работы Герман.
- Ты сегодня пораньше! У нас Даша.
Герман выглядел замученным.
- Я был, понимаешь ли в полиции. По Боре опрашивали.
- Ах! – Мария судорожно потерла лоб.
- Когда видел в последний раз? Не знаю ли я, куда он собирался? С кем еще Борис Бухин знаком и так далее.
Все прошли в столовую. Тревожными пугливыми крабами бежали попятам тени.
Герман нырнул по дороге в гостиную, выключил там люстру. Приходилось на всем экономить.
Нехитрый ужин был на столе. Всего-то суп с рисом, но зато у Марии были припасены к сегодняшнему вечеру пирожные. Даша уверяла, что супа ей достаточно, хотя Мария предлога съесть еще бутерброд, как бы на второе. Мария всем налила чай. Герман съел бутерброд с сыром и пирожное корзиночку. Даша отрезала себе половинку эклера. Детей Мария уже покормила. Им на ужин досталась курица с жареной картошкой. Два куска курицы и сковорода картошки. Съели все подчистую. Даже малоежка Юля не отказывалась ни от чего. Была голодна.
 Мария не стала говорить Герману, что приходили из жилконторы. Угрожая отключить свет, требовали срочно погасить задолженность и заставили подписать уведомление. А как ее погасить, задолженность эту? Одни долги. Мужу так же звонили, не переставая, из банков, едва он не успевал в срок погасить текущий кредит. Скажите пожалуйста, и кому это они, Лампасниковы, столько задолжали! Каждую каплю воды, крошку еды! А им, Лампасниковым, Котенкам, Ирине никто не задолжал? Те люди, которые живут сейчас, не зная отказа ни в чем? Их большие возможности образовались не за счет ли отъема каких бы то ни было возможностей у других?      
 - А Жданов-то там, наверное, какие-нибудь деликатесы ест, - сказал Герман.
Мария даже вздрогнула. Вот уж не думала она, что Герман сможет спокойно говорить о Юре.
- Скажи еще, что у него свои проблемы. Что он вдали от Родины тоскует! – продолжал с вызовом Герман.
Нет, как видно, спокойно не получалось.
- Нет, не тоскует, - вздохнула Мария.
- Что там Михаил? – спросил по-деловому Герман у Даши.
Даша опасливо покосилась. Тень обиды. Закрыться бы в ските своей души и бубнить-бубнить как святые тексты что-нибудь профессиональное, лингвистическое, филологическое. Частокол. Хмурые тучи. Непонятные замкнутые старообрядцы. Как будто не люди даже. И зачем такая жизнь? А живут. Отчего не выйти за ограду? Выйти-то можно, а как жить будешь. Останешься непонятным, не человеком.
- У Миши по-прежнему тяжело, - сказала Даша коротко.
Герман еще не успел по своему обыкновению расспросить о Мише въедливо и подробно, как раздался опять звонок в дверь.
Надо же! Это пришла в гости мать Марии Людмила Ивановна, Люсенька. С появлением Люсеньки сырая грубая ткань жизни  каким-то волшебным образом становилась приятной шелковой. Свойство благородной души – преображать.
Услышав радостные возгласы матери и голос бабушки, из своих комнат тут же вышли дети здороваться, целоваться. «Я на минуточку, - говорила Люсенька, - заглянула, чтобы передать вам яблоки и крекеры. Вы же любите все».
Появившийся тут же Герман стал уговаривать Люсю остаться повечерять вместе. Люся не собиралась задерживаться искренне, но Герман, как водится, настойчиво уговаривал, и Люся, смущенная тем более, что мешает, отказывалась, «ведь у вас гости». В неуверенности своей она становилась неуловимой и  раздражающей, как будто не поймать закружившуюся пушинку, вот-вот, но не дается.  В конце концов,  Людмила Ивановна согласилась остаться, хотя и демонстрировала крайнюю скованность еще какое-то время. Пушинка была поймана и смята в кулаке. Герман терпеть не мог такой вот воздушной неуверенности.      
  А было-то всего две корзиночки и два эклера. Одно пирожное съел Герман, половинку эклера Даша. Как неприятно считать сколько кто съел и еще более неприятно, унизительно, когда совсем нечем накормить гостей. Угостить даже не скажешь. Угощение – это что-то особенное, чуть более изобильное и вкусное, чем обычная пища, с оттенком лакомства.
Люсины крекеры пригодились, конечно.
Разговор даже не успел завязаться, как раздался новый звонок в дверь. Все переглянулись удивленно. «Кто это может быть?» - спросила Люся. Марии больше всего не хотелось очередного визита из жилконторы. Кто их знает, может, они так же круглосуточно методично взялись обходить должников, как банки обзванивают клиентов насчет непогашенных кредитов.
Вот это да! На пороге стояли сестры Горелик из дома-скита. Хотя Тоня имела всегда другую фамилию по отцу, но обобщая, их все называли так. Татьяна, Антонина и с ними третья сестра, средняя, с которой Лампасниковы почти не были знакомы.
- А мы решили к вам завалиться! – Татьяна сияла. Улыбка могла показаться сперва искренней, но потом напудренные густо щеки, как будто пылинки пудры слетали при мимических движениях, накрашенные неуместно ярко глаза, густо накрашенные ресницы - казалось странным, ей Богу, что они не слипаются при моргании - выдавали существо сделанное, и поэтому и улыбка, пожалуй, красивая становилась той же сделанной, где-то взятой, купленной. Посверкивали золотом многочисленные эффектные украшения Татьяны. Меховой полушубочек. Странно. Мех кажется ценный, но выглядит на этой женщине куцым, дешевым. Высокая худая Антонина стояла рядом. Расклешённые брюки, тонкое пуховое пальто с поясом, бледно серое, тона Антонины. Грибок с ядовитой юбочкой.
Средняя сестра выглядела молодо, была высокой и крупной девахой. Толстуха. Слон. Одета без изысков, без каких бы то ни было претензий на вкус. Без разбора. Без стиля. Так одеваются женщины, которым дела нет до моды. Есть что нацепить на себя и ладно. Спортсменка.
Сестры, улыбаясь все по-разному стояли на площадке, ожидая, всем телом показывая, что они ждут приглашения войти. Мария от неожиданности замешкалась, но потом любезно отступила назад: «Проходите, пожалуйста!»
Дамы облегченно выдохнув, стали вручать ей принесенное к столу. Пироги с мясом и капустой, как сказали были в коробках, и еще торт, и бутылка вина. Ничего себе! Мария опять немного растерялась. У Лампасниковых не было принято спонтанно, на неделе принимать гостей. 
 - Кто это? – вышел Герман.
- Да это мы, Гера, - ответила Татьяна так по-свойски будто была здесь родным человеком. Она надевала, найденные ей тут же тапки, и даже не подняла глаза на Германа.
- Я Ольга, - представилась средняя сестра.
- Очень приятно, проходите, - вежливо ответила Мария, приглашая всех сестер в столовую.
Кто не был знаком познакомились.
- Тоня! – удивленно воскликнула Даша. – Не ожидала.
Даша улыбалась смущенной и недоверчивой улыбкой. Она была более недовольна, чем рада этой встречи.
- Здравствуйте, Дарья Кирилловна! – кивнула слегка, не глядя в глаза Тоня. И тут же состроила из себя нечто милое и невинное. 
Что и говорить принесенные сестрами дары были кстати. А нанесли они много. Несколько больших пирогов, а еще в преподнесённом пакете была хорошая колбаса, рыбная нарезка. И вино. Аж, две бутылки.
- Ну у нас тут пиршество, - радовалась наивно, любезно улыбаясь гостям Людмила Ивановна.
- Кушайте, а то я смотрю тут у вас одни сухари, - Татьяна уже успела оценить обстановку.
Пироги и снеди были разложены на блюда, вино разлито по бокалам. Дети тут же появились на звуки чужих голосов, а потом, конечно, стали хватать пироги с мясом, с капустой, кто скорее.
У Марии от напряжения и неловкости заболела голова, от подступившей душевной боли сжалась грудь.
- Ну, голытьба! – сказала Таня отвратительно по-свойски, глядя на детей.
- Юля! Гоша! Тише-тише! Что вы тут устроили! – обращалась беспомощно Мария к детям, пробуя приструнить их. – Они просто дурачатся, - оправдывалась она.
Люся посмеивалась, глядя на происходящее. Ей тоже хотелось немного пирога.
- Мне можно с капустой, - сказала она. – Пусть с мясом останется детям. Будет им побольше.
Тем временем разливали вино.
- Как детей-то зовут? Юля и Гоша, кажется, - быстрым легким говором энергичного человека заговорила Ольга. – Гоша, Юля, хотите вина попробовать? Это настоящее виноградное, не здешнее магазинное барахло. Вы, может быть, все такого вина никогда и не пробовали, - объясняла Ольга.
- Не нужно детям вина никакого, - возражала мать.
- Капельку-то. Для пробы. Для здоровья, - Ольга уже налила чуть-чуть и детям, даже и не думая прислушиваться к словам Марии.
- В церкви тоже вино дают, даже детям, - сказала Юля.
- При чем тут церковь! – покраснела Мария.
- Кислое, - Гоша выпил налитое.
- А мне нравится, - сказала Юля.
- Правда, вкусно? – искала поддержки Ольга.
Марии было неприятно, что какая-то едва знакомая женщина, непрошенная гостья наливает ее детям вино, но она даже ничего не успевала толком сказать против, потому что Гоша и Юля, явно изголодавшиеся по вкусненькому накидывались то на одно, то на другое, на колбасу «Ешьте с хлебом! С хлебом вкуснее», - увещевала их бабушка. Юле более чем колбаса понравилась красная рыба. «На бутерброд. На булочку», - учила Люся.
- Рыба-то какая хорошая, - хвалила Людмила Ивановна.
- Да, это из Финляндии. И колбаса и рыба, - сказала Ольга.
- Ах, вот оно что! Даша, Вы тоже делайте себе бутерброд. Берите пирог с капустой, - приглашала Люся.
Герман сидел в стороне, грустно наблюдал за происходящим. Таня поклевывала, не торопясь что-то, Антонина кушала рыбку и только, Ольга пила себе вино, заедая пирогом, Гоша уписывал колбасу, Юля пирог с капустой. «Дай мне скорей чай, Люся! Запить.»
- Голытьба, - смеялась глядя на них Ольга.
Потом она взглянула на висящие на стенах картины каким-то странным взглядом, Мария уловила, что это оценивающий взгляд, перевела тот же оценивающий и более уже непонимающий взгляд на жующих детей, на грустные лица Марии и Германа и улыбнулась чему-то своему.
- А Вы где работаете, Ольга? – спросила Людмила Ивановна заинтересованно, с придыханием и участием уважения.
- А вожу туристов в Финку, - сказала Ольга.
- В Финляндию? – не поняла Люся.
- Да.
- Это прибыльно?.. – кивала с прежним трепетно-уважительным тоном Людмила Ивановна, поглядывая одновременно на жующих детей.
- На жизнь хватает, - улыбалась раскрасневшаяся от вина, быстро опьяневшая Ольга. – Да, девчонки! Хватает нам на жизнь?! – обняла она за плечи сестер. – Мы теперь ссорится не будем.
- Не будем, не будем! – обхватила за плечи сестру в свою очередь Татьяна. – Ерунду эту всякую, даже и не сказать о чем, о смысле жизни что ли, о каких-то там героях, посредниках каких-то слушать нам больше не надо. Не нужно драться из-за мужика двум бабам, потому что мужика того и нет. А наследство Тонькино мы разделить договорились. Мы же сестры. Так честно будет. Каждой доля своя.
- Про какого мужика вы говорите? Про Борю? – воскликнул Герман.
- Про него, конечно, - Ольга пила вино. – И что это за морок был с этим Борюсиком, а! Материи все какие-то высокие и болезненные. Жизни же не давали они, материи эти. Не знаю как сказать-то, идеи появлялись странные, пришлые какие-то, не родные, возвышенно-болезненные вот именно, надуманные между прочим. Голову морочить только и не давать жить. Все силы выпивать. А теперь нет его.
- Вы про Бориса? – опять ошарашенно переспросил Герман.
- Про него, - подтвердила Ольга. – Откуда берутся, брались такие люди с которыми голод, и мысли всякие только, странные мысли. Вот назови это духовностью – никогда не поверю.
- А я бы вместо того, чтобы предаваться всякой духовности болотной, мыслям о смысле жизни, когда жизни никому нет, на месте другого – Ольга посмотрела на Марию, - съездила бы лучше за товаром.
- Да. А куда Вы ездите, если не секрет? – интересовалась Люся.
Ольга ее не особо слушала. Она уже изрядно выпила и ее несло.
- Борюсик все ныл-ныл, проклинал-проклинал тех, кто, де, лишил его всех перспектив жизненных, мир к рукам прибрав. Несогласие в нем сидело, с новым устройством жизни смириться не мог, что де, его способности, его былой ученический труд, труд научного человека не цениться. Непреклонность…
- Он не мог смириться с тем, что он, он сам никому не нужен, - пробовала возражать Мария.
- Как же! А Тонька-то! Крутили они там что-то! – Татьяна обернулась, живо отреагировав.
- Это не то. Дело в другом…
Потом Мария посмотрела на Антонину, та отвела глаза.
- В том, не в этом… В общем вас не поймешь что вам надо. Есть же всем хочется? И это ясно сразу. И нечего из себя что-то корчить, старую аристократию какую-то, - Ольга тут опять взглянула на картины, - считая, что забота о хлебе насущном, не царское дело, а просто брать и в грязи по колено пахать, коли в новую аристократию не выбились.
- Да мы и пашем! – вскричал Герман. – Пашем! Понимаешь, ты! Как там тебя?
- Кто пашет, а кто и нет, - хохотнула Татьяна, поглядывая и на Марию и на Дашу.
- Что, чистенькими быть захотели? Вот один такой чистенький и сгинул и туда ему и дорога!
- Новая аристократия – это кто? – спросила Даша с враждебным непониманием.
- Известно кто, - отрезала Татьяна.
- Жданов? – переспросила Мария.
- Хе. Нет, Жданов – это как раз тот, кто пачкаться не боится. Юрочка никакая не верхушка новая, он средний такой слой, современный человек в общем, - Татьяна попивала себе вино.
- Дети, вы поели?! Уходите к себе в комнату сейчас же! – закричала Мария.
Татьяна и Ольга, ухмыляясь посмотрели на Марию. Было видно, что им приятно поиздеваться над ней.
 Ольга была уже сильно во хмелю, она посмотрела на Марию и сказала таким неприятным вкрадчиво-злым тоном:
- Знаю я где ваш Боречка сгинул. На болото ушел. Там у нас в лесу, за поселком болотин-то много. В детские годы мы все там исследовали. И трясины имеются. Вот туда он и ухнул.
Мария схватилась за голову.
- Да, хороша была бы Тонька, выйдя замуж за этого Борюсика, - продолжала Ольга.
- Не пошла бы я за него никогда, - сказала спокойным голосом Антонина.
- Что ты с ним крутила-то! Тоже мне нашла жениха. А ведь и про тебя могли подумать, что такая же неяглая недотепа. Два сапога пара. Тонька, а ведь сейчас, будь ты его законной женой, пришлось бы тебе долги его отдавать. Да. Так по закону положено. И наследство бы твоё тю-тю, - говорила Татьяна.
А вот мы без него все наследство-то по-братски поделим теперь.
- Чем же он вам мешал когда живой был?! – изумилась Мария.
- А вот скажи чем мешал! Так сразу и не скажешь! – продолжала старшая сестра. – Морализмом каким-то своим, недовольством и беспомощностью одновременно. Но в то же время силой, той силой которая таких вот ходячих святынь, святош мерзких у которых свое на уме святое, но уж больно сильное, что перечит и способно побороть любое другое, уже закостенелое.
- Так при чем это тут?
- А при том, что странные эти люди. Не понимают себя. В миру со всеми хотят жить и процветать и успех им подавай. Страдают. Жизнь не чувствуют. Не могут к ней приспособиться. А как им приспособиться, если суть этой жизни не понимают…
- Что в грязи нужно капаться, не брезговать ничем?.. – произнесла Мария.
- Да! Да! Да! – выпалила Ольга. – Не брезговать. А то им все на блюдечке с голубой каемочкой. Вот чужое наследство подай. И почему-то на поводу идешь у таких. Не отвязаться!
Мария выбежала из столовой, влетела в пустой кабинет, упала на колени:
- Господи помоги! Упаси меня Господи от этой грязи человеческой! Чем прогневила тебя, прости! Почему ты оставил меня? Нельзя оставлять человека один на один с жизнью. Меня нельзя оставлять, Господи! Я не черной работы боюсь, я боюсь когда человек в грязь превращается. Человеческая жизнь ведь ничто без тебя, без духовного твоего начала. Прости, что я назвала это по своему, Небесным Рыцарем, а то что ведет человека в природе Посредником. Я дерзнула сама отыскать тебя, сама говорить с тобой, потому что я так хорошо чувствую жизнь и потому что мне что-то всегда не давало приблизиться к ней! Но ты-то чист и свят, Господи, а так нечиста и несовершенна человеческая природа! И знай никогда я не добивалась богатств, но всегда я боролась за будущее детей.
- Маша, ты где?! Маша, что ты ушла? – крикнул из коридора Герман.
Мария вернулась покорно. В глазах у нее темнело, в висках стучало.
- А как он в болоте мог утонуть, если зима сейчас? Все ж замерзло? – куря, дымя белым мертвым дымком, спрашивал Герман.
-  Я вот черной работы не боюсь, - говорила Люся, моя посуду. Я с семнадцати лет работаю.
-  Нет его, этого Бориса, даже лучше всем.
Кто это сказал? Не Герман ли?
Мария ослабела, кружилась голова.
«Это что они нас назвали голытьбой? И как рассматривали твои дорогие картины» – слышался Люсин голос.
Заиграла музыка. Кажется, кто-то из сестер включил радиоприемник. Танцевальные мелодии. Уже хотелось им идти в пляс.
Музыка резко оборвалась. Гости заспешили к выходу. Их мышиный топот последнее, что помнила Мария, и еще как Люся говорила украдкой что-то соболезнующее Антонине, мол, какой ужас, что жених так погиб. Как-то вдруг затопил отвратительный ледяной холодок, который было не вдохнуть, не проглотить. Мария потеряла сознание.

         
- Мама, мамочка, не умирай!
- Я не умру, мой хороший!
Рядом на кровати лежал Гоша и смотрел на мать.
- Мне стало так страшно, когда ты упала.
У мальчика были темные выразительные глаза. Беззащитный.
- Все хорошо со мной. Просто голова вдруг закружилась. Бывает. Не переживай.
Мария, повернувшись к сыну, гладила его по волосам. Давался. Не отпихивал руку. Не вскакивал в нетерпении. Хотел быть рядом.
Мария взяла Гошу за руки. Шершавые. Оттого что нервничает все время. Оттого что мороз. И питание оставляет желать лучшего. И солнца нет.
- Мама!
Огромные глаза смотрят на нее. Два тяжелых сосуда беспокойства, любви. Ведра чистейшей колодезной воды только что принесенные и поставленные в сенцах. Вода покачивается, кажется темной в сумеречном месте. Что там милый? Кто пришел в твою душу?
- Что, Гошенька?
- Мама, а Миша, что правда, в тюрьме?
- Да. В колонии.
- Ему дядя Юра не помог?
- Нет.
- Почему? – мальчик смотрел на мать.
- Не смог. Суд – это состязательный процесс. Выиграла сторона обвинения.
Гоша уже не слушал, отвернулся, потягивался.
- А тетя Даша что?
- Переживет, конечно. Ездила к нему в колонию, говорит, что Мише там очень тяжело. Видишь, один раз оступился и все – в тюрьму упекли.
Гоша не любил мало-мальски длинных речей. Он плохо слушал. Особенно, как видно, казались скучными слова «состязательный процесс». Казенные в самом деле. Слова про оступился. Чреватые досадной нотацией. А мальчика-то волновало другое, что произошло с такими знакомыми ему людьми и что они чувствует. Сильно ли переживают.
- Ты сам не переживай об этом, Гоша, но никогда не прикасайся к всякой такой пакости, которая приносит столько боли.
- Да ясно, - Гоша оживился. – Миша ведь не собирался вляпаться, мать расстраивать, хотел как лучше. Гадость-то она, какая?
- Какая-какая… То, что незаконно то и гадость.
- Правильные слова это, мама. А сейчас ведь все не по закону. Коррупция там всякая, воровство. А гадость та, которая боль приносит такую, все-таки это что?
- Гошенька, философ ты мой подрастающий, - Мария гладила сына по волосам, но он отворачивался, независимый, непослушный.
- А я знаю, мама, как это узнать. Это когда обычный человек вдруг начинает думать, что он большой человек или может легко им стать, великим каким-нибудь, влиятельным или очень богатым и поступает так. Когда он жизнь себе воображает такую, какой никогда ему не видать, и действует так, будто живет этой жизнью.
- Надо же, Гоша! – восхитилась мать.
- Правильно я сказал? – Гоша искал одобрения.
- Правильно, - Мария села на кровати. – Правильно, Гошенька. Мечта – это гадость. Но все-таки мечтой человек живет.
- Я о другом!
- И я о другом, о своем. Все о своем.
- А почему мечта гадость? – не понял Гоша.
Мария обхватила голову руками, потерла виски.
- А я и не знаю. Так, вырвалось, - сказала она. – Ты меня не слушай, сыночек. Я что-то не то говорю. Мечтай. – А потом вдруг сама добавила:
- Мечта отрава бедняков.
Гоша уже не слушал. Он встал и собирался идти, а напоследок сказал матери:
- А вот Юлька мечтает о новом пальто модном и еще брюках к нему и туфлях. Видела на сайте.
- А ты о чем мечтаешь? – спросила сына Мария.
- Я не скажу.
- Правильно. О любви мечтай. Пойдем делами заниматься. Дел скопилось по горло.
 


Тревога. И написав туда, в небесную канцелярию отчет о своих тягостных чувствах, Мария не иначе получила ответ, ведь ей нестерпимо захотелось повидаться с Дакотой, ей для чего-то нужно было его увидеть.
В очередную субботу, улучив момент, Мария вышла из дома. До дома Дакоты рукой падать. Он ждал, как договорились. Старая петербургская квартира встретила по-своему и традиционно, запахом въевшейся пыли. Когда-то Марии этот запах казался чуть ли не обворожительным, ностальгическим, теперь, скорее удручал. Что-то есть противоестественное и некрасивое в том, что юному человеку приходиться жить среди неизбывного чужого старья.
Мария и Данила устроились в одной из тех, пока пустующих, недавно отремонтированных комнатах, ничем не обставленных. Данила принес для них с Марией стулья.
Задумчивый февральский день незаметно клонился к вечеру, но было еще довольно светло. Накануне выпал снег. Оставшись кое-где на карнизах, подоконниках он белел робко и молчаливо. Уставший ребенок, ожидающий когда его заберут наконец домой. А родитель все задерживается. Спешит петербуржец по проспекту, по улице в тот двор, где его ждут, пробегает глазами невольно по витринам и рекламным вывескам магазинов, кафе, ремонтных мастерских, а внутри наматываются и наматываются клубки проблем и тех и этих, как будто они и впрямь как-то связаны с витринами, выставленными в них товарами, огоньками сияющих букв вывесок. Все как и много лет назад. Только, кажется, что многое изменилось. Уставший за день, замерзший на детской площадке, ребенок ждет, кто придет за ним сегодня, озабоченный жизнью, мама или папа? 
- Нет у тебя новой девушки? – спросила Мария просто у Данилы.
- Нет.
- Я поняла, что мне нравится сидеть тут, в пустой комнате, - сказала Мария.
Дакота огляделся:
- Пожалуй, - согласился он.
- Светлые обои. Хорошо. Знаешь, людям нужно всегда какое-то особое место, - говорила Мария.
Данила посмотрел на нее.
- Для чего особое место?
- Как сказать одним словом, для чего? Как храмы, как языческие капища.
- О религии речь?
- Нет. Не совсем. Святое место у каждого свое может быть, свое собственное. Почему мне здесь понравилось? – Мария обвела комнату глазами. – В пустой комнате так хорошо мечтать!
- Мечтательница ты, Маша. Известная мечтательница.
- Тут спокойно. Тихо. Пространство, как белый лист.
- Знаешь, я от брата уже не одно письмо получил, - заговорил о своем Дакота. Очень серьезно. Он и хотел поддерживать умиротворенное состояние подруги, и испытывал огромную необходимость поделиться с ней своими эмоциями.
- И что же? – Мария смотрела в лицо Дакоты. Красивый лепной лоб, как особого своего любимца целовал зимний свет.
- Он все пишет, что его там прессуют. По-моему его могут даже покалечить. Мне нужно ему помочь! – Дакота говорил с внутренним жаром. Но его прекрасный лоб, как мощная скала оставался спокойным и недвижимым и так свет его, белизна гармонировала с тихим умиротворением комнаты.
- Как ты собираешься ему помочь? – спросила Мария, любуясь Дакотой.
- Я должен передать ему туда кое-что, чтобы от него отстали. Отвезу и передам. Он написал мне как это сделать. Все обводки.
- Что? – не поняла Мария.
- Это только между нами, - сказал Данила.
- Хорошо, - согласилась Мария. – А что передать-то ты должен?
Данила ничего не сказал сперва, потом помолчав, добавил, настаивая, будто кто-то его отговаривал:
- Мне нужно Мише помочь. Иначе ему там крышка. Я должен брата спасти.
- Ну хорошо, - легко согласилась, не понимая о чем именно идет речь, Мария.
- Я уже  недели через две-три поеду, - рассказывал свои планы Данила.
- В пути будь осторожен, - Мария думала о чем-то своем, Данила кивнул в ответ. – А я видела фиолетового зайца. Вот тут, около дома, в прошлый раз. Смотри! Вон же он идет там же!



- Гоша, ты играешь?
Вопрос Кроткиной был краткий и касался, конечно, не компьютерных игр, а занятием фортепьяно.
- Да… Но я современную музыку. Есть такая группа «Мьюз».
- Ну-ка, сыграй!
Гоша сел за инструмент. Длинные пальцы проворно бегали. Бегло и чувственно струилась незнакомая старой учительнице современная мелодия.
- Ну ты хорошо исполняешь, - согласилась она и, пожав плечами, безжалостно добавила:
- Все же какая простая, примитивная музыка.
- Да… Не Бах, конечно, - вздохнула Мария.
- Мне этот Бах уже вот где? – Гоша показал, дурачась, на горло.
- Пишут всякий примитив, - продолжала свое Валентина Игнатьевна.
Гоша терпеливо молчал, несмотря на то, что учительница задевала его кумиров, кого-кого, а Кроткину он уважал, и язык при ней не распускал.
- Для толпы не нужно ничего сложного. Запоминающаяся простая мелодия, аранжировка, хороший звук, - пробовала рассуждать Мария, но Кроткина и не думала ее слушать.
- Никому культура не нужна сейчас, делай что хочешь! Вот и наворотят современные деятели такого, что не слушать невозможно, не смотреть. Мусор один! – Кроткина была по-старчески непримиримо ортодоксально настроена. – Сталин искусством и культурой не пренебрегал. Шестаковичу он указания делал, когда его заносило невесть куда.
Мария и Гоша молчали. Гоша напрягся, но потом ему показалось необязательным выслушивать спичи Валентины Игнатьевны, он резко вскочил и подлетел к сестре, которая в это время что-то фотографировала на свой телефон.
Кроткина недовольно покосилась.
- Эти современные дети! Вести себя не умеют!
Гоша и Юля тут же обернулись, поняв, что речь идет о них. Юля подбежала к Валентине Игнатьевне и поцеловала ее, ласкаясь.
- А вот ты, подлиза! – засмеялась Кроткина. И взгляд ее из яростного сделался лучистым. – А ты почему не играешь? Учишь-учишь их, душу вкладываешь! Хоть бы играли потом сами для себя.
Кроткина не умела общаться подолгу. Ей очень нужен был факт внимания, осознание того, что ее помнят и готовы с ней встретиться. Но может быть, пожилой учительнице было не под силу долгое эмоциональное общение, ведь иначе, спокойно, размеренно она не могла.
Поблекшие глаза. Слюдяные окошечки через которые прорывается пронзительный осенний свет, и злой, и горький, и яркий. Нахмуренные брови романтика. И такая скромная внешность. Неяркая уже сейчас точно. Да, а была, несомненно, самой привлекательной. Потому что чистая душа, а еще и красивые такие правильные чувства, не этим надышишься прелестным воздухом, когда рядом столько гари.
Держится. Взгляни прохожий на эту пожилую женщину одетую как придется, во что-то мало сказать, не модное, - никогда не одобряла, не разделяла не то чтобы страсть, любой интерес к вещам, одежде, - и не подумает, что перед ним такой человечище! Еще обольет какая-нибудь машина грязью, толкнет велосипедист. Не путайся под ногами.
Старинный дом в центре города. Двор чистый. Неприметный подъезд. И домофон как у всех домов. Даже у трущобоподобных уже, сорокалетних девятиэтажек где-нибудь в обжитом и захолустном спальнике такие же. Старинной какой-то лестницы, которая должна быть в этом доме Мария не видела. Дом, очевидно, после капремонта, и вход в эту квартиру сделали со двора. А были ведь в старых петербургских домах всегда и парадные подъезды и черные лестницы. Вот эти-то черные со двора и шли, и вход в квартиру с такой располагался на кухне, а вот из парадной заходили с лестничной площадки.
Трудно даже себе представить, какие здесь были апартаменты до революции, но и после перепланировки осталась большая квартира. Пусть один вход со двора, но все-таки много комнат и комнаты огромные. Покойному мужу, заслуженному человеку, дали хорошую квартиру.
Такая история. Что-то урезано, усечено, выкинуто, забыто, прикручено новое, дешевое, совсем не соответствующее месту. И осталась память о любимом человеке. Его портрет, очки, часы на подносике на кровати. А еще множество сувениров расставленных по всех квартире, вазочек, статуэток и прочего подарочного, врученного в знак благодарности и любви учениками. Запылившиеся. Тусклые, растворяющиеся во времени. Протирать везде пыль некогда. И разве справишься! С памятью бы справиться, а ведь всех учеников помнит.
  Юля же узрела особое. Антикварные статуэтки. Одна будто бы терялась. А потом опять оказалась на своем месте. Кроткина или родственница ее ближайшая переставили, не иначе, а потом забыли на место вернуть. Тут разве так быстро что-нибудь обнаружишь.         
  Аудиенция быстро окончилась. Кроткина к дружбе подходила по-деловому, не в смысле расчетливо, а решительно. На прощание желала всем здоровья, и беречь друг друга. Наверное, это с возрастом появилось, когда острое чувство одиночества противоречит умению хоть сколько-нибудь долго быть рядом с другими людьми.
Мария шла с детьми по улице. Гоша и Юля были голодны. Мальчик осмотрел в витрину кафе. Там внутри горел приятный теплый свет, и лежали на прилавках аппетитные булочки и пирожные. Те, что Лампасниковы принесли Кротникой так и остались лежать у нее на кухне, второпях брошенные хозяйкой на стол. Забыла? Или не собиралась приглашать никого на кухню, разводить посиделки-чаи.
У Марии было еще немного денег. Она зашла с детьми в кафе, купила им по булочке и по чаю. Гоша ел медленно, а вот Юля свою улитку с изюмом проглотила в один миг. Чай, насластив, тоже выпила чуть не залпом. И тут же, чуть утолив голод, достала свой телефон и стала в нем копаться.
Мария смотрела на детей, любовалась то сыном, то дочерью. Гоша терпеть не мог пристальные материнские взгляды, расценивая их, как вторжение. Юля начала поправлять волосы. Мария одернула ее, дочь вскочила и пошла в туалет.
Гоша отчего-то был не в настроении. Посмотрев вслед сестре, он сказал:
- Юлька деньги копит, между прочим. По мелочи, но копит. Давно уже с лета, по-моему. Не говорит сколько у нее и прячет.
«Сколько же Юля могла накопить?» - подумала Мария. – «Карманных денег-то у них мизер».
- И на чем же экономит Юля, на еде? В школе ничего не покупает?
- Нет. Не покупает. Ей Дианка покупает что-нибудь всегда.
- Да? – Мария была неприятно удивлена. - На что же Юля так усердно копит?
- Она хочет купить ту статуэтку. Помнишь, она рассказывала, что видела похожею на статуэтку Кроткиной, ту ценную, только дешевую. Ну, относительно дешевую, конечно. По сравнению с той, что у Валентины Игнатьевны она грошовая подделка, а так, в общем, реальных денег стоит.
- Сколько?
- Четыре тысячи, кажется, - Гоша зевал, подперев ладонью щеку, и даже пробовал потягиваться.
- Я спрошу у Юли, зачем это ей, - сказала Мария.
- Спроси. Она тебе скажет, что хочет такую же, как у Валентины Игнатьевны. Вот и все.
- И не пальто и не модные брюки, как ты говорил, а статуэтку, как у Валентины Игнатьевны… Это, наверное, хорошо… Как будто частица музыки, да? Частица души любимой учительнице.
Гоша пожал плечами. Он уже не смотрел на мать, а напряженно общался со своим телефоном.
- Не знаю… - все-таки отреагировал он. В голосе его прозвучало сомнение.
Тут подошла Юля. Расспрашивать о статуэтке прямо сейчас Мария сочла излишним. Она ласково изучая, исподволь любуясь смотрела на дочь, как та надевает беретик и куртку. Юля держалась подчеркнуто независимо, манеры у нее были милыми, обаятельно-притягательными. С детства самодостаточная натура. Со своими мыслями, намерениями, поступками. Без страха, без сомнения, без послесловия. Таких любят. Нечего удивляться, что подруга Диана, девочка из обеспеченной семьи рада всегда была угостить Юлю. Но вот Юля… Свои деньги складывала, на чужие ела. А, впрочем, это такие мелочи, - решила Мария сейчас. – О чем речь, о дешевой шоколадке, таком же печенье, маленькой коробочке сока?
Думать было тяжело, задумываться ни о чем не хотелось, давила неизбывная печаль.



Февраль выдался на славу. Неузнаваемый. Отобравший что-то от своих соседей месяцев, легкий морозец и солнце. И не раз замечалось над городом восхитительное перламутровое небо. Как в ракушке отражалась голубизна и розовый свет солнца. Падал снежок мелкий-мелкий. Легкие небесные насекомые и не думали прибиваться к земле. Воздух был мягкий, не пронзительно прозрачный, а матовый. И будто разбухал на свету. Сказывалась близость весны. День стал длиннее. На душе у Марии было последнее время радостно.
Проблемы Лампасниковых каким-то волшебным образом разрешились. И при чем тут волшебство, во всем заслуги Германа, старался, не опускал рук.
Детям была куплена необходимая одежда, а главное обувь. Обувь они снашивали мгновенно. За квартиру было заплачено и даже вперед. Герман в основном погасил кредиты, взятые в банке. Жить стало легче, что и говорить. Мария варила детям их любимый борщ, готовила хорошую рыбу и мясо. Покупала овощи и фрукты и еще дорогой сыр, колбасу и всякие другие, как Гера говорил вкусняшки.
Герман чувствовал себя бодро, настроение его повысилось. Стал, как прежде, интересоваться домом. Хозяйничая, петушился, все ему было не так, недостаточно чисто. Вспомнил о своей любимой швабре, с которой ходил по вечерам, собирая крошки. Чистюля ожила. «Значит, жизнь его больше не гнетет. Хочет утверждаться как хозяйка дома, пусть утверждается, - решила Мария».
 В субботний день, улучив момент, она вновь встретилась с Дакотой. Очень уж ей понравилась та белая комната, находиться в ней и разговаривать по душам.
Первый вопрос был как водится о Мише. Дакота сразу пришел в волнение. Юношеские романтические чувства бурлили. Каким ласковым казалось взрослому человеку это бушующее море.
- Мне нужно обязательно ему помочь. Брату, понимаешь!
- Да-да…
- Спасти его, облегчить его участь.
- Неужели так плохо?
- Конечно! Я же говорил, его постоянно прессуют. Ты не представляешь, что с ним могут сделать.
Мария вздохнула.
- И то что ты туда привезешь, поможет?
- Естественно!
- А что это, если не секрет? Телевизор какой-нибудь? – спросила Мария наивным тоном.
Дакота иронично улыбнулся, как-то хитро. И отвел глаза.
- Телевизор, - согласился он шутливым тоном, но Мария решила не переспрашивать. Почему-то она не стала выяснять, что именно должен привезти в колонию Дакота и для кого. Ее представления об этих учреждениях были смутными, а в общем-то никакими. От кого-то она слышала о телевизорах в камерах СИЗО, о мобильниках.
-  Дакота, я смотрела научную передачу, знаешь, там рассказывали о теории возникновения вселенной, - заговорила Мария о своем, глядя на фиалковые тени в углу. – Есть много научно-популярных фильмов на тему зарождения вселенной. Так вот я в той передаче уловила одну мысль, которая сперва показалась мне сомнительной, фантастичной, а потом я поняла ее глубокий смысл…
- А именно?
- Дакота, все что существует во вселенной, существует для человека. Вселенная возникла по причине существования жизни! Для развития ее и преобразования.
- Может быть… - пожал плечами Данила. Он смотрел в окно и думал не об этом.
- Дакота, ведь все управляется на самом деле ничем иным, как человеческими чувствами, переживаниями. Мучительными переживаниями и радостными и возвышенными, когда чувствуешь себя в связи со всем окружающим. На природе находясь, в каком-нибудь заповедном девственном месте лучше в этом смысле себя чувствуешь и в городе там, где культура создала прекрасные образцы архитектуры, городской пейзаж, помпезный величественный, как в Петербурге или милый патриархальный, вписанный в пространство бескрайней родной природы, как в малых городах России, но обязательно это должен быть не замусоренный пейзаж, а любовно ухоженный. Вот в этом-то «любовно» все и дело! Как полюбить свою землю, себя? Как не превратить свою душу в печальный памятник разрухи, а жизнь общества в некую свалку, на которой, конечно, не может возникнуть никаких любовных чистых возвышенных переживаний, а только желание откопать, унести, присвоить…
- Ну да… - Данила не дал закончить Марии, немного бесцеремонно прервав ее. – Наверное, ты права, - согласился он, думая совсем о другом в это время. – У меня поезд послезавтра.
- Куда ты едешь? – не сообразила сразу Мария.
- К Мише. Я же сказал.
- А Даша?
- Мама нет. Но она все знает.
Мария и Данила смотрели в окно, они были погружены в созерцание каждый своей части городского пейзажа. Выглянуло солнце, как будто балуясь, плеснуло несметной желтизны в дворовые колодцы, каналы. Марии стало так весело, глядя на солнце, на небо, что она рассмеялась. Дакота иронично, но теперь уже грустно на нее посмотрел. Он ушел в себя. Черный свитер был на нем. И лицо его стало черным.
- Не будь таким букой! – тормошила его Мария. – Что случилось? Все же хорошо.
- Хорошо. – Коротко согласился Дакота. Голос его звучал вкрадчиво, тихо, но твердо.
Марии нужно было спешить домой. Чмокнув, Данилу в щеку, она ушла.      
 
 
По почте то и дело приходили буклеты  туристических маршрутов, дразня рекламными фотографиями пляжей, отелей. Всегда человеческий ум занимал вопрос, что есть, верно, где-то такая жизнь, такой мир, о котором он и не знает. И как это там все происходит, движется, развивается без твоего знания, и какое знание, сознание у тех кто погружен в тот незнакомы, недостижимый мир.
Мария вздохнула. Кто-то врет не стесняясь, и, убежденный, верит в то, что говорит: все, де, достижимо. Любой, если захочет, проявит рвение, всякое там трудолюбие и способности и окажется в том мире, знакомом в лучшем случае по фотографиям и сможет ощутить его и осознать себя в нем. Иметь вот то, казалось бы, красивое сознание.
Нет, Мария это не о Турецких или Испанских курортах, о другом, а это так просто, навеяло.
Решив связаться по Скайпу со своей школьной подругой, с которой давненько уже не общалась, Мария зашла в программу. Подруга будто бы находилась на связи, горел зеленый флажок, но все не брала трубку. Вдруг Мария сама стала получать настойчивые сигналы. Кто же хотел с ней поговорить? Быть не может! На проводе был Жданов.
- Привет, Машка!
Мария ничего не ответив, удивленно смотрела в экран, не веря своим глазам.
- Как там живете? – Жданов как ни в чем ни бывало задавал вопросы.
- Нормально, - Марии понятное дело не хотелось со Ждановым разговаривать.
- Что нового у тебя? – Жданов смотрел с прищуром. Размытое изображение. Было не понятно, где он. Просторное помещение какого-то дома.
- Да все в порядке.
Неужели Мария будет ему о чем-нибудь рассказывать?
- Зачем ты позвонил? – спросила она.
- А соскучился…
- Что тоскливо одному на чужбине? – напирала Мария.
- А то! Но русских баб, знаешь, везде полно, - ответил Жданов наглым тоном.
- Ну естес-с-с-нно!...- Мария тоже не сбавляла тон. – Юра, я тут у Ирины в гостях была. О тебе вспоминали. Не скажу, что добрым словом. Ты украл у нее две фарфоровые статуэтки? – спросила Мария в лоб, ничуть не боясь ответных негативных эмоций Жданова, от них Марию как будто предохранял экран, его, возможно, грубых слов в ответ. Ведь в любое мгновение она может нажать кнопку «Закончить вызов».
- А-а-а! Да-а! – реакция Жданова была на удивление спокойной. – Это я на память. Взял на память, понимаешь? Я и у вас кое-что взял. Ты не заметила? Тролль у вас на камине стоял да даче.
- Какого черта ты это сделал?! Ты всех и нас, про Бориса уже и не говорю под монастырь подвел, а из домов людей, которых кинул, что-то еще и на добрую память себе захватил! – закричала в гневе Мария. – Что ты за человек, Жданов! Тебе денег много очень хотелось, да? И ты, может быть, думал что все твой поступок поймут и зла на тебя держать не будут! И память будет со всех сторон доброй ничем не замутненной! А ты в курсе, что Борис без вести пропал. И уже несколько месяцев как. И вероятность, что он отыщется где-нибудь живой нулю ровна. Думал, я тебя прощу когда-нибудь? Я тебя ненавижу!
Жданов слушал Марию удивительно спокойно. Ей казалось равнодушно.
- Ты обворовал и Ирину, мерзавец! Знаешь, статуэтки те очень ценные были. Очень! Дорогие! Неужели тебе все мало было, и ты и тут решил оторвать кусок пожирнее.
Жданов рассмеялся.
- Кусок пожирнее… Тоже мне скажешь, Муся. Нужны мне ваши с Иркой жирные куски, - Жданов был отвратителен в этот момент. – Я на память брал безделушки. У Ирки там много всякого стояло. А те я взял, потому что такие же у моей бабули покойной были. С детства их помню. Советский фарфор. Двадцатых годов что ли. Красный всадник такой и женщина изучающая букварь за партой. Ликбез, де. В аэропорту, конечно, меня достали с этими трофеями. Хотели изъять. Все такое. Сказали, что ценность представляют. Великую ценность! – Жданов округлил глаза. – А я взял да об пол их разбил у них на глазах. Нужны мне там всякие процедуры изъятия и подобное. Нет претензий, говорю?
А ты, Машка, любила ли меня когда? А ведь любила. Разве не знала, что подлец? К чистенькому-то поворачиваемся, а любим-то грязь. А я встретил твоего зайца на улице еще до отъезда. Стащил с него шапку эту, голову заячью. Хотел к тебе привести, чтобы ты посмотрела на заморыша своего. Вот тебе фотка, полюбуйся.
- Мне не о чем больше с тобой говорить! – выкрикнула Мария.
- Пока! – ответил Жданов коротко и раздраженно.
Видеоразговор закончился.      
Фотографию, присланную Ждановым, Мария все же посмотрела. Не хотелось смотреть, но потом решилась. В костюме зайца, без заячьей головы был какой-то молодой человек. На вид юный, но скорее всего парень был старше чем казался, моложавая внешность. Видно, что хрупкий. Худое лицо. Добродушный взгляд. Обычный неустроенный растерянный человек.



И подумать же только, как утроен человек, он всерьез думает, что ему все может быть прощено. Любая подлость, преступление. Только повинись. А и просить прощения не нужно, простят по какой-то его же внутренней уверенность, что так должно быть. Не это ли и есть первородный грех. Как малое дитя неразумное, не отвечающее за свои поступки, потому что не научено жизни, не имеет опыта, понимания. Инфантильное детское чувство, что можно сделать что угодно, и все равно будут любить. Бесстыдство, бессовестность. Отсутствие высших эмоций. А где-то там у каждого вероятно сидит такой малый ребенок и нет-нет  подает голосок. Вы меня любите просто так, чтобы я не сделал. И людская мудрость состоит в том, что научили людей обращаться к Нему, как его не назови и просить прощение за свою душу, в которой как в самом хорошем яблоке все равно будут семечки греха. И может быть, чем спелее и крупнее яблоко, тем семян этих больше и они сами крупнее.
Мария приготовила ужин. Накрыла на стол. Совсем скоро должен был прийти с работы Герман.
- Мама! – вбежала в столовую вся в слезах Юля. – Мама, я больше так не могу! Он все время травит меня, называет воровкой.
Девочка была напряжена, ее белокожее лицо покраснело от слез. Она была в отчаянье. Юля кинулась к матери, в ее объятья, ища защиты.
- Что ты, милая мая? – Мария прижала к себе дочку. Убрала заботливо с ее лица разметавшиеся пряди. – Что у вас случилось опять? Что он тебя, моя девочка, обижает? А что ты лохматая-то такая?
- Он за волосы меня таскает, гад! Я убью его!!! – закричала Юля надрывно, смотря в сторону бывшей их детской.
- Успокойся, успокойся, моя дорогая! Давай водички попей! – засуетилась мать. – Георгий что у вас случилось?!
Гоша не отозвался.
- Что у вас случилось опять, я тебя спрашиваю? – строго прикрикнула мать, направляясь в его комнату.
Тишина и никаких звуков оттуда. Наверное, Гоша вставил наушники и слушал всем назло музыку. Мария толкнулась к нему. Дверь была заперта. Она постучала и закричала как могла громко:
- Открой! Открой сейчас же!!!
Тут раздался звонок во входную дверь. Мария открыла. Это, как ожидалось, вернулся с работы Гера. Гера входил в дом с доброжелательной улыбкой, но заметив, что жена и дочь в разметанных чувствах, тут же переменился.
- Привет! Привет всем! Что случилось у вас? Какие проблемы?
- Папа! Это нечестно! Гоша меня гнобит! Не переставая говорит, что я воровка и место мне у параши! Папа!!! – призывно обратилась девочка к отцу. – Это же нечестно так!!
Реакция Германа удивила Марию. Он замешкался и отвел глаза. Нет, ничего в знак поддержки не сказал дочери ласкового, не пообещал разобраться, поговорить с сыном, и что самое примечательное не стал допытываться, почему Гоша называет Юлю воровкой.
Мария растерянно отошла, давая мужу снять верхнюю одежду. Заплаканная девочка стояла рядом с ней и вопросительно, но и безнадежно смотрела на растерянного отца.
Вдруг с шумом, так резко, что ахнул воздух, раскрылась Гошина дверь. Он вылетел из своей комнаты, как резвый зубастый пес вклинился в свору.
- Да! Да! Это все она придумала! И сделала тоже она! Воровка ей одно название. Тюрьма по тебе плачет!
Юля бросилась с плачем с кулаками на Гошу, тот грубо ее оттолкнул. Юля чуть не упала, не в силах сопротивляться. Рыдающая девочка кинулась прочь. Она была в отчаянье.
- Ты что себе позволяешь! – Герман взял за плечо сына, пытаясь его встряхнуть.
Но Гоша взбешенный сам пошел красными пятнами, резко, ненавидя оттолкнул руку отца, тот попытался дать отпор, но Гоша в ярости полез драться. Безобразная сцена.
- Что вы делаете?! Сейчас же остановитесь!!! – Мария бросилась к дерущимся.
Юля рыдала, глядя на все.
- Ладно… - вдруг сдался Гера и отошел. Он тяжело дышал.
Гоша с силой захлопнул дверь.
- Что происходит?! – Марию саму стала быть нервная дрожь.
- Воровка! – крикнул Гоша, приоткрыв дверь. – Воры!!! И она, и он!!! – и тут же дверь с грохотом захлопнулась.
- Не хлопай так дверью! Ты ее сломаешь и сам будешь покупать! – закричал Герман.         
- При чем тут дверь! – в висках у Марии стучало.
- Папа, Гоше ведь тоже купили планшетник, новый пуховик, зимние кроссовки дорогие, почему он меня воровкой называет? – плакала Юля.
- Потому что ты украла, а он тебе помог! – выкрикнул опять появившийся Гоша.
- Что украла? Что??? – Мария дрожала, в глазах у нее темнело.
- Она украла у Валентины Игнатьевны статуэтку!! – прокричал Гоша.
- Как? Какую? – Мария была растеряна. Юля рядом рыдала.
- Сейчас все объясню. Дайте мне умыться и переодеться, - сказал Герман, не смотря в глаза ни дочери, ни жены.
Юля и Мария прошли на кухню, к ним присоединился Гоша. Бледный, гневный, он молчал. Герман казалось непереносимо долго умывался, потом вышел из ванны и как ни в чем не бывало прошел в столовую.
- Ну, что у нас на ужин? – спросил он бодрым, жизнерадостным тоном.
Жена и дети смотрели на него с непониманием. Мария не могла двинуться с места, ей-то уж точно сейчас кусок не полезет в горло. Герман немного переменился, глядя на всех. Он, налив себе коньяка, подошел к барной стойке и опершись на нее заговорил:
- Ну значит так… Юля купила в магазине дешевую статуэтку, похожую на дорогую статуэтку Кроткиной. Подменила ее. Отнесла в антикварный магазин. У нее там приняли. Статуэтка эта быстро продалась. А деньги Юле отказались отдавать, требовали родителей. Она мне рассказала. Я поехал туда разбираться. Да все так и есть. Статуэтка за огромные деньги ушла. Юльке деньги не давали, сказали, что бояться ограбят ее по дороге.
- Ну не мог же я сказать, что статуэтку нам вернуть нужно!
- Почему? – у Марии темнело в глазах.
- Не мог и все!
- Почему? –  спросила Мария уже растерянно.
- Потому что стразу бы стало ясно, что она ее украла!! – закричал Гера.
- Нет-нет… Это не очевидно… Она могла взять без спросу дома, - пробовала возражать Мария.
- Да и нужно было бы возвращать все деньги! И еще мы бы остались должны по каким-то их правилам и очень много! – кричал Герман.
- Все равно!.. – мотала головой Мария.
- Откуда взять столько денег! А тут сразу целая куча! Все проблемы решены и все! Деньги!...
- Но Валентина Федоровна…
- А!... Она слепая уже, ничего не заметит.
- Да? Разве в этом дело? А как мы будем ей в глаза смотреть? Как? Как жить?
- Как жить?! – взвился Герман. – А вот так! Жить и радоваться и ни о чем не думать, поняла!
- Это же преступление… - говорила Мария, теребя пересыхающее горло.
- А что сейчас не преступление?! Где нет преступления?! Вся жизнь сейчас преступление, поняла?
 Что мне оставалось делать? Ты даже не знаешь, в какое на самом деле положение мы попали! Задница! Полная жопа! Меня бы просто убили, как Борюсика или кого-то из них изуродовали, - Герман кивнул в сторону детей. – Нужно было срочно деньги отдавать, поняла. Иначе, крышка! А ты, прежде чем рот раскрывать и судить, подумай! Мал еще! Понял?! – Герман смотрел на Гошу.
Тот стоял напряженный, глядел вниз, куда-то в себя, о чем-то думал страшном. Трясина и сухое кривое дерево с суком. Мария, зарыдав, бросилась обнимать сына.

   
Обедали. Пришедшие из школы дети, Мария сидели вместе за столом. Ели куриной бульон с лапшой. Гоше в бульон крошилась грудка, он так любил, Юля предпочитала ножку. Мария тоже положила себе кусочек куриного мяса. Главное ни о чем не думать, решила она. Вообще ни о чем. Как только в голову заползали мысли, а мысли об их общей вине, о ее вине, которую кажется ничем не искупить, а ведь сидят же едят вкусный куриный суп, Мария сразу же смотрела на картину, висящую в столовой. Неясный рисунок авангардного полотна давал богатую пищу для фантазий. Мария сразу уносилась в другой мир, в котором не было реальных тягот, какой-то город, и чужой, и в то же время знакомый. Бродить и бродить по его сумрачным, уютным улицам.
А на дворе была весна. На носу апрель. Так вот. Пережили зиму. А что дальше? Пригревающее солнце. Тающий снег. А потом распускающаяся листва. Прилетят птицы. Мать-и-мачеха кое-где на газонах. Зазеленеет трава. Самый прекрасный на свете цвет первой травы, и рьяный и изысканный. Цветение черемухи. Поющий соловей на островке в парке. Что это, неужели возраст дает о себе знать? Принимаешь жизнь, любуясь и радуясь каждому непосредственному ее проявлению, смиряясь и даже не реагируя на нарушение принципов, тех самых принципов, которые не дают разгуляться зверю. Пожалуй, то в большей степени для молодых - в них живет жажда желания. М-да. А роль старших научить. Не научила. Как там говорил Герман: вся жизнь сейчас преступление.
«Спасибо, мама». Дети поев, поставив тарелки к раковине, ушли из столовой. Мария начала мыть посуду. Включить что ли телевизор, чтобы не было скучно. Документальный фильм о войне. Нет, не хочется. Переключила. Что еще есть? Чего только нет. По нескольким каналам сериалы. Еще по нескольким ток-шоу. А тут мультфильмы, а еще по нескольким познавательные передачи. За делами смотреть их не будешь. Все проходит мимо. Вот. Канал о живой природе. Мария остановилась на нем.
- Мама! – в кухню влетел Гоша. Глаза его светилась, он был взволнован. – Мама, ты знаешь что случилось?!
Тут же подоспела Юля. Она стояла за спиной у брата. Смотрела в страхе и с любопытством из-за его плеча.
- Что?! Что такое?!
- Данила в тюрьме! – выпалил Гоша.
- Как?! – помертвела Мария.
- Юле Тонька написала.
- Да, - затрясла волосами Юля, пытаясь собраться с мыслями. – Тоня написала мне, что Данила поехал к Мише в колонию и его там арестовали. И он теперь в тюрьме. Уже три недели!
- Как?! – опять беспомощно выдохнула Мария.
В глазах потемнело. Нет-нет. Скоро весна. Красивая трава. Зеленые листья. Черемуха. Соловей. Все завертелось перед глазами. Что-то зазвенело. Выпавшая из рук, разбившаяся тарелка.


«Я будто иду по полуразрушенному мосту. И тут прореха, и дальше тоже.   
И все время надеешься, что чуть-чуть потерпеть, а там будет легче. Отсюда не видно, но потом нешаткий,  несломанный путь, без прорех, которые не преодолеть. Да и нет уже сил».
    В своей неуютной квартире, особенно весной она казалась запущенной и безжизненной, покинутой, Даша, некрасивая, неузнаваемая, с каким-то злым лицом, отстранившаяся, убитая горем рассказывала, что произошло с Данилой.
    Держалась, не проронила слез. Хотя, похоже, когда оставалась одна плакала, но перед кем-либо не хотела. Гордость. А до нее ли сейчас, до гордости. А вот поди ж!
    «Даня поехал к Мише. Миша просил его привезти кое-что, говорил, что без этого ему не жить. А ведь, действительно, могли бы и убить, и калекой сделать. Взъелись. Срок очень маленький, меньше меньшего. Сделали вывод, что сдал кого-то. А я и не знаю, было ли такое. Жданов работал все-таки. Он адвокат со связями».
    «И что?» - вопрос в глазах Марии.
    «Так вот Миша написал Даниле, что тот должен в колонию наркотики привезти и передать. Описал подробно, как и кому. Все обводки. Наркотики, де, для заключенных нужны были. Те требовали от Миши доставку наркотиков. Миша очень просил. Чувствовалось его безвыходное положение. Очень ощущалось. Страшно было за него. Безысходно страшно. Данила воодушевился, когда узнал, что есть возможность участь брата облегчить, и конечно, вскоре отправился туда. Им владело искреннее желание помочь. Весь этим горел».
   Мария, сморщившись от душевной боли, смотрела на Дашу.
   «Все сделал, как расписано было».
   «И?» - Мария смотрела на Дашу с болью.
   «Его первый же, который якобы должен был пропустить, и схватил»
    Даша покраснела. Глаза ее налились слезами. Плакала она странно. Слезы текли куда-то внутрь. Не по щекам. Даша платком терла не глаза, а нос.
   «Все ясно. Все ясно. Все ясно…» - повторяла Мария. У нее не поворачивался язык сказать матери Миши и Данилы, что Данилу-то и приманили для того, чтобы арестовать. Как не хотелось сейчас думать о самой чудовищной человеческой подлости, когда брат, спасая свою шкуру, подставил брата. Да его гнобили там, очевидно, подозревая что выдал, сотрудничал и вынудили вызвать брата с наркотиками, чтобы потом схватить этого брата. Вот, мол, ты кого-то сдал, так смотри, что с твоими теперь будет. То же будет! В тюрьму.
    Даша стала предлагать чай. Как-то нелепо все это было. Мария села на предложенную табуретку у кухонного столика, потому что не было сил сейчас же куда-то идти. Нужно было опомниться, собраться с мыслями хотя бы для того, чтобы добраться до дома.
    И ты все это знала? Знала, что он повезет наркотики? – хотелось спросить, но Мария не задавала вопросов, щадя нервы Даши.
   «Я знала, что он поедет к Мише. Но Данила не говорил, зачем именно поедет. Я, представляешь, по наивности предполагала, что он повезет в подарок телевизор», - сказала Мария.
   «Какой телевизор?» - не поняла Даша.
   «Какой-то…» - Мария терла лоб.
    Она пила и пила темный обжигающий чай, пытаясь им спастись от душевной боли. «Ему дадут четыре года, как минимум, - слышала она слова Даши, как из-под воды, - Что же это получается, что брат брата подставил?»


   -Вот она наша светская жизнь. Светская жизнь на чьих-то косточках. На костях чьих-то детей, между прочим.
   Мария и Ирина встретились в кафе. Мария взяла кофе, который пила без сахара, какое-то пресное пирожное. Ирина сидела напротив. Похорошевшая. Милая. Перед ней стояла большая чашка капучино и высокий бокал с малиновым муссом.
   Нежных свежих весенних тонов шарфик. Ирина, кажется, чувствовала себя прекрасно. Любимое время года на пороге? А может быть новая любовь?
   - Я не уберегла никого, - сказала Мария, вздохнув. – Как жить-то теперь даже и не знаю, - Мария полезла зачем-то к себе в сумку, чтобы отвлечься, сгладить трагическое впечатление от своих слов.
   - Машенька, Офелия не должна умереть, - Ирина положила руку на руку Марии.
   Мария тяжело вздохнула в ответ.
   - Зачем, скажи мне, зачем ты все берешь на себя? – спросила, глядя ей в глаза, Ирина.
   Мария непонимающе смотрела, хотела уже возразить, но Ирина не дала, продолжала:
   - В том, что случилось не твоя личная вина, и ты это должна осознавать. Ты за все в ответе, ты должна была спасти детей, прежде всего. Но самое главное помни, Офелия не должна умереть!
   Мария не вполне понимая, мотала головой.
   - Ирина, но он мне написал, что он не Гамлет!
   - Очень на него похоже! – рассмеялась Ирина. - Он тебя пугает.
  Мария смотрела недоуменно.
   - Скоро в Мариинском театре будет большой концерт. После ожидается прием. Я буду играть. В опере есть фортепьянная партия. Знаешь, рядом с пианистом сидит человек, который переворачивает ноты. Ты пойдешь вместе со мной на этот концерт. Ноты я смогу перевернуть сама. А ты сможешь оказаться в зале.
   - Нет… Я не приглашена… Меня не хотят видеть на этом концерте и приеме, уж во всяком случае. Это вероломно в каком-то смысле. Потом о ком идет речь! Ведь не об обычном смертном.
  - Да. Обычный смертный туда не проникнет. Только по специальным приглашениям и еще участники представления, музыканты и артисты проходят. Поэтому-то мы и запишем тебя в мои помощницы.
  - Нет-нет! Я не могу! Меня не звали! – протестовала Мария. – А потом он мне написал, что нужно всех научить читать.
  - Что? Что ты несешь такое?! – рассмеялась Ирина.
  - Он дал мне какое-то задание, в котором я еще не разобралась.
  - Ой! Какая чушь! – Ирина опять рассмеялась. – Вы оба прячете чувства за скукой дел или высоким полетом идеи. Ты лучше подумай о том, какое платье надеть. Собирайся на бал. Ты увидишь его, он тебя. Друг другу посмотрите в глаза, улыбнетесь, коснетесь друг друга. Ничего нет лучше ожидания счастья, к которому есть смысл практически готовиться, и ничего нет тяжелее, мечтать о счастье, которого не было.      

 
Конец                25.09.2014