"Отчаяния мало.
Скорби мало.
О, поскорей отбыть
проклятый срок!"
О. БЕРГГОЛЬЦ
Нас освободили американцы.
Этому предшествовал ночной налет. Накануне разместили в освободившихся бараках при небольшом заводе оборонного значения. Он уже не работал.
Сюда нас пригнали из другого лагеря. Тоже трудового. Рядом располагался небольшой мясо-комбинат.
Куда девали узников, трудив¬шихся на этом заводе, — неиз¬вестно. Для нас неизвестно. Хо¬дили разные слухи, даже самые зловещие.
Нас расселили и оставили. Охрана разбежалась.
Ночь ворвалась чудовищным зверем — ревом множества са¬молетов... Казалось, бомбы рвались повсюду. Часть попала в наш лагерь, но целью был завод.
Зенитные батареи противо¬воздушной обороны молчали.
Бараки, угодившие под бомбовый удар, горели ярко. Пламя, переливаясь разными оттенками, взмывало вверх, освещая все вокруг. Люди метались с бессмысленной хлопотливостью и кричали как безумные, пронзи¬тельно и жутко. Земля вздрагивала от ударов. Но спрятаться было негде. Стон и плач особенно усиливались между взрыва¬ми. Стало светло, как днем.
В наш барак бомба не попала. Она ударила рядом, разворотив угол деревянного строения и вы-бив ударной волной стекла окон. Все это на мгновение ослепило, осветило, как вспышкой маг¬ния, засверкало в битом стекле. Пахло гарью, дымом, паленым мясом и салом.
Кусочек раскаленного метал¬ла, влетевшего в барак, оборвал жизнь моей мамы, угодив точно в голову. Мы с ней сидели на нарах, и она торопливо укладывала что-то съестное в сумку, сшитую из мешковины.
Она погибла сразу.
А я, прильнувший к ней с нача¬ла первых разрывов, словно ко¬тенок, оцепенело держался за правую руку, уже неживую, дрожа и плача. Когда вновь все озари¬лось, высветилась ее левая рука, свисавшая вниз. По тыль¬ной стороне кисти змейкой сочи¬лась черная кровь, капавшая из головы.
Костлявая рука и — ужас крови...
Напротив, на полу корчился мужчина-инвалид, нечеловечески вопя. Рядом валялись костыли. Ему оторвало ногу. Он в агонии обнимал ее руками, лежа в кро¬ви, тело его неестественно изги-балось.
Осколок человечества и кровь, подобно маслянистой жидкости играющая бликами света...
Жутко и дико.
И я затих, потеряв сознание.
Это происходило в окрест¬ностях города Оберхаузена в Западной Германии, в конце апреля 1945 года.
Очередной весенний день, светлый и ласковый, принес уцелевшим узникам свободу, а мне — потерю, сделавшую меня сиротой.
Передача бывших узников, ос¬вобожденных союзниками на территории Западной Германии советской стороне, затянулась до конца августа. Слишком мно¬го нас было.
И вот, наконец, эшелонами, в товарных вагонах нас отправи¬ли на родину, в Россию. Вагоны были переполнены — нары по два яруса в каждом, но на это не обращали внимания — свобода! Окружающие были веселы и много пели. Нам с тетей Валей, сестрой мамы, уступили место у окошка.
Мимо проносилось много раз¬рушенных городов. В памяти ос¬талось: посреди ухоженной Европы, в самом ее центре, один из самых больших городов — мертв... Город-мираж, город-привидение, город-призрак, цепенеющий в развалинах, — город, распятый отмщением. Почему-то это больше всего поразило.
Немцы, с такой любовью по¬строившие свои города, так легко и весело разбивали чужие. Города, а тем более столицы соз¬даются веками, а превратить их в ничто достаточно суток.
Я глядел на поверженный Берлин, и во мне не было чувства радости и даже тени удовлетво-рения. Нет. Только сожаление.
...Через две недели мы прибы¬ли в Брест.
При встрече с Отечеством един¬ственная мысль пронзила меня: жить! Жить и быть свободным — это и есть истинное желание — ныне, присно и во веки веков.