— И вижу я, значит, песок белый, море синее и тела загорелые, а потом…
— Слушай, давай-ка без подробностей, ей-богу, мутатень какая-то! Поближе к телу, как говорица. – при этом его нагловатая морда лица расплылась странной улыбке: губы плотно сжатые и сурьёзные, а глаза просто светятся улыбкой или даже смехом! Умеют же некоторые так ржать неестественно.
— Ты не перебивай меня, — продолжила Она, будто вовсе не видела его саркастической гримасы, — я же тебя не перебивала, когда ты мне полтора часа рассказывал про то, как в финале сыграли Хрентус и Ювентус.
— Бавария и Ювентус! — возмущенно поправил Он.
— Да какая разница?! – я всё равно не разбираюсь в твоих футбольных терминах и названиях. Я вообще до знакомства с тобой думала, что «форвард» и «голкипер» – слова матерные и в приличном обществе их не произносят.
— Ну, ладно, ладно – продолжай рассказывать свой очередной сон. Я внимательно слушаю и не перебиваю.
Она недоверчиво оглядела его физиономию, на сей раз не выражавшую ничего, кроме смирения, и продолжила:
— Так вот, вижу я песочек белый-белый, море синее прозрачное, кругом тела загорелые, солнышко горячее и ласковое. Сама я будто под огромным зонтом лежу, а тебя, вроде бы, нет рядом. Наверное, опять где-то пивом заправляешься, меня одну оставив.
— Так сама же говоришь – солнце печет. Вот я пивком и охлаждаюсь, что тут такого?
— Ну, знаешь что, обещал не перебивать – так не перебивай. И ваще, это мой сон, я сама знаю – кто что там делает и по какой причине!
Слушатель демонстративно закрывает рот рукой, выражением лица давая понять, что можно продолжать повествование, ибо он онемел.
— И вот лежу, значит, я в шезлонге, под зонтом, пока некоторые там пивком охлаждаются, ввиду солнышка жаркого, и вижу, как какой-то человек ходит по пляжу и что-то спрашивает у встречных. Так вот, этот тип, вернее этот дерзкий загорелый красивый мужчина с могучим мускулистым торсом и волевым подбородком…
Он хотел было встрять и возмутиться, но коль дал обещание не перебивать, то сдержался, лишь глаза его выразили много чего резкого.
— Проходит, значит, мимо меня, ловит мой оценивающе-восхищенный взгляд, останавливается и подходит ко мне.
— Не, ну ты ваще офигела что ль – на чужих мужиков заглядываешься при живом-то муже! Да еще, смакуя так, рассказываешь мне! — теперь его глаза просто молнии метали, а выражение губ полностью им соответствовало, не говоря уж про слова.
—Так это ж во сне было, а значит не взаправду. — а ее глаза светились лукаво, хотя губы улыбку не выдавали.
— И что теперь? Какая разница! Раз так во сне было, значит ты об этом и наяву грезишь. Тебе что меня мало? Ах ты… — Он еле сдержался, чтоб не сказать вслух что-то оскорбительное.
— Ах, значит, я об этом мечтала?! А ну-ка вспомни, ты мне как-то рассказывал, что видел себя во сне хомячком, который сношается с двумя хомячихами, живет в клетке и трескает семечки. А? было дело?
— Нууу…
— Баранки гну! Что, значит, ты у меня денно и нощно тут мечтаешь с хомячками спариваться и в клетке жить? А?
— Ну, ты, мать, загнула!
— Что загнула? Если следовать твоей логике, то ты именно об этом и мечтаешь. Ах, ты извращенец! А еще тебе, помниться, снилось…
— Ну ладно, извини, — «обвиняемый» поспешил прервать Ее, — погорячился я. Молчу-молчу, продолжай.
— Еще раз перебьешь – ваще рассказывать ничего не буду!
«Вот хорошо бы. Очень мне надо всё это слушать» – это Он про себя, а вслух поторопился заверить:— Я нем, как рыба. Продолжай, любовь моя.
— Ну ладно, так вот, подходит ко мне этот загорелый красивый мужчина, и говорит что-то по французски или по-итальянски – не могу разобрать. А я улыбаюсь ему и отвечаю, что, мол, не понимаю ничего. А он продолжает, талдычит мне что-то непонятное, и улыбается так солнечно. Я пробую ему, как-то жестами объяснить, что не понимаю я. Он в ответ смущенно так подергивает плечиками, вернее плечищами, и чую вот – хочет уже уходить. Сама осознаю – это мой шанс, познакомится с таким потрясным мужиком, а я его щаз упущу…
Сквозь плотно сжатые мужнины губы слышится скрежет зубов, а глаза уже выражают не что-то резкое, а нечто вовсе охрененно грубое и прям-таки матерное. Вы видели когда-нибудь, как взглядом изрыгают шестнадцати этажный мат? Но продолжает молчать.
— И вот он начинает пятиться, и уже отворачивается, а я ему кричу: «Мужчина, подождите, может я смогу вам чем-то помочь?». А он мне всё повторяет, вроде на французском, запомнилось почему-то: «Коммо пасси о клеб пур ле ге?». — рассказчица вздыхает, — И тут я вспоминаю, что со мной, вроде, на пляже тогда еще Наташка Сапрыкина была. Вроде рядом где-то. Наташка-то шарит по-французски, думаю – она мне переведет. Я ищу ее глазами – вот вещи ее рядом на песочке, а самой ее нет. И тут как бы вспоминаю, что она купаться пошла.
Он пробует изобразить то гнев, то презрение, то апатию, то всё это вместе.
Сидит, уткнувшись в пол, и буровит ковролин взглядом.
— Так вот, — продолжает Она, будто бы не замечая Его терзаний, а вместе с тем хорошо подмечает так, ну, не то чтоб со злорадством, а с таким вредненьким удовольствием: ревнует – значит любит. А он, ох, как ревнует! — стою я, значит, как дура какая, боясь от него отойти, а сама в море гляжу, Наташку выискиваю. И вот, наконец, отыскала ее взглядом, она там на матрасе надувном покачивается. Я ей кричу: «Натаааш!» А она не слышит нифига. Я говорю своему кавалеру: «Подождите, я сейчас, минутку». А он вроде, как бы понял, и кивает головой. Я бегу к воде и кричу еще громче: «Натаааш! Наташааа!» А она ваще не слышит. Ну, что за фигня! Оглядываюсь, и вижу, что незнакомец мой вроде уже лыжи навострил куда-то и забыл про меня. Я думаю – хрен с этой Наташкой, бегу за ним, а он, как будто идет не спеша, но как-то приблизиться не могу к нему, удаляется от меня, и удаляется. Бегу за ним, а ноги в песке так вязнут, будто песок зыбучий какой.
— Хмм…— послышалось от Него, то ли злорадно, то ли сочувствующе.
— А когда вдруг бежать слало легче, народу тьма появилась – снуют туда-сюда по пляжу, а он где-то там, за ними. Я пробую через эту толпищу к нему протолкнуться, и вроде бы уже совсем близко, но он все равно недосягаем. Эх… А ведь понимаю, что нужен мне он, как будто давно его знаю и что-то мне важное нужно ему сказать. И лишь фраза запомнилась: «Коммо пасси о клеб пур ле ге». В общем, так я и не догнала его. А потом уже проснулась. — Она нарочито вздохнула, тайком поглядывая на мужа, — И вот понимаю, что сон-то бредовый и даже слова того мужчины ничего не значат, ведь французского я не знаю, а как может присниться то, чего не знаешь? Но хоть и осознаю, что бред какой-то, тем не менее, все равно что-то в душе не спокойно было после этого. А сейчас вот ничего, смешно даже. — Она изображает широченную улыбку, глаза по-прежнему лукавые-прелукавые.
Он сидит в кресле, и если сказать, что на его лице смертельная обида – ничего не сказать. Она подсаживается к нему на коленки и обвивает шею руками.
—Ты что, котик мой, обиделся никак? Ревнуешь, да?
— Вот еще чего, к сновидениям что ль? Я вообще не ревнивый.
— Ну,да… ну,да… — довольно так улыбается, целует его в сжатые губы, и выходит из комнаты, искренне радуясь полученному эффекту. Так и вижу: «Прям-таки не ревнивый!». Ага, ага. А я вот знаю: ревнует – значит любит.
Вечером Он позвонил своему старому школьному товарищу Димке Гордееву. Димка – чувак продвинутый во всех смыслах, окончил ин.яз. и даже за бугром где-то работал, вроде бы во Франции. После всякого рода приветствий и поминаний общих друзей, прозвучал главный вопрос:
— Диман, слушай, как с французского переводится «Коммо пасси о клеб пур ле ге»?
— Что?! Ты серьезно?
— А что такого?
— С тобой всё в порядке – ты там с катушек не съехал? Или шутки у тебя такие дурацкие? Зачем тебе туда надо?
— Не понял.
— Ты откуда такое прихватил?
— Да так, услышал где-то, может по телеку. Вот и хотелось выяснить.
— Ясно. Ну, так вот «Comment passer au club pour les gays?» в переводе означает – «Как пройти в гей-клуб?».
В ответ из трубки Дима Гордеев услышал невероятно раскатистый хохот, он даже и не помнил, чтоб когда-нибудь его однокашник так громко ржал.