Мой отец был кавалеристом
(Рассказ)
Мой отец был кавалеристом. Даже на моей памяти, (а мне тогда было четыре года). Я помню его всегда верхом на коне, хотя он давно уже не был военным. Но и на гражданке всегда ходил в военной форме, в зелёной офицерской гимнастёрке, опоясанный широким офицерским ремнём. В синих бриджах и в яловых, до зеркального блеска начищенных, сапогах. Эту форму отец носил ещё когда воевал на Халхинголе., а потом на финской войне в тысяча девятьсот тридцать девятом году. И всегда в кавалерии, как и его старший брат Кузьма Рыбкин.
Мать рассказывала, приехали Рыбкины в Бийск ещё о революции, на телегах, на собственных лошадях с Воронежа. Лошадей любили до самозабвения. Приехали всей семьёй, где у них был ещё один брат Семён. Остановились в селе новой Чемровке. Село ещё было со старинным укладом. Прадед матери воевал ещё в турецкую войну, служил двадцать пять лет в царской армии. Во время своей службы, и после, когда почти в пятьдесят лет пришёл домой, женился и своим детям оставил неплохое наследство и деревенское прозвище "Туркины", потому что настоящая их фамилия была Ненашевы. Ненашевы в селе жили давно, были зажиточными. А вот Рыбкины, приехавшие из Воронежа, вначале не имели даже собственного жилья.
Средний брат Кузьма сразу пошёл по торговой линии, и первое время был продавцом у купца. Старший брат Семён и мой отец Сергей пошли в батраки к зажиточному купцу, ухаживали за его лошадьми. Потом завели своё хозяйство и построили дом. Братья, кроме работы, (как чувствуя, что это им пригодится в жизни), все трое занимались спортом. А мой отец ещё увлёкся приёмами рукопашного боя. В селе ещё исстари парни из-за реки, где теперь жили Рыбкины, дрались с парнями с противоположного берега. Вначале, потехи ради, сходились стенку на стенку в кулачных боях, а потом дрались, едва видели, что к ним поодиночке заходили случайно на территорию "чужие" ребята. Отлавливали их, и поколотив, отпускали. Поэтому, не дай Бог было кому появиться на чужой территории.
Лишь мой отец ходил по селу свободно. Попытались незареченские парни поколотить его скопом, потому что по одиночке побаивались, зная его по кулачным боям. Остановили его как-то у моста человек пять, окружили, но через минуту от его хлёстких ударов все пятеро оказались под мостом. С тех пор зауважали и ещё издали кричали: "Здорово Серёга!". А он, на вечёрке, заприметив мою мать, ходил к ней из-за реки. Но материн зажиточный дед, едва узнав о том, заявил: "Не отдам за голытьбу". И вскоре просватал её за самого богатого селянина Тиханкина. С этого, (просватывания после запоя), отец встретил мать с женихом, выходящих из дома. Прямо у крыльца спросил мать: "Онь (она Анисья), ты любишь его?".
"Нет", - заплакала мать. Тиханкин попытался увести её в дом. А отец бережно взял мать на руки, посадил её на коня, и они были таковы, под истошные крики сватов и деда Данилы, обещавшего обрушить кару небесную на голову матери.
В гражданскую войну все трое братьев оказались в Красной армии, в кавалерии. Хотя служили и в разных местах. Но когда собирались вместе за столом, вставая пели:
Мы красные кавалеристы и про нас
Былинники речистые ведут рассказ...
Затем выпивали. На Халхин-Голе отец уже был кадровым офицером. После разгрома японской Квантунской армии, в 1939 году, как офицер, был мобилизован со своим полком на финскую войну. В одной из кавалерийских атак, с шашкой наголо, был сбит взрывом снаряда, вместе с лошадью. Заодно и пуля прошила насквозь его лёгкое. В медсанбате, где он лечился после попадания пули в лёгкое, оказалось, что при падении с лошади во время взрыва на землю, у него выбита ещё была из плеча рука. И с тех пор, когда он ею пытался что-то делать, она у него выскакивала из плеча. И плетью повисала вдоль тела.
Мать рассказывала, когда отец вернулся с войны, она хотела затопить печь, но не оказалось дров. Отец вызвался наколоть дров и принести. Пошёл в сарай. Нашёл топор. Но едва взмахнул топором над чуркой, рука его, хрустнув в суставе, выскочила из плеча. И он обездвиженный, побледнев, сел на эту чурку. Когда мать, так и не дождавшись дров, пришла в сарай, она увидела его чуть живого сидящего на чурке. Сквозь стон, он попросил её помочь ему лечь на пол. Когда она сделала это, попросил снять её свою туфельку и ударить ему в пах обездвиженной руки. Мать всё в точности исполнила, после чего, отец, минут пять полежал. Затем, порозовев, стал подниматься, шевеля ожившей рукой. С тех пор мать ничего не давала делать отцу. И случалось, если вновь выскакивала из плеча рука, знала, что делать.
За храбрость и отвагу, командование наградило отца Орденом Славы. И вместе с тем, по инвалидности, отправило на гражданку. А также, разрешило, в дополнение к ордену, взять выздоравливающего коня, тоже раненого при взрыве снаряда в живот осколком.Отец, как своего первого друга, обожал своего боевого коня., ласково называл его Карькой. Жеребец был гнедой масти. С ним, веду в поводу, и приехал отец с финской войны.
В Великую Отечественную, отца, по инвалидности, не взяли на фронт, оставили на трудовом фронте директором совхоза под Иркутском. Куда он приехал уже верхом на Карьке, и работал на нём, объезжая полеводческие бригады. По окончанию войны, отец, измученный ранениями и болезнью лёгких, вдруг слёг в постель. И уже не поднимался. В семье у них с матерью, нас детей, было уже пять. Старшему Володьке было пятнадцать, мне пять, Славке два года. К тому же мать вновь была в положении. И Володька её отвёз в Иркутск в роддом. Карька теперь сутками стоял в загоне рядом с коровой Зорькой. Из одного корыта они ели сено, овёс и зерно отходы. Настолько привыкли друг к другу. Если Карька был на работе, зорька мычала. А если Зорьку отправляли в стадо, недовольно ржал Карька.
После того, как мать увезли в роддом, корову доила соседка, а мы, ребятишки, помогали ей, давали Карьке и Зорьке комбикорм и сено. Расчёсывали у них хвосты, а Карьке в грву вплетали в косички разноцветные ленты. Карька уже давно никуда не выходил из сарая, и скучая по отцу, ржал, вызывая его из дома. Отец тогда нас посылал с гостинцами от него к Карьке. Но однажды, чего никогда не было, ночью, как-то тоскливо и долго стал ржать Карька. Потом враз смолк. Проснувшийся в постели отец, сразу приподнялся на локтях, тревожно вслушиваясь в ржание Карьки. Грустно сказал: "Вот и отжил свой век мой верный товарищ". Сообщил нам, что Карька умер от когда-то полученных вместе с ним смертельных ран. Затем тяжело вздохнул: "Теперь, видать, мой черёд...".
После похорон Карьки (мы отвезли его, запрягнув в телегу Зорьку), отца, заболевшего ещё сильней, Володька отвёз в Иркутск, в больницу. Вскоре отец там и умер. Мать ещё лежала в роддоме. И Володьке пришлось ей лгать, что с отцом всё в порядке, боясь, что весть о смерти отца её просто убьёт.
Теперь нет уже в живых и Володьки. У которого я так и не успел узнать, где могила отца. Вначале потому, что был ещё маленький, а потом мы уехали из Иркутска к матери на родину, в село новую Чемровку в 1947 году. Мать умерла в Бийске. Мы, по её желанию, схоронили её на кладбище в родном селе, где похоронены мать её, дед и сестра. Хожу я туда на все их могилки, каждый раз вспоминаю о похороненном на чужбине отце, где я так и не побывал ни разу. Он до сих пор в памяти, передо мной встаёт в военной форме, подпоясанный широким офицерским ремнём. Возлагая цветы к подножию памятника матери, я ложу такой же второй букет отцу. Мать и отец, я уверен, и там на небесах вместе и любят друг друга, как и при жизни. А любовь у них, (как знает вся наша семья), была такая, что другой такой встретишь едва ли. По крайней мере, я такой любви, так и не встретил. Говорят, теперь такая любовь редкая. Сейчас больше по расчёту и корысти. А жаль... Отец с матерью поженились вопреки всему этому. И были счастливы. Я хотел бы, чтобы хоть у внучек была такая любовь.