Жан-Батист Леру старался не думать о ней, как о женщине. Старался вообще как можно реже глядеть в ее сторону. А она, как назло, все вертелась неподалеку.
То, готовя обед, наклонялась к очагу, усаживалась перед огнем на корточки. И платье, - это проклятое индейское платье, - так облепляло ее зад, повторяло все изгибы ее тела.
То бралась кормить девочку. Усаживалась вполоборота, прикрывала грудь, как умела. А он глаз не мог отвести – от этой стесненной ее позы, от ее профиля, склоненного к ребенку.
Стискивал зубы. Выходил из дому. Возвращался, только промерзнув до костей – когда весь организм, вместе с этим его беспокойным, живущим своей жизнью отростком между ног, съеживался, забывал обо всем, кроме необходимости восполнить тепло.
Она смотрела на него зверенышем. Делала все, что должна делать – убирала, готовила обед, - но не раскрывала лишний раз рта. Старалась не встречаться с ним взглядом. И не расставалась с ножом.
Это, последнее, приводило его в неистовство.
Однажды, - еще и недели не прошло с тех пор, как она появилась в его доме, - он все-таки сорвался.
Он просто проходил мимо. Направлялся в пристройку, собирался выбрать из поленницы дрова, подходящие для копчения мяса. На мгновение задержался позади нее, оглянулся – не сумел удержаться. Она сидела у очага. Сидела полубоком, опиралась на руку. Другой рукой методично, медленно, - будто колдовала, - помешивала в котелке похлебку.
И эта линия, - нога-бедро-спина, - заворожили его.
Его бросило в жар. Он замер, задохнулся. И в этот момент она, почувствовав его взгляд, подобралась. Выпрямилась, освободила руку, положила ее на рукоять ножа. Не оборачивалась, но он видел, что она забыла дышать. Всей спиной источала напряжение.
И он не выдержал. Вспыхнул, бросился к ней, схватил за шкирку, поднял на ноги, встряхнул. Выхватил из ее руки нож, отшвырнул его в угол.
Заорал:
- Прекрати! Оставь эту чертову железяку! Слышишь?! Если я решу тебя взять, никакой нож мне не помешает!
Она смотрела на него молча.
- Прекрати, - сказал он тише. – Или убирайся. Я тебя не держу!
Уже в пристройке шарахнул кулаком по перегородке, пробил в ней дыру. Прислонился к стене. Идиот. Что за идиот! Он хотел, чтобы она перестала его бояться. А вместо этого только еще сильнее напугал ее.
*
Ранним утром он отправился обследовать расставленные силки. А когда вернулся, не нашел ее в доме. Ни ее, ни ребенка.
Вновь бросился наружу.
Но проклятый снег, с самого утра сыпавшийся с неба, выровнял все настолько, что ни о каких следах не могло быть и речи. Не осталось тропинок, ни единой шероховатости – огромное белое покрывало легло на землю.
Он вернулся в дом. И несколько долгих часов не находил себе места. Не мог думать, понять не мог, что делать и куда идти.
Все было бессмысленно. Если она ушла, он не найдет ее – откуда ему знать, в какую сторону могла направиться эта полоумная?
Когда он услышал снаружи шаги, он распахнул дверь раньше, чем она успела коснуться дверной скобы.
- Где ты была, чертова идиотка? - завопил он опять. – Черт тебя дери! Что за дурацкие выходки?
Она поставила на пол полную черных ягод корзинку.
- Что вы все время орете? Замолчите, - прошипела. – Вы разбудите Вик.
- Ты заставляешь меня орать, - сказал тише. - Ведешь себя, как распоследняя дура.
Он помог ей снять люльку. Отнес колыбель на лавку. Вернулся. Коснулся пальцами ее лба, на котором отпечатался ремень.
- Тяжело ее уже так носить?
- Нормально, - она отодвинулась едва заметно.
Он кивнул, убрал руку за спину.
- Прости. Я испугался, - произнес примирительно.
- Чего?
- Что ты ушла.
Она вздохнула.
- Куда мне идти, - повела плечом. - Некуда.
- Ну и хорошо, - ответил. – Давай доживем до весны. А там я отведу тебя в Квебек, как обещал.
*
Они сидели потом у очага. Ели. Вылавливали по очереди куски мяса из котелка. Черпали деревянными ложками бобовый отвар. Молчали.
- Какая она была? – спросила вдруг Клементина.
Он вздрогнул.
- Кто?
- Ваша жена. Ее звали Беатрис?
- Никакая. Я не хочу говорить о ней.
- Почему?
- Не хочу.
- Я похожа на нее?
- Нет.
Она смотрела на него, не отрываясь. Покачала головой укоризненно.
- Не лгите. Похожа, - сказала.
- Ну, похожа. Немного. Раньше я думал, что очень похожа. Теперь понимаю, что – нет. Если только самую малость. Отстань от меня, - вскипел вдруг. – Что тебе вдруг занадобилось!
Она замолчала.
- Она умерла? – спросила.
Он швырнул ложку. Поднялся. Заходил по дому. Потом присел на корточки перед ней. Заглянул в лицо.
- На черта тебе знать? Да, она умерла! Умерла! Я убил ее!
Она смотрела на него. Потом кивнула.
- Я знаю.
Он отшатнулся. Сощурил глаза.
- Откуда?
- Вы по ночам разговариваете.
Клементина поднялась. Направилась в свой угол. Взглянула на спящую Вик. Снова вернулась к нему.
- Я не Беатрис. Меня зовут Клементина. И я хочу, чтобы вы называли меня именно так. Не дура, не чертова идиотка, а Клементина.
Он усмехнулся:
- Я помню. Или госпожа графиня.
Она засмеялась вдруг.
- Вы очень разозлили меня тогда.
*
Впервые после этого странного разговора он спал спокойно - как будто наконец отделил одну женщину от другой. И Беатрис потеряла над ним власть. Она не снилась ему в эту ночь. Не приходила, не смеялась над ним, не заставляла вновь и вновь себя душить.
И поутру он проснулся посвежевшим. Лежал какое-то время, слушал, как гостья его ходит по дому – кормит дочь, о чем-то с ней говорит на непонятном ему, птичьем каком-то языке. Потом притворялся спящим – смотрел, смежив веки, как вешает она котелок над огнем, как стесывает, срезает острым ножом с большого окорока куски – чтобы бросить их в воду.
Девочка ходила вокруг – неловко ступала, косолапила. То и дело теряла равновесие, плюхалась на плотно утрамбованный глиняный пол. Снова поднималась и продолжала свое путешествие. От матери - к столу, от стола - к лавке, от лавки - к табурету.
Женщина, - он никак не мог научиться звать ее по имени, - оглядывалась, что-то щебетала-говорила девочке, снова возвращалась к делам. А он лежал. Удивлялся – как это? Утро наступило, а он все валяется в постели, нежится, как когда-то, совсем давно, когда еще он был молод и рассчитывал быть счастливым.
Потом потекли долгие дни.
Каждое утро он обходил ловушки и силки, расставленные им неподалеку от дома. Когда позволяла погода, отправлялся на охоту. Удача улыбалась ему совсем не так часто, как хотелось бы. Собственно, за все время ему удалось принести в дом крупную добычу еще только дважды. Один раз – молодого лося, потом – медведя.
Всякий раз, когда ему приходилось оставлять женщину с ребенком одних, он почему-то страшно переживал. Женщина повадилась уходить из дома в лес – искала ягоды, выкапывала из-под неглубокого еще снега какие-то корни, потом сушила все добытое, толкла в ступе, смешивала, раскладывала по мешочкам. Он беспокоился, что однажды она заблудится или на нее нападет рысь – он видел следы последней совсем недалеко от их дома. Но убедить упрямую бабу не выходить без него - не смог.
Отношения их по-прежнему были непростыми. Они мало говорили между собой. Занимались каждый своим делом. Она – готовила, возилась с ребенком, шила. Он – охотился.
Когда ему удавалось принести домой добычу, она помогала ему свежевать тушки и коптить мясо. Поначалу он боялся доверить ей это занятие. Стоял рядом, готовился помочь. Но с мелким зверьем, - он понял это быстро, - она справлялась прекрасно. Гнала его от себя. Шипела:
- Не стойте, ради Бога, над душой.
И он соглашался, оставлял ей зайца или куропатку. Сам отправлялся заниматься другими делами.
В те же дни, когда ему удавалось добыть дичь покрупнее, они трудились вместе, бок о бок. И он, наблюдая со стороны, как ловко орудует она топориком, как разделывает части туши, как раскладывает подготовленные для копчения куски на специальный помост, он не мог не признать, что ошибался на ее счет.
Она оказалась гораздо более приспособлена к жизни в лесу, чем он мог предположить. Ему следовало понимать это и раньше. Но внешнее сходство этой женщины с его женой застило ему разум. Он перенес на нее все, что знал о своей жене. А та умела хорошо делать только одно – раздвигать ноги. Все прочее было для нее слишком тяжело.
*
Однажды, вернувшись домой с очередной охоты, Жан-Батист обнаружил, что Клементина отделила свой угол от остального пространства найденным ею в пристройке запасным меховым одеялом. Одеяло было недостаточно велико, но, так или иначе, оно создавало иллюзию отдельного помещения.
Он не стал возражать. Больше того – он вздохнул свободнее. Удивился: как это ему самому не пришло в голову?
Спросил только зачем-то:
- Ты ведь не рассчитываешь, что я стану стучаться перед тем, как заглянуть в твой уголок?
- Я рассчитываю, - отозвалась она из-за одеяла холодно, - что вы вообще не станете сюда заглядывать. Здесь вам делать совершенно нечего.
- Посмотрим, - недовольный собой ответил он угрюмо.
Он не собирался ее дразнить. Это выходило как-то само собой.
*
А зима, наконец, набралась сил и заморозила все округ. Засыпала снегом землю, заледенила до хрустального звона ветви деревьев. Даже солнце, кажется, заморозила. Оно больше не раскалялось, не делалось золотым и жарким, как в иные времена. А целыми днями, - когда случалось ему показаться на глаза людям, - оставалось розовым, едва греющим, рассветным.
Клементина обожала такие дни. Каждое утро, - если накануне не случалось снегопада или проснувшийся раньше нее Жан-Батист уже успевал расчистить выход из дома, - она выскальзывала наружу, задирала голову, высматривала меж густыми сосновыми кронами кусочек неба.
Едва обнаружив прозрачное, чуть розоватое зимнее небо над головой и сиреневые тени от деревьев на снегу, собирала Вик, усаживала ее на индейский манер на спину, привязывала покрепче и шла вглубь леса.
Собирала все, что еще можно было собрать. С каждым днем это становилось делом все более трудным. Животные, страдающие от холода и голода ничуть не меньше людей, объедали все, что можно было – выкапывали из-под снега мох, обгладывали кору, съедали чудом сохранившиеся плоды на деревьях. Клементина радовалась, как дитя, когда ей удавалось обнаружить целыми ягоды на кустах и деревьях. Однажды наткнулась на группку чахлых диких яблонь, к ветвям которых жались, скукожившиеся и потемневшие от мороза, яблоки. С десяток – не более.
Она рвала их дрожащими руками. Благодарила Бога и оленей с птицами за то, что сохранили их для нее.
Яблоки издавали отчетливый винный запах. И все-таки она была счастлива.
В другие дни, когда отходить от дома далеко - было небезопасно, она шла к реке. До нее было рукой подать – чуть больше четверти часа летом. И около получаса – теперь, зимой.
Там, у самой реки, росли ивы. Чуть дальше, на самом краю лиственной чащи, среди кленов встречались вязы.
Клементина нарезала ветки, обдирала кору. Приносила все это в дом. Кору вязов и ив сушила – отвар из нее был прекрасным средством от лихорадки. Из веток плела корзины. Они получались поначалу смешными, кособокими. Обнаружив ее впервые за этим занятием, старик Леру не сумел удержаться от смеха. Впрочем, она не особенно обращала на его насмешки внимания. Огрызнулась привычно. Поймала его улыбку. Дернула плечом. Продолжила делать то, что считала нужным.
Он наблюдал за ней вечер. На второй - подошел, отобрал у нее ветки. Разулся. Уселся рядом. Взялся плести днище. Она смотрела изумленно, как ловко управлялся он с непослушной лозой. Прижимал ногой, удерживал, придавливал культей. Здоровой рукой быстро, - она и заметить не успевала, как он это делал, - переплетал прутья. Закончив днище, передал его Клементине.
- Нарежь лозу одного размера. Я покажу, что делать дальше.
Эта корзина стала первой – достаточно ровной для того, чтобы не вызывать усмешки.
*
Жан-Батист Леру вспоминал этот вечер долго. Улыбался внутрь себя.
Она наконец перестала сторониться его. Впервые за все эти недели их «совместной жизни» посмотрела ему в глаза. Смотрела долго, чуть склонив голову набок, - как смотрят собаки и сороки. Потом качнула головой, улыбнулась:
- Как здорово у вас это получается!
Ему было приятно, безусловно. Но он, корявый, не смог ответить так же легко. Буркнул что-то, спросил, скоро ли они будут есть. Он не был голоден. Но от этой перемены в ней чувствовал себя одновременно счастливо и неловко.
Жизнь их наладилась более или менее. И он вспоминал теперь свое недовольство ее появлением в его жизни с усмешкой. Каким дураком он был! И чего он боялся? Вдвоем… ну, втроем… жить гораздо лучше, чем одному. И дело не только в том, что с женщиной дом становится уютнее. И совсем не в том удовольствии, которое она может дать. За то время, что они прожили вместе, он ни разу не нарушил данного ей слова – не трогать ее без ее согласия. И гордился этим больше, чем всем прочим, потому что точно знал, чего это ему стоило. Главное было в другом. С появлением этой женщины с ребенком в жизни его появился смысл. Он не сразу осознал эту перемену.
Случилось это в один из не самых лучших дней.
Он вернулся домой с охоты. Вернулся с пустыми руками. Даже самый маленький заяц-задохлик не попался в его силки. Ни тени животного не увидел он за все те три дня, что бродил по лесу, ни единого следа, могущего привести его к зверю. Ничего. И дома его ждало непонятное – плачущая женщина, держащая на руках покрасневшего от рыданий ребенка.
Именно в этот момент, - странно! – он понял, что в них, в этих истерзанных неизвестными ему пока страданиями, и есть теперешний смысл его жизни.
Он подошел. Присел напротив. Спросил:
- Ну. В чем дело?
Клементина долго пыталась успокоиться – шмыгала носом, задыхалась. Никак не могла начать говорить. А он удивлялся, что эти истерические всхлипывания не раздражают его, как раздражали раньше – в той, прежней его жизни. Он даже впервые взял на руки ее ребенка - обхватил рукой, усадил на сгиб локтя. Понял, что замкнутые друг на друге, эти две никогда не утихнут. Девочка, в самом деле, замолчала почти сразу. Засунула пальцы в рот, другой рукой принялась усиленно дергать его за волосы. Он терпел. Думал: лишь бы не ревела.
Наконец, и Клементина справилась с дыханием. Прошептала:
- Я не могу накормить ее.
- Почему?
- У меня… - она покраснела, опустила глаза в пол. – У меня пропало молоко. Почти совсем.
Он остановился напротив.
- А то, что едим мы, она есть не может?
- Я пыталась накормить. Она не ест. Я давала ей бобовый отвар – у нее болит живот. Мясом она давится.
- Маис?
- Я заварила пшеничной муки. Она поела немного. Но муки осталось так мало! - Клементина взялась вытирать тыльной стороной ладони вновь полившиеся слезы.
Он поморщился.
- Чем вообще кормят детей в ее возрасте? – спросил, чтобы не позволить ей снова разрыдаться.
- Молоком.
- Кроме.
Он удивлялся своему терпению.
- Я не знаю. У нас у всех были кормилицы.
- Ах да, - съязвил он. – Откуда госпоже графине знать такие мелочи.
Она промолчала. Взглянула на него так, что ему стало стыдно.
- Ладно. Забудь.
Он присел к очагу, уложил ребенка на колени, прижал ее к себе здоровой рукой. Та пригрелась, умостилась как-то, придремала. Он заглянул в котелок, стоявший у очага.
- Собери мне назавтра еды в дорогу, - сказал.
- Но вы только пришли.
Он посмотрел на нее.
- А с утра снова уйду.
Едва занялась заря, он, в самом деле, ушел. Потоптался на пороге, повернулся к ней напоследок.
- Продержитесь тут как-нибудь, пока меня не будет. И не паникуй. Ты пугаешь ребенка и пугаешь себя.
Она кивнула.