В городе зима, без сомнения, была не такой суровой, как за его пределами.
Филипп сумел убедиться в этом, пока брел по берегу, возвращаясь в Квебек из форта Бопре, расположенного у северной оконечности острова Орлеан. И идти-то было – чуть. К вечеру они, - он, кроткий священник и дюжина квебекских солдат, - рассчитывали добраться до города. Если, разумеется, не случится ничего непредвиденного,
Но он устал, замерз. И был расстроен.
Оттого, двигаясь во главе отряда, все больше молчал. Думал о том, что произошло и чего теперь следовало опасаться.
Они отправились на Орлеан, чтобы удостовериться в гибели первого на острове французского поселения.
Три десятка французов, - главным образом из Нормандии и Пуату, - летом прошлого года выстроили там свои дома. И спустя несколько месяцев почти все были вырезаны ирокезами. В живых остались трое мужчин и двое детей.
Первые в страшный час охотились в глубине острова. Вторые, услышав крики, спрятались в пустой бочке из-под растительного масла. И ирокезы не нашли их. Они и не искали, впрочем. Напали посреди дня на селение, скальпировали всех, кто попался под руку, подожгли дома и ушли.
Оставшиеся в живых теперь плелись где-то в хвосте отряда. Мужчины несли детей – мальчика и девочку. Дети уже не плакали – только едва слышно поскуливали на руках у взрослых.
Филипп отправился в этот поход вопреки уговорам всех высших чинов Квебека и даже вопреки самой целесообразности. Без сомнения, в его присутствии на месте сгоревшей деревни не было никакой необходимости. Но он не мог больше отсиживаться в тепле. Он пошел с солдатами, оставил город, вырвался из его стен, как из капкана.
К тому времени, когда информация о нападении ирокезов на селение французов дошла до Квебека, все было уже кончено. И военный отряд, выступивший в дорогу в тот час, когда до города дошла весть о страшном побоище, произошедшем на острове Орлеан, направлялся туда не столько, чтобы оказать помощь живым, сколько для того, чтобы похоронить мертвых. Выживших решено было забрать в город. Губернатор обещал предоставить им кров на время зимы и позаботиться о детях, оставшихся сиротами.
Завершив погребение, они двинулись в обратный путь. Шли медленно – беспокоились о спасшихся. Понимали: если им, квебекцам, никогда не знавшим погибших, сейчас непросто, то что должны чувствовать те, кто потерял в этой бойне близких!
*
И Филипп шел. Механически переставлял ноги, думал: вероятность такого развития событий они уже не раз обсуждали с Мориньером. Именно этого, - он понимал теперь, - и опасался его друг, когда речь заходила о великой и неуемной гордости французов и их уверенности в том, что всего можно добиться силой. Надо сказать, что и он, Филипп, совсем недавно думал так же. Да и сейчас, хотя последние события вселили в него нешуточные сомнения, он находил такой своей позиции превосходное объяснение: «Он – военный. И не имеет права думать иначе».
До последнего времени он искренне считал, что беспокойство Мориньера преувеличенно.
- Почему вы так несправедливы к французам? - восклицал, возмущенный снисходительным молчанием Мориньера, которым тот встречал каждое из его, Филиппа, патриотических высказываний на тему неукротимого героизма французских солдат. – Почему вы так мало верите в их доблесть? Их мужество, их готовность воевать во имя величия Франции? Я воевал полжизни! И я верю в силу французской армии!
Мориньер смотрел на него устало. Прикрывал глаза, поводил плечами, качал головой.
- Вы, Филипп, - говорил мягко, - полжизни воевали против регулярных армий. Вы изучали их способы ведения войны, вы знали, как рассуждают их военачальники и с каким оружием пойдут на вас их солдаты. Но вы понятия не имеете о том, что это такое – воевать с индейцами. И я не хотел бы, чтобы однажды вы это узнали.
- Ха! – Филиппу казалось тогда, что Мориньер говорит совершеннейшую ерунду. – Разве мы не воюем уже с теми же ирокезами? Разве не слышим изо дня в день о столкновениях между индейцами и белыми? Разве не хороним то и дело своих убитых?
- Нет. – Мориньер был категоричен. – Нет, это – не война. Это только напоминание нам, белым, о том, что земля эта – не наша. Если начнется война, у вас не останется на этот счет никаких сомнений.
Филипп вспоминал, как однажды, выведенный из себя этой непоколебимой уверенностью Мориньера в своей правоте, он заговорил пылко, вскинулся возмущенно. Что он тогда наговорил – он сейчас помнил не слишком хорошо. Зато превосходно помнил реакцию друга. Тот выслушал его спокойно.
Не перебивал. Не пытался остановить. Только когда он, Филипп, сам иссяк, замолчал, замер опустошенный, Мориньер усмехнулся:
- Вы глупец, Филипп. Вы знаете меня Бог знает сколько времени и теперь едва удержались от того, чтобы обвинить меня в трусости.
Он, Филипп, тогда запротестовал. Он и не думал говорить о трусости!
- Как я мог бы?! – восклицал он горячо.
Хотя понимал, - в глубине души, безусловно, понимал, - что вся его страстная речь основывалась именно на этом: он обвинял друга не в трусости, нет, но в неверии. В условиях войны, - даже ее тогдашнего преддверия, - это было практически одно и то же.
Мориньер дослушал его до конца, – все его обвинения, объяснения, оправдания, - и сказал:
- Можно воевать против армии. И победить ее. Можно захватить город, сменить одну власть на другую, и город продолжит жить своей обычной жизнью, если вы не разрушите самую его суть. Город смирится с переменой правителя, приноровится к новым законам. И продолжит жить. Но народ, чьей главной святыней является земля, на которой он живет, победить нельзя. Ирокезы, - как их называете вы вслед за алгонкинами, - никогда не уйдут со своей земли. Их можно убить. Всех до одного. Можно. Но прогнать – нет. Прогнать – не получится. К тому же, так активно ратуя за войну, вы упускаете из виду теперь сущую мелочь. Если мы начнем боевые действия, нашим противником будут не только… и не в первую очередь могавки. Начав войну с могавками, мы спровоцируем Лигу выступить против нас. А Союз Пяти племен - огромная военная сила. Их много и, если теперь, не имея достаточных сил, мы ввяжемся в драку, они не упустят возможности вышвырнуть нас, французов, с этой земли. Я уже молчу об англичанах. Они оказались умнее, прозорливее нас. Они заключили с сенеками союз. Возможно, они и сами не понимают, насколько удачную сделку заключили - хотя я не стал бы на это рассчитывать. Но вы должны понимать. Как минимум, если вы не знаете этого сами, поверьте мне. Я – знаю. Ирокез никогда не пойдет против своего слова. Договор для каждого из них – дело святое. А это означает, что у нас есть только один шанс – попытаться договориться с могавками. Заключить с ними мирный договор. На любых условиях. Возможно, тогда мы сумеем вбить клин между племенами ирокезов. Хотя бы немного расшатать эту структуру - гениальную военную структуру. Этот их Союз племен. Если нам удастся удержаться теперь от войны, - или остановить ее, если она начнется, - у нас появится шанс сохранить за собой эти земли и, возможно, в будущем присоединить к ним новые. Если же мы восстановим против себя ходеносауни, мы потеряем все. Против нас поднимется такая махина, силу которой вы себе сейчас и представить не можете. И вопрос не в том, готовы вы умереть во имя Франции именно здесь или нет. Идти на ирокезов с оружием – значит начать битву на уничтожение. На уничтожение своего собственного народа. Если вы готовы взять на себя ответственность за гибель французов, - не только и не столько солдат, умеющих и готовых воевать, но женщин, детей и стариков, которые теперь живут на этой земле, - вы можете ратовать за войну с ирокезами. В ином случае лучше договаривайтесь.
Он помолчал некоторое время. Казалось, он устал убеждать. Потом все-таки продолжил:
- Против ирокезов и англичан одновременно нам сейчас не выстоять, даже если Людовик завтра направит сюда армию. А он не сделает этого. У него пока нет такой армии. И денег на то, чтобы поддерживать эти земли - нет. Посмотрите уже правде в глаза, Филипп. Вы же взрослый человек.
Он, Филипп, не понимал тогда до конца и не принимал того, что пытался донести до него Мориньер. Однако теперь он с неохотой признавал, что друг его был во многом прав. И тогда прав и потом - когда, выслушав рассказ Филиппа об одной из первых битв наступившей зимы, закончившейся победой французов, сощурившись, сказал:
- Идиот этот ваш Баранж.
А Баранж ходил по городу героем: выпячивал грудь, надменно поглядывал по сторонам.
И горожане в большинстве своем приветствовали его, как победителя. Еще бы! Он со своими солдатами, - а было их всего-ничего, чуть меньше дюжины, - уничтожил целую деревню ирокезов! Возвращался в город из далекого форта, по случайности наткнулся на небольшую деревушку, - не деревушку даже… так… кратковременную стоянку, - ирокезов. Напал на нее, перебил всех, кто пережидал бурю в наскоро выстроенных домах. Говоря откровенно, доблесть то была невеликая. В деревушке в этот момент оставались, в основном, женщины и дети. Большинство сильных и боеспособных мужчин ушли вперед, чтобы выбрать место для зимовки и выстроить первые дома.
Филипп осознавал сомнительность этой победы французов, но надеялся, что «героизм» Баранжа скоро забудется, нелепые страсти утихнут, и жизнь продолжит течь – по-зимнему спокойная и сонная.
Только Мориньер качал головой:
- Ящик Пандоры открыт. Теперь надо готовиться к полномасштабной войне.
*
Вспоминая тот разговор, Филипп огорчался теперь не только гибелью «островитян». Она была страшной и бессмысленной. Но на войне как на войне. Он воевал и знает: когда сталкиваются армии, наравне с военными, гибнут и мирные жители. Всегда. На любой войне. При любом раскладе.
Расстроен он был тем, что в очередной раз убедился, насколько прав был Мориньер, утверждавший: мирные дни закончились.
Действительно, именно с той самой бойни, устроенной Баранжем, на земли, занятые французами, пришла настоящая, лютая, беспощадная война. Зима, - с военной точки зрения обычно самое тихое, спокойное время года, когда и белые, и индейцы, соблюдали вынужденное перемирие, - обрушила на головы французов полчища ирокезов. Старожилы утверждали: эта зима стала самой кровавой за все время существования колонии.
Не проходило и недели, чтобы в город не приносили весть об очередном нападении ирокезов на французских поселенцев. Кровь лилась рекой. Французы тоже не готовы были ждать, когда их всех перережут, как баранов. Они собирались в отряды, укрепляли свои селения, устанавливали дежурства. Сговорившись, отправлялись воевать на территорию ирокезов. Многие оставались на чужой земле навсегда.