Мориньер и сам часто вспоминал ту, последнюю, встречу с его величеством. И понимал, что Филипп прав – от Бастилии и, возможно, вечной безвестности он в тот день был в одном шаге.
Когда Мориньер вошел в кабинет, и за ним закрылись тяжелые двери, Людовик стоял к нему спиной - далекий, высокомерный, холодный. И в комнате висела враждебная, ледяная, - хоть ножом коли, - тишина. Кажется, нарушь ее неловким, резким движением, и она осыплется с хрустальным звоном под ноги.
Переносить ее было непросто. И Людовик, как ни старался выдержать характер, все-таки обернулся раньше, чем планировал. Это раздосадовало короля, добавило раздражения к его и без того тягостному состоянию.
Несколько мгновений Мориньер и молодой монарх смотрели друг на друга. Потом слуга склонился, подмел перьями шляпы пол.
*
Людовик подошел к нему, приблизился. Когда Мориньер выпрямился, расстояние между ним и королем составляло чуть больше фута.
Людовик смотрел ему в глаза.
- И почему же вы не бежали, Мориньер? – спросил со злой усмешкой. - Разве вас не предупредили ваши друзья? Разве не сообщили они вам о том, как сильно мы разгневаны?
Мориньер улыбнулся:
- Сообщили, ваше величество.
- Почему же вы не скрылись? У вас была возможность.
- Я не мог сделать этого, сир. Тем самым я поставил бы под сомнение способность вашего величества быть справедливым судьей.
Людовик махнул рукой.
- Бросьте. Вы не бежали – потому что вы гордец. Вы гордец, Мориньер! Вы уверены в своей силе, в своей способности влиять на людей и обстоятельства, в своей неуязвимости, наконец. Вы думаете, что все можете рассчитать и все предусмотреть.
Он швырял в Мориньера слова, как камни – не так прицельно, как яростно. И эта ярость, которую Людовик не сумел тогда скрыть, добавила Мориньеру уверенности – с подобными проявлениями королевского гнева ему уже приходилось справляться.
- Нет, - ответил он, стараясь, чтобы голос его звучал одновременно твердо и спокойно. - Я остался, потому что не чувствую за собой никакой вины, ваше величество.
- Не чувствовать вины и не быть виноватым – разные вещи.
- Не в этом случае, сир.
- Вы не знаете за собой никаких прегрешений?
- Нет, ваше величество.
- И не существует причины, которая заставила бы вас скрываться от своего короля?
Мориньер покачал головой.
- Ни единой, ваше величество.
- В самом деле? – саркастически переспросил король. - А что вы бы сказали, если в наших руках оказалось бы доказательство вашей измены?
Мориньер побледнел, стиснул зубы – он готов был к чему угодно: к безудержному королевскому гневу, к ссылке, к аресту, - но не к оскорблениям, на которые не мог ответить. С трудом заставил себя расслабить напрягшиеся мускулы, разжать кулаки.
- Такого доказательства не существует, сир, - ответил ровно.
Людовик повел рукой.
- Подойдите к столу и взгляните.
Мориньер сделал несколько шагов, взял в руки лежавшее на столе письмо, развернул его. Пробежал глазами.
Взглянул на короля. Тот пристально за ним наблюдал.
- Ну? - спросил холодно. – Что скажете? Вы знаете человека, написавшего это письмо?
- Я не знаю этого почерка, сир. И не вижу подписи. Следовательно, я не могу ответить на вопрос вашего величества ни да, ни нет.
*
- О чем идет речь? – нахмурился Филипп, когда Мориньер произнес «письмо». Он и прежде слышал о каком-то письме. Думал, что это – отголосок того громкого дела Фуке. Именно в те дни люди короля, обыскав каждый уголок в домах Никола Фуке, поднесли Людовику несколько ящиков корреспонденции. И Филипп был уверен, что где-то там, в глубинах этих ящиков и обнаружилось это чертово письмо. Он слал проклятья безалаберному суперинтенданту, тогда как речь шла о подлости Кольбера!
- Я не готов утверждать, что эту бумагу подбросил Лувуа Кольбер, - покачал головой Мориньер. – Я говорю вам, я не узнал почерка. И у меня не было возможности выяснить, ни кто писал это письмо, ни кому оно предназначалось.
- И все же я уверен, что это дело рук Кольбера.
- Возможно. А возможно и нет.
- Когда я вернусь в Париж, я спрошу у его величества. Я потребую объяснений.
- Нет, - мягко ответил Мориньер. – Не нужно. У вас нет права требовать. И его величество не ответит вам. Людовик поступил так, как посчитал верным. Он сохранил подле себя того, кто был ему в тот момент нужнее. Отправив меня сюда, он лишил нас с Кольбером возможности выяснять отношения. Останься я в Париже, вы ведь понимаете, никто не заставил бы меня пренебречь этим выпадом. И если бы я выяснил, что письмо это – дело рук Кольбера…
- Не сомневайтесь!
Мориньер как будто не услышал слов Филиппа. Продолжил говорить:
- …его величество получил бы близ себя полномасштабную войну. После того разделения общества, которое последовало за арестом Фуке, всякое дополнительное обострение противоречий было чрезвычайно опасно. Он поступил, как должен был, Филипп. И невозможно упрекать его за это.
- И что теперь? Вы собираетесь остаться тут навсегда?
Мориньер пожал плечами:
- Мне все равно. Здесь можно жить точно так же, как в любом другом месте.
- Неужели вы научились чувствовать себя здесь своим?
Филипп задал вопрос. И вздрогнул, заметив, как неуловимо и непонятно изменилось лицо Мориньера.
- Своим? – переспросил он. – Да, по-видимому. Настолько, насколько вообще белый может на это рассчитывать.
*
Мориньер закончил говорить, но продолжал вспоминать. Вспомнил, как Людовик шагнул к столу, оперся рукой о столешницу.
- Ну? Как вы будете оправдываться? Это письмо обнаружено среди документов одного испанского шпиона, разоблаченного Лувуа.
Мориньер спросил тогда. Не удержался. Скривил губы в усмешке.
- Ваше величество уверены?
Людовик сощурился. Губы его побелели.
- Вы хотите сказать, что письмо поддельное?
Мориньер вдохнул-выдохнул. Выровнял дыхание.
- Я не могу этого утверждать, государь, - ответил внешне спокойно. - Я прочел все, что там написано. Но не понимаю, о чем идет речь. Я не встречался с этими людьми и не получал никаких предложений.
- Это правда?
Король вгляделся в лицо своего слуги, потом отвернулся, невидяще уставился в окно.
- Мне хотелось бы вам верить, - произнес уныло.
- Только хотелось бы, ваше величество? – спросил тогда Мориньер. – Этого недостаточно, сир.
Он отстегнул шпагу. Положил ее поверх брошенного на стол исписанного грязной ложью листа.
- Вашему величеству не нужны слуги, чья преданность вызывает сомнения. Отриньте их. Окружите себя теми, кто, по мнению вашего величества, достоин доверия. Но не ошибитесь, сир. Такие ошибки обходятся дороже всего.
Людовик молчал.
Услышав, как звякнул металл, коснувшись лакированного края стола, проговорил, не оборачиваясь:
- Я не требовал вашей шпаги, сударь.
Мориньер не обратил на слова короля никакого внимания. Отступил от стола. Выпрямился, расправил плечи.
*
Так прошло немало времени. Когда Людовик вновь повернулся, посмотрел на стоявшего изваянием слугу, в том не было больше ни гнева, ни обиды, ни ожидания. Одно холодное безразличие. Он смотрел мимо монарха, смотрел взглядом непроницаемым, незрячим – как глядят каменные статуи.
И король неожиданно вспомнил другую историю. Давнюю. Позорную.
Он думал, что память о ней давно умерла. Но сейчас она вернулась – проявила прошлое и осветила настоящее.
Они тогда так же стояли друг напротив друга – только разница в росте между ними была больше.
Он, Людовик, совсем мальчик, – ему было не больше семи лет, - и Мориньер-подросток. Высокий, худощавый, несуразный.
И взгляд у Мориньера-подростка еще был живой – пронзительный, всепонимающий. Он смотрел на своего короля и улыбался. И ему, Людовику, было несказанно стыдно из-за того, как много всего было в той улыбке – гнева, понимания и… любви.
И король вдруг почувствовал, что этого, теперешнего, взгляда мимо - не перенесет.
Он покраснел.
- Вы помните, Жосслен, как однажды я хотел просить вашего прощения?
Тот очнулся будто. Взглянул на своего короля, едва заметно дрогнул губами.
- Помню, ваше величество.
- Тогда вас наказали вместо меня, а я позволил этому случиться.
- Да, сир.
- Но после я хотел извиниться, а вы не дали мне возможности, - король смотрел на Мориньера испытующе. - Почему?
- Потому что ваше величество были маленьким мальчиком. И извинения, которые ваше величество собирались принести, воспринимались государем как унижение. Сир, король-дитя никогда не простил бы своему слуге тех нескольких слов, которые готовился произнести под влиянием пусть даже и благородного порыва.
- А теперь?
- Что, ваше величество, теперь?
Король улыбнулся слабо.
- Теперь вы позволили бы мне просить у вас прощения?
- За что, сир?
- За то, что засомневался в вашей преданности.
- Нет, государь, мне и сейчас не нужны слова. – Мориньер смотрел королю в глаза. - Теперь мне достаточно одного раскаяния.
Он, Мориньер, смягчил последние слова улыбкой. Но та рождалась трудно. И, родившись, была лишь слабой тенью той улыбки, которая была ему обычно свойственна.
Они смотрели друг на друга, как два человека, которые никак не могут решить, понять не могут, что они испытывают друг к другу – любовь или ненависть?
Потом Людовик шагнул вперед.
- Я раскаиваюсь, - произнес тихо.
Сощурил глаза, вглядываясь в лицо Мориньера.
- Сегодня вы не боитесь, что я не прощу вам этих своих слов?
- Нет, сир.
- Почему?
Мориньер смотрел в суженные зрачки Людовика. Видел полыхавшие румянцем скулы, сомкнутые губы, превратившиеся в тонкую лиловую линию.
Если бы Мориньер опустил взгляд, он увидел бы и руки, сжатые в кулаки. Но он не отводил взгляда от лица Людовика. Только принудил себя расслабить мышцы, сделал незаметный вдох. Дрогнул губами, заставил себя еще раз улыбнуться – не широко, едва заметно, для того только, чтобы выражение лица сделалось бестревожным.
- Потому что сегодня ваше величество de facto – сильны, как никогда прежде. И можете позволить себе все. Тем более такую малость, как признать свою неправоту.
- А если вы ошибаетесь? Если я и теперь не прощу вам.
Мориньер пожал плечами, вскинул голову.
- Мне не хотелось бы ошибиться, сир. Но если все-таки так случится, и ваше величество, в самом деле, находясь, я не скажу «в зените», но на пути к величайшей славе, по-прежнему так мало уверены в себе, я не буду очень огорчен, если ваше величество откажется от моих услуг.
- Что вы хотите этим сказать?
Вопрос прозвучал тихо, хотя вся фигура Людовика была напряжена так, будто он готовился кричать. Лицо его покраснело, мышцы шеи напряглись, дыхание сделалось поверхностным и частым.
И Мориньер отвечал тихо.
- Я, ваше величество, говорю о том, что если имея такую власть, обладая всем: здоровьем, молодостью, умом и силой, - государь по-прежнему не чувствует себя свободным, значит я ошибся. И Солнце навсегда останется эмблемой, картинкой, костюмом, ролью в балете. У Франции было много слабых королей. Она переживет еще одного. Послужит ему, как служила другим прочим. Но я, ваше величество, - не Франция. Я не положу свою жизнь к ногам слабого короля.
Людовик подошел близко.
- На что же вы ее в таком случае употребите? – прохрипел.
Мориньер усмехнулся:
- В этом случае, государь, навряд ли у меня будет возможность строить ее по своему усмотрению.
Молодой монарх прикрыл глаза. Отступил. Отвернулся. Плечи его опустились. Он подошел к столу. Спросил, не оборачиваясь:
- Вы ведь никогда не говорите сгоряча, Мориньер?
- Крайне редко, сир.
- И те слова, что вы теперь произнесли…
- Я произнес их обдуманно.
Король кивнул.
- Строить жизнь по своему усмотрению, говорите вы? – переспросил устало. - У вас не будет такой возможности, сударь.
Он повернулся лицом к Мориньеру. В лице его вдруг не стало ни кровинки. Уголки губ опустились. И только глаза горели – даже, кажется, веки воспалились от того жара, что источали глаза.
- Вы никогда не лгали мне, Мориньер?
- Никогда, сир.
- Тогда я хочу, чтобы и сейчас вы отвечали мне правдиво.
- Вы можете быть уверены, государь.
Людовик усмехнулся – да, он может быть уверен.
- Когда бы вы засомневались в том, что ваш король достоин уважения, что вы сделали бы?
- Положил бы свою шпагу к ногам вашего величества.
- Как вы сделали это теперь?
Мориньер промолчал. И Людовик принял этот молчаливый ответ. Он не был еще достаточно мудр, чтобы избегать ошибок. Но он не был глуп. Он кивнул. Спросил тихо:
- И кому бы вы стали служить, сударь?
- Никому, сир. Если бы я не мог служить вашему величеству, я не стал бы служить никому.
Людовик попытался улыбнуться.
- Заберите вашу шпагу, Жосслен, - сказал. - Она вам еще пригодится.
Мориньер не шелохнулся.
Людовик кивнул – понимаю. Вернулся к столу, коснулся эфеса, взял клинок в руки.
Обернулся, сделал несколько шагов вперед, приблизился. Протянул клинок Мориньеру.
- Я верю вам. Я должен вам верить. Если не вам, то кому?
И он, Мориньер, опустился на колено, принимая шпагу обратно.
- Я ваш верный слуга, сир, - проговорил тихо.
*
Они потеряли тогда счет минутам и часам. И только по теням, что легли под глазами, по пересохшим губам, по непереносимой усталости, которая охватила их, поняли, что времени прошло много.
Мориньер помнил, как Людовик, положив руку на его кисть, сжимающую эфес, проговорил:
- Я хочу, чтобы вы знали, Жосслен. Я сожалею о том, что был к вам несправедлив. Но мне нужно от вас слово.
Король поднял на него, Мориньера, взгляд.
- Я хочу, чтобы вы обещали мне забыть об этом письме и не искать того, кто мог его написать.
Смотрел выжидательно.
- Ну? Вы обещаете?
- Нет, государь, - ответил он тогда.
- Вы отказались? Вы правильно сделали! – воскликнул Филипп де Грасьен. - Эта гадюка непременно должна быть наказана!
- Да, - ответил Мориньер. – Тогда я тоже так думал.
- А теперь? Теперь вы думаете иначе?
- Теперь я об этом не думаю вовсе, - засмеялся Мориньер. – До поры – не думаю. И вы оставьте эти мысли. Всему свое время, Филипп.