В поездках на общественном транспорте и, особенно, во время стояний в пробках становишься подневольным слушателем чужих разговоров. Нередко это общение по сотовым двух и более пассажиров с отдалёнными респондентами. Синхронно слышать по одному партнеру из диалогов, скажем, истеричной бухгалтерши со своим начальником и продвинутой де-ф-ф-ф-очки с лучшей подругой это IT-ужас какой-то. Гораздо легче воспринимается разговор знакомых между собой людей, случайно встретившихся в маршрутке. На юге России народ словоохотливый, и две девушки, едущие вместе со мной из пригорода Воронежа в центр, всю дорогу обмениваются новостями об одноклассниках и друзьях. «А Лёшка, говорят, недавно женился? – Да, месяц назад. – Небось, на городской? – Нет, взял нашу, подгоренскую». Последняя фраза не просто ласкает мне слух, она на слезу пробивает. Потому что «подгоренские» и вправду наши.
«А ты вообще откуда?» На этот достаточно простой вопрос мне всегда было трудно ответить. К шестнадцати годам я поняла, что пускаться в объяснения: родилась в Австрии (отец военный), жили в Белоруссии, в Восточной Германии, потом попали на Кавказ, - значит прослыть воображалой и занудой. И я выбрала короткий вариант: «Подгоренские мы!»
Отец мой под Воронежем родился.
Крестьянский дух в нём с детства утвердился.
Он из села на фронт ушёл когда-то,
Ушёл и стал на тридцать лет солдатом.
Как годы шли, едва ли замечал он.
В той жизни и моей судьбы начало –
Казармы, гарнизоны, переезды
И папины нелёгкие болезни.
Два года фронта, полвойны, а сколько
Оставлено отметин от осколков.
Два года. А потом казалось странным,
Что не убит был. Только дважды ранен.
В Подгорном я никогда подолгу не жила. Бывала наездами. Сначала с родителями и братом: трижды приезжали в отпуск всей семьёй из Германии. Помню, в первый раз мы с отцом гуляли по главным улицам села, и я, девятилетняя, на каждом третьем или четвертом доме с удивлением читала родную фамилию. «Папа, все эти Долгих наши родственники? – Конечно. А ещё Пустоваловы, Роговы, Акуловы». Он разъясняет мне ту или иную степень родства и всё время отвлекается, отвечая на приветствия, раздающиеся то с крыльца, то из палисадника, то с лавочки у калитки. «Шурка! Матросов! На побывку приехал? А это дочка твоя? - Пап, почему тебя называют Матросов, а не Долгих? - Долгих это фамилия. А есть ещё прозвища: Долгих Матросовы, Долгих Курносовы, разные Долгих». Он смеётся, и я понимаю, как ему хорошо среди этих людей. Сейчас сорокалетний гвардии майор - это счастливый сельский паренёк.
Последний семейный визит в Подгорное был связан с поступлением брата в Воронежский университет. Экзамены прошли успешно, и родная тётка Аня приняла Сергея на постоянное жительство. Суждено ему было пять лет ездить на рейсовом автобусе по утрам от её дома до центра города, а по вечерам обратно. Дорога в один конец занимала меньше часа. К окончанию учёбы Сергей нашёл работу в Воронеже и женился на городской девушке Наталье.
Историческая справка. Подгорное - одно из древнейших сел Воронежской губернии, оно основано в конце XVI - начале XVII века и значится в Переписной книге 1615 года. Здесь было семнадцать дворов с крестьянами и земли городских церквей, Покровской и Ильинской.
В сущности, это село всегда было пригородным. Сам город Воронеж основан в 1586 году. В настоящее время Подгорное сохраняет своё название, но входит в городской округ.
Когда появились в Подгорном мои предки, история умалчивает. Русский фамильный суффикс –их/ых не характерен для этих мест. Есть смутное семейное предание, что фамилию Долгих носил мужик с севера, один из тех мастеровых, которые по указу Петра Великого корабли на Воронеже строили. Обосновался тот мужик в Подгорном и стал родоначальником. Род его получился не слабым, если судить, в частности, по моему деду. Григорий Егорович Долгих родился в 1895. Был он единственным сыном сельского старосты. Каким был тот прадед Егор, никто из родственников мне рассказать не смог. Может, таким, как в стихотворении «Староста» Ивана Саввича Никитина?
«Он идет по улице –
Без метлы метет;
Курица покажется –
В ворота шмыгнет.
Одаль да с поклонами
Мужички идут.
Ребятишки малые
Ко дворам ползут»
. . .
и далее:
Умная головушка
Рубит не сплеча:
Староста не выпустил
Слова сгоряча.
На скирды посматривал,
Поглядел на рожь, -
Поглядел и вымолвил:
«Умолот хорош!»
Не исключено, что от такого отца унаследовал Григорий Егорович независимый нрав, мрачноватую сдержанность в общении, деловой подход к жизни, уважение к учёности. При этом хорошо пел, по молодости был регентом в церкви. А ещё он любил читать газеты и рассуждать о политике. Григорий участвовал в трёх войнах: Первой мировой, гражданской и Великой Отечественной. Его опыт гражданской войны – это исторический анекдот или сюжет немого кино. Пришли белые, мобилизовали. Через неделю вернулся домой, винтовку в угол поставил. Пришли красные, мобилизовали. Через две недели вернулся домой, винтовку в угол поставил. Пришли зелёные, мобилизовали. Через три дня вернулся, винтовку на сеновал запрятал. И зажил по-старому, по-крестьянски, ни на кого не оглядываясь.
Перелом в жизни Григория Долгих произошёл после попытки раскулачивания летом 1930 года. Мой отец, которому тогда пять лет было, запомнил этот эпизод так: «Я на печке сижу. Туда все дети со страху забились. В хате окна-двери настежь и общий рёв стоит. Бориска грудничок в люльке криком надрывается. Мать и две тётки достают из сундуков большие деревенские платки, расстилают на полу, наваливают на них валенки наши, шубейки, другую одежду, постель. Завязывают в узлы и во двор выносят, на телегу складывают. Ещё мать то хватается за посуду, то со слезами её назад ставит. Отец на лавке сидит. Молчит, курит. Словно это его не касается. Вдруг с улицы громкий женский голос: «Матрёна! Матрёна! Не реви! Вычеркнули тебя из списка!»
В кулаки семью записали не из-за богатства большого; они были зажиточными, но середняками. Один из членов комбеда обвинил Матрёну в том, что батрака держит. Она племянника-подростка в дом взяла, глухонемого Кузьму. Старшая сестра Степанида сама попросила, бедствовала она очень. У Матрёны ребятишки мал-мала-меньше, понятно, что Кузьма тётке по хозяйству помогал.
Григорий после того случая ещё больше в себе замкнулся. В колхоз он вступил. Своего коня молчком на общую конюшню отвёл. Позже и в коммунисты записался. Но делал всё это без интереса, скорее по необходимости. В главные начальники никогда не рвался, но от вторых ролей не отказывался. Самой успешной в его колхозной карьере была должность заведующего молочно-товарной фермой. Старшая дочь его, моя тётка Варя потом язвила, что все доярки его были.
К жене своей, да и к семье в целом Григорий относился потребительски. По своей или родительской воле он женился, нам не ведомо. Матрёна была его ровесница и внешне привлекательная. На этом их сходство кончалось. Отец Матрёны, Тимофей, был самый захудалый мужик в Подгорном. Земельные наделы в крестьянской общине давали по числу мужчин в семье, а у Тимохи с женой шесть девок и ни единого парня. Такую ораву с одной делянки не прокормишь, и дочери его с малолетства трудились, о школе не помышляя. Сватовство Григория к Матрёне было большой удачей для всех, и, похоже, отрабатывала она эту милость всю свою жизнь. Шестерых детей Григорию родила и вырастила - трёх дочек и трёх сыновей. Да и хозяйство не ней держалось немалое: корова, пара коз, пять-шесть овечек, куры, гуси, сад и огород. До сих пор Матрёну Тимофеевну помнят в Подгорном как лучшую хозяйку на все времена. К ней шли и за растопкой, и за закваской, и за рассадой. Спрашивали советов как лечить детей, выхаживать скотину, хлеб пышный выпекать. У И.С. Никитина есть стихи о такой крестьянке:
«В зимний вечер, бывало, лучину зажжёт
И прядёт себе, глаз не смыкает;
Петухи пропоют – ну, тогда отдохнёт
И приляжет; а чуть рассветает –
Уж она на ногах: поглядишь – побежит
И овцам, и коровам даст корму,
Печь истопит и снова за прялкой сидит,
Или что прибирает по дому».
Матрёна Тимофеевна не только ткала и пряла при лучине, она могла за ночь перчатки из козьего пуха связать, а утром их в город на продажу отправить. На городской рынок с её двора уходили овощи и яйца, масло и сметана. Домашние щи она молоком забеливала. На вырученные деньги детей одевала-обувала, книжки им школьные покупала, приданое дочкам готовила. Если к мужу за помощью обращалась, он обычно отмахивался: у тебя есть дети, пусть они и помогают. Равнодушный он был какой-то, хоть и не злой. А она своих деток любила, баловала их, как могла. Мой отец, когда ему было уже за восемьдесят, попросил как-то принести сказки Братьев Гримм. Пролистал большую книгу и сказал: «А я их все, оказывается, знаю. Мама нам в детстве рассказывала. Она девочкой в няньках служила, в городе. Когда барыня своим детям сказки по книге читала, Мотя их наизусть запомнила».
Святая блаженная Матрона Московская. Её небольшая икона есть в воронежском Воскресенском храме. Тёмный лик и платок, повязанный так же как у Матрёны Тимофеевны на единственной сохранившейся фотографии. Они были почти ровесницами. Каждый свой приезд на малую родину я прихожу к этой иконе, молюсь и словно с бабушкой разговариваю. Отец мой пошёл в свою мать лицом и характером. Та же тихая сила доброты. Понимание и терпение, ради ближних и дальних. А ещё, он унаследовал от неё скрытый дар предвидения. Бабушки не стало в 1950 году, за пять лет до моего рождения. Я знала только бабу Дарью, вторую жену деда Гриши. Смертельная болезнь поразила Матрёну Тимофеевну из-за войны проклятой и гибели сына Алёшеньки. Город Воронеж, точнее, правобережная его часть, был в оккупации 212 дней. А в Подгорном немцы удержались пару суток в июле 42-го. В считанные дни фронт дважды прошёл по селу, огненным валом сметая не только дома, но и сады. Во время одного из налётов бомба попала в соседнюю с Матрёниной хату, а туда как раз Алёша убежал к своим приятелям-мальчишкам. Пятнадцать лет ему было. Много людей тогда погибло, и солдат, и мирных жителей. Похоронили их в общей могиле, поставили обелиск. Уже в наши дни у входа на сельский погост появился большой мемориал со списками имён и надписью: «На этом кладбище в братской могиле № 291 похоронены 3492 защитника города Воронежа».
Другие дети Григория и Матрёны пережили войну и умерли в старости. У каждого судьба сложилась по индивидуальным меркам горестей и благополучия. Старшая дочь Варвара была самой бойкой и сноровистой. Она, как это принято в крестьянских семьях, нянчилась с младшими, верховодила. Но лидерские качества были у неё в характере. Первая на вечёрках, первая в сельском комсомоле, она и жениха себе заполучила самого завидного. Кузнеца и красавца Леонтия. Но через полтора года после свадьбы прибежала Варя ночью в родительский дом с младенцем-Марусей на руках. Вся избитая, босая, в порванной рубахе. Не плакала, а кричала гневно и отчаянно: «Ни дня больше не буду жить с этим зверем! Как напьётся, так кулаки в ход пускает!». Леонтий потом порог обивал, клялся и божился, что пить бросит и жену больше пальцем не тронет. Не поверила ему Варя, не вернулась. Леонтий назло ей второй раз женился, а после запил горькую и спьяну повесился. Варвара к тому времени уже партийной была, её председателем сельсовета выбрали. Позже вышла замуж за Ивана Ивановича, зоотехника. Его из соседнего Подклетного перевели на работу в Подгоренский колхоз. Варвару он искренне полюбил и Марусю принял как родную. В их доме всегда радушно встречали, вкусно угощали. И бараниной с картошкой, и мочёными арбузами, и блинами со сметаной, и варенцом из русской печки. Яблоки шафран, белый налив и антоновские можно было в саду с деревьев рвать.
Вторая из дочерей, Анна росла в тени Варвары, а как вышла из тени, оказалась красавицей и умницей. Семилетку на отлично окончила. Отец её способности оценил: сначала на бухгалтерские курсы отправил, а потом в город на работу пристроил - в колхозном киоске на базаре торговать. Очень молодой была тогда Нюра, семнадцать лет всего. Попала она в беду, полюбила женатого. Он из другого села приезжал, на базаре познакомились. Как безоглядно влюбляются на берегах Дона – читайте у Михаила Шолохова. И не важно, Верхний это Дон или Нижний, кацапы или казаки. Природа одна и судьбы схожи. Но не защитил любимый Нюру от мучений и позора. Сходила она к бабке-знахарке, чуть не умерла от кровопотери. А потом жила как могла. В сельмаге работала, хулу терпела. После войны вышла замуж за Николая Косаря, Пустовалова. Косарь её любил, но с годами стал много пить и скандалить. Упрекал, что детей нет. По пьянке Косарь и умер от инфаркта. А тот, давний возлюбленный, как овдовел, сразу к ней примчался. Говорил, что помнит и любит её всю жизнь, что, наконец, они могут быть вместе. Погнала со двора и Шарика на него спустила. Кричала: «На что ты нужен мне теперь, чужой, старый и постылый! Ты ведь всю жизнь мою поломал!» Но не осталась тётя Аня одна на старости лет. Всегда она родным помогала, о племянниках заботилась. Они ей добром и вниманием отвечали.
У третьей дочери, Марии жизнь прошла спокойно. Вышла замуж за Пана, Павла Рогова, который шофёрил в колхозе. Сама проработала много лет на колхозном поле да на своём огороде. Четверых детей подняла, все они потом городскими стали.
Самый младший в семье, Борис уродился лиричным и уступчивым. Отслужил срочную на флоте, вернулся в село. Всю жизнь в колхозе баранку крутил, водку пил и жену слушался. Хорошая стерва она была, Маша Курносова, наглая и захапистая. Намного пережила своего мужа. Двойняшки у них - дочь и сын.
К сожалению, по причине пьянства многие мужчины на селе умирают раньше своих жён. Бога не боятся, в грехе своём не каются. Церковь в Подгорном в 30-е годы закрыли. А после войны её разобрали на кирпичи для ремонта домов и хозяйственных построек. Духовного центра не стало, хотя люди по-прежнему держали в домах иконы, отмечали Рождество, Пасху, Троицу, другие престольные праздники. Я помню, как на Троицу тётя Аня устилала пол в доме свежескошенной травой, украшала стены берёзовыми ветками. Лампадку зажигала перед иконами в углу. Некоторые православные традиции на селе сохранялись, но церковной проповеди, исповеди и причастия не было. Только в конце девяностых началось в Подгорном строительство новой церкви.
Единственный из детей Матрёны, кто уехал из Подгорного, был Шурка, Александр Григорьевич Долгих, мой отец. Его жизнь с самого начала складывалась нестандартно. Дата рождения – 23 февраля 1925 года. Очень символично для профессионального защитника Отечества. Но в действительности Шурка родился в августе 1924-го. Тётя Аня мне, уже взрослой, в доверительной беседе рассказала, что это она родилась 23 февраля 1921 года. Шурку приписали потом к февралю, и у них был общий день рождения. Его сперва полгода не регистрировали, ждали, пока окрепнет. Младенческая смертность была высокой. У матери за восемь лет до того уже рождался мальчик, второй ребёнок после Варвары, но он не прожил и трёх дней. Шурка был долгожданным сыном, и его всячески оберегали. А ещё, таким способом его спасали от будущей рекрутчины или, по крайней мере, старались её отсрочить. Может, Матрёнино прозорливое сердце подсказало? Ведь запиши они Шурку августом 1924-го, не миновать ему потом Сталинграда. Невольно вспоминается цветаевское:
"Вас охраняла длань Господня
И сердце матери. Вчера -
Малютки-мальчики, сегодня -
Офицера".
Нетипичным было и место рождения Александра. Он явился на свет божий в погребе, расположенном во дворе родительского дома. Матрёна немного не рассчитала, и схватки начались, когда она подготавливала погреб к новым закладкам. Это были её пятые роды, и тридцатилетняя женщина справилась сама, не пытаясь выбраться наверх по крутой лестнице. Естественно, сразу после появления на свет, младенца из погреба достали. И его мать тоже. Приведённые факты вряд ли шокируют тех, кто видел настоящий крестьянский погреб. Подгоренцы свои погреба строили основательно. Летом в жару там было приятно посидеть. Просторно, прохладно, чисто. Дощатые отсеки для картошки и овощей. В кадках и кадушках – разные соленья и квашенья. В отдельной кошёлке – запас яиц. На лавке для молочного – бидоны, кринки, миски со всякой вкуснятиной и стопка чистых полотенец. Пол выложен плитняком. И вообще, если сравнить с пещерой, в которой родился Иисус…
Из раннего детства Шурка помнил, как сначала он бегал в одной рубашонке по огороду. Потом стал уже на улицу выбегать, и тётка Паша, Прасковья Тимофеевна, сшила для него традиционные детские штанишки с разрезом сзади: удобно присесть под кустик, подтереться листочками и дальше бежать. В возрасте пяти лет Шурка некоторое время посещал детский сад, расположенный в господском доме над озером. Говорили, сама барыня, бывшая владелица усадьбы, организовала этот садик. Там у детей была униформа: верх – полотняные белые рубашечки; низ, для мальчиков – короткие штанишки на помочах из серой холстинки, для девочек – такие же юбочки. На ногах у всех тапочки, босиком нельзя. Кормили хорошо. На завтрак обычно давали манную кашу на молоке и со сливочным маслом; всю последующую жизнь Александр Григорьевич очень любил такую кашу. Занятия с детьми тоже проводились: песенки, хороводы, стихи. Но вскорости это детское учреждение закрылось по причинам нам неизвестным.
А потом Шурка начал ходить в школу. Случилось это опять не как у всех детей. Своеобразно повторилась история Филипка, рассказанная Л.Н. Толстым. В семье, ближайшей к Александру по возрасту была третья сестра, Мария. По достижении восьми лет она пошла в школу и начала старательно учиться. Шурка, который был на полтора года младше, наблюдал, лежа на печи, как она часами корпит над уроками. Очень скоро он стал поправлять её в чтении, декламировать стихи и подсказывать правильные ответы по арифметике. Отец, обычно безразличный ко всему, что касалось детей, на этот раз не только первым заметил способности сына, но и отреагировал вполне адекватно. Он привёл Шурку к директору школы и попросил записать его в один класс с Марией. Директором был Александр Львович Ходаковский, польский аристократ по крови, демократ в душе. Он дал своё согласие и в последующие годы с удовлетворением отмечал успехи мальчика по всем предметам, кроме своего собственного. Александр Львович вёл пение, Шурка же хронически не попадал в ноты. Он и здесь выделился из семьи. Все сестры и мать пели, отец был запевалой семейного ансамбля, в масштабе всего села руководил церковным хором. А Шурку учитель пения вынужден был отпускать со своих уроков, чтобы гармония не страдала. Шурка тоже не страдал. Если позволяла погода, доставал из школьной сумки коньки-снегурки, те, что верёвками к валенкам привязывали, и радостно бежал на озеро кататься. Впрочем, всё было не так однозначно. Отвергнутый, он любил музыку и постоянно порывался петь, невзирая на критику слушателей. У него душа пела, остальное было не важно. Проходили годы и десятилетия, а он неизменно давал волю этой своей страсти под настроение или в хорошей компании. Память детства сохраняла такие перлы, что впору было отправлять к нему фольклорную экспедицию.
Вообще, на Воронеже хорошо поют. Недаром Пятницкий там, на своей родине, знаменитый хор набирал и песни записывал. Мне от тех щедрот тоже однажды перепало. Иду я как-то, в свои шестнадцать лет, по подгоренской улице Гагарина и слышу поразительно чистый тенор:
Не шуми ты, рожь,
Спелым колосом!
Ты не пой, косарь,
Про широку степь!
На вечерней зорьке в прозрачном воздухе звучит так близко и красиво, что я сворачиваю с привычного маршрута «от тёти Ани к тёте Варе» и просто иду на голос:
Мне не для чего
Собирать добро,
Мне не для чего
Богатеть теперь!
Прохожу пять дворов, потом ещё три и, наконец, вижу - худощавый мужичок средних лет окучивает картошку в огороде и неторопливо выводит родное, кольцовское:
Прочил молодец,
Прочил доброе,
Не своей душе -
Душе-девице.
Сладко было мне
Глядеть в очи ей,
В очи, полные
Полюбовных дум!
Когда ближе узнаёшь этих людей, у многих замечаешь удивительно лёгкий переход от обыденного к возвышенному. Поэзия и музыка возникают здесь как нечто природное, не зависящее от условий и сословий. Песни и стихи почти безграмотного мещанина Алексея Кольцова - это российский бренд на все времена. Замечательный пейзажный лирик и певец доли народной Иван Никитин тоже мещанин. Он содержал постоялый двор и на средства от него открыл в Воронеже книжный магазин-библиотеку. А ещё был дворянин Дмитрий Веневитинов, дальний родственник А.С. Пушкина. И конечно, Иван Бунин, первый русский лауреат Нобелевской премии по литературе. Кстати сказать, в Подгорном учительницей Шурки Долгих была Мария Алексеевна Турбина, а её детей звали Наталья и Борис Бунины. В такой вот сельской школе учился мой будущий отец. И дружил с Борисом Буниным. Сразу после войны, в июне 45-го Александру дали краткосрочный отпуск. Приехал он домой, а сестра Маша, увидев брата с орденом и медалями, позвала его в тот же день навестить любимую учительницу. «Иди одна, - ответил Шурка - Мария Алексеевна меня увидит, расстроится. Борис ведь на фронте погиб».
А в довоенном детстве у Александра Долгих было больше радостей, чем печалей. Учился он с лёгкостью необыкновенной. Паразитировал на старательности сестры. Лёжа на печи, один раз прослушает, что там внизу Машка долдонит, и уже всё запомнил. На следующий день Мария приходит из школы в слезах: у неё опять тройка, а брату «отлично» поставили. А Шурка что, только похохатывает. Мальчишкой, он был и серьёзным, и проказливым. Да и на протяжении всей жизни крестьянская основательность и добросовестность сочетались в нём с бесшабашным славянским прохиндейством.
Взрослые проблемы начались после окончания семилетки. Парню всего четырнадцать лет, надо бы дальше учиться, а где? Только в городе. Обратились за содействием к его крёстному, который уже давно в Воронеж перебрался. Григорий Егорович даже средства какие-то пообещал на содержание сына. Однако недолго походил Шурка в городскую школу. Разладилось там что-то в договоре с крёстным, и вернулся парень в Подгорное. Но учиться очень хотел, умолял отца купить ему велосипед, чтобы в школу ездить. Отец отказал. И нашёл сыну работу в колхозе - возчиком молока на ферме, которой сам заведовал. Трудился там Шурка около года и постоянно засыпал в пути, доставляя молоко после утренней дойки на приёмный пункт. Лошади дорогу знали, сами довозили. Затем отец отправил его за Дон, в Семилуки, на курсы мелиораторов и землеустроителей. Окончив их с отличием, Александр стал очень востребованным на селе специалистом. И даже поработал какое-то время. А потом была война.
В июле 42-го, когда немцы приближались к Воронежу, Шурке было семнадцать. Старшая сестра Варвара, как партийный лидер колхоза, должна была по заданию Воронежского обкома создавать партизанское подполье, если Подгорное захватят. А её брату, как комсомольскому вожаку, с тремя его приятелями поручили эвакуацию колхозного стада в глубокий тыл. Парни справились. Потом уже другие начальники трудового фронта давали им задания на просторах вздыбленной войной страны. Как следствие, повестку из военкомата в марте 43-го Александр Долгих получил в городе Березники в Предуралье.
Сначала была учебка. Потом фронт. Боевое крещение получил на Курской Дуге, под Понырями. В составе пехотного десанта в танковом сражении. Как вышел из боя, Шурка не помнил. Сидел на придорожной кочке, весь трясся и плакал. Пожилой солдат подошёл к нему, вложил в дрожащие пальцы зажжённую самокрутку: «Покури, малец, полегчает». Это была его первая папироса. Через день Шурка узнал, что из трехсот новобранцев их эшелона только восемнадцать уцелели в том бою. Дальше целый год жизнь у него была как песня Булата Окуджавы про десантный батальон:
«Едва огонь угас, звучит другой приказ,
И почтальон сойдет с ума, разыскивая нас».
Когда война ушла далеко в прошлое, отец не любил возвращаться в свою память о ней. Уклонялся от ветеранских встреч со школьниками и от прочих публичных бесед о Великой Отечественной. В семейном кругу я иногда задавала ему тупые вопросы, которые он мне, как дочери, прощал и на некоторые даже отвечал. «Папа, а страшно с парашютом прыгать? – Мне некогда было бояться, просто вываливался из люка или выталкивали. - А сколько сделал прыжков? – Около тридцати, точно не помню. – Папа, тебе к концу войны ведь только двадцать лет было? – (Без комментариев) - Пап, а как ты выжил? – Бегал быстро и стрелял, пока немец ещё целился. Но один фриц меня всё-таки достал, гранатой в спину». Он имел в виду своё второе ранение. Первое было лёгким – «Так, больше контузия». После второго долго лежал в госпитале, перенес несколько операций. Один из осколков задел позвоночник; это аукнулось осложнением в зрелом возрасте. Как-то делая папе массаж, я украдкой насчитала тринадцать белых рубцов и рубчиков, разбросанных по всей спине. После такого ранения в десантники его не вернули. Переучили на артиллериста. А.Г. Долгих стал старшим сержантом, командиром орудийного расчёта. В Венгрии, на Дунае его пушка подбила немецкий бронекатер, и он получил орден. В анкетах участника войны потом писал: «Воевал на Центральном фронте, на I, II и III Украинском. Награды: орден «Красная звезда», две медали «За боевые заслуги», ещё медали «За отвагу», «За взятие Вены», «За победу над Германией».
Война закончилась для него в Австрии в апреле 45-го. Буквально на следующий день после капитуляции Вены его вызвали в штаб дивизии. Стали задавать странные вопросы: «До войны школу закончил? – Только семь классов. – Где учился? - В сельской школе, под Воронежем. - Что по математике было? – «Отлично». – Поедешь в Ростовское артиллерийское училище. – Нет, я после демобилизации хочу домой вернуться! – А под трибунал хочешь? По приказу товарища Сталина, для пополнения офицерского состава, направить отличившихся в боях молодых сержантов, имеющих соответствующую подготовку…
Так Александр Долгих по приказу товарища Сталина стал профессиональным военным. После училища служил в Западной Белоруссии. Там, в Новогрудке отчаянно влюбился, два года ухаживал и добился-таки благосклонности горделивой панны российского происхождения. Позже с её помощью за год наверстал программу полного среднего образования. Подавал документы в Военную академию, но не прошёл медкомиссию. Помешала язвенная болезнь, которая началась у него ещё на фронте в конце 43-го, когда их батальон воевал, голодал и мёрз в окопах на Северском Донце.
В своей долгой профессиональной жизни А.Г. Долгих никогда не старался делать карьеру. В положенные сроки получал очередные звания и награды за безупречную службу. Был добросовестным офицером, классным специалистом по ствольной и реактивной артиллерии и очень порядочным человеком. Помимо Западной и Восточной Белоруссии служил в Австрии, в Восточной Германии, на Северном Кавказе. И из всех мест несения службы неизменно стремился в Подгорное: провести там весь отпуск, или хоть неделю, или проездом в санаторий задержаться на пару дней, чтобы посетить родные пенаты и увидеть дорогих ему людей. Порыбачить на Дону, поесть самой вкусной на свете печёной картошки и мочёных яблок. Все годы мечтал, что после отставки вернётся на родину. Не сложилось.
Теперь почти каждое лето Воронеж посещаю я. Личным примером подтверждаю теорию Льва Гумилёва, что человек лучше всего чувствует себя в той географической зоне, где проживали его предки. Мне на самом деле очень комфортно и на даче брата, и в родном селе, и даже в городе, разморенном жарой.
Приезжая в Подгорное, я сначала спускаюсь к пойме и иду на озеро. Там всё как в детстве: камыши, ряска и цветущие кувшинки, золотистый донской песок, раковины перловиц и вольно пасущиеся коровы, которых я до сих пор боюсь и обхожу стороной. Потом я гуляю по селу, смотрю, что изменилось, а что осталось прежним. В домах моих любимых тётушек давно живут чужие люди, да и дома уже перестроены в коттеджи. Мои кузены и кузины работают в городе. А их потомство мне и вовсе не знакомо. На главной улице, по которой мы когда-то ходили с папой, создан мемориал воинов-односельчан, не вернувшихся с фронтов Великой Отечественной. На мраморных досках, среди прочих имён, есть длинные списки моих кровных и не кровных родственников. Акуловы, Пустоваловы, Долгих (18 человек), Роговы. Они погибли в боях. Долгих А.Г. в этих списках нет, он чудом уцелел. Поэтому существую я. И моя дочь. И внук Саня, названный в честь прадедушки. Есть мой брат со своей большой воронежской семьёй.
Подгорное и другие пригородные села из века в век подпитывают город трудовыми ресурсами и традиционной культурой русского крестьянства. В советские 70-е, когда Воронеж стал центром машиностроения, авиастроения и радиоэлектронной промышленности, на Центральном рынке ещё можно было встретить старушек в плюшевых жакетах и юбках «в три полотна». Меня и поныне радуют сохранившиеся в городе и окрестностях приметы милой старины. Приятен слуху певучий местный выговор с протяжными гласными и смягчением [а] до [я].
Пережив девяностые, когда закрывались промышленные предприятия и люди месяцами не получали зарплату, Воронеж выправился, начал по-новому строиться, но свою культурную историю не забывает. Это видно по сохранности старых памятников и созданию новых. Старинный, имперски регламентированный Петровский сквер: корабельные пушки на лафетах среди цветников, а в центре на пьедестале узнаваемая всеми фигура Петра Первого с якорем. Другой старинный сквер, Кольцовский рождает лирическое настроение своим фонтаном и классическим бюстом поэта Алексея Кольцова. На соседней улице – внушительный памятник Ивану Никитину, погружённому в думы. Воронеж – город Воинской славы. Здесь много памятных знаков, связанных с войной, некоторые из них возведены над братскими могилами. На площади Победы самый мощный мемориальный комплекс в честь разгрома немецко-фашистских войск под Воронежем.
За последние десятилетия на улицах и в скверах появились новые скульптурные композиции. Вот Владимир Высоцкий с гитарой, в раскорячку на стуле. Резко диссонирует с прогулочным бульваром. А может, так и надо? Высоцкий и есть воплощённый диссонанс. Вот абсолютно органичный для Воронежа Сергей Есенин. Этот памятник - подарок городу от Сергея Безрукова, организатора и спонсора проекта. Далее, аристократичный Иван Бунин: композиция со скамьёй и собакой. Сразу вспоминается: «Что ж! Камин затоплю, буду пить… Хорошо бы собаку купить». Потрясающе точный Андрей Платонов с цитатой на постаменте: «А без меня народ не полный». Юбилейный к 200-летию памятник вдохновенному А.С. Пушкину с забавными, будто приставными руками. Есть ещё трогательный Осип Мандельштам в позе умоляющего ребёнка. И классический бюст Митрофана Пятницкого, установленный на главном проспекте чернозёмной столицы России. Всё правильно.
По возвращении домой в Екатеринбург, я через день-два иду проведать могилу отца. Прибираюсь в оградке и рассказываю новости: «Нынешним летом, папа, твои правнучки Лера, Женя и Настя не смогли поехать в детский лагерь. Во всех загородных лагерях и пансионатах Воронежской области разместились беженцы с Украины. Барышни Долгих не в претензии, они хорошо отдохнули на бабушкиной даче. Но всем нам стало горько и страшно. Какие-то упыри убивают наших людей на Донбассе. Это так близко! Что делать, папа?»