Деревенские о начале войны узнали от дворовых, а те в свою очередь из разговоров бар, острым ухом улавливая во французской речи русские слова, поэтому сведения были противоречивыми, вызывающими у селян насмешки вроде: «слышал звон, да не знает где он».
Жизнь в Порошовке катилась по накатанной колее. Крестьяне убирали урожай, готовились к осени и последующей зиме.
Староста Еремей Климов, с младшим сыном Васяткой, подростком четырнадцати годов от роду, вывозили с гумна мешки с рожью.
Справная кобылка, время от времени встряхивая головой, отгоняя надоедливых мух, резво трусила меж сжатых полей.
- Бать! А мильён это много? – озадаченно спросил Васятка отца.
- К чему тебе? – Еремей повернул добродушное, заросшее светло-русой бородой лицо к сыну, улёгшемуся на мешки с зерном.
- Да Матвейка вчерась рассказывал, что хранцузов на нас мильённое войско идёт, Васятка перевернулся на живот.
- Это какой Матвейка? – Еремей почесал под бородой.
- Так кучеров сын. Ну ты знаешь его, рыжий такой…
- А-а…
- Ну? – Васятка нетерпеливо потряс отца за плечо.
- Что ну? Не запряг ещё!
- Ну, мильён-то, много ли? Больше тыщи?
- Надо думать больше, наверное, и десяти тыщ… - озадачился вопросом Еремей.
- На сколько?
- Да ну тебя, Васька! Врёт всё твой Матвейка, - Еремей остановил лошадь у ворот. За разговорами доехали до дома.
У Еремея Климова было, почитай самое крепкое хозяйство в деревне.
Жена, Настасья, нарожала ему трёх здоровых сыновей и дочку.
Барин ценил Еремея за ум, основательность и умение говорить с другими крестьянами, без крика, самостоятельно улаживать возникающие время от времени споры, не вовлекая хозяина в деревенские дрязги.
Сам барин был потомком отставного петровского обер-офицера «семеновца» Григория Платоновича Лахнова. С его-то времени все Лахновы мужеского пола и служили по военному ведомству.
Дед нынешнего Лахнова ушёл в отставку драгунским полковником , отец, Андрей Алексеевич, был убит при взятии Очакова в 1788 году, сам Николай Андреевич вышел в отставку из Белозерского пехотного полка майором.
Сын его, Владимир, служил в гусарах.
Николай Андреевич, прохаживаясь с женой по саду, как мог, успокаивал её, переживавшую за сына:
- Катрин! Владимир уже не мальчик, он ещё корнетом за Аустерлиц Георгиевского креста удостоен.
- Но Николя;! Ведь ты сам третьего дня говорил, что Наполеон очень силён, и что нашей армии придётся очень нелегко, а Володенька сейчас там!
Николай Андреевич припомнил тот разговор, он тогда сошёлся в нешуточном споре с помещиком Соломатиным, большим почитателем Наполеона.
- Господа! Наполеон гений! Он под свою руку собрал всю просвещённую Европу. Нам ли, лапотникам, противу него устоять! – горячился Соломатин брызгая.
Николай Андреевич отёрся, брезгливо поморщившись, и неспешно заметил:
- Гаврила Антонович, вы ведь не служили-с? О возможности русской армии, стало быть, знаете понаслышке, а ведь граф Суворов ещё когда бивал его хвалёных генералов Моро и Макдональда.
- Да! Но граф Суворов уже двенадцать лет, как почил, а другого генерлиссимуса у России нет-с! – не унимался Соломатин.
- А как же князь Кутузов? Достойнейший ученик Александра Васильевича, - не уступал Николай Андреевич.
- Кутузов?! Помилуйте, батенька! Да он же старик. Куда ему против Буонапарте! – сделал пренебрежительное лицо Гаврила Антонович.
Николай Андреевич, досадливо махнул рукой и отошёл от Соломатина и собравшихся на спор помещиков. Подумал тогда: «Сколько ещё по Руси таких почитателей готовых врага отечества хлебом-солью привечать?».
А известия о начавшейся компании раз за разом приходили всё тревожнее.
Армия отступала, участвуя в незначительных боях.
Николай Андреевич, после получения каких-либо новых подробностей, часами проводил время запершись в кабинете, нависая над картой империи, разложенной на столе, или прохаживался взад-вперёд, дымя трубкой с длинным чубуком, как диковинный паровой экипаж (опять-таки француза) Кюньо.
Лахнов, как военный, понимал тактику генералов де-Толли и Багратиона, командовавших 1-й и 2-й Западными армиями, предвидя их дальнейшие действия. Стрелки, которые он рисовал на карте, неумолимо приближались к Смоленску.
Времени почти не оставалось.
Озадачив деревенского кузнеца Силантия починкой старого дормеза, Николай Андреевич занялся сборами жены и дочерей в дорогу. Сам же он намеревался собрать со дворов Порошовки отряд из крестьянских сыновей годного возраста и бобылей, и присоединиться к Дорогобужскому ополчению.
Отправив Екатерину Васильевну и дочек к её родителям под Петербург, отставной майор Белозерского полка с сорока ополченцами и обозом с провиантом числа 25 июля отбывал в Дорогобуж.
С отрядом уходил старший сын Еремея Климова Степан. Самому же старосте Николай Андреевич поручил пригляд за барским домом и Порошёвкой.
- Ты вот что, Еремей Федотыч, за сына не серчай, война. Мой, вон, тоже воюет. Хлеб и скот попрячьте куда не то, пока французские фуражиры не нагрянули.
Спрашивать будут, скажешь, барин всё забрал. На рожон с мужиками не лезьте, не то побьют вас, - наставлял Лахнов, сидя на играющим под ним аргамаке, - Бог даст, разобьём супостата. Прощай Еремей.
С тем и уехал.
Староста, крепко ввечеру подумав, на следующий день собрал сход:
- Вот какое дело, мужики… Давайте решать, что делать будем. Часом не нажиться, куском не наесться. Надо нам скорее решать куда скотину угонять, хлебушко хоронить. Хранцуз придёт, всё подчистую повыбирет. У кого какие думки есть?
- Дозволь мне слово взять, Еремей Федотыч! – из толпы вышел сухорукий, с седыми усами старик в залатанном армяке – деревенский пастух.
- Говори Иван Савватеич. Ты на деревне один, кому довелось хранцуза повидать, да и как солдат суворовский, присоветовать чего не то можешь, - согласно кивнул головой староста.
- Говори Савватеич! – загалдели в толпе.
Пастух стянул шапку, блеснув на солнце внушительной лысиной:
- По лету как-то, каюсь, прикорнул я на солнышке. Ну, телуха одна от стада и отбилась. Я как пропажу заметил, пошёл ту непутёвую искать. Забралась она, поганка…
- Да ты дело сказывай! – нетерпеливо выкрикнул кто-то из мужиков.
- А ты меня не перебивай! Молод ещё, - огрызнулся Савватеич.
На нетерпивца зашикали, а пастух продолжил:
- Забралась она, поганка далёко, ажно за ложок, там, где болото, начинается. За болотом лес, а за ним поляна большая. Ну, так вот. Болотце это на лето пересыхает, а как дожди пойдут, через него никаким макаром не перебраться – топко.
Вот мне и удумалось, не туда ли нам скот угнать, пока сухо? Француз его там не в жисть не сыщет! - старик, от непривычно долгих слов даже вспотел, шапкой отёрся.
- Дело советуешь, Иван Савватеич! Что скажите, мужики? – обратился староста к народу.
- Верно говорит!
- Туда скотину прятать надо!
- Да и хлеб за болото перетаскаем!
- Ну, на том и порешим, - закончил сход Еремей, жестом распуская селян.
Неделю почитай всей деревней готовили лагерь, рыли ямы под зерно, выжигали в них землю кострами, чтобы сухо было, ладили загоны для скота, переносили рожь в мешках, сено. Выкопали несколько землянок.
Староста отрядил конный дозор из подростков побойчее, Васятка, тот первый запросился, задалёко объезжать деревню, чтобы как француза заметят, скот в лес отогнать.
А пока деревня жила обычными делами. Занимались хозяйством, огородами.
В конце августа в деревне появились пришлые из Дорогобужа, занятого французами. Говорили, басурманам из еды одна капуста досталась, остальной провиант из города успели вывезти. Рассказывали, что ранее, у стен Смоленска было большое сражение. Наши войска оставили город, отступая жгли поселения.
В один из дней прискакали мальчишки на взмыленных лошадях, видевшие, как в десяти верстах от деревни по дороге движется небольшой французский отряд, сопровождающий десяток повозок.
Крестьяне разными дорогами спешно погнали скот и другую живность к болоту. Бабы и детвора берёзовыми вениками заметали следы.
Насилу обернулись. В деревню уже входили солдаты.
Собравшиеся на площади мужики, переминаясь с ноги на ногу, молча, изподлобья, посматривали на иноземцев.
Один из французов в красном колпаке, навроде петрушкиного, с кисточкой, и ну с такой плутоватой рожей, что рядом с пуком гнилой соломы без пригляда не оставишь, стал ходить промеж крестьян, и заглядывая в глаза, смешно выговаривая слова спрашивать:
- Ког;ови;, пог;оси, клеби где? Давай-давай!
Не получив ответа, он что-то недовольно затараторил конному военному, наверное командиру, показывая на мужиков. Тот махнул перчаткой…
И вот тут селянам стало совсем не до смеха.
Солдаты бросились по дворам, крестьяне за ними. Фуражиры брали всё, что хоть чем-то привлекло их внимание.
Еремей Федотович, находившийся в толпе, тоже поспешил домой.
Беда приспела, наперёд не сказалась.
Когда он добежал до дома, ворота подворья были распахнуты настежь, навстречу ему бросилась Настасья с плещущим в широко распахнутых глазах ужасом, зажимая рот рукой.
- Что! Что?! – поймал за плечи жену Еремей, чувствуя, как её дрожь передаётся и ему.
- Там, в сарае… - выдохнула она, когда ему удалось отвести её руку ото рта.
Он кинулся к сараю. Настасья тряпичной куклой повалилась в пыль.
- Папаня! Батя! – к нему бежали дочь, в разорванной на груди, замазанной красным рубахе и Васятка, с белым, как полотно лицом. Подбежав, они с двух сторон обняли его, уткнувшись лицами в его полукафтан. Васятка всё порывался что-то сказать, а Марфута пустилась в плач.
- Погодите, ребятки тута, я сейчас, - Еремей вбежал в сарай…
От увиденного его качнуло, Еремей опёрся о стену.
В пяти шагах от него лежал сжимавший в руках ружьё солдат, из его бока торчали вилы с тёмными, на выцветшем синем мундире пятнами вокруг зубьев. В углу, на охапке сена вповалку недвижно лежали ещё двое. Другой солдат, тот, в колпаке, лежал ничком, утонув лицом в луже крови. На него завалился кто-то в посконной рубахе с расплывшимся алым пятном на спине.
Отказываясь принимать уже понятное, Еремей на ватных ногах медленно подошёл, и перевернул тело, упал на колени: «Тихон!». Кровяня руки, он замер, прижав сына к себе. В лице его что-то непоправимо изменилось. Осторожно, как спящего, он положил сына на сено, прикрыл его тускнеющие глаза. Бездумно взялся было за валяющийся рядом заляпанный кровью топор, но потом бросился к заколотому вилами солдату, вырвал из коченеющих рук ружьё.
Когда он выбежал из сарая, на другом конце деревни послышался сухой треск беспорядочных выстрелов. «Видать и там не ладно», - отстранённо пронеслось в голове.
Заметив жмущихся друг к другу, как кутята, Васятку с Марфой, на ходу бросил:
-Мать найдите, и в лес!
За воротами он налетел на двух не ожидавших нападения французов, тащивших большую корзину с награбленным. Еремей выстрелом в упор застрелил одного, второго заколол штыком. Сняв с солдата сумку с патронами, побежал на площадь.
Присев у изгороди, Еремей присмотрелся к ружью: «Понятно. На охоту не раз хаживал», - прочистил шомполом ствол, достал из сумки, и скусил патрон, насыпал пороху на полку, закрыл огниво, дослал заряд шомполом в камору, и «прибил» его.
Прижимаясь к заборам, и поглядывая по сторонам, пробрался к месту схода.
На площади окружив командира, ощетинившись штыками, стояло с десяток солдат.
Еремей, утвердив ружьё на слеге забора, взвёл курок, прицелился в верхового француза, выстрелил. Тот взмахнув руками, завалился на круп лошади. Лошадь заржала, и растолкав солдат, поскакала вдоль улицы. Из-за ограды с другой стороны грохнул нестройный залп. Четверо французов повалились на землю.
Солдаты были явно не готовы к такому повороту, и ничего не предпринимали, продолжая стоять, и озираясь по сторонам.
Еремей перезарядил ружьё…
Его выстрел слился со вторым залпом.
Охотой в деревне многие мужики промышляли.
Из укрытия вышли шестеро крестьян, подошли к лежащим грудой французам. Один из солдат натужно кашлял, захлёбываясь кровью, ещё один стонал, подтянув колени к подбородку. Двое мужиков подбежав, закололи их штыками.
- Не по-людски как-то… - протянул один из подошедших.
- А бабу мою тесаком! Это по-людски? – повернул в сторону говорившего перекошенное ненавистью лицо один из добивавших.
- Мы их сюда на пироги не звали! Теперя пущай едят, что дают, – зло добавил второй.
Со всех концов начали собираться люди, над площадью повис бабий крик.
Еремей, перекрикивая плач, обратился к землякам:
- Беда пришла! Люди добрые. Делать нечего, надо в лес подаваться. Прознают хранцузы, всех побьют. А так мы им ещё погощение их припомним! Бить басурман будем, пока не погонят их из земли нашей.
Своих убитых похоронили на кладбище, французов зарыли на пустыре, за околицей.
Позабирав, что можно, всей деревней перебрались за болото в лес.
Лагерь окружили засекой, нарыли землянок. В лесу понаделали хитрых ловушек, выставили дозоры.
Кто за своё дерётся, тому и сила двойная даётся.
Начали мужики партизанить. Фуражиров и мелкие отряды вражьи изводить.
Уже в сентябре французы будто поменялись. Пугливые какие-то стали. Отрядами большими стали ходить. Мужики, сторожко поглядывая из леса, только матерились, - видит око, да зуб неймёт. Когда грянули неожиданные холода, похоже, что сдулся француз, потянулся к Дорогобужу, не иначе отступать удумал. Вдоль всей дороги валялось брошенное снаряжение, павшие лошади.
В в конце октября крестьяне видели, как впереди одной из колонн шёл, опираясь на палку, заложив одну руку за спину по виду важный военный, хотя и был в простой серой шинели и треугольной шляпе без перьев.
А раз как-то, чуть своих не постреляли, душ восемь бы православных сгубили, да Бог уберёг.
И то. Едут по лесу все о конях, хоронятся, все золотом шиты, в шапках высоких. Мужики их уж на прицел взяли, как те под ловушку попали. Бревно на подвесе на них пошло. Одного знатно приложило, а с двоих шапки ихние высокие посшибало, успели пригнуться. Так они таких матов напускали… Ну, ясно дело, наши…
- Эй, служивые! Вы наши штоль будетя? – крикнул из укрытия Силантий, который кузнецом на деревне был.
- Лешие тебе болотные, наши! А ну выходь, кто там есть! – скомандовал старший из всадников.
Мужики повылазили из засады, окружили конников.
- Я вахмистр Шорин, Ахтырского гусарского полка с разъездом, состою под командою самого полковника Фигнера, - назвался старший. – О Фигнере-то слышали, поди, сиволапые?
- Фиг… чего? Ты тут не лайся, набычился Силантий, - лучше спасибо скажи, что мы всю твою рать тут не положили.
- Фигнер, это фамилие такая, а мы разъезд, француза разведываем, деревня!
- А чегой-то вы его по лесам разведываете? - недоверчиво прищурившись, спросил один из мужиков, - вона их на тракте сколько, видимо-невидимо плетётся.
За разговорами пригласили солдат в свой лагерь, отведать, чем Бог послал, а самим про войну послушать. Сами-то, мол, сидим аки медведя; в берлоге, ничего не ведаем. А без нас, говорят, всё одно здеся не пройдёте… ловушек, тьма понаставлено. Убьётесь ещё.
Вахмистр похвалил мужиков за грамотно расставленные дозоры на подходе к лагерю. Вид же засеки с пушками и вовсе поверг его в нервическое недоумение:
- Вот те на! А артиллерия-то у вас откуда?
- Так ить бросают. Чё добру-то пропадать…
После сытного кулеша пришло время удивляться мужикам.
Оказывается, в конце августа у села Бородино случилось страшное сражение. Наши войска отошли, оставив Москву. Наполеон вошёл в город, в котором вскорости начались сильные пожары. Москва почти вся выгорела. Наполеон посидёл в разорённом городе, да и потёк оттуда восвояси.
- Наша армия его гонит по старой Смоленской дороге, а мы, партизаны, его как лайки того медведя обложили, кусаем, свернуть не даём, - закончил рассказ вахмистр. – Ну, а вы-то воюете, или туточки отсиживаетесь?
Мужики обиделись:
- А это что? Мы всё это заместо грибов-ягод в лесу насобирали?
Они показали гусарам большую яму, доверху заполненную оружием.
- Вот это да! – поразились те, - ну, а пленных куда деваете?
- Каких ещё пленных?
- Так вы что, дурье племя, энтих всех побили?! – вахмистр кивнул на яму.
- Ну да…
- Так. Слушай сюда! Тех, кто сдаваться будет, больше не бить, а препровождать до ближайшего села или города, где стоят наши гарнизоны, и сдавать им, а то вы всю Францию без французов оставите! Таков мой вам приказ, - строго выговорил им вахмистр, и ещё кое-что сказал, для острастки.
Мужики озадачились, но с тех пор французов не били, брали в полон. Подкармливали даже.
Русская армия погнала Наполеона на запад.
Староста Еремей Федотыч собрал свою «армию»:
- Низкий поклон вам земляки, за то что живота своего не щадили, ворога били. Пора нам домой возвращаться, хранцуза теперича и без нас побьют.
Порошовку, стоявшую в стороне от основных дорог, по счастью не пожгли.
Крестьяне, свезя в Дорогобуж три подводы отбитого у французов оружия, занялись мирными делами: расчищали, чуть не в пояс, снег засыпавший деревню, рубили лес на дрова, протапливали выстуженные дома, отпаривались в баньках, пекли хлеб из сохранённого зерна. Дворня приводила в порядок барский дом, ну как хозяева явятся.
Вскорости в деревню вернулись почитай все ополченцы, что по лету ушли с барином. Вернулся и Степан, старший старостин сын.
Под конец зимы приехал сам Николай Андреевич Лахнов, запоздав делами.
Он поначалу глазам своим не поверил.
Порошовка, как ни в чём ни бывало, дымила трубами меж искрящихся на солнце заснеженных полей, над целёхоньким отчим домом тоже уютно вился дымок. Николай Андреевич даже прослезился. Ещё бы! Он и не чаял такое увидеть. По одному только Дорогобужскому уезду больше трети помещичьих домов и крестьянских дворов выгорели.
По весне барин приказал большой камень привезти, и поставить его на месте, где французов похоронили, и выбить на нём надпись:
«Помнит; солдаты, не съ добромъ вступивши; на землю Русскую, на вс;хъ васъ таки; камни сыщутся».