Шло время. Клементина научилась отмерять его, как это делают индейцы – ночами, лунами. Праздниками.
Уже прошел праздник благодарения клену, миновал эйэнтвата - праздник посева, а за ним -хэйнундайо (праздник ягод), наступил праздник жатвы.
Она смотрела на небо, следила за месяцем. Отмечала, как рождаются и набухают почки, как проклевываются из них, вязких и душистых, первые клейкие листья, как расправляются они, наливаются цветом и силой, как потом постепенно, едва заметно, рыжеют прожилки на листьях, как меняют они цвет, наконец, жухнут и опадают, покрывая душистую землю мягким разноцветным ковром.
Она наблюдала за тем, как растет Вик. И вспоминала… бесконечно вспоминала то ужасное утро, когда она сумела, наконец, вырваться из объятий Уттесунка и пришла в хижину для пленных.
Клементина проснулась тогда с мыслью об отце д’Эмервиле. Она думала о нем все время, пока кормила Вик. Потом, едва появилась возможность, выскользнула из дома, пересекла деревню. Вошла в хижину для пленных и замерла, покачнулась, обнаружив ее пустой. Внутри стоял холод – очаг был погашен. А свет, проникавший внутрь через отверстие наверху, был слишком тускл. Так что какое-то время Клементина еще не могла поверить в то, что видит. Вглядывалась, щурилась, пыталась убедить себя, что сейчас… вот сейчас ее глаза привыкнут к густым сумеркам, и она увидит его.
Но ничего такого, конечно, не произошло. И она тогда опустилась на корточки, обхватила себя руками и завыла – тихо, вглубь себя.
*
Потом, все то время, пока последовательно расцветала и увядала жизнь снаружи, она берегла в памяти тот страшный день. Доставала из-под лежака сшитые суровой нитью листы, гладила пальцами плотную бумагу.
- Сохраните их, - вспоминала. - Если когда-нибудь вам доведется вернуться, передайте это монсеньору де Лавалю. Вы ведь, кажется, знаете его?
Д’Эмервиль отдал ей эти исписанные листы в ту ночь перед пыткой. Отдал, смущенно улыбаясь.
- Я сожалею, что вынужден возложить на вас эту ответственность. Но здесь – полугодовой труд одного из тех, кто несет истинную веру в эти земли. Если вам удастся сохранить бумаги, вы окажете огромную услугу Франции и отдельно – мне, потому что исполните то, чего не сумел исполнить я.
Она взяла их с содроганием – меньше всего в этот момент верилось ей в то, что когда-нибудь она снова увидит город, который покинула не по своей воле, снова ступит на его мостовые. Еще меньше ей верилось, что когда-нибудь ей удастся встретиться с епископом. Но она приняла бумаги из рук иезуита, разумеется. Кивнула.
- Я постараюсь, - ответила тихо. – Я очень постараюсь, отец мой.
*
Все лето Клементина работала наравне с индианками: трудилась в поле, собирала и сушила травы, готовила, шила одежду, выделывала шкуры. При необходимости лечила – ставила примочки, чистила раны. Нужда в этом возникала регулярно. Могавки, – то один, то другой, - возвращались из своих походов ранеными. То зверь когтями изорвет, то враги увечье нанесут. Клементина привыкла к тому, что к ней обращаются за помощью. И могавки привыкли.
Дни Клементины были заполнены до отказа. И только вечерами, когда деревня начинала засыпать, у нее появлялось время, чтобы побыть с собой наедине. Да и это время то и дело отнимала у Клементины Санлата. Подходила, брала за руку, заставляла идти за собой.
Они ходили к ручью. Иногда, - когда оставались силы, - чуть дальше, к озеру. Санлата носила туда своего сына, Клементина – дочь. Вне зависимости от времени года.
Поначалу Клементина делала это скорее по принуждению. Просто подчинялась твердому взгляду и решительным жестам подруги-индианки. Укладывала Вик в корзину, дно которой было выстлано мягким волчьим мехом. Привязывала девочку к люльке вышитыми бисером свивальниками, укрывала сверху мехом. Вешала люльку за спину, надевала обхватывающую колыбель лямку на лоб. Все делала в точности так, как показывала Санлата. Тихо, неслышно ступая по едва заметным тропам, шла за подругой.
В первый раз, стоя на берегу, никак не могла решиться окунуть младенца в холодную озерную воду. Тогда за нее это сделала индианка. Долго пела что-то низким голосом, призывала духов земли и воды, просила даровать детям силу, мужество и здоровье. И ветер отзывался в ветвях, птицы откликались гулким посвистом.
Потом Санлата вынула Вик из люльки, подняла ее кверху.
- О, Великий Дух, дай Са-хинзи-ре силу! – закричала.
И спустя мгновение опустила, окунула девочку с головой в воду. Клементина, стоявшая рядом, не протестовала, хотя от страха за дитя она едва удерживалась от того, чтобы броситься к индианке, отнять ребенка, укутать его снова в меховое одеяло.
Но она справилась с собой. Пережила и первые бессонные ночи, проведенные в страхе за здоровье Вик. Все обошлось. Вик, которая поначалу пыталась протестовать, в конце концов, привыкла. И даже не всхлипывала, только набирала воздуха в легкие, когда мать поднимала ее над водной гладью. Зажмуривалась, сжимала плотно губы. Выныривая, выдыхала.
- Настоящая индианка, - повторяла всякий раз Санлата, улыбаясь. – Сильная и терпеливая.
*
Уттесунк приходил к Клементине каждую ночь. Исключение составляли только те дни, когда он покидал деревню, отправляясь в походы.
Возвращался всегда с подарками. То ожерелье из разрезанных на кусочки рогов лося принесет, то связку диких индеек у порога положит.
Однажды вошел в дом, приблизился к очагу. Клементина готовила похлебку. Помешивала варившиеся в котле бобы. Он дождался, пока она обратит на него внимание. Когда она выпрямилась, подошел к ней совсем близко, протянул очередной дар - щетку для волос.
Что что-то не так, понял по тому, как переменилась в лице Клементина. Отшатнулась, оступилась, едва не опрокинула котелок с едой. Он посмотрел на нее, потом - на щетку, что держал в руке. Несколько длинных светлых волосков зацепилось за зубцы.
Он понял. Перевел взгляд на свой пояс, на котором висели свежие скальпы. Повернулся и вышел из дома.
Клементина бросилась на колени. Укрыла лицо в ладонях, зашептала горячо первое, что приходило на ум – говорила, делилась, молила. Обращалась к Господу - видела отца д’Эмервиля.
Но даже это чудовищная нестыковка, это святотатство, которое совсем недавно привело бы ее в ужас, теперь совсем ее не трогали. Ей просто надо было выговориться. Ей нужна была поддержка. И в ее сердце отец д’Эмервиль был тем человеком, которому она могла бы и хотела бы довериться. Если бы не…
- Почему ты, Господи, отнимаешь у меня всех, кто мне дорог? – воскликнула в гневе.
Она вспомнила о тех бумагах, что лежали, закутанные в тряпицу, под ее «брачным» ложем. Достала их, прижала к лицу.
Она делала это регулярно. Не считала себя вправе читать то, что предназначалось не ей. Но касаться бумаги, вдыхать ее аромат – это она могла себе позволить. Она водила пальчиком по тонкой вязи букв. Закрывала глаза. Ей казалось, что в эти мгновения она на миг-другой приближалась к той -прежней своей жизни. Потом снова заворачивала бумаги в кусок ткани и убирала. И все время молилась о том, чтобы Господь даровал ей возможность исполнить просьбу отца д’Эмервиля.
Уттесунк никогда не мешал ей. Сидел у очага, молчал. Смотрел, как склонив голову, шептала она слова молитвы. Подходил только когда она поднималась.
Клементина ценила эту его удивительную для индейца деликатность. Вспоминала и то, как в тот злополучный день Уттесунк, вернувшись, подошел к ней, - она уже приготовилась спать, укуталась в меховое одеяло, смотрела на догоравший в очаге огонь. Он опустился перед лежаком на колени, протянул к ней руки.
- Я выбросил подарок, что нес тебе. Я вырежу тебе гребень сам.
Она заплакала тихо – от тоски, одиночества и… нежности, которую испытала вдруг к этому мужчине.
*
Несчастье случилось, когда зима уже стучала своим ледяным посохом у порога.
Клементина сидела в доме, качала на коленях дочь, когда полог поднялся и в дом шагнул Таньян-Яхи. Лицо его было сурово, губы плотно сжаты.
- Иди за мной, - сказал он Клементине.
Она поднялась, положила девочку на лежак. Взглянула на Санлату – та возилась у очага. Заметив взгляд подруги, кивнула – я пригляжу.
- И ты иди с нами, Санлата, - сказал Таньян-Яхи.
Повернулся к Клементине. Когда та наклонилась, чтобы взять на руки дочь, сказал:
- Са-хинзи-ре спит. Оставь ее. С ней все будет в порядке.
Дул северный ветер, и сыпал снег – первый, мелкий, крупинчатый. Бил в лицо, сбивал дыхание.
Клементина шла за Таньян-Яхи. С трудом преодолевала сопротивление ветра. Все пыталась угадать, куда и зачем ведет их могавк.
Когда они свернули в сторону дома великого сахема Дайо-Хого, она почувствовала беспокойство – сначала едва ощутимое, оно достигло небывалой силы, когда они приблизились к порогу дома. Тревога стала такой сильной, что Клементина на какое-то время замерла на пороге, не решаясь войти. Таньян-Яхи подтолкнул ее в спину.
Дом был полон индейцев. Они стояли, загораживали собой вход. Чтобы пройти, Таньян-Яхи пришлось пробивать себе и женщинам дорогу руками – расталкивать, отодвигать. Наконец, они пробрались в центр комнаты, приблизились, встали рядом с великим сахемом. Тот обернулся, взглянул на Клементину. Она заметила, что губы его так же, как и у Таньян-Яхи, плотно сжаты. Глаза были сухи, но тусклы. Он повел рукой в сторону Са-Ины.
Са-Ина стояла спиной к ним, говорила что-то быстро-быстро – Клементина не успевала понять. Слышала какие-то обрывки:
- Послушай слова твоей матери… - говорила она. -…ты был рожден ее муками, ты был вскормлен ее жизнью…
Клементина мгновение-другое пыталась прислушаться.
Но потом взгляд ее упал на лежащее неподвижно у стены тело. Она покачнулась. Шагнула вперед. Смотрела, не отрываясь, на заострившиеся черты Уттесунка. Опустилась на колени рядом с ним, коснулась пальцами лица – оно было холодно. Провела рукой по телу. Наткнулась на торчащий в боку обломок стрелы.
Долго не могла поверить. Смотрела, замерев, слышала тоскливый голос Са-Ины за спиной:
- Твое присутствие было большой радостью для твоей матери. В тебе она искала поддержку и утешение. Она надеялась достичь конца жизненного пути раньше тебя. Но ты опередил ее и ушел. Ты оставил тут свою родню, свою жену, своих братьев…
Клементина не могла вымолвить ни слова. И плакать – не могла. Только смотрела и смотрела. Водила пальцами по его телу, касалась его глаз, губ. Потом прижалась лбом к его руке.
«Господи, за что ты отнимаешь у меня всех, кто мне дорог?»
Она впервые признала это именно сейчас – когда стало слишком поздно. Она не понимала его, не умела ему доверять. Они почти не проводили вместе времени и редко говорили друг с другом.
Но она была ему признательна за его внимание, чуткость, тепло. Надо было потерять его, чтобы осознать это окончательно.
Сколько она просидела так – она не знала.
Потом кто-то коснулся ее плеча. Она обернулась.
Дом опустел. Только у очага отец-сахем курил свою трубку, Са-Ина сидела рядом с ним. Смотрела в огонь. Молчала.
- Подойди к огню, - сказала Санлата. – Сядь. Дух его еще здесь. Рядом.
Клементина поднялась. Подошла к очагу.
Впервые за все время, что она жила в деревне могавков, Клементина обняла мать Уттесунка. Опустилась на корточки рядом с ней. Прижалась к ее плечу.
Не думала, правильно ли поступает. Не помнила о традициях и обычаях. Просто сделала то, чего требовало ее сердце. И та обняла ее, провела рукой по волосам.
- Ты была моему сыну хорошей женой, - сказала тихо. - Он был счастлив с тобой.
- Он умер воином, - сказал негромко Дайо-Хого. – Ты можешь гордиться им, Тасунке-Хинзи.
*
На следующий день они схоронили Уттесунка – уложили его тело на помост, сооруженный в ветвях раскидистого вяза. Оставили у помоста оружие, еду, трубку с табаком - все, что необходимо для долгого путешествия к небесному месту успокоения духа.
Вечером, в день погребения, Клементина выпустила у подножия дерева пойманную Таньян-Яхи птицу – маленькую синюю сойку.
- Она унесет душу твоего мужа на небо, - сказал Таньян-Яхи, подавая птичку Клементине.
Та рвалась из рук. Крутила хохлатой головой, вцеплялась клювом в пальцы.
Клементина нежно коснулась губами хохолка. Подула на головку, взглянула в блестящие птичьи глаза-бусинки.
- Пожалуйста, - прошептала, - пожалуйста, дорогая. Помоги ему быстрее достичь небесной обители. Пожалуйста.
Птица вдруг замерла, будто услышала призыв. Когда Клементина раскрыла ладони, какое-то время сидела еще, ухватившись острыми коготками за ее тонкие пальцы. Потом вспорхнула, взвилась вверх. Уселась на ветку, нависавшую над помостом.
- Она поняла тебя, - сказал Таньян-Яхи. – Когда придет пора, она сделает то, о чем ты ее попросила.
Клементина стояла, глядела вверх. У нее горели глаза. Мороз жег щеки. В какой-то момент, потеряв равновесие, она ухватилась за стоявшего рядом с ней могавка.
Тот не двинулся. Только взглянул на нее искоса.
- Ты не плачешь? Это плохо. Надо плакать, – сказал, склонившись к ее уху.
Оглянулся на собравшихся рядом индианок, которые с самого начала церемонии погребения громко причитали, выли, раскачивались из стороны в сторону.
- Я не могу. Я разучилась, - ответила она просто. – Но я скорблю о его смерти.
Больше, чем могла бы предположить, - подумала.
*
Ночами Клементина приходила к помосту. В свою очередь стерегла огонь.
- Десять ночей душа должна иметь возможность приготовить себе пищу, - сказала Санлата в первый вечер, оставляя подругу у костра. – Охраняй огонь. Таньян-Яхи придет сюда, когда встанет луна. Он сменит тебя.
Тот, в самом деле, пришел вскоре, уселся рядом. Закурил свою трубку.
Она взглянула на него. Залюбовалась им невольно.
В Таньян-Яхи Клементина наблюдала ту же внутреннюю силу, что и в Уттесунке. Но Уттесунк был еще совсем молод, и сила его таилась, пряталась в глубине. Он был гибок и мускулист, но тело его было телом мальчика. Таньян-Яхи же был мужчиной. И, глядя на него, Клементина теперь думала о том, каким красивым, могучим каким мог бы стать Уттесунк.
Таньян-Яхи почувствовал ее взгляд.
- Ты можешь идти домой, - сказал. – Придешь утром.
Языки пламени освещали его лицо - выхватывали из темноты то подбородок, то линию лба. Клементине хотелось видеть его глаза, но те все время оставались в тени.
- Ты говорил, что ночи принадлежат вдовам, - возразила она.
- Не обязательно, - ответил. – Только тем, чьи сердца этого требуют.
- Мне не удалось оплакать, как следует, своего первого мужа. Я хочу отдать все, что могу, второму.
Он повернул голову, посмотрел на нее пристально. Не ответил ничего. Снова уставился в огонь.
Так они и просидели бок о бок – в молчании. Подбрасывали в костер хворост, слушали доносившиеся из чащи звуки. Где-то в глубине леса завывали волки. Несколько раз Клементине казалось, она видит желтые огоньки глаз, гипнотизирующие ее из темноты. Но звери, - если они и были, - не подходили, не рисковали подойти к огню. Следили издалека. Когда начинало светать, убирались прочь.
На следующий день Таньян-Яхи принес Клементине шкуру. Набросил ей на плечи.
- Ночи в это время холодные, - сказал, когда она подняла на него изумленный взгляд.
Десять ночей они просидели рядом. Возвращались в деревню с рассветом, когда на свой пост заступали другие члены семьи. Долго шли вдоль берега озера, потом через ручей, по водопойной тропе, через лес к деревне. Огибали высокий частокол, входили в селение. Ныряли в дом.
У Клементины к этому времени груди наливались свинцовой тяжестью. Все эти ночи она не кормила Вик, доверила дитя Санлате. Та укладывала обоих детей, - Вик и своего мальчика, - рядом с собой. Кормила их поочередно. Согревала своим телом.
Когда Клементина и Таньян-Яхи, наконец, перешагивали порог дома, поднималась. Подавала им горячую похлебку.
Именно теперь, - как же поздно! - Клементина окончательно почувствовала себя членом семьи. И нежность, - та, которую она когда-то так коротко испытала к Уттесунку, - не покидала теперь ее. Клементина перенесла ее на тех, кто был с ней рядом – на Санлату, на ее мальчика – славного Тава-ко, на Таньян-Яхи, на родителей Уттесунка – Са-Ину и великого сахема Дайо-Хого.
«На какое-то время они – ваша семья. Не самая плохая из семей».
Так сказал ей отец д’Эмервиль перед тем, как отправиться умирать. Но она не понимала, не чувствовала того, что он пытался ей тогда объяснить. Не понимала. До нынешнего момента.
Воспоминания о недавних молитвах царапали теперь ее сердце
– Господи, отпусти меня домой! – просила она еще вчера.
«Где мой дом? – Клементина прятала внутри себя рвущийся наружу стон. - Где?»
И кусала губы - она просила свободы. Но не такой ценой.