Для тех, кто солидаризируется с Черчиллем: — Видите ли, мы, англичане, не считаем евреев умнее себя... Закочил ли он фразу: …не важно, соответствует ли это мнение реальному положению вещей?
Мордехай Рихлер. Версия Барни: роман // Ин. лит. – 2007. – № 8-10.
После Освенцима, жизнь воспринимается фарсом.
(контаминация двух известных фраз)
О вступлении.
Поставить пролегоменон в начале текста – это его десокрализировать, если выражаться поэтично – дефлорировать: лишить новизны, экзотического благоухания, к тому же, если язык текста, действительно перенасыщен лингвистическими феромонами – почти пиджин.
***
Остап Бендер и Энди Такер расступились – между ними втиснулся нетрезвый господин: «Шалом, – Барни, Барни Панофски». (Воля хозяина расставлять книги по своему усмотрению). Оценив костюм «Европа-Класса «А» вновь прибывшего: «Мазлтов» – ответствовал, неожиданно, турецкоподданный на идиш (кто удивлён – посмотрите состав творческого коллектива на обложке; косвенной уликой является – идентификация – у населения, Бендера с С. Юрским).
***
Долина Гизы – свидетельство существования Советского Союза – это тома: Платонова, Булгакова, Ерофеева, Бабеля, Хармса, Высоцкого и, действительно усыпальницы (буквально) Солженицына и Шаламова, но аналог пирамиды Хеопса – это дилогия Ильфа и Петрова, после которой, надо было вешать замок на амбаре Советской власти – она свою культурную миссию выполнила.
Так, почему «Версия Барни» оказалась рядом с великим произведением? Может, потому, что потрясла Стену Плача, а юмор – энергия возобновляемая, но Барни прошёл другими агрессивными средами, чем Э. Такер и О. Бендер_ «Господа в поисках десятки» – чисто литературные герои – вольно им насмешничать над окружающими, – он человек «со всеми своими почёсываниями», его остроумие проверено испытаниями бытия – поиском себя, бизнесом, тремя браками, и в конечном итоге: веригами семьи; снобистским буржуазным окружением, фрустрацией брошенного мужа, «прелестями» финала жизни, использованного для написания мемуаров.
И ещё об общем у виртуозов остроумия, существующих на разных полушариях:
- Оба подвизались на ниве кинематографа.
-Оба писали подмётные письма: правда Бендер был лаконичен (условия реконструктивного периода), а Барни писал цветисто и многословно, потеряв в афористичности.
- У обоих кодекс не вмещал весь декалог:
«морально и законовыверенные способы добычи денег: «никогда не имел дела с оружием, наркотиками и пищевыми добавками» – утверждал Барни П.
- Не убий.
-Оба создавали коммерческие организации с цветистыми названиями: «Артель напрасный труд» – Барни, «Рога и копыта» – Бендер.
- И подозрительно паранимически звучащие имена.
Бендер в ерничестве поднимался до библейского пафоса: "Кто скажет, что это девочка,_пусть бросит в меня камень."
Барни ответил малым АКТОМ ТВОРЕНИЯ: парнушку преобразил в утонченное искусство.
***
«Наивный: снискав расположение людей искусства, чистых сердцем «непризнанных законоустроителей мира», я собирался обогатиться духовно» – это мечты о Парижской жизни.
Волны разноязыкой и разноплеменной Богемы прокатывались по Монмартру, оставляя следы непотребств. Тщеславный Париж был готов всё терпеть, за надежду быть запечатлёну в будущих произведениях своих гостей.
БОГема – питательная среда не только для творцов, но и будущих БОГачей – меценатов.
Барни оказался между этих полюсов: состоятельным талантом – не худший вариант.
Но в чём он истинный был гений: «я от природы насмешлив, питаю слабость к иронии», – характеристика, данная Барни в суде ,на слушании по делу об убийстве, ему вменяемом (интрига, связанная со смертью его лучшего друга Московича сохранится на всём протяжении романа).
Бесследное исчезновение Московича – невероятно одарённого литературно – казалось символическим слиянием ЭГО (Барни) с АЛЬТЕР-ЭГО (Московичем), давшим возможность – по начальной (моей) версии – написать эту книгу в форме дневников.
Его двойственность не исчерпывается этим: то проявляет благородство, покровительствуя слабым, в других обстоятельствах мелкопакостлив: «благородство тебе не к лицу» – мнение о нём невесты!
Он пьёт как Венечка Ерофеев, но успешен в бизнесе; смеясь над академическим образованием, демонстрирует знания полиглота и культуролога; и это не конец перечня, что в конце поднимает его до «универсума» своего полярно-противоречивого народа, и, даже совершает чудо творения: из порнографии создает произведение искусства.
Его раздвоенность отразилась и на детях: один преуспевающий бюргер, другой – писатель-бунтарь.
Роман описывает жизнь еврейской диаспоры, но не из-за гордыни, а чтобы «мусор из дома не попал на чужую территорию» – откровения её жизни лишены комплиментарности.
«Внутривидовой» автоантисемитизм, внутриутробный (не путать с утробным и зоологическим) антисемитизм, бунт в «кагале» – не редкие составляющие еврейской прозы. «… сам себя ненавидящий еврей вроде Филиппа Рота?...», из анонимно посланного письма Барни. «Чудо, какой Баум», «Жидоправедный ты наш» – из перебранки с первой женой Барни.
Лишенное брезгливости, даже заинтересованно-поглощающее, внимание к работе кишечника (неудержимо смешное описание болезни Крона, даже для страдальцев от неё) в романах еврейских авторов – только теперь можно объяснить из научных знаний: в нём найдены нейроны. (Селин, правда, тоже не обходил эту тему – но он врач). Это всё подтверждает тезис, что не из-за Гордыни, ограничено действие романа еврейским землячеством.
Подвал.
Наши граждане (я то ж), после очередных социальных «судорог» страны узнали, что они иудохристиане, но вошедшие со стороны придела, скорее, являемся христианоиудеями советской конгрегации; и когда читаешь еврейского автора, остаётся ощущение неполноты понимания (с этим ощущением я и пишу).
Многие значительные произведения еврейских авторов – это реставрационные швы на Ветхом Завете, поддерживающие самоидентификацию еврейского народа; библейские имена, помимо воли, воскрешают реминисценции с Ветхим Заветом; даже если нет прямых цитат,_ ощущается оглядка на Пятикнижие с его толкованием_диалог с Богом продолжается.
Тора путь им проторила,
Искру Божию зажгла.
В ней их творческая сила,
И опора в мире зла.
Ёрник Барни, наверняка бы поправил.
Тора путь им проторила,
Искру Божию зажгла,
В пейсах творческая сила,
Защитит маца от зла.
(Четверостишья_допущение автора статьи).
Стиль романа симулирует нарративные затруднения, теряющего память Барни_ «Когда пытаешься воссоздать былые дни, ускользающая память – это как раз то, что надо» – но и остаётся живым, пульсируя сменой настроений.
Форма дневниковых записей актуализирует и архивирует события романа преодолевая инфантилизм и декаденство фикшн.
Печален конец романа.
Попытка предпочесть Корсакова, Альцгеймеру потерпела неудачу, как не старался Барни «закладывать за воротник», – исторический выбор еврейского народа в пользу Альцгеймера, оказался сильней, который в конце жизни стал охапками сбрасывать «балласт» памяти Барни, но чувство юмора оказалось больше объёма памяти.
F.