Группа индейцев добралась до форта Монсе, когда на землю уже стали опускаться сумерки. Пересекая реку, Таньян-Яхи все смотрел на виднеющиеся из-за холма городские шпили Квебека. Вспоминал. Не так уж давно, если подумать, он глядел оттуда, из узких, монастырских окон-бойниц, на густо-зеленое море на той стороне Лаврентия. Мечтал о свободе.
Два долгих года он был в плену. Во всяком случае, считал себя пленником. С ним неплохо обращались. Не хуже, чем со всеми прочими учениками. Его кормили, учили, берегли. Он был их, иезуитов, победой.
Еще бы – племянник великого сахема могавков, обращенный в христианство! Он был исключительным случаем! Случаем, которым можно было гордиться.
Они и гордились. Он же все искал возможности бежать – вернуться к своим, снова стать свободным.
И теперь, приближаясь к Квебеку, Таньян-Яхи испытывал беспокойство. Не из-за города – в нем ему с тех пор уже приходилось бывать не раз. А из-за того, что теперь он должен был вернуться к людям – тем, что когда-то стояли над ним, к тем, кто, случалось, проходился палкой по его спине, кто первым доказал ему, что свободу можно отнять.
Когда, пройдя вдоль берега, они, наконец, достигли полуразрушенных стен форта, Таньян-Яхи в очередной раз подошел к полозьям, на которых теперь лежал укрытый шкурой иезуит. Склонился к нему, приподнял край шкуры. Вздохнул удовлетворенно – тот был жив.
Иезуит дышал тяжело. На распухшем лице его проступили капельки пота.
Таньян-Яхи коснулся рукой кожи – она была горяча.
*
Таньян-Яхи не случайно привел своих братьев-могавков в этот форт. Он возвращался тем же путем, каким уходил. Именно отсюда, - он помнил это, - тот, кто лежал теперь без движения на волокушах, тащил его через едва вставший Лаврентий.
Члены одной семьи не считают долгов – так говорят могавки. Так и есть. Члены семьи помогают друг другу по закону братства.
Но этот долг он не мог не отдать. Два долга. Один – иезуиту. Второй – своему маленькому брату Эйхе. Таньян-Яхи был уверен, что Великий Дух желает, чтобы этот обмен состоялся.
Оставив своих братьев-могавков с раненым, Таньян-Яхи направился в город. Еще несколько часов требовалось на то, чтобы добраться до Квебека, найти способ встретиться с епископом и вернуться.
Он спешил.
Приблизившись к первому из домов белых, расположенных у самых стен города, снял снегоступы, повесил их за спину, юркнул в проем между усыпанными, укрытыми снегом изгородями.
Прошел задами до резиденции квебекского епископа. Двигался осторожно, легко. Найдя нужный дом, скользнув к самой стене, вскинул голову, огляделся. Ухмыльнулся довольно. Эти белые думают, что они в безопасности, раз молчат выставленные у стен города солдаты. Тогда как на самом деле жизнь каждого из них висит на волоске. Реши могавки убить любого из белых, им удалось бы это сделать без особых усилий. Просто проникнуть в тишине в их дома и перерезать глотки.
Могавк ухватился за одну из ветвей стоявшего под домом дерева, подтянулся, быстро и легко, так что основная часть снега так и осталась лежать на крепких ветвях, поднялся выше – до уровня второго этажа. Встал на карниз. И нырнул в приоткрытое окно.
*
Помещение, в которое он попал, было пусто. Он, впрочем, знал это заранее. С дерева была видна часть пространства комнаты. И слух у него – хороший. А эти белые ничего не умеют делать тихо. Находись кто-нибудь внутри, он услышал бы, знал бы о его присутствии.
Таньян-Яхи остановился на мгновение, замер за портьерой. Выглянул оттуда, осмотрелся. Завидев полоску света под дверью в соседнюю комнату, довольно улыбнулся. Расчет его оказался правильным.
Таньян-Яхи презрительно улыбнулся. Сделал несколько шагов по приемной, тихо отворил дверь и оказался в кабинете.
Прелат, не успевший еще сменить своего лилового облачения, сидел, низко склонившись над столом. Что-то писал. Услышав звук отворяющейся двери, поднял голову. Да так и застыл. Не от испуга. Кажется, просто никак не мог поверить своим глазам.
Долго смотрел на индейца, стоявшего у самой двери. Потом поднялся. Но продолжал молчать.
Таньян-Яхи шагнул вперед.
- Не бойся. Я пришел с добром, - произнес по-французски. – Я здесь, чтобы совершить обмен.
Лицо епископа изменилось. Таньян-Яхи не удержался от улыбки, увидев удивление, какое вызвала его короткая речь. Прелат чуть склонил голову к плечу, смотрел на него какое-то время. Потом неуверенно спросил:
- Ты – могавк?
- Да.
Таньян-Яхи отвечал коротко и сурово, как, - он помнил, - любили отвечать белые, когда хотели, чтобы слова их звучали весомо.
Епископ снова замолчал. Потом спросил еще менее уверенно и почти совсем тихо.
- Франциск?
Он прищурился, пытаясь разглядеть индейца.
Тут пришел черед удивляться Таньян-Яхи. Он, впрочем, справился с удивлением лучше. Лицо его не дрогнуло, и ответил он почти сразу. Так же коротко.
- Да.
Монсеньор де Лаваль, разумеется, не знал могавка – он прибыл в Квебек значительно позднее. Но он вспомнил ту историю, начавшуюся героически и закончившуюся так бесславно. Мальчик-могавк, попавший в руки иезуитов и крещеный ими, был долгое время предметом гордости последних. Они рассчитывали вырастить его верным слугой Господа. И очень надеялись, что тот станет тем проводником, который поможет им распространить свое влияние на ирокезов. Они нарекли его Франциском.
Он был очень неглуп и подавал, казалось, большие надежды. Он вел себя сдержанно и уважительно. В какой-то момент иезуиты ослабили свой надзор за ним. И он сбежал. Исчез.
Он был единственным на тот момент ирокезом, - во всяком случае, епископ не знал ни одного другого, - который мог бы так свободно говорить по-французски.
Монсеньор де Лаваль смотрел на него теперь с интересом.
- Что за обмен ты предлагаешь? - спросил спокойно.
- Мой народ готов вернуть вам одного из Черных Платьев в обмен на мальчика племени могавков, захваченного вами несколько ночей назад недалеко от Квебека.
- Тогда тебе надо было идти к иезуитам. К Черным Платьям - как ты их называешь. Почему ты пришел сюда?
Таньян-Яхи покачал головой.
- Я хочу иметь дело с человеком, который умеет не только говорить, но и слышать.
- Ты считаешь, что я - такой человек?
- О тебе идет такая слава. Я хочу ей верить.
Епископ опустился в кресло, почувствовав, как сильно он устал.
- Чего ты от меня ждешь?
- Разве я не сказал?
Монсеньор де Лаваль еще сомневался.
- Дай мне время.
- У тебя нет времени.
- Почему?
- Если ты хочешь застать Черное Платье живым, тебе надо торопиться.
- Ты угрожаешь? – поднял брови епископ.
- Нет. Но он ранен. Он может не дожить до следующего рождения Солнца.
Стоя перед этим белым, оглядывая стены, на которых висели гобелены с библейскими сюжетами, глядя на расположенную за спиной прелата нишу, в которой стояла статуя какого-то святого, - Таньян-Яхи не помнил теперь его имени, - державшего на руках младенца-Иисуса, он едва заметно поморщился. Все, что напоминало ему те два года заточения, вызывало у него отвращение.
Прелат нервно сцепил пальцы.
- Но я ничего не знаю о мальчике. Если он в Квебеке, то он в монастыре у иезуитов.
Таньян-Яхи молчал.
- Хорошо, - вздохнул епископ. – Я попытаюсь выяснить. Укройся там.
Он махнул рукой в сторону двери, ведущей в спальню. Позвонил, едва ирокез скрылся в соседней комнате. Написал записку. Когда слуга появился на пороге, отправил его к отцу Лалеману.
*
Получив через полчаса ответ, монсеньор де Лаваль несколько минут простоял в раздумьях посреди комнаты. Никак не мог решить, как ему теперь поступить.
Как он и предполагал, ребенка в монастыре не было. Отец Лалеман писал, что получил пару дней назад сообщение о том, что во время одной из битв с ирокезами был захвачен мальчик-могавк. Однако он не может сказать, когда именно того доставят в монастырь.
«В ближайшие дни» - писал настоятель иезуитов. И за этой обтекаемой, неконкретной формулировкой епископу виделась хитрая физиономия отца Лалемана, при любых возможностях уклоняющегося от четких, определенных ответов.
Монсеньор де Лаваль держал в руке письмо и все раздумывал, как ему теперь следует поступить. Сообщить ли могавку правду или попытаться скрыть ее. Не откажется ли тот передать ему раненого – раз по-настоящему, до конца, обмен не мог состояться теперь же? Епископ рассматривал проблему одновременно с двух позиций – морали и целесообразности. Мораль требовала открыться, довериться ирокезу. Целесообразность намекала, что неплохо бы взвесить риски. Выяснить, что скорее сработает – доверие или военная хитрость?
Прелат повернулся к нише. Какое-то время вглядывался в лик Святого Иосифа – покровителя Новой Франции.
Вздохнул. Подавляющее большинство жителей Квебека сейчас потребовало бы схватить могавка, выпытать у него место, где находится раненый иезуит и, взяв с собой отряд солдат, уничтожить индейцев и захватить раненого.
Но монсеньор де Лаваль не принадлежал к их числу.
Он не любил лгать. Больше полагался на силу слова, чем на силу оружия. И верил в людскую честность, невзирая на все существующие между людьми различия.
Поэтому, проговорив, прошептав неслышно слова молитвы, он принял решение. Отворил дверь в спальню, огляделся.
Могавк стоял у окна – не слишком близко, но и не чересчур далеко. На расстоянии, достаточном для того, чтобы в случае опасности, успеть ускользнуть.
Епископ усмехнулся – им еще долго придется учиться доверять друг другу.
- Я сожалею, - сказал он. - Но мальчика еще нет в городе. Настоятель монастыря иезуитов ответил мне, что его прибытия ждут со дня на день. Возможно завтра.
Сказал и замер. Смотрел на индейца. Пытался хоть что-то прочесть по его лицу. Тот молчал. Думал. Наконец, произнес:
- Собирайся. Я отдам тебе сегодня Черное Платье. Но обещай мне вернуть мальчика, когда он появится в Квебеке.
Епископ выдохнул.
- Обещаю.
*
Когда Таньян-Яхи услышал о том, что Эйхе еще нет в городе, он в какой-то момент готов был отказаться от обмена. Потом подумал, что, поступив так, он отнимет возможность спасения у Черного Платья, ставшего ему братом.
Тогда он согласился рискнуть. Приготовился сказать:
- Если ты обманешь, я залью кровью город.
Подумал, взглянул в глаза прелату и… промолчал.
В глазах епископа было что-то, чего Таньян-Яхи не встречал у других белых. Если только у того, что лежал теперь в заброшенном доме в форте Монсе. Что-то, чему он не находил названия.
- Ты сказал, что человек, которого ты готов передать нам, тяжело ранен. Я могу взять с собой лекаря?
- Да, - ответил Таньян-Яхи.
Епископ кивнул. Вышел, чтобы отдать распоряжения.
Он тоже разглядел в глазах ирокеза то, чего не ожидал увидеть. И теперь, собираясь, все думал, не показалось ли ему.
*
Франсуа Ксавье де Монморанси Лаваль, первый епископ Квебека, был человеком жестким. Он многое повидал и ко многому был готов.
И все-таки, когда он отодвинул, приподнял край мехового одеяла, которым был укрыт раненый, когда увидел-разглядел человека, лежавшего перед ним, он содрогнулся.
Поднял взгляд на могавка. Тот смотрел на него в упор. Молчал.
И прелат не раскрыл рта.
Махнул только рукой лекарю – посмотрите.
*
Они договорились, что он, епископ де Лаваль, лично приведет маленького могавка в форт Монсе, как только тот появится в Квебеке. Он подтвердил это еще раз в тот момент, когда ирокезы перекладывали тело иезуита на сани, на которых епископ со своими попутчиками добирался до форта.
- Если не завтра, то в первый же день его прибытия, - сказал.
Могавк кивнул.
- Я буду тут.
И снова епископ почувствовал то странное, что не давало ему покоя с самого первого мгновения встречи с могавком в его доме. Он видел, чувствовал: могавк не просто меняет врага на друга. Он хочет, чтобы иезуит выжил. И это было более чем странно.
*
Теперь, сидя за столом, дописывая очередное послание настоятелю иезуитов, отцу Лалеману, епископ одновременно прислушивался к тому, что происходило в соседней комнате, и вспоминал.
Весь прошедший день, с самого момента появления ирокеза в его кабинете, складывался необычно.
Когда лошади были запряжены в сани, епископ приготовился спуститься вниз. Взглянул на могавка, предложил тому место в санях.
- Так будет быстрее, - сказал.
Подозревал, что тот откажется, предпочтет идти один - чтобы встретиться с белыми уже в форте. Однако, молчаливый, невозмутимый ирокез в ответ на приглашение кивнул сдержанно. Отправился вместе с ними. Спустился рядом с епископом по широкой лестнице, не обращая ни малейшего внимания на изумленные физиономии охраны, мимо которой теперь он торжественно шествовал. Уселся в сани. По примеру белых, укутал себе ноги полостью.
Сидел напротив. Смотрел перед собой.
Бестолковый лекарь болтал без умолку. На чем свет стоит ругал ирокезов. Грозился. Бурчал, что вместо того, чтобы теперь ехать к ним безоружными, надо было взять солдат и уничтожить всех врагов. И нечего рассусоливать. Война – так война. Они справились бы. А уж он бы…
Лекарь то и дело взмахивал руками, говорил, кажется, сам с собой.
Монсеньор де Лаваль чувствовал себя неловко. Несколько раз пытался его остановить, но тот все не успокаивался. Утихал на время. Снова продолжал бормотать – про холод и отвратительный климат, про долгую зиму и свою несчастную судьбу. И про проклятых ирокезов. Последнее всплывало всякий раз неожиданно. И он, Франсуа де Лаваль, никак не мог уловить логику лекаря, чтобы вовремя прервать болтуна.
Епископ был напряжен. Не понимал, как дать знать сидящему рядом, что могавк прекрасно говорит по-французски – намеков глупец не понимал.
Когда лекарь разразился очередной тирадой, епископ с опаской взглянул на могавка. И в изумлении обнаружил, что тот улыбается.
Встретившись взглядом с индейцем, монсеньор де Лаваль не удержал ответной улыбки. И едва заметно повел плечом.
Эта ситуация, к удивлению епископа, каким-то невероятным образом объединила их. С одной стороны, она освободила его, де Лаваля, от тревоги за то, что в последний момент договоренность сорвется, и он не сможет спасти иезуита. С другой стороны, - и эту сторону сейчас, когда первая часть обмена благополучно завершилась, он ощущал особенно остро, - он все больше переживал, что сам не сумеет обеспечить завершение этого обмена.
Завтра поутру ему предстоял разговор с отцом Лалеманом – тем самым, которому могавк отказал в умении слушать. И епископ вынужден был признать, что определенная доля правды в этом суждении была.