О, я любила. Не буду даже стесняться такого громкого слова. Любила отчаянно и без остатка. Горячо. Горько. Тайно и явно. Любила и всё тут.
Убивала время, силы, мысли, но любила.
Тратила тетрадные листы, чернила, гигабайты – всё впустую. Но любила же.
Слонялась без дела поверх людских голов, высматривала знакомый силуэт, промахивалась – и продолжала любить.
Курила за остановками, прятала чувства в алкоголе, а любовь всё так же выплывала наружу и кривыми струями дыма выдавала моё местоположение.
Пряталась за лёгким словом «нравится», заменяя им необъятное «люблю».
Пряталась – находили. Приходилось перепрятывать.
Раскидывалась чувствами направо, налево, вниз и вверх – никто подбирать не спешил, лишь ногой пихали в гущу грязи и осенних луж.
Зима пришла – в снег заталкивали.
Весной – опять же в грязь.
Летом – насыпали курган из придорожной пыли и табличку, наспех сколоченную, ставили: «здесь похоронены чьи-то чувства».
Одним не особо прекрасным днём я решила наплевать. И наплевала. Всю слюну истратила, во рту пустынно и сухо, а продолжала плевать.
С высот колокольни и Останкинской башни. С пыльного кургана.
Легче сделалось. А внутри артерия льдом покрылась.
Улыбнулась ещё одному безответному чувству – предсердие заиндевело. Пошла напрямик, открылась, фактически, дала в руки скальпель и сказала «режь, вскрывай меня, не жалко». Так отдали обратно, сказали, что, мол, не хирург, и послали к чертям.
Вот и перестало сердце качать кровь, замёрзло. Полуфабрикат теперь, а не сердце. С истёкшим сроком годности. Посиневшее, чужое и противное.
Зачем оно? Зачем людям сердце дали?
Чтобы перегружать неконтролируемыми выбросами злости и счастья?
Увольте. Сдалось оно мне.
И не вырвешь же. А от бракованного органа нет-нет, да и потянутся густые мелкие ледяные сети.
Оплетут вены, перекрасят лимфоциты, пролягут между волокнами мышечной ткани.
И вуаля - ни в одной сауне не отогреешься. Даже водкой с перцем. Даже летом.
А может то и к лучшему. Что-то есть такое в переливе прозрачных сердечных клапанов. Завораживает. Да, всё-таки к лучшему.