***

Я лежу и смотрю на потолок. Он постоянно осыпается и молчит, глядя вниз серыми водяными пятнами. В моей комнате идёт искусственный снег, засыпая покосившийся стол, три стула и мою тёмно-синюю парку. Скучно, холодно и спать не хочется. Мысли вразброс, поди собери каждую. Умаешься гоняться за ними, приляжешь отдохнуть и снова смотришь в потолок.
Комната насквозь пропахла едой, пылью и недельными макаронами. И чем-то ещё. Чем-то неприятным и тяжёлым, отчего уже два дня болит в груди.
Воздух застыл, кажется, каждая молекула в нём прекратила своё движение. Поведи рукой – и как будто в кастрюлю с киселём тычешь. Хотя даже кисель пахнет намного приятнее. Домашний такой, ароматный, от него веет уютом и родной улицей, солнцем и теплом.
Мне кажется, что день за днём моя комната становится меньше. Сплющивается до размера деревянной коробочки, откуда скоро не окажется выхода. Кричи не кричи – на помощь никто не придёт. Поэтому отсюда надо срочно бежать. Но вязкая воздушная масса возле кровати и холодильника не пускает, укладывает обратно, и становится безумно лень что-то менять.
С коридора слышатся голоса, переполненные раздражением. Слишком много раздражения на одну комнату из двадцати шести на этаже. Оно давит отовсюду и пробирается сквозь тонкие стены. Настолько тонкие, что в четыре утра неудивительно слышать визгливые голоса соседей, поющих Катюшу. Поразительный и похвальный патриотизм, но не в четыре часа же.
Ежедневно с утра мне по глазам больно бьёт ядовитый жёлто-зелёный цвет обоев. Этого цвета также много, как и раздражения. Всё это смешивается в психоделическую картину, мешающую спать по ночам.
Стены такие голые, что хочется заклеить их бесчисленным количеством фотографий и журнальных вырезок, чтобы ни на миллиметр не просачивался яд.

Я часто смотрю в окно и давлю в себе желание собраться и в шесть часов утра уйти подальше от душащей потолочной штукатурки, которая уже засыпала половину пространства. На улице нет потолка, там есть живой воздух, звуки разных диапазонов и частот, темнота и редкие прохожие.

Моё одиночество гуляет вместе со мной, заботливо держит за руку и чуть слышно переступает рядом.
Оно почти осязаемо и бесформенно. Оно незаметное в университете, совсем пропадает, когда я смеюсь или шучу, но стоит мне вернуться в свой деревянный футляр, оно тут же верным псом ложится мне на ноги и шепчет какие-то глупости.
Я их запоминаю, записываю и читаю сама себе.

Далеко на диске D хранятся короткие записи, надиктованные мне моим одиночеством.

Почти двенадцать. До меня доносится лай собаки за окном и приглушённые разговоры за стенкой.
Я сижу наедине с ноутбуком, а в голове крутятся яркой и неуловимой каруселью мысли про недопитый кофе, попеременно работающую лампочку и коричневые шторы. Совсем такие, как у нас дома. Плагиат, думается мне, и я криво улыбаюсь.

По пространству в четыре стены гуляет слабый сквозняк, несмело колышет замызганный тюль и совсем тихо перебирает кучу маленьких бумаг на столе.
До меня ему не добраться, под пледом слишком жарко для него и нет места.

Совсем пусто. Совсем тихо.
Только машины за запотевшим окном напоминают, что мир ещё живёт, что где-то что-то начнётся сначала, произойдёт, упадёт, слетит с тормозов, грянет разноцветной стаей огней в штормовом небе, запляшет, закричит, расплачется, рассмеётся звонко и заливисто, так, что барабанные перепонки лопнут, вспыхнет, врежется всполохами серебристого огня в глаза и остынет на время.
А потом заново продолжит гонку за жизнью и золотыми нитями насмехающихся судеб.

Только я это не увижу, не узнаю и не попробую на вкус. Не сейчас.  Может спустя пятьдесят, сто, тысячу лет, но не сейчас.
Сейчас есть только беспокойное ожидание внутри, хрустящие пальцы в кулаке и замлевшие ноги.
И двадцать три сорок шесть в нижнем правом углу экрана.