Нынешний читатель уже, наверно, не знает выражения "поехать на картошку" или хуже того: "погнали на картошку".
В затхлые советские времена это означало, что скудный урожай уже кое-как собрали нетрезвые колхозники, а вот подобрать оставшееся им уже тяжело: нагибаться, выковыривать из вязкой глинистой земли руками мелкие картошины, таскать корзинками или ведрами в грузовик.
Для этого молодые нужны, еще не пропитые до трясучки рук подневольные граждане - солдаты и студенты. Ну еще аспирантов можно пригнать, из бесчисленных научных институтов сотрудников...
Как пел Высоцкий:
"Небось, картошку все мы уважаем, когда с сольцой ее намять."
Так вот студенты - с рюкзаками, спальниками, гитарами, в старых куртках и трениках, в резиновых сапогах и вязаных шапках - серой массой погружались в автобусы, и колонна ехала по этапу с милицейской мигалкой впереди.
В это время в местных газетах появлялись бодрые статьи, фотографии "борцов за урожай" с гитарами и цигаркой в углу рта на фоне "нивы сжаты рощи голы".
В газетах писали, как бодро пели хором студенческие песни. Какие? Неужели "Гаудеамус игитур"? Или типа "я люблю тебя, жизнь"? Да ну!
Из Высоцкого пели, из Никитиных или еще каких бардов. Больше про любовь, ветер, разлуку, или детские - деньрожденную крокодила Гены.
Вообще, если кто думает, что студенческая юность захлебывается от счастья, он ошибается.
В юности и так много надрыва, а оказавшись на картошке, в странном полулагерном братстве бессмысленной барщины, в холодном бараке, в сортире на пять очков без перегородок - тут девочки и плакали, и простужались. На губах выступала лихорадка, на руках цыпки. Не помогали конфетные запасы, аспирин, книжки со стихами и теплые носки.
Но в деревенской ссылке начинались и мелкие радости: сигаретки, глоток портвейна, или даже водки, или больше - первые поцелуи, а самым отчаянным и потеря девственности в неумелой темноте. Картошечные романы напоминали санаторные у взрослых, но надежд на будущее было больше, любовь светлее, даже слезы слаще.
Вечерами девушек очаровывали пением. Это нельзя даже назвать пением, это хриплые зывывания под несколько шершавых аккордов расстроенной гитары. Особенно впечатление производили грустные тексты типа:
"Проходит жизнь, проходит жизнь, как ветерок по полю ржи..."
Комок в горле обеспечен, и доверчивые восхищенные глаза, нечаянные касания - почти любовь.
Ближе к ночи, когда выпито уже немало, костер догорал и все печеные картошины уже выгребли, начинались массовые представления.
Может быть, кто помнит мелодию из бразильского фильма "Генералы песчаных карьеров"? И кино беспросветное, и мелодия, и слова, все про юность, которая изначально не удалась и, скорей всего, не удастся в будущем.
Так вот, надо было построиться в ряд, взяться за руки, топать и петь! Да, петь на мелодию "Генералов песчаных карьеров" такой текст, и громко:
Зачем Герасим утопил Мумууууу, мое Мумууууу, мое Мумууууу...
Пытались маршировать, но не получалось, сапоги скользили в глине, ноги путались.
Заводилы пели страстно, от всей души, а кто-то тихо и фальшиво подпискивал в память о школьном хоре.
На деревне выли собаки, моросил мелкий дождь.
В кромешной темноте упорно топтались и орали про Муму, пока начальство не выходило из своего барака и с требованием: по койкам!
Поющие покорно разбредались. Иногда еще для везучих и счатливых продолжалось невнятное тихое пение, гитарные аккорды замирали в темноте.
А другим становилось беспросветно одиноко.
Не милыми разговорами кончался вечер, не объятиями, не поцелуями. Не с кем было целоваться, разве что с преподавателем теоретической механики, молодым синеглазым бабником. Но он уже давно храпел на одинокой раскладушке - напивался, страдал, видимо, от скотства деревенской жизни.
Вечер кончался братским печальным воем про Муму. И так было жалко Муму, себя, свою безлюбную некрасивую молодость.
"Проходит жизнь, проходит жизнь,
Как ветерок по полю ржи..."
Забирались в спальные мешки, укутывались, сворачивались...
Зачем ты утопил Муму? Дурак ты, Герасим!